Чапыгин Алексей Павлович - Разин Степан

ых много про божество, боюсь путать... Ин помыслю... что подберу. Да вот, атаманушко:

   Жил, вишь, был на белу свету хитрый мужичонко, работать ленился, все на бога надею клал... И куда ба ни шел, завсе к часовне Миколы тот мужик приворачивал, на последние гроши свечу лепил, а молился тако: "Микола свет! Пошли мне богачество".

   Микола ино и к богу пристает:

   "Дай ему, чого просит, не отвяжется!"

   Прилучилось так - оно и без молитвы случаетца, - кто обронил, неведомо, только мужик тот потеряху подобрал, а была то немалая казна, и перестало с тех пор вонять в часовне мужичьей свечкой.

   Говорит единожды бог Миколе:

   "Дай-кось глянем, как тот мужик живет?"

   Обрядились они странниками, пришли в село. Было тогда шлякотно да осенне в сутемках. Колотится божество к мужику. Мужик уж избу двужирную справил, с резьбой, с красками, в узорах. На купчихе женился, товар ее разной закупать послал и на копейку рупь зачал наколачивать.

   "Доброй мужичок, пусти нас".

   Глянул мужик в окно, рыкнул:

   "Пущу, черти нищие, только хлеб свой, вода моя. Ушат дам, с берега принесете; а за тепло - овин молотить!"

   "Пусти лишь, идем молотить!"

   Зашли в избу. Сидит мужик под образами в углу, кричит:

   "Эй, нищие! Чего это иконам не кланяетесь, нехристи?!"

   "Мы сами образы, а ты не свеча в углу - мертвец!"

   Старики кое с собой принесли, того поели; спать легли в том, что надели. Чуть о полуночь кочет схлопался, мужик закричал:

   "Эй, нищие черти, овин молотить!"

   Микола, старик сухонькой, торопкой, наскоро окрутился. Бог лапоть задевал куды, сыскать не сыщет, а сыскал, то оборки запутались... Мужику невмоготу стало, скок-поскок - и хлоп бога по уху:

   "Мать твою - матерой! Должно, из купцов будешь? Раздобрел на мирских кусках!.."

   "Мирским таки кормимся, да твоего хлеба не ели!"

   - Смолчи, дидо! Чую я дальне, будто челн плещет? Давай вино пить! Должно, есаулы от шаха едут... али кто - доведут ужо...

   - От винца с хлебцем век не прочь...

   На струг казаки привезли толмача одного, без послов-есаулов. Лазунка встретил его.

   - Здоров ли, Лазун? Де атаман? Петру шах дал псам, Иван - казнил!

   - Пожди с такой вестью к атаману - грозен он. Жаль тебя... Ты меня перскому сказу учишь и парень ладной, верной.

   Толмач тряхнул головой в запорожской шапке.

   - Не можно ждать, Лазун! Иван шла к майдан помереть, указал мине: "Атаману скоро!"

   - Берегись, сказываю! Спрячься. Я уж доведу, коль спросит, что казаки воды добыли... Потом уляжется, все обскажешь.

   - Не, не можно! И кажу я ему - ихтият кун, султан и казак[205]: шах войск сбирает на атаман... Иван казал: "Скоро доведи!"

   - Жди на палубе... Выйдет, скажешь.

   Лазунка не пошел к атаману и решил, что Разин не спросит, кто приплыл на струг. Ушел к старику Рудакову на корму, туда же пришел Сережка, подсел к Рудакову.

   - Посыпь, дидо, огню в люльку!

   Рудаков высыпал часть горячего пепла Сережке в трубку, тот, раскуривая крошеный табак, сопел и плевался.

   - Напусто ждать Мокеева с Иваном! Занапрасно, Сергей, томим мы атамана: може, шах послал их на Куру место прибрать. Эй, Лазунка, скажи-кось, верно я сказываю?

   - Верно, дидо! Прибрали место.

   - Ну вот. Ты говорил с толмачом, - что есаулы?

   Лазунка ответил уклончиво:

   - Атаман не любит, когда вести не ему первому сказывают! Молчит толмач.

   - То правда, и пытать нечего! - добавил Сережка.

   Рудаков поглядывал на далекие берега, думал свое.

   - Тошно без делов крутиться по Кюльзюму... Кизылбаш стал нахрапист, сам лезет в бой.

   - Ты, дидо, спал, не чул вчера ночью, а я углядел: две бусы шли к нам с огненным боем. Да вышел на мой зов атаман, подал голос, и от бус кизылбашских щепы пошли по Хвалынскому морю...

   - Учул я то, когда все прибрано было, к атаману подступил, просил на Фарабат грянуть...

   - Ну и что?

   - Да что! Грозен и несговорен, сказал так: "Негоже-де худое тезикам чинить без худой вести о послах". А чего чинить, коли они сами лезут?

   - Эх, дидо! Я бы тож ударил, только тебе Фарабат, мне люб Ряш-город... Шелку много, ковров... арменя живет - вино есть.

   - Чуй, Сергей, зверьем Фарабат люб мне... В Фарабате шаховы потешны дворы, в тых дворах золота скрыни, я ведаю. И все золотое, - чего краше - ердань шахова, и та сложена вся из дорогого каменья. Издавна ведаю Фарабат: с Иваном Кондырем веком его шарпали, а нынче, знаю, ен вдвое возрос... Бабра там в шаховых дворах убью. Из бабровой шкуры слажу себе тулуп, с Сукниным на Яик уйду - будет тот тулуп память мне, что вот на старости древней был у лихого дела, там хоть в гроб... Бабр, Сергей, изо всех животин мне краше...

   - Ты ба, дидо, атаману довел эти свои думы.

   - Ждать поры надо! Я, Сергеюшко, познал людей: тых, что подо мной были, и тых, кто надо мной стоял. Грозен атаман - пожду.

    

    

   Разин, оттолкнув ковш вина, сказал старику:

   - Ну, сказочник-дид! Пей вино един ты - мне в нутро не идет... Пойду гляну, где мои люди? Лазунка, и тот сбег куды!

   Стал одеваться. Старик помог надеть атаману кафтан.

   - Зарбафной тебе боле к лицу, атаманушко, а ты черной вздел...

   - Черной, черной, черной! Ты молчи и пей, я же наверх...

   Наверху у трюма толмач.

   - Ты-ы?!

   - Я, атаман!

   - Где Петра? Иван где?

   - Атаман! Петру шах дал псу, Иван казнил... Тебе грозил и казал вести на берег дочь Абдуллаха-бека - то много тебе грозил...

   - Чего же ты, как виноватый, лицом бел стал и дрожишь? Ты худо говорил шаху, по твоей вине мои есаулы кончены, пес?

   - Атаман, я бисйор хуб казал... Казал шах худа лазутчик царска, московит...

   - Ты не мог отговорить шаха? Ты струсил шаха, как и меня?!

   Толмач белел все больше, что-то хотел сказать, Не мог подобрать слов.

   Разин шагнул мимо его, проходя, полуобернулся, сверкнула атаманская сабля, голова толмача упала в трюм, тело, подтекая на срезе шеи, инстинктивно подержалось секунду, мотаясь на ногах, и рухнуло вслед за головой.

   Разин, не оглянувшись, прошел до половины палубы, крикнул:

   - Гей, плавь струги на Фарабат!

   На его голос никто не отозвался, только седой, без шапки, Рудаков перекрестился:

   - Слава-ти! Дождался потехи...

   - На Фарабат! - повторил атаман, прыгая в челн.

   - Чуем, батько-о!

   Два казака, не глядя в лицо Разину, взялись за весла.

   - Соколы, к ханскому кораблю!..

  

  

  

   - Гей, браты, кинь якорь! - крикнул казакам Сережка.

   Гремя цепями, якоря булькнули в море. Струги встали. На берегу большой город, улицы узки, извилисто проложенные от площади к горам. У гор с песчаными осыпями на каменистой террасе голубая мечеть, видная далеко.

   Справа от моря на площади шумит базар с дырьями в кровле, среди базара невысокая башня с граненой, отливающей свинцом крышей. К берегу ближе каменные, вросшие в землю амбары.

   - Батько! Вот те и Ряш.

   - Иду, Сергей.

   На палубу атаманского струга вышел Разин в парчовом, сияющем на солнце золотым шитьем кафтане. Кафтан распахнут, под ним алый атласный зипун.

   - Здесь, брат мой, справим поминки Серебрякову с Петрой!

   - Дедке Рудакову тож, а там в шахов заповедник, к Сукнину...

   - Узрим куда.

   - Чую нюхом - в анбарах вино!

   - Без вина не поминки - душа стосковалась по храбрым, эх, черт!

   Еще издали, заметив близко приплывшие струги казаков, в городе тревожно кричали:

   - Базар ра бэбэндид![206]

   Кто-то из торговцев увозил на быках товары, иные вешали тюки на верблюдов.

   - Хабардор!

   - Сполошили крашеных!..

   Лазунка вглядывался в сутолоку базара.

   - Гей, Лазунка! Что молвят персы?

   - Чую два слова, батько: "Закрывай базар!", "Берегись!". Пошто кизылбаша моего посек - обучился б перскому сказу!

   - К сатане! Не торг вести с ними... Казаки, в челны запаси оружие.

   - Батько, просится на берег княжна.

   - Го, шемаханская царевна? Сажай в челн, Лазунка: пущай дохнет родным... Добро ей!

   Челны казаков пристали. Немедля на берегу собрались седые бородатые персы в зеленых и голубых чалмах.

   Поклонились Разину, сторонясь, пропустили для переговоров горца с седой косой на желтом черепе. Пряча в землю недобрые глаза, горец сказал:

   - Казак и горец издавна браты!

   - И враги! - прибавил Разин.

   - Смелые на грабеж и бой не могут дружить всегда, атаман! Здесь же не будем проливать крови: мы без спору принесем вам, гостям нашим, вино, дадим тюки шелка, все, чем богат и славен Решт, и будем в дружбе - иншалла.

   - Добро! Будем пировать без крови. Тот, кто не идет с боем на нас, мы того щадим... Прикажи дать вино, только без отравы.

   - Гостей не травят, а потчуют с честью.

   - Скажи мне: где я зрел до нынешнего дня тебя?

   Горец повел усами, изображая усмешку.

   - Атаман, в Кюльзюм-море, когда ты крепко побил бусы гилянского хана, я бежал от тебя, спасая своих горцев.

   - То правда.

   Казаки и стрельцы по приказу Сережки разбивали двери каменных амбаров. Слышался звон и грохот.

   - Казаки-и, напусто труд ваш: вина в погребах нет, оно будет вам - идите за мной! - крикнул горец и, поклонясь Разину, махнув казакам, пошел в город.

   Двадцать и больше казаков пошли за ним.

   Горец, идя, крикнул по-персидски:

   - Персы, возьмите у армян вино, пусть дадут лучшее вино! - По-русски прибавил: - Да пирует и тешится атаман с казаками, он не тронет город! Шелк добрый тоже дайте безденежно...

   Казаки с помощью армян и персов катили на берег бочки с вином, тащили к амбарам тюки шелка. За ними шел горец, повел бурыми усами и саблей ловко сбил с одной бочки верхний обруч.

   - Откройте вино! Пусть казаки, сколько хотят, пьют во славу города Решта, покажут атаману, что оно без яда змеиного и иного зелья... Пусть видит атаман, как мы угощаем тех, кто нас щадит, го, гох!

   Открыли бочки, пили, хвалили вино, и все были здоровы.

   - Будем дружны, атаман! И если не хватит вина, дадим еще... сыщем вино... иншалла.

   Так же, не подавая руки, Разин сказал:

   - Должно статься, будем дружны, старик! Слово мое крепко - не тронете нас, не трону город!

   - Бисйор хуб. - Горец ушел.

   На берегу у амбаров на песок расстилали ковры, кидали подушки, атаман сел. Недалеко на ковре легла княжна. Разин махнул рукой: с одного узла сорвали веревки, голубой шелк, поблескивая, как волны моря, покрыл кругом персиянки землю.

   - Дыхай, царевна, теплом - мене хрыпать зачнешь, и с Персией прощайся - недолог век, Волгу узришь!

   Атаман выпил ковш вина.

   - Доброе вино, пей, Сергейко!

   - Пью!

   - Казаки, пей! Не жалей! Мало станет - дадут вина!

   Казаки, открыв бочки, черпали вино ковшами дареными: ковши принесли армяне; персы подарили много серебряных кувшинов. Стрельцы пили шумливее казаков, кричали:

   - Ну, ин место стало проклятущее!

   - Хлеб с бою, вода с бою.

   - От соленой пушит, глаза текут, пресной водушки мало...

   - Коя и есть, то гнилая.

   - А сей город доброй, вишь, вина - хоть обдавайся.

   - Цеди-и и утыхни-и.

   - Цежу, брат. Эх, от гребли долони росправим!

   - Батько, пить без дозора негоже.

   Разин крикнул:

   - Гой, соколы! Учредить дозор от площади до анбаров и всякого имать ко мне, кто дозор перейдет... Лазунка, персы много пугливы - чай, видал их в Фарабате?.. Я знаю, с боем иные бы накинулись, да многие боятся нас и пожога опасны.

   - "У тумы[207] бисовы думы", хохлачи запорожцы не спуста говорят: черт и кизылбаша поймет. А горец тот косатой - хитрой, рожа злая...

   - Эх, Лазунка, вот уж много выпил я, а хмель не берет, и все вижу, как Петру Мокеева собаки шаховы рвут... Пей!

   Со стругов все казаки, стрельцы и ярыжки, оставив на борту малый дозор, перешли на берег пить вино. Берег покрылся голубыми и синими кафтанами, забелел полтевскими московскими накидками с длинными рукавами. Дозор исправно нес службу, хотя часто менялся.

   Опустив голову в черной высокой шапке, к берегу моря на казаков шел старый еврей. Еврей бормотал непонятное, когда его схватили, привели к Разину.

   - Жид, батько, сказывает: "Пустите к вашему пану!" - Пинками подтолкнули ближе бородатого старика в вишневой длиннополой накидке.

   - Не бейте, браты! Эй, ты, скажи "Христос".

   Еврей дрожал, но лицо его было спокойно, глаза угрюмо глядели из-под серых клочков бровей. Он бормотал все громче:

   - Адонай! Адонай!

   - Слушь, батько, должно собака с наших мест: Дунай поминает.

   - Не те слова, соколы! Ну, что ж ты?

   - Пан атаман, не мне говорить имя изгоя, не мне сквернить язык.

   - Добро! Махну рукой - с тебя живого сдерут кожу.

   Казаки ближе подступили, толкая еврея, ждали, когда атаман двинет шапкой. Разин, отбросив ковш, пил вино из кувшина и не торопился кончить еврея.

   - Зато велю тебе, что сам не говорю никогда этого имени... ну!

   - Пан атаман, пришел я жалобить: твои холопы изнасиловали в Дербенте мою единственную дочь, убили двух моих сынов. Что одинокому, старому делать на свете среди злых - убей и меня!

   - Пожди! Дочь ты не дал замуж пошто? Муж защищает жену... Сыны твои бились с казаками, чинили помочь кизылбашам - нас не щадят, мы тож не щадить пришли... Нас вешают на дыбу, на ворота города - мы вешаем на мачту струга за ноги...

   - Пан атаман, сказать лишь пришел я - не в бой с вами...

   - Без зла шел - тебе зла не учиню, пошлю в обрат. Ты скажешь персам так: "Нынче атаман наехал пировать, а не громить их город. Пусть ведут русских, я же поменяю полон - дам им персов, иманных ясырем!"

   - Пан Идумей[208], персы - кедары...[209] Ты им показал это в городе, где на воротах по камню начертано: "Бабул-абваб"[210], там убили моих детей.

   - Сатана! Я не пришел зорить персов - они же боязливы... Кто трус, тот зол. Я требую от них: пусть будут добрее и еще пришлют нам вина.

   - Вай! Мовь пана смыслю - он велит выхвалять себя персам, но дети рабыни знают о Дербенте и Ферахабате. Послушав ложь, кедары побьют камнями старого еврея.

   - Хо-хо! Ты же молвил, что не боишься смерти?

   Пыля сапогами песок, встал Сережка:

   - Лжет, собака! Батько, дай-ка я кончу жида?

   - Сядь! Когда душа моя приникла к покою, я люблю споровати с тем, кто обижен и зол... Город не тронул, какая же корысть убить старика? Дуванить с него нечего, и крови мало...

   - Пан атаман мыслит ложно: он доверяет тому сказать кедарам, кого ненавидят они... Пан лучше скажет свою волю персам тем, что висит у него на бедре!

   - Сатана! Слово мое крепко: дали вино, шелк - и я не убью их.

   - И еще, пан атаман! Некто, придя в дом к злому врагу, скажет: "Я не убить тебя пришел, хочу полюбить". Злой помыслит: "Так я же убью тебя!" И направит душу понимающего ложно в ворота "Баб ул киамет"[211].

   - Батько, рази меня, но жида кончу - глумится, собака! - Сережка потянул саблю.

   Разин схватил Сережку за полу кафтана, посадил.

   - Жидовины - смышленый народ... За то царь и попы гонят их. Они научили турчина лить пушки...

   Еврей бормотал:

   - Твои, пан атаман, соотчичи залили кровью дома моего народа на Украине... Насиловали жен, дочерей на глазах мужей и братьев. Евреев заставляли пожирать трефное, нечистое, надругавшись, вешали с освященными тфилн...[212] Еврейские вдовы не искали развода - им гэт[213] давали саблей... На утренней молитве хватали евреев и, окрутив в талэс[214], топили...

   - Слышь, брат Степан, еврей бредит.

   - Не мешай, Сергейко! Вот когда мы будем споровати-то! Эй, жидовин, не все знаю, что и как чинили запорожцы с твоими, но послушал: казаки при батьке Богдане мешали навоз с кровью еврейской, то знаю...

   - Ой, вай, понимаешь меня, пан атаман: здесь, убивая кедаров, ненавистных мне, ты не разбираешь, кто иудей, кто перс, и тоже не щадишь нас.

   - За то секли и жгли гайдамаки, что люди твои имали на откуп церкви - хо! Польски панове хитры: они пихнули вас глумиться над чужой верой, вы из жадности к золоту сбежались, не чуя, что то золото кровью воняло... Вот я! Много здесь золота взял, а если б земля отрыгнула людей моих, что легли тут, - все бы в обрат вернул, да не бывает того! Мне же едино, хоть конюшню заводи там, где молятся, знай лишь - не все таковски... Иных не зли, иным это горько. Уйди, хочу пить! Убили твоих, моих тож любимых убили - душа горит!

   Еврея оттолкнули, но не отпустили.

   - А где ж моя царевна?

   - Тут, батько!

   - Ладно! Пусть пляшет, пирует, дайте ей волю тешиться на своей земле! Ни в чем не претите.

   - Чуем.

   С болезненными пятнами на щеках, с глазами, блестевшими жадным огнем, и оттого особенно едкой, вызывающей красоты, персиянка лежала в волнах голубого шелка на подушках, иногда слегка приподнимались глаза под черными ресницами, изредка скользили по лицам пирующих. На атамана персиянка боялась глядеть, испугалась, когда он спросил о ней.

   "Умереть лучше, чем ласка его на виду всего города!" - подумала она, изогнулась, будто голубая полосатая змея, оглянулась, склонив назад голову, увитую многими косами, скрепленными на лбу золотым обручем. Быстро поняла, что захмелел атаман, зажмурилась, когда он толкнул от себя кувшин с вином, сверкнув лезвием сабли.

   - Гей, жидовин!

   Старик, сгорбившись, подошел и, тычась вперед головой, как бы поклонился.

   - Пан, еврей готов к смерти!

   - Убить тебя? Тьфу, дьявол! Иди, скажи персам: "Не ждите худа, ведите полон русский, атаман знает, что он есть в Ряше!" Я верну им персов и к ночи оставлю город.

   Еврей попятился, остановился.

   Разин сказал:

   - Он не верит? Гей, соколы, отведите без бою старика к площади - спустите.

   Два казака подхватили еврея, отвели за амбары.

   - Все ж таки кончить ба?

   - Берегись! Узрит самовольство - смерть... Эх, атаман!

   Казак, отпустив еврея, лягнул его в зад сапогом, от тяжелого пинка старик побежал, запутавшись в накидку - упал.

   - Вот те, жених, свадебного киселю!..[215]

   Старик, встав, отряхнул шаль, нагнулся за шапкой в песке и пошел прихрамывая. Казаки вернулись к вину. Еврей, проходя мимо персов, стоявших густой толпой на площади, крикнул:

   - Иран, серкеш![216]

   Из толпы тоже крикнули:

   - Чухут![217]

   Старик закричал уже издали:

   - Серкеш - азер![218]

   Толпа все больше густела. Из голубого в голубом полосатом встала персиянка, закинула за голову голые в браслетах руки, в смуглых руках слабо зазвенел бубен. Княжна, медленно раскачиваясь, будто учась танцу, шла вперед. Глаза были устремлены на вершины гор. Княжна наречием Исфагани протяжно говорила, как пела:

   - Я дочь убитого серкешем князя Абдуллаха - спасите меня! Отец вез нас с братьями в горы в Шемаху... Туда, где много цветов и шелку... туда, где шум базаров достигает голубых небес - там я не раз гостила с отцом... Ах, там розы пахнут росой и медом!.. Не смейтесь, я несчастна. Лицо мое было закрыто... Серкеш, ругаясь над заповедью пророка, сдернул с меня чадру - оттого душа моя стала как убитая птица...

   Танец ее не был танцем, он походил на воздушный, едва касающийся земли бег. Дозор часто менялся и был пьян. Два казака, ближних к площади, сидя на крупных камнях, били в ладоши, слушая чужой, непонятный голос, глядя на гибкое тело в шелках и танец, совсем непохожий ни на какие танцы.

   - Дочь Абдуллаха-бека!

   - То Зейнеб?

   - Да, сам шах приказал ее взять! - перебегало по толпе.

   Персиянка была уже за цепью дозора, но до площади еще было далеко. Персы не смели подойти к вооруженным казакам. Горец с седой косой, военачальник гилянского хана, запретил злить разинцев. Девушка, делая вид, что пляшет, подбрасывалась вперед концами атласных зеленых башмаков. Золотой обруч с головы упал в песок, она кинула бубен и громко закричала:

   - Серкеш! Серкеш!

   Сверкнув золотом в ухе, вскочил Сережка. Раздался оглушительный свист. Дремавший Разин вскочил и выдернул саблю. Свист рассеял очарование, казаки, мотаясь на бегу, поймали персиянку, подхватив на руках, унесли к пирующим. Девушка извивалась змеей в сильных руках, кричала, но голос ее хрипел, не был слышен персам:

   - Трусы! Бейте их! Пьяны!

   Разин кинул перед собою саблю, сел, и голова его поникла. Сережка крикнул:

   - Гей, казаки! Пора царевне на струг!

   Пленница рвалась, била казаков по шапкам и лицам кулаками, ломались браслеты. Казаки шутили, подставляя лица, пеленали ее в растрепавшийся на ней шелк, будто ребенка. Грубые руки жадно вертели, обнимали бунтующее тело, тонкое и легкое, посмеиваясь, передавали тем, кто ближе к челнам. А когда уложили в челн, она ослабела, плакала, вся содрогаясь.

   - Ото бис дивчина!

   Белыми и зелеными искрами вспыхнуло море, заскрипели гнезда весел.

   К Лазунке с Сережкой казаки привели бородатого курносого перса.

   - Вот бисов сын! Идет на дозор и молыт: "К атаману".

   - Чого надо?

   Перс протянул Сережке руку, Лазунке тоже.

   - Здоровы ли, земляки? А буду я с Волги - синбирской дьяк был, Аким Митрев... Много, вишь, соскучил, в Персии живучи, по своим, да и упредить вас лажу.

   - Сказывай!

   - Сбег я от царя, бояр, а вы супротив их идете, и мне то любо! Зол я на Москву с царем, и мало того, что земляков жаль, еще то довожу: не роните впусте нужные головы.

   - Голову беречь - казаком не быть!

   - Вишь, что сказать лажу: давно тут живу - речь тезиков понимаю. Послушал, познал: с боем ударят на вас крашеные головы, так уж вы либо уйдите, альбо готовы будьте, и вино вам дадено крепкое, чтоб с ног сбить... Кончали ба винопитие, земляки?..

   - Эх, служилой, должно, завидно тебе казацкое винопитие?

   - Не, казак! Сам бы вас сколь надо употчевал, да время и место не то... Спаситесь, сказываю от души.

   - Правду молыт человек! - пристал Лазунка. - Углядел я оружие и мало говор тезиков смыслю - грозят, чую...

   - Да мы из них навоз по каменю пустим!

   - Как лучше, земляки, - ведайте! Меня велите казакам в обрат свести, за цепь толкните к майдану с ругней, а то пытать персы зачнут.

   Сережка крикнул:

   - Казаки! Перса без бою сведите к площади, толкните, да в догон ему слово покрепче.

   Бывшего дьяка отвели и, ругнув, вытолкнули к площади. Дойдя до площади, дьяк зажимал уши руками, кричал персидские слова. Толпа на площади поубавилась - уходили в переулки. Кто храбрее - остались на площади, придвинулись ближе к казакам, кричали:

   - Солдаты сели в бест![219]

   - Сядешь. Жалованье им с год не плачено!

   Лазунка, натаскав ковров и подушек, лег близ атамана. Голубой турецкий кафтан был ему узок: ворот застегнут, полы не сходились, пуговицы-шарики с левого боку были вынуты из петель, да еще под кафтаном кривая татарская сабля, с которой он не расставался, топырила подол. Лежа высек огня, закурил трубку. Сережка подсел к нему на груду подушек. Иногда Лазунка вставал, брал у пьяного, сонного казака пистолет и, оглянув кремень, кидал на ковер к ногам. Он давно не пил вина, вслушивался. Толпа персов снова росла на площади.

   - Чего не пьешь, боярская кость?

   - Похмелья жду, Сергей. Чую, дьяк довел правду.

   - И я, парень, чую!

   - На струг бы - огруз батько?

   - У него скоро! Не знаешь, что ли? Вздремнет мало - дела спросит.

   - Много казаки захмелели, а тезиков тьмы тем...[220] Не было бы жарко?

   Сережка ухмыльнулся, протянул сухую, жилистую руку, как железо крепкую.

   - Да-кось люльку, космач! - покуривая, сплюнув, прибавил: - Ткачей да шелкопрядов трусишь?

   - Ложь, век не дрожу, зато в бою всегда знаю, как быть.

   Недалеко, сидя на бочке, будто на коне верхом, покачнулся казак, раз, два - и упал в песок лицом. От буйного дыхания из мохнатой бороды сонного разлеталась пыль. Лазунка встал, шагнул к павшему с бочки, подсунув руку, выволок пистолет, кинул к себе.

   - Ты это справно делаешь!

   - На сабле я слаб, Сергей.

   От гор на город и берег моря удлинялись пестрые, синие с желтым, тени. У берегов поголубело море, лишь вдали у стругов и дальше зеленели гребни волн. Горы быстро закрывали солнце. В наступившей прохладе казаки бормотали песни, ругались ласково, обнимались и, падая, засыпали на теплом песке. Кто еще стоял, пил, тот грозился в сторону площади:

   - Хмельны мы, да троньте нас, дьявола?!

   - Сгоним пожогом!

   - Ужо встанет батько, двинет шапкой, и замест вашего Ряша, как в Фарабате, будет песок да камень!

   В переулки и улицы все еще тек народ. Ширился гул и разом замер. Настала тишина; толпы персов ждали чего-то... На террасе горы из синей в сумраке мечети голые люди вынесли черный гроб, украшенный блестками фольги и хрусталей. В воздухе, сгибаясь, поплыли узкие длинные полотнища знамен на гибких древках из виноградных лоз. Послышалось многоголосое пение, заунывное и мрачное. Кто не пел, тот кричал:

   - Сербаз, педер сухтэ[221], дервиши поведут народ...

   - Нигах кун! Табут-э хахэр-э пайгамбер ра миаренд[222].

   - Гуссейна - брата пророка!

   - То гроб князя мучеников!

   - Нигах кун![223]

   - Идут те, кто проливает кровь в день десятого мухаррема![224]

   - И черные мальчики!

   - Все, все идем!

   Толпа за гробом прошла, напевая, до площади и повернула. Дервиши унесли гроб обратно в мечеть. Два дервиша, хранители мусульманских реликвий, вышли из мечети, держа в руках по отточенному тяжелому топору. За ними шли мальчики, участники кровавых шествий Байрам Ошур[225]. Оба дервиша - в черных колпаках, всклокоченные, бородатые. Черные овчины, шерстью наружу, были намотаны на дервишах вместо штанов. Они вышли, напевая, впереди толпы и повели ее к берегу моря. Толпа вторила пению дервишей, иногда кое-кто с угрозой кричал:

   - Серкеш - азер!

   - Ну, есаул, распахни ворота - свадьба едет!

   - Стоим супротив ткачей! Сабля не прялка. - Резким голосом, слышным в горы, Сережка крикнул: - Гей, казаки! К бою!

   Между амбарами, среди бочек, лежали и сидели казаки, пьяные стрельцы ловили пищаль, падающую из рук. Дальше чем на полверсты, по берегу там и сям краснели кафтаны, синели накидки. Сережка, вскочив на бочку, издал свой страшный свист. Свист его сильнее голоса поднял на ноги пьяных.

   - К бою, соколы!

   Атаман встал, но снова лег, еще шире раскинув большие руки. Разин лежал на парчовом кафтане - на золоте зипун ярко алел. Сережка, косясь, сказал:

   - Эх, батько, лишь бы голос подал - и конец Ряшу.

   - Ищет его душа забвенности, Сергей! Тошно ему от тоски по есаулам...

   - Да, богатыри были Серебряков с Петрой! Гей, гей, казаки-и!

   Стрельцы первые взялись за оружие, приложились, дали залп в толпу. Синие и зеленые чалмы, поникнув, завозились, пыля песок. Толпа от выстрелов расстроилась, отхлынула на площадь. На площади появился горец с желтым черепом, без чалмы. Крикнул, остановил бежавших, построил разрозненных людей клином, в голове поставил дервишей, потряс кривой саблей над толпой идущих персов и снова исчез. В желтом от песку тумане толпа, скрипя, шелестя башмаками, стала обходить амбары, от боя и гика персов стрельцы подались к морю, вспыхивали беспорядочно огни пищалей. Казаки беспечно собирали сабли, карабины, иные еще тянулись к бочкам с вином.

   - Добро гинет. Пей, браты!..

   - Сергей, худо казаки стоят, и нам отступать надо, увесть батьку!

   - Казаки, берись ладом! Кинем мы, Лазунка, - много казаков падет.

   - И так сгинут, не уберечь... Горсть не горазд хмельны, иные - мертво пьяны...

   - Бери-и-сь! - Голос Сережки покрыл гул напиравшей толпы. Казаки и стрельцы, сгрудясь, рубились, иные стреляли. Дымом пороха ело глаза, от пыли и гари трудно дышалось. Многие стрельцы за спиной отбивающих готовили челны к отступлению. В толпе, нападавшей, катящейся назад, шныряли голые, будто дьяволята, мальчишки, намазанные до волос черной нефтью, с хорасанскими клинками. Они, прыгая, резали спящих на земле казаков. За ними бродили собаки, разрывая заколотых, слетались из гор серые коршуны, садились на кровли амбаров. Один из черных малышей, особенно смелый, подобрался к амбару. Его белеющие на черном лице глаза притягивало золотое крупное кольцо в ухе есаула. Черный неподвижно прилепился к серому камню стены. Атаман спал, не было силы поднять его на ноги. Великан дервиш, размахивая топором, ломая сабли, разбивая казацкие головы, воя, подпрыгивая, шел вперед. Овчина с него сорвалась, болтались срамные части, воняло потом, кровью, и море порывами дышало горячим асфальтом. Дервиш издали видел сонного повелителя неверных, видел, что двое защищают, охраняя атамана, и на ближнего, Сережку, шел. Держа саблю готовой для всякого удара, есаул, прищурив глаз с бельмом, сторожил идущего врага.

   Дервиш гикнул, оскалив крупные зубы, барсовым прыжком подпрыгнул, но сбоку его бухнул выстрел: мелькнули в воздухе осколки голубого хрусталя, висевшего у великана в ухе. От выстрела Лазунки дервиш уронил за спину топор, упал навзничь. Череп его, пачкая мозгом ковер, распался.

   - А я?!

   Сережка метнулся в сторону, черкнул белый круг сабли: голова ближнего перса, срезанная, подхваченная на лету ловкой саблей, мотая зеленым, проплясала через кровлю амбара. Туловище перса с красным по штанам широким кушаком, в чулках встало на колени, безголовое поклонилось в землю.

   - Ихтият кун![226] - Толпа отхлынула.

   Запел второй дервиш, он был широкоплечий, ниже ростом. Повел толпу, крича ей:

   - Бисмиллахи рахмани рахим!

   Толпа отскакивала и пятилась от выстрелов. Кто, задорный, выбегал вперед, того пулей в лицо бил Лазунка:

   - Сэг!

   - Голубой черт!

   - Педер сухтэ!

   Но от выстрелов Лазунки прятались за амбары или отбегали далеко. Лазунка видел, что дервиш удерживает толпу.

   - А ну, сатана, иди!

   Дервиш, гудя священное, припрыгнул. Толпа с криком шатнулась за ним, махая саблями.

   - Остойся мало!

   Лазунка выстрелил: лицо дервиша перекосилось, пулей выбило зубы, разворотило подбородок и щеку. Пустив столб песку, дервиш тянул сидя:

   - Ихтият кун!

   - Голубой черт!

   Толпа, расстроившись, отступила. Сережка прыгнул за толпой. Два круга сделала сабля: два трупа, кровяня песок, поклонились без голов в землю.

   - Вместях ладнее, Сергей! Не забегай...

   - Эх, Лазунка, силу я чую в себе такую, что готов один идти на шелкопрядов!

   - Много их... Когда бусурманин поет суру, то головой не дорожит.

   - Не то видишь ты! К батьке лезут... С Лавреем бери атамана в челн, узришь - бой полегчает!

   - Ой, ужли впрям один хошь побить тезиков? Мотри, жарко зачнет тебе... Худо казаки дерутся; стрельцы и лучше, да трусят.

   - Голова атамана дороже моей! Велю - бери! Свезешь - вернись. И мы их загоним в горы!

   - Мотри, Сергей! Жаль тебя!

   - Бери! Устою с казаками.

   Лазунка, держа саблю в зубах, с другим ближним казаком, завернув в кафтан, унесли атамана; остались на ковре шапка и сабля Разина. Как только ушел Лазунка и плеск воды послышался Сережке, он понял, что напрасно отпустил товарища. Не понимая слов, услыхал радостные голоса персов:

   - Бежал голубой черт!

   - Бежал!

   - Бисйор хуб!

   Персы решили покончить с казаками. С десяток или полтора казаков рубились по бокам, но есаул, не оглядываясь, знал, что тот убит, а этот ранен. Стрельцы мало бились на саблях, стреляя, пятились к челнам, и некоторые вскочили к Лазунке в челн; не просясь, сели в гребли. Сережка легко бы мог пробиться, уйти, но покинуть беспомощно пьяных на смерть не хотелось, он крикнул:

   - Лазунка! Скорей вертайся!

   - Скоро-о я-а!..

   - А, дьяволы! Не един раз бывал в зубах у смерти - стою!..

   Персы нападали больше на казаков. Сережки боялись, перед ним росли трупы, и куда бросался он, там его сабля, играючи, снимала головы. В него стреляли - промахнулись. Есаул, забыв опасность, упрямо сдерживал разгром разинцев. Видя в есауле помеху, высокий перс с желтым, как дубленая кожа, лицом что-то закричал; отстранив толпу армян и персов, схватив топор дервиша, выступил на Сережку. Перс уж был в бою; с его длинной бороды капала кровь. Сережка сделал шаг назад. Перс, поспешно шагнув, занес топор, сверкнула с визгом сабля. Перс зашатался от удара, но клинок сабли есаула, ударив по топору, отлетел прочь.

   - Сотона-а! - Есаул прыгнул, хрястнули кости, перс, воя, осел. Сережка рукояткой сабли разбил ему череп.

   - Сэг!

   Толпа, рыча, напирала, увидав, что есаул безоружен. Сережка, скользя глазом по земле, быстро припав на колено, схватил атаманскую саблю, но из торопливой руки рукоятка вывернулась. Ловя саблю, Сережка еще ниже нагнулся. От амбара черной кошкой мелькнул малыш, сунул есаулу меж лопаток острый клинок, по-обезьяньи скоро, сверкнув сталью, мазнул по уху и, зажав в кулачонке золото с куском уха, исчез за амбаром. С огнем во всем теле, рыгнув кровью, есаул хотел встать и не мог. Сильные руки все глубже зарывались в песке, тяжелело тело, никло к земле. Бородатый армянин, в высокой, как клобук, черной шапке, шагнул к Сережке, с злорадным торжеством крикнул:

   - Вай, шун шан ворти![227] - неслышно двинул кривым ножом и, подняв за волосы голову удалого казака, кинул к ногам идущих вооруженных персов.

   - Бисйор хуб!

   - Сергея кончили, браты!

   - Уноси ноги!

   Казаки и стрельцы, отбиваясь, вскакивали в челны, из челнов стреляли, давая ход тем из своих, кто мог отступить. Синее быстро становилось черным. Черные люди, сбрасывая чалмы, встали на берегу в ряд.

   - Бисмиллахи рахмани рахим!

   Персы натирали грудь, голову и руки песком, делая намаз.

  

  

  

   Порывами, как бред буйно помешанных... То все утихает, и мертво кругом атаманской палатки. Стон, пьяные голоса вперемежку...

   Разин сидит у огня. Лазунка кидает в огонь траву, прутья кустов. Дым прогоняет комаров, тучей подступающих из болота, разделившего на два куска полуостров Миян-Кале, шахов заповедник. Лекарь-еврей, лечивший Мокеева, отпущен. Он привез от атамана записку, где было указано:

   "А минет в жидовине нужда, то спустить его на берег. В путь ему дать три тумана перскими деньгами, хлеба дать на день, сухарей. Сей человек честно служил мне, и не чинить ему, кроме ласки, иного...