Чапыгин Алексей Павлович - Разин Степан

nbsp;  - Подоить разве брюхана?

   - Черт от него - не молоко!

   - А неладно, что без атамана нельзя кончить!

   - Мы б его, матерщинника!

   Воевода глядит смело: над ним взмахивают кулаки, сверкают сабли и бердыши, но лицо боярина неизменно. На голову выше самых высоких, подошел сотник в распахнутом розовом кафтане.

   - Петруша Мокеев!

   - Эй, сотник, брызни воеводу за то, что тебя бил!

   - Не, робята! Ежели тяпну, как он меня, то суда ему не будет: копать придетца.

   - Закопаем - раз плюнуть!

   - Дай-кось поговорю ему.

   Сотник шагнул к воеводе, сказал:

   - И дурак ты, воевода! Кабы не вдарил, умер бы на палубе струга - не сдался...

   - Вор ты, Петруха, а не боярский сын!

   - Пущай вор - дураками бит не буду!

   - Подожди, будешь...

   - Эх, а, поди, страшно помирать?

   - Мне ништо не страшно. Отыди, вор!

  

  

  

   С атаманского струга над Волгой прозвенел голос есаула Черноярца:

   - Товарыщи-и! Атаман дает вам пить ту воеводину водку-у...

   - Вот-то ладно-о! Спасибо-о!.. Вертай бочку! Сшибай дно, да не порушьте уторы! Чого еще - я плотник! Шукай чары, а то рубуши[133]. Рубушами с бересты - во!..

   Стало садиться солнце, с песчаных долин к вечеру понесло к Волге теплым песком, с Волги отдавало прохладой и соленым. Песком засыпало тлеющие костры. Стрельцы и казаки, обнявшись, пошли по берегу, запели песни.

   Высокий сотник крепко выпил. Стрельцы подступили к нему:

   - Петра! Ты хорош - ты с нами.

   - Куды еще без вас?

   - Сотник, кажи силу!

   - Нешто силен?

   - Беда, силен!

   - Сила моя, робята, невелика, да на бочке пуще каждого высижу.

   - Садись!

   - Пошто сести даром? Вот сказ: ежели Яик или Астрахань, на што пойдем, заберем, то с вас бочонок водки.

   - Садись!

   - Стой, с уговором - а ежели не высидишь?

   - Сам вам два ставлю! Два бочонка... чуете?

   - Садись, Мокеев, голова!

   - Сюда ба Чикмаза[134] с Астрахани, тож ядрен!

   - Чикмаз - стрелец из палачей, башку сшибать мастер.

   - Сила Чикмаза невелика есть.

   - Садись, сотник! Яик наш будет, высидишь - водка твоя...

   В желтой от зари прохладе сотник скинул запыленный кафтан, содрал с широких плеч кумачовую рубаху - обнажилось бронзовое богатырское тело.

   Сотник сел на торец бочки.

   - Гляди, што бык! Бочка в землю пошла - чижел, черт!

   - Эй, чур, давай того, кто хлестче бьет!

   Длиннорукий, рослый стрелец скинул кафтан, засучил рукава синей рубахи, взял березовый отвалок в сажень.

   - Бей коли!

   Сотник надул брюхо, стрелец изо всей силы ударил его по брюху.

   - Ай да боярский сын!

   - Знать, ел хлебушко, не одни калачи.

   После первого удара сотник сказал:

   - Бей не ниже пупа, а то стану и самого тяпну!

   Гулкий шлепок покатился эхом над водой.

   - Дуй еще!

   - Сколь бить, товарищи?

   - Бей пять!

   - Мало, ядрен, - бей десять!

   Сотник надулся и выдержал, сидя на бочке верхом, десять ударов. Одеваясь и слушая затихающие отзвуки ударов на воде, сказал:

   - Проиграли водку!

   - Проиграли - молодец Мокеев!

   - Атаман!..

   На берег из челна сошли Разин с Черноярцем, стрельцы сняли шапки, казаки поклонились.

   - Что за бой у вас?

   - Сотник сел на бочку.

   - Играли, батько.

   - Проиграли - высидел, бес.

   Разин подошел, потрогал руки и грудь сотника, спросил:

   - Много, поди, Петра, можешь вытянуть? Руки - железо.

   - Да вот, атаман, почитай что один, с малой помогой, с луды струг ворочал.

   - Добро! А силу береги - такие нам гожи... Сила - это клад. Эй, стрельцы! Как будем судить вашего воеводу?

   - Башку ему, что кочету, под крыло!

   - И ножичком, эк, половчее...

   Разин распахнул черный кафтан, упер руки в бока:

   - Накладите поближе огню: рожу воеводину хорошо не вижу.

   Ближний костер разрыли, разожгли, раздули десятками ртов.

   - Гори!

   Сизый дым пополз по подгорью.

   От выпитого вина Разин был весел, но не пьян, из-под рыжей шапки поблескивали, когда двигался атаман, седеющие кудри.

   - Вот-то растопим на огне воеводин жир! - раздувая огонь, взвизгнул веселый голос.

   Разин обернулся на голос, нахмурился, спросил:

   - Кто кричит у огня?

   - А вот казак!

   - Стань сюда!

   Стройный чернявый казак в синей куртке, в запыленных сапогах, серых от песку, вырос перед атаманом.

   - Развяжите воеводу!

   Разин перевел суровые глаза на казака:

   - Ты хошь, чтоб воеводу сжечь на огне?

   - Хочу, атаман! Вишь, когда я в Самаре был, то тамошний такой же пузан-воевода мою невесту ежедень сек...

   - Этот воевода не самарской.

   - Знаю, атаман! Да все ж воевода ен...

   - Ты, казак, тот, что в ярыгах на кабаке жил?

   - Ен я, атаман-батько! И листы твои на торгу роздал и людей в казаки подговаривал...

   Лицо атамана стало веселее.

   - Добро! Дело хорошее худом не венчают, а невесту тебе все одно не взять - куда нам с бабами в походе? Но я тебе говорю: жив попаду в Самару, то и воеводу дойду и невесту твою тебе дам. А теперь слушай: ежели, как хочешь ты, мы из воеводы жир на огне спустим, то ему тут и конец! Я же хочу известить царя с боярами, что на море нас хошь не хошь - пустишь... Теперь хочешь ли ты, самаренин-казак, чтоб я тебя послал гонцом к воеводе астраханскому? Сказываю, будет с этим воеводой так, как хочешь ты! Не обессудь, ежели астраханский воевода тебя на пытку возьмет, а потом повесит на надолбе[135] у города.

   Казак попятился и сбивчиво сказал:

   - Атаман-батько, так-то мне не хотелось ба...

   - Кого же послать гонцом? Стрельцов, взятых здесь, или казака в изветчики наладить? Мне своих людей жаль! Молчишь? Иди прочь и не забегай лишним криком - берегись!

   Казак быстро исчез.

   - Гей, стрельцы Беклемишева! Что чинил над вами воевода?

   - Батько, воевода бил нас плетью по чем ни попади.

   - Убил кого?

   - Убить? Грех сказать, не убил, сек - то правда.

   - Материл!

   - Убивать воеводу не мыслю! По роже его вижу - смерти не боится, но вот когда его вдосталь нахлещут плетью по боярским бокам, то ему позор худче смерти, и впредь знать будет, как других сечь и терпеть легко ли тот бой! Стрельцы! Берите у казаков плети, бейте воеводу по чем любо - глаз не выбейте, жива оставьте и в кафтанишке его, что худче, оденьте, да сухарей в дорогу суньте, чтоб не издох с голоду, - пущай идет, доведет в Астрахани, как хорошо нас на море не пущать!

   - Вот правда!

   - Батько! Так ладнее всего.

   - Эй, плети, казаки, дай!

   Разин с Черноярцем уплыли на струг.

  

  

  

   На песке, мутно-желтом при луне, черный, от пят до головы в крови, лежал воевода, скрипел зубами, но не стонал. По берегу также бродили пьяные стрельцы с казаками в обнимку - никто больше не обращал внимания на воеводу; рядом с воеводой валялся худой стрелецкий кафтан. Воевода щупал поясницу, бормотал:

   - Сатана! Тяпнул плетью - кажись, перешиб становой столб? Вор, а не сотник, боярский сын - черт!

   У самой Волги, ногами к челну, рыжея шапкой, длинная, тонкая, пошевелилась фигура казака. Воевода думал: "Ужели убьет? Вишь, окаянный, ждет, когда уйдут все".

   Над играющей месяцем, с гривками кружащей около Камней Волгой раздался знакомый казакам голос:

   - Не-е-чаи! Струги налажены, гей, в ход!

   Люди, голубея, алея кафтанами, синея куртками, задвигали челны в Волгу. Берег затих, лишь по-прежнему, рыжея шапкой, у челна лежал казак. Поднявшись на ноги, воевода пошатнулся, застонал, кое-как накинул на голые плечи кафтан, побрел, не оглядываясь, придерживая кафтан левой рукой, правой махая, чтоб легче идти. Почувствовал боярин страх смерти, избитые, в рубцах голые ноги задвигались сколь силы спешно, услыхал за собой шаги; не успел подумать, как правую руку его прожгло, будто огнем, - за воеводой стоял казак в синей куртке, в руке казака блестел чекан.[136]

   - Сволочь! Молись, что атаман спустил, я б те передал поклон родне на тот свет.

   Из руки воеводы лилась кровь, он, шатаясь, сказал:

   - Вишь, казак, я нагой...

   - Нагой, да живой - то дороже всего, пес!

   Казак повернул к челну и исчез на Волге. На стругах гремело железо, подымали якоря.

   Воевода сел на камень в густую тень, упавшую под гору полосой. Оттого ли, что боярин был унижен и избит до жгучей боли, что, привязанный к дереву, каялся про себя, дожидаясь смерти, и потому не ругался, стараясь не изменить лица, у дерева вспомнилось ему - как и где обижал он многих, а когда били его, то мелькнула мысль о какой-то иной, холопьей правде... И теперь, отпущенный казаками, воевода не злился, но больше и больше радовался жизни. Что рука его ноет, кровоточит, то и это выкуп за чудо - жив он!

   - Едино лишь - в Астрахань снесут ли ноги? Кровь долит, мясо ноет все... не загноилось бы? Нет, вишь, сырой овчины, а ништо... Жив - слава тебе, создателю!

   Зубами и небитой рукой боярин оторвал кусок полы кафтана, засыпал рану песком, окрутил тряпкой. Все еще боясь за жизнь, оглянулся на Волгу. Струги ушли. В светлеющем от месяца воздухе где-то очень далеко звенели голоса, как будто певшие песню. На серебристой водной ширине, чернея, плыли двое убитых, дальше еще и еще...

   Левой рукой боярин перекрестился:

   - Чур! чур!

   Он не любил покойников и утопленников. Отвернулся, глянул на гору.

   - Туды идти!

   И тогда увидал, что сидел в тени виселицы. Виселица на песчаном бугре голая, без веревок - веревки воровали татары на кодолы[137] для лошадей. Вид виселицы напомнил воеводе о крестном целовании царю на верность, он подумал: "Холопьей правды быть не должно! Мы, бояре, - холопи великого государя... Черный народ, закупной ли, тяглой, наш с животом - холоп!" Пошарил рукой в кармане кафтана, ущупал жесткое, вспомнил, что в дорогу даны сухари, сунул сухарь в рот и не мог жевать: болела шея, мускулы челюстей. Выплюнул сухарь, медленно встал, укрепился на ногах, его шатало, подумал: "Ой, битой воевода! Тут недально место была рыбацка хижа, ежели не зорила ее татарва. А ну, на счастье, цела, так рыбак до города в челну упихает".

  

  

  

  

   "От царя-государя и великого князя всея Русии Михаила Федоровича на Яик-реку строителю купчине Михаилу Гурьеву и работным людям всем.

   На реке на Яике устроить город каменной мерою четырехсот сажен, кроме башен. Четырехугольный, чтоб всякая стена была по сту сажен в пряслах между башнями. По углам сделать четыре башни, да в стенах меж башен поровну - по пятидесяти сажен. Да в двух башнях быти двоим воротам, а сделати тот каменный город и в ширину и в толщину с зубцами, как Астраханский каменный город. Стену городовую сделать в толщину полторы сажени, а в вышину и с зубцами четырех сажен, а зубцы по стене делать в одну сажень, чтоб из тех башен в приход воинских людей можно было очищать на все стороны. А ров сделать около того города - копати новой и со всех сторон от Яика-реки, по Яик-реку сделать надолбы крепкие, а где был плетень заплетен у старого города, там сделать обруб - против того, как сделан в Астрахани. А на той проезжей башне Яика-города сделать церковь Шатрову во имя Спаса нерукотворного да в верхних приделах апостола Петра и Павла, а башни наугольные сделать круглые..."

  

  

  

   В рытом ночью бурдюжном[138] городе поместились Разин с есаулами. Землянки выкопаны в сторону моря, вдали от Яика, чтоб видеть струги и челны. Разин, уперев ноги в сапогах с подковами в потухший огонь, полулежит на ковре. Справа перед глазами атамана шипит от порывов волн и ветра с моря, как несжатая спелая нива, камыш. Слева, на горе, - видно в оконце - синеют верхи стенных башен городка. Ковер под Разиным накинут на земляную подушку - плечи атамана упираются на выступ. С одной руки Разина - бочонок водки, с другой - на окованном медью сундуке горит восковая церковная свеча, перевитая блестками. Свеча воткнута в высокий серебряный шандал. За бочонком Лазунка; боярский сын время от времени наливает в железную кружку водки.

   Разин, не глядя, протягивает в сторону Лазунки большую руку, молча принимает налитое, пьет. По золотистому атласу зипуна атамана проползают вспышки оранжевым золотом от углей костра. На груди атамана темные пятна - брызги с усов и седеющей курчавой бороды. Лазунка часто встает, шевелит угли костра да лопаткой посыпает сырого песку, чтоб хозяин не сжег сапоги... Разин пьет, не закусывая, полузакрыв глаза, лишь иногда остро, не мигая, глядит в далекий морской простор. Казалось бы, что дремлет атаман, если б не протягивал руки к водке.

   Слышен долгий пронзительный свист за землянкой из оврага - там залег дозор. Боярский сын лезет из бурдюги. Разин, вскинув глазами, видит впереди часть фигуры: синий подол куртки, красные штаны и сапоги. Лазунка лезет обратно, говорит тихо:

   - Батько, должно, что наши языка уловили?

   - Слышу шаги... ведут...

   Лазунка садится, прислушивается, но шагов не слышит - услыхал лишь, когда стали подходить близко, кто-то сказал:

   - К атаману ведите!

   Разин трогает ручку пистолета в кармане красных шаровар.

   - Батько! Лазутчик из Яика.

   - Подайте! Кто таков?

   Перед землянкой хрустит песок, взмахивают руки. Высокий, бородатый, согнувшись, пролезает в землянку. У лазутчика в казацкой одежде, есаульской с перехватом, плеть и ножны без сабли. Лицо худощавое, загорелое и зоркие глаза. Разин, не шевелясь, колет глазами вошедшего. Руки лазутчика скручены за спиной.

   - Ге, путы с него прочь!

   Казак влезает в землянку, освобождает руки лазутчику.

   - Поди на дозор, сокол! Не надобен ты.

   Казак исчез из бурдюги.

   Атаман снова вскидывает глаза на пойманного, говорит:

   - Сядь, Федор!

   - Ой, батько-атаман! Думал, не упомнишь меня - раз видел. Ой, и приглядист ты!..

   - С чем пришел?

   - С чем идти, батько? Без городовых ключей, да то нам не надо - ждем тебя сколь!

   - Как мы зайдем в город?

   - А дай-ка я сяду.

   - А и впрямь надо сести!

   Гость сел, подогнув по-турецки ноги.

   - Мыслю я вот как тебя пустить, Степан Тимофеевич... Седни ночь, завтра день - жди, послезавтра Петру и Павлу будет служба, согласно праздника, в воротной башне придела апостолам. А как ударят ко всенощной, ты тогда со своими поди к воротам городовым, да кафтанишки, что худче, на плечах, чтоб и топоры за опояской - человек этак с тридцать - сорок, а протчим укажи залечь и, как отопрут ворота, - на свист выдти. Я же из казаков, кои ждут тебя на Яик, караул поставлю, заходить зачнете - они уйдут. Городовыми ключами ведает Ванька Яцын - голова, а в город зайдете - голову того кончить надо: он стрельцов за царем держит, он же сыщиков, лазутчиков ведает, и с вестьми к боярам он посылает... Пить, есть, одеваться в чужое любит... Я его убаю, подпою да сговорю плотников пустить крепить надолбы.

   - Люблю, Федор, своих людей!

   - А я? Даром, что ли, писал к тебе, Степан Тимофеевич! Федька Сукнин на ветер слова не пустит!

   - Добро! Гей, Лазунка, гость важный у нас - открой скрыню, есть ли фряжское? Тащи!

   - Есть, атаман!

   - Подай, брат! Ха-ха-ха! Так ты, Федор, лазутчик? Ха-ха-ха! Ну, давай обнимемся? Я тут лежал и думу думал о море - теперь будем пить!

   - Пир пировать, Степан Тимофеич, нынь мне невместно... Ладом пить будем, как в город зайдешь... Я же спущен на время и до света-зари - ночью не пустят, а быть в городе скоро надобно - дела, вишь, много с головой Яцыным: хитрый бес, и, кабы не бражник был и не столь жадный на корм, угонил бы меня в Москву в пытошную...

   - Не держу! Пей на дорогу и поспешай, ежели дело такое...

   Позвонили железными кружками во здравие друг друга, обнялись, есаул добавил:

   - Степан! Чтоб твои люди не полошили яицких стрельцов и боя с пищали, гику или свисту близ города не казали...

   - Таем, Федор, к делу подходить я и люди мои свычны.

   - Ну, дай бог! Прости!

  

  

  

   Тощий, с худым желтым лицом пьяный голова примерял развешанные на бревенчатой, гладко струганной стене хозяйские кафтаны. Есаул Сукнин Федор сидел за большим столом под образами в углу. Хозяйка, нарядная казачка, с двумя дочерьми носили и ставили на стол кушанья.

   - А не в обиде ли, Федор Васильев, что гость, голова, твою рухледь на себя пялит?

   - Да полно, Иван Кузьмич! Да бери любой кафтанишко - дарю, бери, что по сердцу... Ты хозяин в городовых делах, и мы все тебе поклонны... Ведаю честь твою от царя...

   Голова, мотаясь на тонких ногах, сбросил с худых плеч на лавку кафтан осинового цвета, надел малиновый, сел за стол, разглаживая жидкую бородку одной рукой, другой залезая в крупитчатый пирог со щукой, жуя проговорил:

   - Ем вот много, а ежа меня ест.

   - Что ж так?

   - От хорошей ежи не стало ни кожи ни рожи!

   - Да пошто?.. Ешь благословясь и на здоровье!

   - Клисты извели... Проезжий из Терки немчин дохтур дал, вишь, о той клисте цедулу, что она есть во мне.

   Голова полез рукой в карман штанов, долго шарил, достал желтый, затасканный листок, подал хозяину; подавая, прищурился пьяно и хитро.

   - Чти-кось, воровской есаул Федько Сукнин!

   - С чего такая кличка на мою голову? А честь я худо могу!

   - Ой, мошенник! Говорить того не можно, да не боюсь, скажу: государевы сыщики докопались, будто не кто иной, ты вору Стеньке Разину письмо писал, звал его придти на Яик! Не можешь чести? Чти - дружбу веди со мной и дари, а я тебя не выдам.

   - Не в чем выдавать, Иван Кузьмич... Но водится часто: ни за что ни про что выдают людей, это мне ведомо - пей!

   - Пью и ем! Дело служилое мое выдать, да, вишь, тут дружба наша... Дело мое подневольное... отпишут... прикажут, но я за тебя! Чти-кось, ведаю, что грамотен много, не таись - чти, какую сулему мне исписал немчин.

   Есаул медленно начал читать, а голова жадно ел и пил, иногда вставляя свои слова.

   - "Сказка мекленбургского доктора Ягануса Штерна бургомистру Яицкого штадта Ивану Яцыну: у бургомистра Яцына внутри есть глиста, и у кого такая болезнь бывала, и он-де разными лекарствами такую болезнь поморивши и на низ пругацею сганивал. Которые глисты бывали по три и по четыре, по пяти аршин длиною, а у многих людей такая болезмь не бывает, а зачинается она от худой нутряной мокроты и растет подле самых кишок и бывает без мала что не против кишок длиною, а шириною на перст, и кормится от того, что человек ест и пьет".

   - Через толмача сказку ту писал немчин, а что он молыл, я ни черта не понял... И вот, ежели, Федор, то правда, так ведь мне не излечиться, а помереть от того нутреного гада? Только и надея одна, что немчин лжет!

   Есаул Сукнин читал дальше:

   - "И для того, что она возле кишок близко бывает, запрет те жилы у человека, от которых жил печень силы и кровь к себе принимает и оттого бывает тем людям, у кого такая болезнь, что они тощи и бессильны бывают, хотя бы много пьют и едят".

   Зазвонили в воротной башне ко всенощной. Сукнин крикнул:

   - Бабы! Дайте огню к образам, служба в церкви идет.

   Встал и закрестился. Встал и голова, пьяно махая длинной рукой, крестясь, сказал:

   - А думаю я, Федько Сукнин, что мы, как басурманы, под праздник пьем, едим, оттого и болести - бога не помним?

   - Пить, есть бог не претит, Иван Кузьмич! Материться за столом да зло мыслить на друга своего - то грех.

   Вошел стрелец, поклонился хозяину, голове, сказал:

   - Там, Иван Кузьмич, работные люди, плотники лезут в город свечу поставить-де да помолиться угодникам - пускать ли? Пускать, так ключи надоть!

   - Гоните! Воров много круг города, какие там плотники!

   - Ежели то плотники, Иван Кузьмич, пошто не пустить? Надолбы городовые погнили, крепить не лишне, от приходу воинских людей опас, да и городу есть поделки - мосты, в церкви тож... - сказал Сукнин.

   - Сколь их там, стрелец?

   - С тридесять человек, Иван Кузьмич!

   - Пойдем, глянем... Казакам твоим, Федько, я малую веру даю, стрельцы - те иное: государеву службу несут справно. Казаки твои воры!

   - Неужто все казаки воры? На-ко дохтурскую сказку!

   - Давай, пойдем! Стой! Ключи от надолбы в старом кафтане.

   - Забери их, Иван Кузьмич!

   Голова вынул из старого кафтана, сунул в новый ключи; распахнув полы скорлатного кафтана, пошел к воротной башне. Сукнин шел за ним и, если Яцын пошатывался, сдерживал услужливо под локоть.

   В башне ширился, растекался в далекие просторы колокольный звон.

   Яцын мотал головой, бодая воздух:

   - Перепил голова! Должно, перепил? Негоже... глаза видят, язык мелет, ноги, руки чужие.

  

  

  

   - Сатана попадет в этот Яик! Стена, рвы да надолбы высоченные, ворота с замком. А глянь - надолбы-т из дуба слажены, в обхват бревно.

   - Ужо как атаман! Ен у нас колдун, сабля, пуля не берет его...

   - Должно, служба идет в церкви в воротной башне?

   - Забыл, што ль? Петров день завтре!

   - О, то попы поют, звонят, а широко тут звону - море, степи...

   - Заведут в город - вчерась наши лазутчика поймали.

   - Поймали, саблю, пистоль сняли с него, да отдали и его в Яик спустили.

   - Должно, так надо.

   - Эх, а дуже-таки, не доходя сюды, полковника, ляха Ружинского, расшибли.

   - Углезнул, вишь, черт, в паузке с малыми стрельцами, большие к нам сошли, все астраханцы.

   - Сколь их, стрельцов?

   - С три ста досчитались и больши.

   - Астраханцы?

   - Да, годовальники.[139]

   - Тю... Глянь, никак атаман?

   - Ен!

   - По походке он, по платью не он!

   - Ен! И Черноярец тож в худом кафтане.

   - Гляди! А есаулы все тож в кафтанишках, без оружия, едино лишь топоры...

   - Не гунь! Молчи... Атаман наказал не разговаривать.

   Разин подошел к лежащим в кустах, сказал:

   - Соколы! Чую говор - не давайте голоса, закопайтесь глубже, свистнем - не дремлите, кидайтесь с пищалью к воротам города.

   - Чуем, батько!

   Разин с есаулами пошел в гору. Перед входом в город бревенчатый мост, за мостом дубовый частокол, в нем прочные ворота с засовами и замком снутри.

   Подошли к частоколу вплотную, сняли шапки.

   - Гей, добрые люди! Яицкие милостивые державцы! Стрельцы, казаки, горожане!

   В воротной башне из окна караульной избы высунулась голова решеточного сторожа:

   - Чого вам, гольцы?

   - А помолиться ба нам, добрый человек, свечу поставить Петру да Павлу! Крестьяне мы, и божий праздник завтре.

   К словам Разина пристал и Черноярец:

   - Разбило нас в паузке! Сколь дней море носило, света не видели - в Терки, вишь, наладились...

   Сторож, благо ему было время, пошутил над Черноярцем:

   - Эх, парень, и рожа у тебя разбойная, а наши бабы до разбойников охочи. Приодеть тебя - беда, всех девок с ума сведешь. А глазищи - пра, разбойник! В Терки плыли грабить аль кусочничать?

   - Пошто, милый, кусочничать? Плотники мы - работные люди!

   - По рожам не работные, а разбойные, да ладно - голову стрелецкого упрежу, он хозяин: ежели пустит... Четом вас много?

   - С тридцать голов наберется!

   Окно задвинулось. Прошло немало времени. С моря к вечеру гуще шли сумраки по низинам, но город до половины стенных башен еще светился в зареве меркнувшего дня...

   Завизжали городские ворота, звякнуло железо - к надолбе подошел сам голова. Шапка на затылок сдвинута стрелецкая, опушенная бобром. Казаки сквозь пролеты меж столбами заметили, что голова шатается, глаза пьяны и сонны, сказал:

   - Чого ищете, гольцы?

   Пьяные глаза уперлись в толпу из-за надолбы подозрительно, за столбами мотались головы без шапок.

   - Батюшко, ищем работы... В Черном Яру плотничье дело справили, крепили от воров сторожевые башни, да после дела на Терки удумали - море растрепало нас...

   - Мы на Яике хлебом скудны - не довезут хлеба, голодать зачнете? Сколь вас?

   - С тридцать голов и меньши, - кои сгибли в море, не чли!

   Голова, рыгая и сопя, долго звенел ключами, не попадая в замок, но никому не доверил дела - отпер. Хмель одолевал его, обычная подозрительность дремала в нем. Не обернувшись, не оглядев идущих, толкнул железные створы ворот, прошел. Решеточный сторож с упрямым лицом стоял под воротами на ступени сторожевой избы. Голова подошел, отдал сторожу ключи, сказал:

   - Пропустишь гольцов - считай! Не боле тридцати, и ключи принеси к Сукнину в дом...

   За воротами голову подхватил под локоть есаул Федор Сукнин, обернулся к караулу казаков у ворот, махнул рукой - знак сменяться. Голову, поддерживая, увел к себе в дом.

   Разин, проходя надолбы, сказал:

   - Задний от нас останется за стеной - свистнет.

   - Чуем!

   - Чикмаз зычно свистит!

   На площади в помутневшем сумрачном воздухе еще двигалась призрачно толпа горожан, торгуясь около деревянных ларей. Проходили казаки в бараньих шапках, в синеющих балахонах, стрельцы с пищалью или бердышом на плече, в светлых, осинового цвета, кафтанах.

   В шатровой церкви торжественно звонили. Разинцы входили в город... Пропуская идущих вперед, Разин встал под сводами башни. Никто из горожан не глядел на шедших в Яик, только сторож, получивший от головы ключи и как бы власть коменданта, стоял на прежнем месте с упрямым и в сумраке темным, будто серый гранит, плоским лицом, кричал:

   - Эй, гольцы, сказано вам тридцать - у вас же пошто сорок пять?

   - Не ведашь чет!

   - По букварю церковному считаю до тыщи - лжете!

   - Худо, мужик, чтешь!

   - Эй, кой разбойник от вас свистит?

   - На то рот да губы!

   - Пошто не свистать?

   Люди теснились мимо сторожа все гуще - шли рваные кафтаны, потом заголубело, заалело в сумраке...

   - Не пойму - мать их с печи - эй, кто свистит? Черти!

   - То Ивашко Кондырь дудит!

   - С того света стал на другой ряд Яик зорить!

   - И колокол на тот грех дует - спаси бог, не слышно!

   - Не тамашись, решеточный!

   - Измена, я чай? - Сторож забегал по ступеням лестницы: - Караул! Гей, казаки! Куды их черт снес? Вот-то беда!

   - Из одной лебеды - две беды!

   - Не было б лебеды - быть без беды.

   - Да что вас, проклятых, будет ли край?

   - Будет край, ворот не запирай!

   Сторож сбежал со ступеней, толкаясь с идущими, лез за ворота. В город поехали на лошадях...

   - Измена! Спаси бог! Измена!

   От вспышек огня трубки в глазах сторожа синели, голубели, краснели пятна невиданной им до того одежды. Бескрайная громада мрака вместе с движущимся людом шла на город - с моря ползли синие тучи, из туч сверкало желтым и мутно-палевым.

   - А вот я надолбу! Ой, окаянные!

   К надолбе по мосту шла новая толпа; впереди высокий, тугой и темный, звеня подковами сапог, широко шагал, курил. Перед ним сторож захлопнул надолбу, быстро юркнул вниз за опущенными засовами, но черный пнул бревенчатые ворота, пыхтя трубкой. Надолба с шумом распахнулась, сторожа ударило в темя, он отлетел, упал без крика, не доходя ворот. Сотник Мокеев Петр, колотя трубкой по прикладу пищали, не взглянув на убитого, перешагнул. Сзади его идущий стройный казак видел сторожа, видел, как он запирал надолбу. Казак нагнулся, поднял решеточного, вынес за стену, перекинул через перила моста в ров. Из рук сторожа на мост звеня упали ключи.

   - Стой! Целовальник самарский ключи ронил - я подбирал, эти от города, не с кабака, тож подберу!

   Казак уложил тяжелые ключи в карман широких штанов, догнал идущих в город... Люди все шли, чернели, неся на плечах и таща оружие. На море с отзвуками гудело:

   - Не-ча-й-й!..

   И далеко со слабым звоном в берегах откликнулось:

   - Не-еча-й! И-де-ет...

   В синем просторе сверкнули огоньки, появились черные, крупные пятна стругов. Над городом, где только что звонили торжественно, завыл набат. Раздался голос, слышный за воротами и на площади:

   - Гей, снять набатчика!

   В верх воротной башни забрякали подковы сапог, набат гукнул и смолк.

   В город еще входили, кричали:

   - Бурдюги не надобны: нынь в городе...

   - Залазь, бра-а-ты!..

   - Глянь, черти пробудились, болотные огни зажгли!

   На площади мелькали факелы.

   - А может, то наши?

   - Наши не в светлых кафтанах, то яицки стрельцы.

   Светлые кафтаны мелькали огнями, разворачивались, строились в ряды; тревожны были голоса светлых кафтанов.

   - Где Яцын?

   - У Сукнина, пьет!

   - Пропил город! Измена!

   - В городе воры!

   - Кличьте казаков и горожан, кто поклонен великому государю!

   - Государевы-ы! Занимай угловые ба-шни-и!

   Ряды огней пылающими цепями протянулись к угловым башням.

   - Дуй с пушек по городу от подошвенного и головного боя[140]!

   - Ждите ужо! Где голова?

   - Сказано - пьет!

   - Тащите - каков есть. Эй, голову, Я-а-цына дайте на башню-у!

   Голоса яицких стрельцов покрыл один, снова слышали тот голос и город и струги у берега моря:

   - Гой, соколы! У ворот учредить караул из наших - никого не впущать и не выпущать за город без заказного слова!

   - Чу-е-ем, ба-а-тько-о!

  

  

  

   В голубой, расшитой шелками рубахе есаул Сукнин сидит за столом. Пьяный голова в дареном кафтане лежит на лавке, уткнув в шапку лицо.

   - Убери, хозяйка, рыбьи кости, смени скатерть!

   Скатерть переменили.

   Сукнин прибавил:

   - Долей вина в бутылку, баба, да поставь братину с медом - только не с тем, коим гостя потчевала...

   - Ужли еще мало вина?

   - Не слышишь? Сваты в город наехали!

   - Наслушаешься вас! Ежедень у вас, бражников, свадьба альбо имянины.

   - Пущай сегодня будет по-твоему - имянины... Разин Степан в город зашел.

   Голова открыл широко глаза, сел на лавке.

   - Федько! Ты изменник, то я давно сведал... Жди - сукин! Завтра с караулом налажу в Астрахань...

   - Ой, Иван Кузьмич! Ушибся, поди, - никак с печи пал? - Сукнин спрашивал с усмешкой.

   - Спал я, не отколь не свалился... И все слушал за тобой - знаю! Стеньку Разина в город ждешь - пришла тебе пора!

   - Скинь-ко с плеч мою рухледь, голова!

   - Кафтан твой, Федько, я взял и не отдам, - все едино по государеву указу заберут твои животы.

   В сенях звякнула скоба дверей, задвигались ноги, четверо стрельцов заскочили в избу, один светил факелом.

   - Голова! Пошто в город воров пустил?

   - Кто? Воров? Где?

   - Беги, Яцын, на площадь! Укажи, что зачинать!

   - Наши сидят в угляных башнях!

   Голова, как слепой, шарил на лавке шапку - его шапка и кафтан валялись на полу.

   - Эй, что сидишь! Не ждет время!

   Яцын поднял пьяную голову:

   - Ребята! Бери вон того вора.

   - Кого?

   - Федьку Сукнина, сукина вора!

   - Хо, дурак!

   - Тьфу ты, черт!

   - Пойдем! Наши ладят дуть по городу с пушек!

   - А, так вы за воров? Так-то меня слушаете и государю-царю...

   Стрельцы уходили. Голова кричал, встав, топал ногой:

   - Пошли, изменники!

   Стрельцы ушли, Яцын обернулся к хозяину, грозя кулаком:

   - Федько, быть тебе, брат, за караулом нынче...

   Сукнин вылез из-за стола, перекрестился широко двуперстно на темные лики икон с пылавшими лампадами, шагнул к голове, взял за воротник дареного кафтана:

   - Выпрягайся, Иван, из моей рухледи! Помирать тебе в старом ладно...

   Голова молчал и, казалось, не слыхал хозяина, глядел тупо, икал, силился вспомнить что-то необходимое. Он покорно дал с себя стащить малиновый кафтан. Сукнин поднял с полу одежду и шапку головы, натянул на него, пристегнул ножны без сабли.

   - Поди, Кузьмич! Углезнешь от сей жизни - дедку моему бей поклон. - И вывел стрельца. Вернулся скоро.

   Круглолицая, тугая, как точеная, хозяйка стояла задом к печи, держа над крупными грудями голые руки. Глаза смеялись. Сукнин подошел к ней.

   - Ну и мед, баба, сварила! Дай поцолую - ах ты моя кованая! - Облапил жену сильными руками, стал целовать, громко чмокая.

   - Просил какой - такой и сварила.

&nbs