Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

ый нрав. Владетельница огромного состояния, она лет еще в семнадцать вышла замуж, но, и двух лет не проживши с мужем, разошлась с ним и без всякой церемонии почти всем рассказывала, что "une canaille de ce genre n'ose pas se marier!" {такой негодяй не должен жениться! (франц.).}. Всю почти молодость Анна Юрьевна провела за границей. Скандальная хроника рассказывала про нее множество приключений, и даже в настоящее время шла довольно положительная молва о том, что она ездила на рандеву к одному юному музыкальному таланту, но уже сильному пьянице города Москвы. Анна Юрьевна и сама, впрочем, в этом случае не скрытничала и очень откровенно объясняла, что ей многое на том свете должно проститься, потому что она много любила. По наружности своей она была плотная, но еще подбористая блондинка, с сухими и несколько строгими чертами лица и сильно рыжеватыми волосами. Лета ее в настоящее время определить было нельзя, хотя она далеко не выглядела пожилою женщиною. Умная, богатая, бойкая, Анна Юрьевна сразу же заняла одно из самых видных мест в обществе и, куда бы потом ни стала появляться, всюду сейчас же была окружаема, если не толпой обожателей, то, по крайней мере, толпою самых интимных ее друзей, с которыми она говорила и любила говорить самого вольного свойства вещи. С женщинами своего круга Анна Юрьевна почти не разговаривала и вряд ли не считала их всех сравнительно с собой дурочками. Князь Григоров, никогда и ни с какой женщиной не шутивший, с Анной Юрьевной любил, однако, болтать и на ее вольности отвечал обыкновенно такого рода вольностями, что даже Анна Юрьевна восклицала ему: "Нет, будет! Довольно! Это уж слишком!" Обедать у Анны Юрьевны князь тоже любил, потому что в целой Москве, я думаю, нельзя было найти такого пикантного и приятного на мужской вкус обеда, как у ней. В каждое блюдо у Анны Юрьевны не то что было положено, но навалено перцу... Настоящий обед ублаготворил тоже князя полнейшим образом: прежде всего был подан суп из бычьих хвостов, пропитанный кайенной{42}, потом протертое свиное мясо, облитое разного рода соями, и, наконец, трюфели а la serviette, и все это предоставлено было запивать благороднейшим, но вместе с тем и крепчайшим бургонским. Князь обедал один у Анны Юрьевны. После обеда, по обыкновению, перешли в будуар Анны Юрьевны, который во всем своем убранстве представлял какой-то нежащий и вместе с тем волнующий характер: на картинах все были очень красивые и полуобнаженные женщины, статуи тоже все Венеры и Дианы, мягкие ковры, мягкая мебель, тепловатый полусвет камина... Сама Анна Юрьевна полулегла на длинное кресло, а князь Григоров, все еще остававшийся угрюмым и мрачным, уселся на диван. Он очень ясно чувствовал в голове шум от выпитого бургонского и какой-то разливающийся по всей крови огонь от кайенны и сой, и все его внимание в настоящую минуту приковалось к висевшей прямо против него, очень хорошей работы, масляной картине, изображающей "Ревекку"{43}, которая, как водится, нарисована была брюнеткой и с совершенно обнаженным станом до самой талии. Что касается до Анны Юрьевны, которая за обедом тоже выпила стакана два - три бургонского, то она имела заметно затуманившиеся глаза и была, как сама про себя выражалась, в сильно вральном настроении.

   - Gregoire! - воскликнула вдруг она, соскучившись молчанием кузена. - Девица, которую я определила по твоему ходатайству, n'est elle pas la bien-aimee de ton coeur? {не предмет ли она твоей любви? (франц.).}

   - Это с чего вам пришло в голову? - спросил, сколько возможно насмешливым и даже суровым голосом, князь. Но если бы в комнате было несколько посветлее, то Анна Юрьевна очень хорошо могла бы заметить, как он при этом покраснел.

   - А мне казалось, - воскликнула она, - что тут есть маленькая любовь... Ты знаешь, что из учительниц я делаю ее начальницей?

   - Будто? - спросил князь как бы совершенно равнодушным голосом.

   - Решительно! Elle me plait infiniment!.. {Она мне очень нравится!.. (франц.).} Она такая усердная, такая привлекательная для детей и, главное, такая элегантная.

   Анна Юрьевна хоть и бойко, но не совсем правильно изъяснялась по-русски: более природным языком ее был язык французский.

   - Я совершенно полагала, что это одна из твоих боковых альянс, - продолжала она.

   - Одна из боковых альянс?.. - повторил насмешливо князь. - А вы полагаете, что у меня их много?

   - Уверена в том! - подхватила Анна Юрьевна и захохотала. - Il me semble, que la princesse ne peut pas... {Мне кажется, что княгиня не может... (франц.).}, как это сказать по-русски, владеть всем мужчиной.

   Князь нахмурился еще более. Такой разговор о жене ему, видимо, показался не совсем приятен и приличен.

   - Je crois qu'elle est tres apathique {Я думаю, что она слишком апатична (франц.).}, - продолжала Анна Юрьевна.

   - Et pourquoi le croyez vous? {Почему же вы это думаете? (франц.).} - спросил князь, уже рассмеявшись.

   - Parce qu'elle est blonde! {Потому что она блондинка! (франц.).} - отвечала Анна Юрьевна.

   - Mais vous l'etes de meme! {Но вы также! (франц.).} - возразил ей грубо князь.

   - Oh!.. moi, je suis rousse!.. {О, я рыжая!.. (франц.).} У нас кровь так подвижна, что не имела времени окраситься, а так красная и выступила в волосах: мы все - кровь.

   Князь покачал на это только головою.

   - Новая теория!.. Никогда не слыхал такой.

   - Ну так услышь! Знай это. A propos, encore un mot {Кстати, еще одно слово (франц.).}: вчера приезжал ко мне этот Елпидифор Мартыныч!.. - И Анна Юрьевна, несмотря на свой гибкий язык, едва выговаривала эти два дубоватые слова. - Он очень плачет, что ты прогнал его, не приглашаешь и даже не принимаешь: за что это?

   - За то, что он дурак и подлец великий! - отвечал князь.

   - Но чем? - спросила Анна Юрьевна, уже воскликнув и настойчиво.

   - Всем, начиная с своей подлой рожи до своих подлых мыслей! - сказал князь.

   - Fi donc, mon cher! {Полноте, мой дорогой! (франц.).} У всех русских, я думаю, особенно которые из бедных вышли, такие же рожи и мысли.

   Анна Юрьевна не совсем, как мы видим, уважала свою страну и свой народ.

   - Подите вы: у всех русских! - перебил ее князь.

   - Елпидифор, по крайней мере, тем хорош, - продолжала Анна Юрьевна, - что он раб и собачка самая верная и не предаст вас никогда.

   - Ну, я до рабов не охотник, и, по-моему, чем кто, как раб, лучше, тем, как человек, хуже. Adieu! - произнес князь и встал.

   - Ты уж едешь? - спросила Анна Юрьевна с неудовольствием.

   - Еду, нужно! - отвечал князь и при этом, как бы не утерпев, еще раз взглянул на "Ревекку".

   - Головой парирую, что ты едешь не домой! - сказала Анна Юрьевна, пожимая ему руку.

   - Не домой, - ответил князь.

   - Но куда же?

   - Куда нужно!

   - Если мужчина не говорит, куда едет, то он непременно едет к женщине.

   Князь не без досады усмехнулся.

   - У вас, кажется, кузина, только и есть в голове, как мужчины ездят к женщинам или как женщины ездят к мужчинам.

   - Нет! - отвечала Анна Юрьевна с презрительной гримасой. - Надоело все это, так все prosaique {обыденно (франц.).}, ничего нет оригинального.

   - Но чего же бы вы желали оригинального?

   - Любви какого-нибудь философа, медвежонка не ручного, как ты, например!

   - Я? - произнес князь и захохотал даже при этом.

   - Ты, да! - подтвердила Анна Юрьевна.

   - В первый раз слышу! - проговорил князь и явно поспешил уйти поскорей от кузины.

   - И в последний: женщины двух раз подобных вещей не говорят! - крикнула она ему вслед.

   Князь на это ничего не ответил и, сев в карету, велел себя везти на Кузнецкий мост. Здесь он вышел из экипажа и пошел пешком. Владевшие им в настоящую минуту мысли заметно были не совсем спокойного свойства, так что он горел даже весь в лице. Проходя мимо одного оружейного магазина и случайно взглянув в его окна, князь вдруг приостановился, подумал с минуту и затем вошел в магазин.

   - Дайте мне револьвер, пожалуйста! - сказал он каким-то странным голосом, обращаясь к красивому а изящному из себя приказчику.

   - Большой прикажете? - спросил его тот.

   - Чтобы человека мог убить! - ответил князь, не совсем искренно улыбаясь.

   - О, это всякий убьет! - подхватил с гордостью приказчик. - Voici, monsieur, - прибавил он, показывая шестизарядный револьвер.

   - Кажется, хорош? - произнес князь.

   - Превосходный! - воскликнул приказчик и, как бы в доказательство того, прицелился револьвером в другого приказчика, который при этом усмехнулся и отодвинулся немного.

   - Вам, вероятно, револьвер нужен для дороги, monsieur? - присовокупил первый приказчик.

   - Да-а! - протянул князь. - Я еду в деревню, а теперь там без револьвера нельзя.

   - О, да, monsieur, многие помещики берут с собой револьверы. Зарядов прикажете?

   - Непременно-с! - отвечал князь.

   Приказчик, уложив револьвер и заряды в один общий ящик, подал его князю. Тот, расплатившись, вышел из магазина и велел себя везти в гостиницу Роше-де-Канкаль.

   - Номер мне особенный! - сказал он, входя туда.

   - В какую цену? - спросил было его лакей.

   - В какую хочешь! - отвечал князь.

   Лакей ввел его в богатейший номер с огромными зеркалами в золотых рамах, с шелковой драпировкой, с камином и с роскошнейшей постелью.

   - Чернильницу мне и все, что нужно для письма! - сказал князь.

   - Сию секунду-с! - отвечал лакей и, сбегав, принес что ему было приказано.

   - Ты мне больше не нужен, - сказал ему почти сердито князь.

   Лакей поспешно стушевался.

   Князь - выражение лица у него в эти минуты было какое-то ожесточенное - сейчас же сел и принялся писать:

   "Несравненная Елена! Я желаю до сумасшествия видеть вас, но ехать к вам бесполезно; это все равно, что не видеть вас. Доверьтесь мне и приезжайте с сим посланным; если вы не приедете, я не знаю, на что я решусь!"

   Запечатав эту записку облаткой, князь позвонил. Вбежал тот же лакей.

   - Кучера мне моего позови! - проговорил князь.

   Лакей вышел, и через минуту вошел кучер, красивый мужик в длиннополом лисьем суконном кафтане и в серебряном широком кушаке. Водкой и холодом так и пахнуло от него на всю комнату.

   - Ты поезжай к Жиглинским, - слышишь?.. - заговорил князь. - Отыщи там барышню непременно, - слышишь?.. Отдай ей в руки вот это письмо, только ей самой, - понимаешь?.. И привези ее сюда.

   - Понимаю-с! - протянул кучер.

   Он, кажется, в самом деле понял, в чем тут штука.

   - Если ее дома нет, то отыщи ее там, куда она уехала, хоть бы на дне морском то было, - понимаешь?.. - продолжал князь тем же отрывистым и почти угрожающим голосом.

   - Отыщу-с, только бы сказали где, - отвечал кучер, потупляя несколько глаза перед князем.

   - Ступай!

   Кучер вышел и, проходя коридором, видимо, соображал, как ему все это хорошенько сделать для барина.

   Оставшись один, князь принялся ходить по номеру. Шаги его были беспорядочны: он шел то в один угол, то в другой. Не прошло еще и десяти минут после того, как кучер уехал, а князь уже начал прислушиваться к малейшему шуму в коридоре, и потом, как бы потеряв всякую надежду, подошел к револьверу, вынул его, осмотрел и зарядил. Глаза у него в эти минуты были почти помешаны, руки дрожали... Но вот послышался, наконец, щелчок замка в двери номера; князь поспешно спрятал револьвер в ящик и вышел на средину комнаты; затем явно уже слышен стал шум платья женского; князь дрожал всем телом. Вошла Елена, несколько сконфуженная и робеющая.

   - Здравствуй!.. Что это тебе так вздумалось прислать за мною?.. - говорила она.

   - Да так уж, извини!.. - сказал князь, беря и целуя обе ее руки. - Мы, впрочем, здесь совершенно безопасны, - прибавил он, подходя и запирая дверь.

   Елена сняла шляпку и подошла к зеркалу поправить свои волосы. Некоторое смущение и конфузливость были заметны во всей ее фигуре, во всех ее движениях.

   - Ну, садись! - сказал ей князь, тоже как-то неловко и несмело беря ее за руку и сажая на стул.

   Елена повиновалась ему.

   - А что мать твоя? - спросил он.

   - Она, как нарочно, в гости сегодня уехала, - отвечала с улыбкою Елена.

   - А если бы не уехала, так, пожалуй бы, и не пустила тебя?

   Лицо Елены мгновенно нахмурилось и приняло какой-то решительный вид.

   - Вот еще! Послушалась бы я!.. Взяла да ушла, - сказала она.

   - А скажи, отчего это она, - продолжал князь, - двух слов не дает нам сказать наедине?

   Елена затруднилась несколько отвечать на этот вопрос. Она отчасти догадывалась о причине, почему мать так надзирает за ней, но ей самой себе даже было стыдно признаться в том.

   - Может быть, ей почему-нибудь не нравятся наши отношения, - отвечала она.

   - А ты знаешь, - подхватил князь, все ближе и ближе пододвигаясь к Елене, - что если бы ты сегодня не приехала сюда, так я убил бы себя.

   - Что за глупости! - воскликнула Елена.

   - Нет, не глупости; я и револьвер приготовил! - прибавил он, показывая на ящик с пистолетом.

   - Фарс! - проговорила Елена уже с досадой. - Не говори, пожалуйста, при мне пустых слов: я ужасно не люблю этого слушать.

   - Это не пустые слова, Елена, - возражал, в свою очередь, князь каким-то прерывистым голосом. - Я без тебя жить не могу! Мне дышать будет нечем без твоей любви! Для меня воздуху без этого не будет существовать, - понимаешь ты?

   Елена сомнительно, но не без удовольствия покачала своей хорошенькой головкой.

   - Наконец, я прямо тебе говорю, - продолжал князь, - я не в состоянии более любить тебя в таких далеких отношениях... Я хочу, чтобы ты вся моя была, вся!..

   Елена при этом немного отвернулась от него.

   - Да разве это не все равно? - сказала она.

   - Нет, не все равно.

   - Ну, люби меня, пожалуй, как хочешь!.. - проговорила, наконец, Елена, но лица своего по-прежнему не обращала к нему.

   - Я сегодня, - говорил, как бы совсем обезумев от радости, князь, - видел картину "Ревекка", которая, как две капли, такая же красавица, как ты, только вот она так нарисована, - прибавил он и дрожащей, но сильной рукой разорвал передние застежки у платья Елены и спустил его вместе с сорочкою с плеча.

   - Что ты, сумасшедший? - было первым движением Елены воскликнуть.

   Князь же почти в каком-то благоговении упал перед ней на колени.

   - О, как ты дивно хороша! - говорил он, простирая к ней руки.

   Елена пылала вся в лице, но все-таки старалась сохранить спокойный вид: по принципам своим она находила очень естественным, что мужчина любуется телом любимой женщины.

   - А что, если ты... - заговорила она, кидая на князя взгляд, - не будешь меня любить так, как я хочу, чтоб меня любили?

   - Буду, как только ты желаешь, но ты меня разлюбишь сама!

   - За что же я тебя разлюблю?.. Разве ты знаешь причину тому?

   - Никакой я не знаю, но можешь разлюбить. Постой!.. - воскликнул князь и встал на ноги. - Если ты разлюбишь меня или умрешь, так позволь мне застрелить себя... из этого револьвера... - прибавил он и раскрыл перед Еленой ящик с оружием.

   - Изволь! - отвечала та, смеясь.

   - Напиши это чернилами на крышке.

   - Зачем же писать? - спросила Елена.

   - Непременно напиши, я хочу этого.

   - Но что ж я писать буду?

   - Напиши, что "позволяю князю Григорову, когда я разлюблю его, застрелиться, такая-то".

   Елена написала.

   - Ну, теперь я доволен! - проговорил князь и стал снова перед Еленой на колени.

  

  

   Весеннее солнце весело светило в квартиру госпожи Жиглинской. Сама Елизавета Петровна сидела на этот раз в гостиной, по обыкновению своему сохраняя весьма гордую позу, а прямо против нее помещался, несколько раз уже посещавший ее, Елпидифор Мартыныч, раздушенный, в новом вицмундире, в чистом белье и в лаковых даже сапогах. Он всегда ездил к Жиглинским прифранченный и заметно желал встретиться с Еленой, но ни разу еще не застал ее дома. Елизавета Петровна, очень обрадовавшись приезду этого гостя, не преминула сейчас же начать угощать его кофеем, приятный запах от которого и распространился по всем комнатам. Довольство в доме Жиглинских с тех пор, как Елена сделалась начальницей заведения, заметно возросло; но это-то именно и кидало Елизавету Петровну в злобу неописанную: повышение дочери она прямо относила не к достоинствам ее, а к влиянию и просьбам князя. "А, голубчик, ты этими наградами по должности и думаешь отделаться?!. Нет, шалишь!" - рассуждала она все это время сама с собой, и Елпидифор Мартыныч приехал к ней как нельзя более кстати, чтобы излить перед ним все, что накипело у нее на душе.

   - Да, времена, времена!.. - говорила она, и нахальное лицо ее покрылось оттенком грусти.

   - К-х-ха! - откашлянулся ей в ответ Елпидифор Мартыныч. - Времена вот какие-с!.. - начал он самой низкой октавой и как бы читая тайные мысли своей собеседницы. - Сорок лет я лечил у князей Григоровых, и вдруг негоден стал!..

   - За что же так? - спросила она его насмешливо.

   - К-х-ха! - кашлянул Елпидифор Мартыныч. - За то, видно, что не говори правды, не теряй дружбы!..

   - Вот за что! - произнесла Елизавета Петровна: она давно и хорошо знала Иллионского и никак не предполагала, чтобы он когда-нибудь и в чем-нибудь позволил себе быть мучеником за правду.

   - Конечно, это грустно видеть... - продолжал он с некоторым уже чувством. - Покойный отец князя был человек почтенный; сколько тоже ни было здесь высшего начальства, все его уважали. Я сам был лично свидетелем: стояли мы раз у генерал-губернатора в приемной; генералов было очень много, полковников тоже, настоятель греческого монастыря был, кажется, тут же; только всем говорят: "Занят генерал-губернатор, дожидайтесь!" Наконец, слышим - грядет: сам идет сзади, а впереди у него князь Григоров, - это он все с ним изволил беседовать и заниматься. Генералам всем генерал-губернатор говорит: "Вы зачем? Вам что надо?", - а князю Григорову жмет ручку и говорит: "Adieu, mon cher {До свидания, мой дорогой (франц.).}, приезжай завтра обедать!" К-ха! - заключил Елпидифор Мартыныч так сильно, что Елизавета Петровна, довольно уже привыкшая к его кашлю, даже вздрогнула немного.

   - Ну, сынку такой чести не дождаться! - заметила она.

   - Нет... нет!.. - подхватил ядовито-насмешливо Елпидифор Мартыныч. - Вот который год живет здесь, а я человека порядочного не видал у него!.. Мало, что из круга своего ни с кем не видится, даже с родными-то своими со всеми разошелся, и все, знаете, с учеными любит беседовать, и не то что с настоящими учеными - с каким-нибудь ректором университета или ректором семинарии, с архиереем каким-нибудь ученым, с историком каким-нибудь или математиком, а так, знаете, с вольнодумцами разными; обедами их все прежде, бывало, угощал. Ну, и меня тоже иногда княгиня оставляла, так страсти господни сидеть за столом было - ей-богу!.. Такую ахинею несут, что хоть святых выноси вон! А возражать им станешь, насмешке подвергать тебя станут, точно с малым ребенком разговаривать с тобой примутся. Ко мне раз сам князь пристал, что видал ли я чудеса? "Нет, говорю, не имел этого счастия!" Ну так, говорит... Повторить даже теперь не могу, что сказал дерзновенный...

   - Все это, я полагаю, от скупости в нем происходит, - сказала Елизавета Петровна.

   - К-х-ха! - откашлянулся Елпидифор Мартыныч; он никак не ожидал такого вывода из его слов.

   - Может быть, и от того, - произнес он.

   - Совершенно от того! - подтвердила Елизавета Петровна. - У меня тоже вон дочка, - прибавила она, не помолчав даже нисколько, - хоть из рук вон брось!

   - А!.. - произнес Иллионский, сначала не понявший хорошенько, почему Елизавета Петровна прямо с разговора о князе перешла к разговору о дочери.

   - В восемь часов утра уйдет из дому, а в двенадцать часов ночи является!.. - продолжала она.

   - А!.. - произнес еще раз Елпидифор Мартыныч. - Что же это она на службе, что ли, чем занята бывает?.. - прибавил он глубокомысленно.

   - Какая это служба такая до двенадцати часов ночи? Если уж и служба, так какая-нибудь другая... - возразила Елизавета Петровна и злобно усмехнулась.

   Она и прежде того всем почти всегда жаловалась на Елену и не только не скрывала никаких ее недостатков, но даже выдумывала их. Последние слова ее смутили несколько даже Елпидифора Мартыныча. Он ни слова ей не ответил и нахмурил только лицо.

   - С тех пор и князь у нас почти не бывает, - присовокупила Елизавета Петровна.

   - Не бывает? - спросил Елпидифор Мартыныч, навастривая с любопытством уши.

   - Зачем же ему бывать? Видаются где-нибудь и без того! - отрезала Елизавета Петровна напрямик.

   - Боже мой, боже мой! - произнес Елпидифор Мартыныч; такая откровенность Елизаветы Петровны окончательно его смутила.

   - Только они меня-то, к сожалению, не знают... - продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. - Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он - человек женатый, и что она - не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.

   - Чего уличная девчонка!.. Нынче и с теми запрещают делать то! - воскликнул искреннейшим тоном Елпидифор Мартыныч: он сам недавно попался было прокурорскому надзору именно по такого рода делу и едва отвертелся.

   - Как же не воспрещают!.. - согласилась Елизавета Петровна. - Но я, собственно, говорю тут не про любовь: любовь может овладеть всяким - женатым и холостым; но вознагради, по крайней мере, в таком случае настоящим манером и обеспечь девушку, чтобы будущая-то жизнь ее не погибла от этого!

   - Еще бы не обеспечить! - проговорил Елпидифор Мартыныч, разводя своими короткими ручками: он далеко не имел такого состояния, как князь, но и то готов бы был обеспечить Елену; а тут вдруг этакий богач и не делает того...

   - И не думает, не думает нисколько! - воскликнула Елизавета Петровна. - Я затем вам и говорю: вы прямо им скажите, что я дело затею непременно!

   - Мне кому говорить? Я у них и не бываю... - возразил было на первых порах Елпидифор Мартыныч.

   - Ну, там кому знаете! - произнесла госпожа Жиглинская почти повелительно: она предчувствовала, что Елпидифор Мартыныч непременно пожелает об этом довести до сведения князя, и он действительно пожелал, во-первых, потому, что этим он мог досадить князю, которого он в настоящее время считал за злейшего врага себе, а во-вторых, сделать неприятность Елене, которую он вдруг почему-то счел себя вправе ревновать. Но кому же передать о том?.. Князь и княгиня не принимают его... Лучше всего казалось Елпидифору Мартынычу рассказать о том Анне Юрьевне, которая по этому поводу станет, разумеется, смеяться князю и пожурит, может быть, Елену.

   - Ну, прощайте! - сказал он, вставая.

   - Прощайте! - отвечала ему госпожа Жиглинская, опять-таки предчувствуя, что он сейчас именно и едет исполнить ее поручение.

   Елпидифор Мартыныч в самом деле проехал прямо к Анне Юрьевне.

   - Дома госпожа? - спросил он очень хорошо ему знакомого лакея.

   - Дома, у себя в кабинете, но заняты, кажется... - отвечал ему тот почти с презрением.

   - Ничего! - отвечал Елпидифор Мартыныч и прошел прямо в кабинет.

   Анна Юрьевна действительно сидела и писала письмо.

   - Здравствуйте! - проговорила она, узнав Иллионского по походке и громкому кашлю, который он произвел, проходя гостиную.

   - Садитесь, только не перед глазами, а то развлекать будете, - говорила она, не поднимая глаз от письма.

   Анна Юрьевна хоть и принимала Елпидифора Мартыныча, но как-то никогда не допускала его близко подходить к себе: он очень возмущал ее чувство брезгливости своим гадким вицмундиром и своим гадким париком.

   - Что нового? - проговорила она, кончив, наконец, писать.

   - Ничего особенного-с. К-х-ха!.. - отвечал ей с кашлем Елпидифор Мартыныч. - У матери одной я сейчас был - гневающейся и плачущей.

   - У какой это? - спросила Анна Юрьевна, зевая во весь рот.

   - У Жиглинской, у старушки, - отвечал невинным голосом Иллионский.

   - О чем же она плачет? - сказала Анна Юрьевна опять-таки совершенно равнодушно.

   - По случаю дочери своей: совсем, говорит, девочка с панталыку сбилась...

   - Елена? - спросила Анна Юрьевна, раскрывая в некотором удивлении глаза свои.

   - Елена Николаевна-с, к-х-ха!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч. - В восемь часов утра, говорят, она уходит из дому, а в двенадцать часов ночи возвращается.

   - Где же она бывает?

   Елпидифор Мартыныч пожал плечами.

   - Мать говорит, что в месте, вероятно, недобропорядочном!

   - Но с кем-нибудь, значит?

   - Уж конечно.

   - С кем же?

   - Мать подозревает, что с князем Григорьем Васильевичем.

   - С Гришей? Вот как!.. - воскликнула Анна Юрьевна.

   Елпидифор Мартыныч держал при этом глаза опущенными в землю.

   - Но хороша и мать, - какие вещи рассказывает про дочь! - продолжала Анна Юрьевна.

   - Она мне по старому знакомству это рассказала, - проговорил Елпидифор Мартыныч.

   - А вы мне тоже по старому знакомству разболтали?.. - воскликнула Анна Юрьевна насмешливо. - И если вы теперь, - прибавила она с явно сердитым и недовольным видом, - хоть слово еще кому-нибудь, кроме меня, пикнете о том, так я на всю жизнь на вас рассержусь!..

   - Я никому, кроме вас, и не смею сказать-с, - пробормотал Елпидифор Мартыныч, сильно сконфуженный таким оборотом дела.

   - А мне-то вы разве должны были говорить об этом, - неужели вы того не понимаете? - горячилась Анна Юрьевна. - Елена моя подчиненная, она начальница учебного заведения: после этого я должна ее выгнать?

   Елпидифор Мартыныч откашлянулся на весь почти дом.

   - Нет-с, я не к тому это сказал, - начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, - а говорю потому, что мать мне прямо сказала: "Я, говорит, дело с князем затею, потому что он не обеспечивает моей дочери!"

   - Да разве он не обеспечивает? - перебила его Анна Юрьевна.

   - Нисколько, говорит мать... Кому же мне сказать о том? У князя я не принят в доме... я вам и докладываю. К-ха!

   Анна Юрьевна некоторое время размышляла.

   - Это надобно как-нибудь устроить... - проговорила она как бы больше сама с собой. - Ну, прощайте теперь, - заключила она затем, кивнув головой Елпидифору Мартынычу.

   Тот на это не осмелился даже поклониться Анне Юрьевне, а молча повернулся и тихо вышел из кабинета. Анна Юрьевна после того тотчас же велела заложить карету и поехала к Григоровым. Первые ее намерения были самые добрые - дать совет князю, чтобы он как можно скорее послал этим беднякам денег; а то он, по своему ротозейству, очень может быть, что и не делает этого... (Анна Юрьевна считала князя за очень умного человека, но в то же время и за величайшего разиню). Девочка, по своей застенчивости и стыдливости, тоже, вероятно, ничего не просит у него, и старуха, в самом деле, затеет процесс с ним и сделает огласку на всю Москву. Но когда Анна Юрьевна приехала к Григоровым, то князя не застала дома, а княгиня пригласила ее в гостиную и что-то долго к ней не выходила: между княгиней и мужем только что перед тем произошла очень не яркая по своему внешнему проявлению, но весьма глубокая по внутреннему содержанию горя сцена. День этот был день рождения княгини, и она с детства еще привыкла этот день весело встречать и весело проводить, а потому поутру вошла в кабинет мужа с улыбающимся лицом и, поцеловав его, спросила, будет ли он сегодня обедать дома. Князь более месяца никогда почти не бывал дома и говорил жене, что он вступил в какое-то торговое предприятие с компанией, все утро сидит в их конторе, потом, с компанией же, отправляется обедать в Троицкий, а вечер опять в конторе. Княгиня делала вид, что верит ему.

   - Что же, ты обедаешь или нет дома? - повторила она свой вопрос, видя, что князь не отвечает ей и сидит насупившись.

   - Нет, не могу и сегодня, - отвечал он, не поднимая головы.

   - Ну, как хочешь! - отвечала княгиня и затем, повернувшись, ушла в гостиную, где и принялась потихоньку плакать.

   Князь все это видел, слышал и понимал. Сначала он кусал себе только губы, а потом, как бы не вытерпев долее, очень проворно оделся и ушел совсем из дому.

   Когда княгине доложили о приезде Анны Юрьевны, она велела принять ее, но сама сейчас же убежала в свою комнату, чтобы изгладить с лица всякий след слез. Она не хотела еще никому из посторонних показывать своей душевной печали.

   Покуда княгиня приводила себя в порядок, Анна Юрьевна ходила взад и вперед по комнате, и мысли ее приняли несколько иное течение: прежде видя князя вместе с княгиней и принимая в основание, что последняя была tres apathique, Анна Юрьевна считала нужным и неизбежным, чтобы он имел какую-нибудь альянс на стороне; но теперь, узнав, что он уже имеет таковую, она стала желать, чтобы и княгиня полюбила кого-нибудь постороннего, потому что женщину, которая верна своему мужу, потому что он ей верен, Анна Юрьевна еще несколько понимала; но чтобы женщина оставалась безупречна, когда муж ей изменил, - этого даже она вообразить себе не могла и такое явление считала почти унижением женского достоинства; потому, когда княгиня, наконец, вышла к ней, она очень дружественно встретила ее.

   - Bonjour, ma chere, - сказала она, крепко пожимая ей руку. - Супруга твоего, по обыкновению, нет дома, - прибавила она, усевшись с хозяйкою на диван.

   - Дома нет, - отвечала княгиня, стараясь насильно улыбнуться.

   - Что же ты одна сидишь?.. Тебе надобно иметь un bon ami {доброго друга (франц.).}, который бы развлекал тебя.

   - Непременно надобно! - подхватила княгиня, продолжая притворно улыбаться.

   - Что же мешает? - спросила Анна Юрьевна.

   - Не умею, кузина! - отвечала княгиня.

   - О, ma chere, quelle folie!.. {моя дорогая, какое безумие! (франц.).} Как будто бы какая-нибудь женщина может говорить так! Это все равно, что если бы кто сказал, qu'il ne sait pas manger!.. {что он не умеет есть! (франц.).}

   Княгиня и на это только усмехнулась.

   - Шутки в сторону! Приезжай ко мне сегодня обедать, - продолжала Анна Юрьевна, в самом деле, должно быть, серьезно решившаяся устроить что-нибудь в этом роде для княгини. - У меня сегодня будет обедать un certain monsieur Chimsky!.. Il n'est pas jeune, mais il est un homme fort agreable {некий господин Химский! Он не молод, но человек весьма приятный (франц.).}.

   Химский был один из старых заграничных знакомых Анны Юрьевны, некогда участвовавший во всех ее удовольствиях.

   - Нет, сегодня не могу, - отвечала княгиня, все-таки желавшая отобедать этот день дома.

   - Отчего же?.. Приезжай! - повторила настойчиво Анна Юрьевна.

   Ей, по преимуществу, хотелось познакомить княгиню с Химским, который был очень смелый и дерзкий человек с женщинами, и Анна Юрьевна без искреннего удовольствия вообразить себе не могла, как бы это у них вдруг совершенно неожиданно произошло: Анна Юрьевна ужасно любила устраивать подобные неожиданности.

   - Что же, приедешь или нет? - повторила она.

   - Нет! - отвечала княгиня.

   - Глупо! - произнесла Анна Юрьевна и позевнула; ей уже стало и скучно с княгиней.

   Посидев еще несколько времени, больше из приличия, она начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого князя.

   С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. "Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в день ее рождения!" - говорил он сам себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый день. По своей подвижной натуре князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно.

   - Что же, поезжай, отобедай с ней вместе, - сказала она, потупляя свои черные глаза.

   - Не хочется что-то, - произнес не совсем, как показалось Елене, искренним голосом князь.

   - Мало чего не хочется! - возразила ему Елена совсем уже неискренне.

   - И в самом деле, лучше ехать! - сказал князь, подумав немного, и затем сейчас же встал с своего места.

   - Поезжай! - повторила ему еще раз Елена, протягивая на прощанье руку.

   Если бы князь хоть сколько-нибудь повнимательнее взглянул на нее, то увидел бы, какая мрачная буря надвинулась на ее молодое чело.

   - После обеда я приеду сюда. Ты подожди меня, - сказал он торопливо.

   - Нет, я дожидаться не стану... - отвечала Елена.

   - Отчего же?

   - Оттого, что не хочу, - произнесла Елена, видимо, употребив над собой все усилие, чтобы смягчить свой голос и сделать его менее гневным.

   - Жаль очень! - проговорил князь, ничего этого не заметивший и спешивший только уйти.

   Ему на этот раз больше всего хотелось приехать поскорей домой и утешить жену.

   - Ах, очень кстати! - воскликнула Анна Юрьевна, увидев его входящим в сени. - Где бы тут переговорить с тобой? Можно в этой швейцарской? - прибавила она, показывая на комнату швейцара.

   - Я думаю, можно, - отвечал князь, несколько удивленный ее словами и встречею с нею.

   И затем они оба вошли в швейцарскую.

   - У тебя связь с Еленой, но ты не даешь ей ни копейки денег! Мне сегодня очень достоверный человек рассказал, que sa mere a envie de porter plainte centre vous {что ее мать намерена жаловаться на вас (франц.).}, - начала Анна Юрьевна прямо.

   - Как я не даю? Сколько раз я предлагал Елене... - бухнул князь, совсем опешенный словами Анны Юрьевны.

   - Не Елене надобно было предлагать!.. Она, конечно, у тебя не возьмет, а пошли матери, и пошли сейчас же. А теперь прощай, - проговорила Анна Юрьевна и сама пошла.

   - Кузина, я боюсь больше всего, чтобы это открытие не повредило в ваших глазах Елене? - проговорил ей вслед несколько опомнившийся князь.

   - Вот вздор какой! - отвечала Анна Юрьевна, садясь в свою карету.

  

  

   Совет кузины, в отношении Жиглинских, князь выполнил на другой же день, и выполнил его весьма деликатно. Зная, когда Елены наверное не бывает дома, он послал к старухе Жиглинской своего управляющего, который явился к Елизавете Петровне и вручил ей от князя пакет с тремястами рублей серебром.

   - Князь приказал вас спросить, - доложил ей при этом управляющий, - как вам будет угодно получать деньги на следующие месяцы: к вам ли их прикажете доставлять на дом или сами будете жаловать к нам в контору для получения?

   - Ах, я сама буду ездить, вы не беспокойтесь, - проговорила Елизавета Петровна, принимая трепещущими руками деньги и вся краснея в лице от удовольствия.

   Управляющий поклонился ей и хотел было уйти.

   - Князь нанял у меня землю и, вероятно, помесячно желает мне платить, - пояснила ему г-жа Жиглинская.

   - Да-с, они ежемесячно приказали вам доставлять, - ответил ей управляющий.

   - Очень благодари!.. Очень!.. - говорила Елизавета Петровна радушнейшим голосом. - У князя, кажется, тоже есть имение в Саратовской губернии?

   - Есть, - сказал управляющий.

   - Ну, и мое имение, значит, соседнее вашему. Не в убытке будете, что наняли, не в убытке! - повторила Елизавета Петровна дважды.

   Управляющий молчал. Князь не говорил ему ни слова об имении.

   - Большое имение князь изволил у вас взять? - спросил он.

   - О, да, порядочное! - отвечала Елизавета Петровна с некоторою важностью.

   Ей казалось, что она, лгав таким образом, очень умно и тонко поступает.

   Когда управляющий ушел, Елизавета Петровна послала Марфушку купить разных разностей к обеду. Елене, впрочем, о получении денег она решилась не говорить лучше, потому что, бог знает, как еще глупая девочка примет это; но зато по поводу другого обстоятельства она вознамерилась побеседовать с ней серьезно.

   Елена в этот день возвратилась из училища не в двенадцать часов ночи, а к обеду. Выйдя поутру из дому, Елена только на минуту зашла в Роше-де-Канкаль, отдала там швейцару записочку к князю, в которой уведомляла его, что она не придет сегодня в гостиницу, потому что больна; и затем к обеду возвратилась из училища домой. Ее очень рассердил вчера князь. Напрасно рассудок говорил в Елене, что князь должен был таким образом поступить и что для нее ничего тут нет ни оскорбительного, ни унизительного. Нет, не должен! - возражала она в сердцах сама себе, - и если супруге своей он не в состоянии отказать в подобных пустяках, значит, она страшное значение имеет для него. Что же после того Елена?.. Одно только пустое времяпрепровождение его, и с ней поэтому церемониться нечего! Можно ей рассказать со всевозможными подробностями о своих глупых объяснениях с супругой. Он гораздо бы больше показал ей уважения, если бы просто не приехал и сказал, что нельзя ему было, - все-таки это было бы умнее для него и покойнее для нее; тогда она по крайней мере не знала бы пошлой причины тому. О, как в эти минуты Елена возненавидела княгиню и дала себе твердое и непреложное слово, в первое же свидание с князем, объяснить ему и показать въяве: каков он есть человек на свете!

   Елена, как и большая часть девушек ее времени и воспитания, иногда любила в мыслях и разговорах даже употреблять простонародные обороты.