Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

Елена.

   - Я ему скажу, только другое, только другое! - говорил Миклаков, выходя в залу, где сейчас же отыскал свою шляпу.

   - Так я буду иметь неудовольствие донести на вас! - сказал он, расшаркиваясь перед отцом Иоанном. - А вас похвалю, похвалю, - поп настоящий! - отнесся он к дьякону и ушел.

   Отец Иоанн остался совершенно растерянным, но его также Елизавета Петровна позвала к Елене.

   - Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, - сказала ему та, - Миклаков вовсе не служит в тайной полиции, - это честнейший и либеральнейший человек.

   Отец Иоанн, как-то сомнительно скосив рот, улыбнулся.

   - Судя по тем отзывам, которые я читал о нем в литературе, он далеко не пользуется именем такого человека.

   - Он потому и не пользуется, что очень честен, всем говорит правду в глаза, всех задирает!.. Пожалуйста, не беспокойтесь!

   - Благодарю вас за утешение, хоть и не могу вполне оным успокоиться, а прошу вас об одном, что если будет какой-либо донос, засвидетельствовать в мою пользу, - отвечал отец Иоанн.

   Этой своей просьбой он показался противным Елене.

   - Да не будет на вас никакого доноса! - воскликнула она с явной досадой.

   - Дай бог!.. - произнес, вздохнув, отец Иоанн и затем, раскланявшись с Еленой, вышел от нее, а через минуту оба они с дьяконом шли к домам своим, имея при этом головы понуренными.

  

  

   Миклаков издавна вел безобразную жизнь, так что, по его собственному выражению, он с тех пор, как бросил литературу, ничего порядочного не делал и даже последнее время читал мало. Утра у него обыкновенно проходили в службе, а вечера или у какого-нибудь приятеля, где затевались карты, попойка и бессмысленные споры с разными пошляками, или у приятельницы секретной; но встреча с княгиней и некоторое сближение с ней заставили его как бы отрезвиться физически и нравственно и устыдиться своих поступков. Собственно говоря, Миклаков не признавал за женщиной ни права на большой ум, ни права на высокие творческие способности в искусствах, а потому больше всего ценил в них сердечную нежность и целомудрие. Корделию, дочь короля Лира{232}, он считал высшим идеалом всех женщин; нечто подобное он видел и в княгине, поразившей его, по преимуществу, своей чистотой и строгой нравственностью. Что касается до сей последней, то она, в свою очередь, тоже день ото дня начала получать о Миклакове все более и более высокое понятие: кроме его прекрасного сердца, которое княгиня в нем подозревала вследствие его романического сумасшествия, она стала в нем видеть человека очень честного, умного, образованного и независимого решительно ни от чьих чужих мнений. Обо всех этих качествах Миклакова княгине, впрочем, больше натолковал князь.

   Спустя несколько дней после крестин у Елены, г-жа Петицкая, успевшая одной только ей известным способом проведать, что у Елены родился сын, и даже то, что она не хотела его крестить, - сейчас же прибежала к княгине и рассказала ей об этом. Как княгиня ни была готова к подобному известию, все-таки оно смутило и встревожило ее. Она решилась расспросить поподробнее Миклакова, который, как донесла ей та же г-жа Петицкая, был восприемником ребенка.

   Вечером Миклаков, по обыкновению, пришел к княгине, и все они втроем уселись играть в карты. Княгиня, впрочем, часов до одиннадцати не в состоянии была обратиться к Миклакову с расспросами; наконец, она начала, но и то издалека.

   - А что, скажите, вы видаете вашу знакомую, mademoiselle Жиглинскую?

   - Видаю-с! - отвечал ей Миклаков почтительно. Он постоянно держал себя у княгини несколько мрачно, но с величайшим уважением как к ней самой, так и ко всей ее окружающей среде.

   - У ней есть, кажется, прибавление семейства? - продолжала княгиня.

   Миклаков некоторое время затруднялся отвечать, но потом, как видно, надумал.

   - Если уж вы знаете об этом, то скрывать, конечно, нечего... Есть!

   - Что же, сын или дочь? - добавила г-жа Петицкая, по обыкновению, самым невинным голосом, как будто бы ничего об этом не знавшая и в первый раз еще слышавшая о том.

   - Сын-с! - отвечал ей Миклаков довольно вежливо.

   "Князь, я думаю, очень этим доволен?" - хотела было первоначально спросить княгиня, но у ней духу не хватило, и она перевернула на другое:

   - А вот что еще мне скажите: правда ли, что Жиглинская не хотела было крестить ребенка?

   Вопрос этот опять очень смутил Миклакова: от княгини он не хотел бы ничего скрывать и в то же время при г-же Петицкой не желал ничего говорить.

   - Что за пустяки такие! - произнес он, усмехаясь.

   - Я думаю, что вздор! - подхватила княгиня. - Потому что, если б это правда была, то это показывало бы, что она какая-то страшная и ужасная женщина.

   - Нет, она вовсе не страшная и не ужасная женщина, - отвечал Миклаков уже серьезно, - а немножко эксцентричная - это действительно; но в то же время она очень умная и честная девушка!

   - Не знаю, может быть, это от ее эксцентричности происходит; но про нее, в самом деле, рассказывают ужасные вещи, - вмешалась в разговор г-жа Петицкая.

   - Мало ли про кого что рассказывают-с! - отвечал ей с ударением Миклаков, он сам слыхал про г-жу Петицкую такие вещи, которые тоже могли бы показаться ужасными; но только не хотел ей напоминать теперь о том.

   Княгиня между тем оставалась печальной и смущенной; ей невольно припомнилось то время, когда она была невестой князя, как он трепетал от восторга при одном ласковом взгляде ее, от одного легкого пожатия руки ее, и что же теперь стало? Княгиня готова была расплакаться от грусти. Ее печальный вид не свернулся с глаз Миклакова и навел его тоже на весьма невеселые мысли касательно собственного положения.

   "Она все еще, кажется, изволит любить мужа, - думал он, играя в карты и взглядывая по временам на княгиню, - да и я-то хорош, - продолжал он, как-то злобно улыбаясь, - вообразил, что какая-нибудь барыня может заинтересоваться мною: из какого черта и из какого интереса делать ей это?.. Рожицы смазливой у меня нет; богатства - тоже; ловкости военного человека не бывало; физики атлетической не имею. Есть некоторый умишко, - да на что он им?.. В сем предмете они вкуса настоящего не знают".

   "Все это прекрасно-с!" - рассуждал он затем, придя домой и в том же озлобленном настроении. - Но если я в самом деле не имею для ее сиятельства никакого значения, то зачем же мне в таком случае таскаться к ней каждый день?.. Надобно, по крайней мере, сделать ей декларацию: "так и так, мол, а там как вам угодно будет". Но Миклаков очень хорошо знал, что на словах он не в состоянии будет сделать никогда никакой декларации уж по одному тому, что всякий человек, объясняющийся в любви, до того ему казался смешным и ничтожным, что он скорее бы умер, чем сам стал в подобное положение.

   "Мы княгине напишем! - решился он после некоторого размышления. - Благо бумага все терпит: трус на бумаге может явиться храбрецом; подлец нагло говорит о своем благородстве, она смиренно переносит всякую ложь, пошлость, глупость, - виват бумаге! Напишем-с", - повторил еще раз Миклаков и действительно написал. Письмо его вышло в том же юмористическом и насмешливом тоне, хоть вместе с тем на сердце у него сильно щемило и болело.

   "Милостивая государыня, княгиня Елизавета Сергеевна! - писал он. - Если дьяволам дозволено не бескорыстно возводить свои очи на ангелов земных, именуемых женщинами, то я виновен в том пред вами и пылаю к вам неудержимой страстью, после которой опять, может быть, придется еще раз сойти с ума. С вашей стороны прошу быть совершенно откровенною, и если вам не благоугодно будет дать благоприятный на мое письмо ответ, за получением которого не премину я сам прийти, то вы просто велите вашим лакеям прогнать меня: "не смей-де, этакая демократическая шваль, питать такие чувства к нам, белокостным!" Все же сие будет легче для меня, чем сидеть веки-веченские в холодном и почтительном положении перед вами, тогда как душа требует пасть перед вами ниц и молить вас хоть о маленькой взаимности".

   Отправившись, как и всегда, вечером к княгине, Миклаков захватил это письмо с собой. Г-жу Петицкую он застал там же, она еще и не уходила со вчерашнего дня от княгини. Сели, как водится, играть в карты. Миклаков беспрестанно щупал себя за карман, как бы опасаясь, чтобы письмо оттуда не выскочило. Сам он был при этом бледен и заметно встревожен. Все это заметили княгиня и г-жа Петицкая. Последняя вряд ли не догадалась, что "на тут немножко лишняя, потому что, воспользовавшись первой удобной минутой, вышла. По уходе ее Миклаков заговорил каким-то могильным и торопливым тоном:

   - Вы как-то просили меня прочесть вам мои сочинения, - все это вздор, они не стоят того, а вот я лучше желаю, чтобы вы прочли то, что я собственно для вас написал. Можно вам передать это?

   Тут уж княгиня, в свою очередь, побледнела.

   - Давайте! - проговорила она торопливо.

   Миклаков вынул из кармана письмо и подал его ей. Княгиня сейчас же спрятала его в карман.

   - Я завтра приду за ответом! - присовокупил Миклаков.

   - Приходите! - отвечала княгиня протяжно.

   Г-жа Петицкая довольно долго еще не возвращалась, но Миклаков и княгиня ни слова уже не говорили между собой и даже не глядели друг на друга.

   Весь следующий день Миклаков провел в сильном беспокойстве и волнении. Он непременно ожидал, что когда придет к Григоровым, то усатый швейцар их с мрачным выражением в лице скажет ему строгим голосом: "Дома нет-с!".

   Но швейцар, однако, встретил его с обычной своей флегмой.

   - А что, дома княгиня? - спросил его Миклаков.

   - У себя-с! - отвечал швейцар, повертывая к нему свою засаленную спину и вешая вместе с тем его пальто на обычном гвоздике.

   Миклаков прошел в гостиную, где княгиня всегда его принимала, но там никого не застал и оставался довольно долгое время один, так что, увидав выглянувшую на него из-за дверей с любопытством горничную, он поспешил сказать ей:

   - Доложи княгине, что я пришел.

   - Слушаю-с! - отвечала та и, вероятно, сейчас же доложила, потому что княгиня, наконец, вышла. Лицо ее имело весьма расстроенное и как бы испуганное выражение.

   - Bonsoir {Добрый вечер (франц.).}, - сказала она и тотчас же села на диван в несколько церемонной позе.

   Миклаков тоже сел невдалеке от нее и тоже в церемонной позе. Разговор между ними не начинался несколько минут, наконец, Миклаков прервал это молчание.

   - Я пришел получить ваш ответ на мое письмо... - проговорил он.

   - Вы уже получили его! - отвечала княгиня, держа глаза совсем опущенными в землю.

   - То есть я не прогнан: значит, я могу растолковать это совершенно в мою пользу?

   - Я не знаю, ей-богу, - отвечала княгиня, не поднимая глаз.

   - Как вы не знаете? - спросил Миклаков, удивленный и испуганный таким ответом. - Я, кажется, весьма прямо и ясно спросил.

   Княгиня молчала.

   - Почему же вы отвечаете мне так уклончиво? - присовокупил он.

   - Потому что я не могу иначе отвечать! - сказала княгиня.

   - Отчего ж не можете?

   - Оттого, что я на днях совсем уезжаю в Петербург к отцу и матери своей.

   И слезы при этом заискрились на глазах княгини.

   - В Петербург уезжаете, навсегда!.. - повторил глухим голосом Миклаков. - И вы давно имели это намерение?

   - Давно!

   - Ну, и то хорошо, что я раньше этого не знал!.. Было в жизни хоть несколько минут счастливого самообольщения... Ох, боже мой, боже мой! - как бы больше простонал Миклаков.

   Княгиня обмирала и едва могла переводить дыхание. Получив накануне объяснение в любви Миклакова, она с той поры пережила тысячу разнообразных и мучительных чувствований: сначала она обрадовалась, потому что для нее найдена, наконец, была цель в жизни, но потом и испугалась того: как! Отвечать любовью совершенно постороннему человеку? Что скажет ее совесть?.. Что скажет князь... общество? Отказаться же от этой любви - значило опять обречь себя на скуку, на одиночество, а такая жизнь казалась княгине теперь больше невозможною, и она очень хорошо сознавала, что, оставаясь в Москве, не видеться с Миклаковым она будет не в состоянии. Чтобы спасти себя от этого соблазна, она решилась уехать в Петербург, к отцу. С этим намерением княгиня пробыла весь день и с этим же намерением приняла Миклакова; но его расстроенный вид, его печаль и отчаяние, когда она сказала ему свое решение, сильно поколебали ее решимость: она уже готова была сказать ему, что она, пожалуй, и не поедет, однако, произнести эти слова ей было невыносимо стыдно, и она сочла за лучшее промолчать.

   Миклаков вскоре после того встал и, держа в руках шляпу, произнес:

   - Итак, до свидания?

   - До свидания... - проговорила княгиня.

   - Зачем же я, безумец, говорю: до свидания? Надобно говорить откровеннее, - навсегда прощайте!

   Княгиня и на это хотела сказать, что зачем же навсегда, что она вовсе не желает этого и что этого никогда быть даже не может, но ничего, однако, не сказала.

   Миклаков еще некоторое время постоял перед ней, как бы ожидая услышать от княгини хоть одно слово в утешение, но она молчала, и Миклаков, раскланявшись, ушел. Княгине легче даже сделалось, когда она перестала его видеть... Она сейчас же ушла к себе в комнату и здесь, тщательно скрывая это от прислуги, начала потихоньку плакать...

   Миклаков прошел от княгини не домой, а в Московский трактир, выпил там целое море разной хмельной дряни, поссорился с одним господином, нашумел, набуянил, так что по дружественному только расположению к нему трактирных служителей он не отправлен был в часть, и один из половых бережно даже отвез его домой. Здесь он сначала спал, как мертвый, потом часу в девятом утра проснулся с совершенно почти обезумевшей головой. Мысли, одна другой несбыточнее, бессвязно проходили в уме его: то ему думалось ехать за княгиней в Петербург, преследовать ее год, два, лишь бы добиться ее любви, то похитить ее здесь и увезти куда-нибудь с собой далеко. Наконец, он вдруг вскочил со своей постели, схватил бумагу и написал княгине письмо: "Я страшно заболел и, вероятно, невдолге опять помешаюсь... Молю об одном: пришлите мне ваш большой портрет, который висит у вас в угольной комнате; я поставлю его вместо образа в головах, когда буду умирать!"

   Отправив записку эту, он снова послал за водкой, напился ею до бесчувственности и опять заснул.

   Княгиня, получив записку, окончательно перепугалась. Портрет она, разумеется, сейчас же послала и приложила к нему еще записочку: "Посылаю вам мою фотографию, но вы спрячьте ее, потому что я сегодня непременно упрошу мужа заехать к вам и сказать мне, что такое с вами?"

   За обедом она действительно сказала князю:

   - Миклаков прислал ко мне записку, что он очень болен.

   - Это чем и отчего? - спросил тот.

   - Не знаю, - проговорила княгиня, потупляясь. - Ты не заедешь ли его проведать?

   - Непременно, сегодня же!

   - Пожалуйста, съезди и мне скажешь, что такое с ним, - повторила княгиня.

   - Хорошо! - отвечал князь и, встав из-за стола, сейчас же велел подать себе карету и поехал к Миклакову.

   Тот в это время успел уже опять проснуться и, мрачный, истерзанный, сидел перед полученным портретом княгини и смотрел на него. Вдруг раздались шаги. Миклаков сообразил, что это может быть князь, и спрятал портрет в ящик.

   В нумер действительно вошел князь.

   - Что такое с вами? - воскликнул он, пораженный наружным видом Миклакова.

   - Да так что-то... не совсем хорошо! - отвечал тот, по преимуществу стараясь, как бы не дохнуть на князя вином.

   - Но что же именно? - расспрашивал его тот.

   - Опять, кажется, сумасшествие начинается, - отвечал Миклаков, держась за голову, которая от боли треснуть была готова.

   - Не может быть! - возразил князь искренно встревоженным голосом. - Но что же это, от любви, что ли, опять какой-нибудь? - присовокупил он, смотря, по преимуществу, с удивлением на воспаленные глаза Миклакова и на его перепачканные в пуху волосы.

   - А черт его знает от чего! - отвечал тот.

   - Не хотите ли, я вам медика пришлю?

   - Не нужно-с! - произнес с досадой Миклаков и при этом встал со стула, подошел к постели своей и лег на нее, а потом начал растирать рукою грудь, как бы затрудняясь, чем дышать.

   Князь продолжал смотреть на него с участием.

   - Не мешаю ли я вам? Вы заснуть, кажется, хотите, - присовокупил он, видя, что Миклаков закрыл глаза и несколько времени лежит в таком виде.

   - Да, лучше оставьте меня; я один как-нибудь тут пролежу-с, - отозвался, не открывая глаз, Миклаков.

   - А медика решительно не хотите? - переспросил его князь.

   - Решительно не хочу.

   Князь, делать нечего, уехал и завернул сначала домой, чтобы рассказать о своем посещении княгине.

   - Он чуть ли опять с ума не сходит, - проговорил он, входя к ней.

   Княгиня побледнела.

   - Как с ума сходит? - почти воскликнула она. - Что же, он лежит в постели?

   - Не лежит, а весь вид имеет сумасшедшего человека; я предлагал было прислать ему доктора, - не хочет.

   - Но если он сумасшедший, что же его слушать? Просто послать к нему доктора!

   - Посылай, пожалуй, - не примет, или даже прогонит.

   При этом разговоре князю в первый раз еще запало в голову некоторое подозрение, что не влюблена ли жена в Миклакова, и он решился расспросить об этом Елену, которая, как припомнил он теперь, кое-что, в шутку, конечно, и намекала ему на это.

  

  

   По отъезде мужа снова из дому, княгиня осталась в совершенном отчаянии: из-за нее человек с ума сходил, мог умереть, наконец! По своей доброте, она готова была пожертвовать собою, чтобы только спасти его; но как это сделать, она решительно не могла понять. К счастию, к ней явилась на помощь г-жа Петицкая, которая сейчас же заметила ее смущенный и расстроенный вид и приступила к ней с расспросами: что это значит? Княгиня решилась на этот раз с ней быть совершенно откровенною. Она рассказала ей, как Миклаков прислал ей с объяснением в любви записку, как он у нее был потом, и она сказала ему, что уезжает в Петербург к отцу и матери.

   - Но разве вы в самом деле уезжаете? - воскликнула г-жа Петицкая, тоже испугавшись. Она сама очень многое теряла в княгине, не говоря уже о дружбе ее, даже в материальном отношении: та беспрестанно делала ей подарки, давала часто денег взаймы.

   - Да, то есть я хотела уехать, - отвечала княгиня сконфуженным голосом.

   - Зачем?.. Для чего?..

   - Для того... Что же мне остается делать?

   - Как что?.. Я не понимаю вашего вопроса.

   - Не отвечать же мне на его чувство, - пояснила, наконец, княгиня, краснея в лице.

   - Стало быть, он вам не нравится!

   - Тут дело не в том, нравится ли он мне или нет; но мне никто не должен нравиться.

   - Это почему? - спросила г-жа Петицкая с удивлением.

   - Потому что я - замужняя женщина.

   - Нет, вы не замужняя женщина, вы - разводка, даже больше того: вы - вдова, потому что муж ваш для вас невозвратим; и что бы вы теперь ни делали, вас извинят не только что люди, но и бог!

   - Да я-то себя не извиню, - отвечала княгиня.

   Г-жа Петицкая пожала при этом плечами.

   - Тут дело не во мне, - продолжала княгиня, - если бы одной меня касалось, я бы сумела совладеть со всяким моим чувством; но тут другой человек замешан! Он, говорят, с ума сходит и умрет.

   - Очень не мудрено... Это не барон, который поухаживал, его прогнали, он и утешился сейчас: Миклаков - человек с чувством, с душой.

   Г-жа Петицкая готова была бог знает как хвалить Миклакова, чтобы только полюбила его княгиня и не уехала в Петербург.

   - А теперь я и поправить решительно не знаю как, - присовокупила та.

   - Ах, боже мой, как трудно, скажите, пожалуйста! - воскликнула Петицкая. - Напишите ему, что отвечаете на его чувство - вот и все!

   - Ни за что!.. Никогда!.. - воскликнула княгиня почти с ужасом. - Если бы как-нибудь при свидании успокоить и утешить его каким-нибудь словом, - я готова.

   - Ну, утешьте его при свидании.

   - Но где ж я его увижу?

   - У вас... Пошлите к нему, чтобы он пришел к вам.

   - Не могу я послать к нему, потому что это значило бы прямо - признаться ему в любви.

   Петицкая только усмехнулась при этом и опять пожала плечами: княгиня начала становиться для нее совершенно непонятною.

   - Ну, хотите, я к нему напишу, чтобы он пришел ко мне?

   - Что ж из того, что он к вам придет?

   - То, что и вы ко мне приезжайте: у меня и увидитесь, - больше ничего!

   Княгиня некоторое время думала.

   - Пожалуй... Хорошо!.. - ответила, наконец, она.

  

  

   Г-жа Петицкая после этого сейчас же побежала домой и написала Миклакову записку на французском языке, в которой приглашала его прийти к ней, поясняя, что у нее будет "une personne, qui desire lui dire quelques paroles consolatrices" {"одна особа, которая желает ему сказать несколько слов утешения" (франц.).}, и что настанет даже время, "il sera completement heureux" {"он будет вполне счастлив" (франц.).}. В конце же записки было прибавлено: "У меня также будет и княгиня Григорова". К счастью Миклакова, он после посещения князя удержался и не пил целый вечер, на другой день поутру отправился даже на службу, по возвращению с которой он и получил благодатную весточку от г-жи Петицкой. Радость его с полною ясностью я описать даже не могу, а скажу только, что Миклаков начал по своему нумеру танцевать, припрыгивать, прищелкивать. Затем, не выпивши ни рюмки вина или водки, пообедал только, и так как всю предыдущую ночь не спал, то заснул мертвым сном и часов в восемь проснулся поздоровевший и совершенно счастливый. Расфрантившись, надушившись, он отправился к г-же Петицкой, которая в своей маленькой квартирке, очень мило убранной, приготовила все как следует для приема гостей. У ней готов был чай с бриошками{242}, карточный столик был поставлен в небольшой гостиной, и даже заказан был легкий ужин. Когда Миклаков пришел к Петицкой, княгиня была уже у ней.

   - Вы были больны? - спросила его Петицкая.

   - Да, и порядочно! - отвечал ей Миклаков немного смущенным голосом от тайной мысли, чем собственно он был болен.

   Княгиня вся пылала в лице.

   Г-жа Петицкая, только что перед тем убеждавшая ее как можно скорее ободрить Миклакова, поспешила будто бы зачем-то по хозяйству выйти.

   - Кто это позволил вам быть больным? - проговорила княгиня, когда они остались вдвоем, видимо, употребляя над собой страшное усилие.

   - Что делать, сил недостало перенести такой удар, - отвечал Миклаков, держа голову и глаза потупленными.

   - Удара тут никакого нет!.. Я вовсе не еду в Петербург! - говорила княгиня.

   - Не едете? - спросил Миклаков радостным голосом.

   - Не еду! Только теперь, пожалуйста, нечего больше об этом говорить!.. - присовокупила она скороговоркой и затем сейчас же перевела разговор на совершенно другие предметы. Когда потом г-жа Петицкая возвратилась, то княгиня заметно была рада ее приходу и даже сказала ей:

   - Не извольте больше уходить!

   Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после чаю сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы забыв приказание княгини, опять ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате, желая тем показать, что она затворилась там, между тем сама, спустя некоторое время, влезла на свою кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку, из которой все было видно, что происходило в гостиной. При этом г-жа Петицкая очень ясно рассмотрела, что Миклаков сидел некоторое время, понурив голову, и чертил мелом на столе; княгиня же, откинувшись на задок кресел, то вскидывала на него глаза свои, то снова опускала их. Вдруг Миклаков что-то такое проговорил ей. Княгиня на это, осмотревшись боязливо кругом, протянула ему свою руку, которую он с жаром поцеловал. Г-жа Петицкая и этим уж была довольна на первый раз и сошла с своего наблюдательного поста.

  

  

   В одно утро Елпидифор Мартыныч беседовал с Елизаветой Петровной и сам был при этом в каком-то елейном и добром настроении духа. Князь накануне только прислал ему тысячу рублей и приглашение снова сделаться годовым в доме его врачом.

   - Что, ничего еще на внучка не получали? Ничем князь его не обеспечил? - спрашивал он, повертывая между пальцами свою золотую табакерку.

   - Ничем!.. Ни грошем!.. - отвечала Елизавета Петровна невеселым голосом.

   - Он обеспечит непременно!.. Не такой человек князь! - успокоивал ее Елпидифор Мартыныч.

   - Знаю, что не такой человек по душе своей; но ведь в животе и смерти бог волен: сегодня жив, а завтра нет, - что тогда со всеми нами будет?

   - Да, конечно, к-ха!.. - согласился Елпидифор Мартыныч. - Объяснить бы как-нибудь вам это надо было ему, - присовокупил он.

   - Нет, уж это - благодарю покорно! - возразила Елизавета Петровна грустно-насмешливым голосом. - Мне дочка вон напрямик сказала: "Если вы, говорит, маменька, еще раз заикнетесь, говорит, с князем о деньгах, так я видеться с вами не буду". Ну, так мне тут погибай лучше все, а видеть ее я желаю.

   - Конечно, конечно! - опять согласился Елпидифор Мартыныч.

   - Вы тоже не хотите сказать князю об этом, хоть и ваша личная польза тут замешана, - говорила Елизавета Петровна.

   - Мне как сказать ему об этом?.. На это надобно иметь большое право.

   - Да ведь прежде же говорили?..

   - Прежде все-таки не о таком важном предмете шел разговор. Кроме того, я тут тоже через одну особу действовал.

   - Через какую же это особу?

   - Так, тут, через одну - к-ха!

   - Где же теперь эта особа?

   - Умерла! - отвечал Елпидифор Мартыныч, чтобы отвязаться от дальнейших расспросов Елизаветы Петровны.

   Действовал он, как мы знаем, через Анну Юрьевну; но в настоящее время никак не мог сделать того, потому что когда Анна Юрьевна вышла в отставку и от новой попечительницы Елпидифору Мартынычу, как любимцу бывшей попечительницы, начала угрожать опасность быть спущенным, то он, чтобы спастись на своем месте, сделал ей на Анну Юрьевну маленький доносец, которая, случайно узнав об этом, прислала ему с лакеем сказать, чтобы он после того и в дом к ней не смел показываться. Елпидифор Мартыныч смиренно покорился своей участи, хотя в душе и глубоко скорбел о потере практики в таком почтенном доме.

   - Но как же тут быть, что делать? - спрашивала его Елизавета Петровна.

   Елпидифор Мартыныч развел руками.

   - К-ха!.. - начал он, как и во всех важных случаях, с кашля. - От времени тут надобно больше всего ожидать.

   - Что же время может сделать?.. Только несчастье нам может принести, если, чего не дай бог слышать, князь умрет, - перебила его Елизавета Петровна.

   - А время вот что-с может принести!.. - продолжал Елпидифор Мартыныч, перемежая по временам речь свою кашлем. - Когда вот последний раз я видел княгиню, она очень серьезно начала расспрашивать меня, что полезно ли будет для ее здоровья уехать ей за границу, - ну, я, разумеется, зная их семейную жизнь, говорю, что "отлично это будет, бесподобно, и поезжайте, говорю, не на один какой-нибудь сезон, а на год, на два".

   - Что ж из того, что она поедет за границу?.. Поедет да и приедет! - возразила Елизавета Петровна.

   Елпидифор Мартыныч нахмурил при этом свои густые брови.

   - Ну, пока еще приедет, а князь тем временем совершенно будет в руках ваших, - произнес он.

   - Да разве в моих, батюшка, в моих разве руках он будет? Я опять тут ни при чем останусь! - воскликнула Елизавета Петровна.

   - Что ж ни при чем? Вам тогда надобно будет немножко побольше характеру показать!.. Идти к князю на дом, что ли, и просить его, чтобы он обеспечил судьбу внука. Он вашу просьбу должен в этом случае понять и оценить, и теперь, как ему будет угодно - деньгами ли выдать или вексель. Только на чье имя? На имя младенца делать глупо: умер он, - Елене Николаевне одни только проценты пойдут; на имя ее - она не желает того, значит, прямо вам: умрете вы, не кому же достанется, как им!..

   - Так, так! - согласилась Елизавета Петровна с блистающими от удовольствия глазами и как бы заранее предвкушая блаженство иметь на князе в тридцать, в сорок тысяч вексель.

   Умаслив таким образом старуху, Елпидифор Мартыныч поехал к Елене, которая в это время забавлялась с сыном своим, держа его у себя на коленях. Князь сидел невдалеке от нее и почти с пламенным восторгом смотрел на малютку; наконец, не в состоянии будучи удержаться, наклонился, вынул ножку ребенка из-под пеленки и начал ее целовать.

   - А посмотри, ручки у него какие смешные, - сказала Елена, вытаскивая из-под пеленки ручку ребенка.

   Князь и ту начал целовать.

   - А носик у него какой тоже славный! - произнесла Елена и тут уж сама не утерпела, подняла ребенка и начала его целовать в щечки, в глазки; тому это не понравилось: он сморщил носик и натянул губки, чтобы сейчас же рявкнуть, но Елена поспешила снова опустить его на колени, и малютка, корчась своими раскрытыми ручонками и ножонками, принялся свои собственные кулачки совать себе в рот. Счастью князя и Елены пределов не было.

   В комнату вошел, наконец, приехавший Елпидифор Мартыныч.

   - Приятная семейная картина! - произнес он негромким голосом.

   - Ах, здравствуйте! - сказала ему на это Елена довольно ласковым голосом.

   - Здравствуйте! - сказал ему тоже ласково и князь.

   - Прежде всего-с - к-ха! - начал Елпидифор Мартыныч. - Осмотрим Николая Григорьича... Теплота в тельце умеренная, пупок хорош, а это что глазки ваши вы так держите?.. Не угодно ли вам их открыть?.. - И Елпидифор Мартыныч дотронулся легонько пальцем до горлышка ребенка, и тот при этом сейчас же открыл на него свои большие черные глаза.

   - Воспалены немного, воспалены, - продолжал Елпидифор Мартыныч, - маленькое прилитие крови к головке есть.

   - Но он ужасно много ест и спит! - как бы пожаловалась Елена на сына.

   - И отлично делает, что сим занимается, отлично! - подхватил Иллионский и уселся, чтобы, по обыкновению своему, поболтать.

   - Какой случай сейчас! - начал он с усмешкою. - Подъезжаю я почти к здешнему дому, вдруг мне навстречу сын этого богача Оглоблина, - как его: Николай Гаврилыч, что ли!.. Ведь он, кажется, родственник вам?

   - По несчастью, родственник, - отвечал князь, начинавший немного досадовать в душе, зачем Елпидифор Мартыныч расселся тут и мешает ему любоваться сыном.

   - Только вдруг он кричит: "Стой! Стой!", - продолжал свой рассказ доктор. - Я думал, бог знает что случилось: останавливаюсь... он соскакивает с своего экипажа, подбегает ко мне: "Дайте-ка, говорит, мне вашу шляпу, а я вам отдам мою шапку. Мне, говорит, ужо нужно ехать в маскарад, и я хочу нарядиться доктором". - "Что такое, говорю, за глупости!" Ну, пристал: "Дайте, да дайте!" Думаю, сын такого почтенного и именитого человека, - взял, да и отдал, а он мне дал свою шапку. Хорошо, по крайней мере, что моя-то шляпенка ничего не стоит, а его шапка рублей двести, чай, заплачена.

   И с этими словами Елпидифор Мартыныч встряхнул перед глазами своих слушателей в самом деле дорогую бобровую шапку Оглоблина и вместе с тем очень хорошо заметил, что рассказом своим нисколько не заинтересовал ни князя, ни Елену; а потому, полагая, что, по общей слабости влюбленных, они снова желают поскорее остаться вдвоем, он не преминул тотчас же прекратить свое каляканье и уехать.

   Николя Оглоблин выпросил шляпу у Елпидифора Мартыныча действительно для маскарада, но только хотел нарядиться не доктором - это он солгал, - а трубочистом. Месяца два уже m-r Николя во всех маскарадах постоянно ходил с одной женской маской в черном домино, а сам был просто во фраке; но перед последним театральным маскарадом получил, вероятно, от этого домино записочку, в которой его умоляли, чтобы он явился в маскарад замаскированным, так как есть будто бы злые люди, которые подмечают их свидания, - "но только, бога ради, - прибавлялось в записочке, - не в богатом костюме, в котором сейчас узнают Оглоблина, а в самом простом". Николя начал ломать себе голову, какой бы это такой простой костюм изобресть; не в цирюльню же ехать и взять там себе какую-нибудь мерзость. Но когда он встретил Елпидифора Мартыныча и невольно обратил внимание на его лоснящуюся против солнца скверную, круглую шляпенку, то ему вдруг пришла в голову счастливая мысль выпросить эту шляпу и одеться трубочистом. Намерение свое, как мы видели, он привел в исполнение и в двенадцать часов был уже в предполагаемом костюме в театральной зале. Вскоре потом он увидел свое знакомое женское домино и прямо направился к нему.

   - Ах, это вы? - проговорило ему домино пискливым голосом.

   - Я-с! - отвечал Николя, едва ворочая под маской своими толстыми губищами и сильно задыхаясь под ней.

   Затем маска взяла Оглоблина под руку.

   - Лучше нам, я думаю, ложу взять; здесь тесно, да и такая дрянная толпа, - проговорила она.

   - Bon! {Хорошо! (франц.).} - повиновался ей Николя и взял самую темную ложу в бенуаре.

   Толпа замаскированных все больше и больше прибывала, и, между прочим, вошли целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно быть, были все народ здоровый, не совсем благовоспитанный и заметно выпивший.

   - Что ж, они здесь? - спросила одна из передних масок.

   - Здесь! Я уж справлялся. Он сегодня в костюме трубочиста.

   - А, в костюме трубочиста! Ха-ха-ха!.. - говорил и смеялся спрашивающий.

   Задняя тройка шла молча и как-то неуклюже шагая. В передней паре один одет был разбойником, с огромным кинжалом за поясом, а другой - кучером с арапником. Задние же все наряжены были в потасканные грубые костюмы капуцинов, с огромными четками в руках. Проходя мимо того бенуара, в котором поместился Николя со своей маской, разбойник кивнул головой своему товарищу и проговорил несколько взволнованным голосом:

   - Смотри, вот они где сидят.

   - Ага!.. И отлично! - повторил опять другой и снова захохотал. - Ребятам-то надобно дать еще выпить! - присовокупил он, когда они прошли в ложу.

   - Дадим! Пойдемте, господа, вонзимте! - проговорил разбойник, обращаясь к задней тройке.

   - Вонзим, вонзим! - отозвалась одна из масок, и все они с видимым удовольствием последовали за разбойником, который провел их в буфет, где и предложил им целый графин водки в их распоряжение. Все три капуцина сейчас же выпили по рюмке и потом, не закусивши даже, по другой, а разбойник и кучер угостили себя по стаканчику лисабонского.

   - Теперь-с, - начал первый из них толковать прочим товарищам, - как они тронутся, мы на тройке за ними; девка уже подкуплена, на звонок отворит нам, мы войдем и сделаем свое дело...

   - Чтобы тоже кто из соседей не услыхал: пожалуй, и полицию притащат! - заметил один из капуцинов, вероятно, более благоразумный.

   - Да никто, черт ты этакий, не услышит, - возразил ему с досадой разбойник, - совершенно отдельный флигель и ход даже с улицы: я приезжал туда, бывало, какой пьяный, пел и орал, чертям тошно, - никто никогда ничего не слыхал!

   - Да ведь, наконец, брат, коли взялся, так отнекиваться нечего! - подхватил кучер, обращаясь к капуцину.

   - Коли деньги взял, так действуй, как велят! - подхватил другой капуцин.

   - Да, это точно что... - согласился невеселым голосом первый капуцин.

   В это время Николя и Петицкая (читатель, вероятно, догадался, кто была эта маска) продолжали сидеть в своем бенуаре и разговаривали между собой. Г-жа Петицкая была на этот раз более чем грустна. Пользуясь тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи, маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю глаза, нетерпеливой рукой, сама, кажется, не замечая того, вертела свое домино до того, что изорвала даже его. М-r Николя тоже был в каком-то раздраженно-воспаленном состоянии. Он перед тем только спросил бутылку шампанского, которую хотел было распить вместе с г-жой Петицкой, что и делал всегда обыкновенно в прежние маскарады; но та решительно отказалась, так что он всю бутылку принужден был выпить один.

   - Этому решительно не должно продолжаться, - говорила г-жа Петицкая.

   - Но почему же? - спрашивал Николя удивленным и испуганным голосом.

   - Потому что завтра или послезавтра должна приехать моя сестра ко мне, и я не хочу, чтобы она была свидетельницей моего позора.

   У г-жи Петицкой ни на какую сестру в целом мире намека не было.

   - Но что ж сестра?.. Мы можем видаться не у вас, а в гостиницах! - как-то шлепал больше Николя своим толстым языком.

   - Что?.. Что?.. - воскликнула г-жа Петицкая. - Это уже глупо, наконец, так говорить! - проговорила она как бы и раздраженным голосом.

   Николя сильно сконфузился таким замечанием.

   - Вы принимаете меня, я не знаю, за какую женщину... - продолжала г-жа Петицкая.

   - Нисколько я не принимаю!.. И думать никогда ничего подобного не смел!.. Я люблю только пламенно вас, - говорил Николя.

   Петицкая захохотала самым обидным, саркастическим смехом.

   - Чему же вы смеетесь? - спросил ее Николя, в свою очередь, тоже обиженным и опечаленным тоном.

   - Ах, боже мой, боже мой, - произнесла на это, как бы больше сама с собой, г-жа Петицкая. - Если бы вы действительно любили меня пламенно, - обратилась она к Николя, - так не стали бы спрашивать, чему я смеюсь, а сами бы поняли это.

   - Но как же мне понять? Ей-богу, я не знаю, научите меня, - je vous supplie {я вас умоляю (франц.).}.

   - Подобным вещам не учат-с, а мужчины, любя, сами знают их!

   Николя на это пожал только плечами. Он в самом деле был поставлен в дово