Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один день, князь до сих пор еще не говорил жене.

   - Она, вероятно, к нам едет! - прибавила княгиня.

   - Не думаю, скорее домой! - возразил князь.

   - Стало быть, она здесь живет? - произнесла княгиня, устремляя на мужа внимательный взгляд.

   - Здесь! - отвечал он ей почти сердито.

   Елена в это время подъехала к ним очень близко. Сначала она, видимо, недоумевала - выйти ли ей из экипажа или нет; наконец, заметно пересилив себя, она сошла и прямо обратилась к княгине.

   - Bonjour, princesse! - произнесла она как бы радостным голосом.

   - Bonjour! - отвечала княгиня. - А вы в Останкине тоже живете? - присовокупила она после короткого молчания.

   - В Останкине! - сказала Елена.

   - А давно ли переехали?

   - Недели две.

   Княгиня сделала при этом знаменательную мину.

   Князь же с своей стороны спешил познакомить Елену с бароном.

   - Барон Мингер!.. Mademoiselle Жиглинская!.. - отрекомендовал он их друг другу.

   Елена довольно равнодушно поклонилась барону, но тот с удовольствием оглядел ее с головы до ног; все пошли потом обратно в Останкино.

   - Это именно та особа, о которой я вам говорил, - сказал негромко барону князь.

   - А!.. - произнес тот.

   У ворот сада дамы стали прощаться; после того разговора, который произошел у них при встрече, они не сказали между собою больше ни полслова.

   - Прощайте, княгиня! - произнесла Елена как бы отдыхающим от удушья голосом.

   - Прощайте, - сказала и та не без удовольствия.

   - Заходите как-нибудь к нам! - сказала Елена князю, садясь на своего извозчика.

   - Непременно! - отвечал тот.

   Княгиня после того, ссылаясь на нездоровье, ушла к себе в дом, а мужчины прошли в свой флигель и стали играть на бильярде. Разговор об Елене и о княгине между ними не начинался более, как будто бы им обоим совестно было заговорить об этом.

  

  

   После описанной нами прогулки княгиня в самом деле видно расхворалась не на шутку, потому что дня два даже не выходила из своей комнаты. В продолжение всего этого времени князь ни разу не зашел к ней; на третье утро, наконец, княгиня сама прислала к нему свою горничную.

   - Княгиня приказали вас спросить, что могут они послать за Елпидифором Мартынычем? - доложила ему та.

   - А разве княгине не лучше? - спросил князь как бы несколько встревоженным голосом.

   - Никак нет-с, - отвечала горничная.

   - Но почему же именно за Елпидифором Мартынычем? - произнес князь и пошел к жене.

   Княгиню застал он неодетою, с дурным цветом лица, с красными и как бы заплаканными глазами.

   - Чем вы больны? - спросил он ее, хотя и догадывался о причине ее болезни.

   - И сама хорошенько не знаю! - отвечала княгиня, стараясь не глядеть на мужа.

   - Но что за сумасшествие посылать за болваном Иллионским, - возразил он.

   - Потому что я ему больше других докторов верю, - отвечала княгиня холодно и равнодушно.

   - Но я-то ему не верю и не могу позволить ему лечить тебя! - проговорил резко князь.

   Княгиня слегка пожала плечами.

   - В таком случае я останусь без доктора, - произнесла она.

   Ответ этот, видимо, взбесил князя, но он сдержал себя.

   - Зачем же вы в таком случае спрашивали меня? Посылайте, за кем хотите! - произнес он и затем, повернувшись на каблуках своих, проворно ушел к себе: князь полагал, что княгиня всю эту болезнь и желание свое непременно лечиться у Елпидифора Мартыныча нарочно выдумала, чтобы только помучить его за Елену.

   Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше того. Когда князь сказал княгине, что они переедут на дачу в Останкино, то она была очень рада тому. Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет больше бывать дома и не станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал не бывать дома, - это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что князь просто возит ее за собой.

   Разузнать обо всем этом и подробно выведать княгиня могла через одного только Елпидифора Мартыныча, в преданность которого она верила и наперед почти была убеждена, что он все уже и знает. Получив от княгини приглашение посетить ее больную, Елпидифор Мартыныч сейчас же воспылал гордостью.

   - Митька, лошадей! - крикнул он как-то грозно своему лакею, и, когда кони его (пара старых саврасых вяток) были поданы, он гордо сел в свою пролетку, гордо смотрел, проезжая всю Сретенку и Мещанскую, и, выехав в поле, где взору его открылся весь небосклон, он, прищурившись, конечно, но взглянул даже гордо на солнце и, подъезжая к самому Останкину, так громко кашлянул, что сидевшие на деревьях в ближайшей роще вороны при этом громоподобном звуке вспорхнули целой стаей и от страха улетели вдаль. У Григоровых Елпидифор Мартыныч решился на этот раз повести себя немножко сурово и сердито, желая дать им понять, что его нельзя так третировать: то поди вон, то пожалуй к нам, - и на первых порах выдержал эту роль; попав сначала случайно в мужской флигель и не найдя там никого, кроме лакея, он строго спросил его:

   - Где больная?

   Лакей при этом выпучил на него глаза.

   - Какая больная-с? - сказал он ему.

   - Княгиня! - крикнул уж на него доктор.

   - Ах, пожалуйте-с, они в том большом флигеле, - произнес лакей и повел Елпидифора Мартыныча через сад, где тот снова гордо взглянул на цветы, гордо вдохнул в себя запах резеды; но войдя к княгине, мгновенно утратил свой надменный вид и принял позу смиренной и ласкающейся овечки.

   - Это что вы делаете?.. Хвораете?.. А?.. Не стыдно ли вам! - говорил он, целуя белую ручку княгини, и потом, сколь возможно стараясь потише, откашлянулся: - К-ха!.. Ну-с, где же и что же у вас болит? - продолжал он, принимаясь, по обыкновению, щупать пульс.

   - У меня желчь, должно быть; во рту очень горько, - проговорила княгиня.

   - Тут, значит, есть боль, - присовокупил Елпидифор Мартыныч, ткнув довольно сильно княгиню пальцем в правый желудочный бок.

   Та при этом невольно покраснела.

   - Есть маленькая боль, - отвечала она.

   - А тут, в сердчишке, ничего не болит? - пошутил Елпидифор Мартыныч, показывая на левый грудной бок княгини.

   - А тут очень болит! - сказала она, в свою очередь, с горькою улыбкой.

   - Знаем-с, знаем! Ну, язычок покажите!

   Зачем Елпидифор Мартыныч требовал, чтобы княгиня язык ему показала, он и сам хорошенько не понимал, но когда та показала ему один только кончик языка, то он почти прикрикнул на нее.

   - Больше, больше высуньте!

   Бедная княгиня почти до слез на глазах высунула ему язык.

   - Ну, язык так себе, ничего! - произнес Елпидифор Мартыныч и сел писать рецепт. Прежде всего он затребовал приличное количество миндальной эмульсин, а потом выписал для успокоения нервов лавровишневых капель и на всякий случай, авось чему-нибудь поможет, нукс-вомика{83}; затем, для приятного вкуса и против желчи, положил лимонного сиропу; кроме того, прописал невиннейший по содержанию, но огромной величины пластырь на печень и, сказав, как нужно все это употреблять, уселся против княгини.

   - На дачку вот приехали; хорошо это, очень хорошо!

   Княгиня молчала.

   - Князя я не увижу, конечно, - продолжал Елпидифор Мартыныч, - его, может, дома нет, да и не любит ведь он меня.

   - Он, кажется, куда-то ушел, - отвечала не прямо княгиня.

   Она все обдумывала, как бы ей поскорее начать с Елпидифором Мартынычем тот разговор, который ей хотелось, и никак не могла придумать; но Елпидифор Мартыныч сам помог ей в этом случае: он, как врач, может быть, и непрозорлив был, но как человек - далеко видел!

   - Барышня-то эта, Жиглинская, которую я видел у вас, здесь же живет, в Останкине? - ударил он прямо куда нужно.

   - Д-да... - протянула ему в ответ княгиня. - А что, скажите, вы ее знаете хорошо? - прибавила она, помолчав немного.

   - Знаю хорошо-с, особенно старуху-мать.

   - Что же это за госпожа?

   - Госпожа такая, что дама... благородного звания... - отвечал Елпидифор Мартыныч с ударением. - Смолоду красавица была!.. Ах, какая красавица! - прибавил он и закрыл даже при этом глаза, как бы желая себе яснее вообразить Елизавету Петровну в ее молодости.

   - Что же, она замужняя была? - спрашивала княгиня.

   - Как же-с!.. Сначала замужем была, ну, а потом и без замужества жила с одним господином как бы в замужестве. Более всегда телесною красотой блистала, чем душевной!

   Для Елпидифора Мартыныча было ясно, как день, что он мог или даже должен был бранить Жиглинских перед княгиней.

   - Но, вероятно, и дочь у ней такая же? - прибавила княгиня; у ней губы даже при этом дрожали.

   Елпидифор Мартыныч пожал плечами.

   - К-ха! - откашлянулся он. - Есть пословица русская, что яблоко от деревца недалеко падает! - заключил он многознаменательно.

   - Но вы у них бываете? - продолжала расспрашивать княгиня.

   Елпидифор Мартыныч поднял при этом свои густые брови.

   - Бываю... лечу старуху иногда, - солгал он.

   - А мужа моего не видали там? - проговорила княгиня, и у ней опять при этом задрожали губы.

   - Нет, не видал, ни разу не заставал, - отвечал, улыбаясь, Елпидифор Мартыныч, - а сказывала старуха, что бывает у них.

   - К чему же она вам сказывала это? - допрашивала княгиня.

   Оскорбленная любовь и ревность сделали из нее даже искусную допросчицу.

   - Да к тому... - отвечал Елпидифор Мартыныч протяжно и соображая (он недоумевал еще отчасти: все ли ему говорить княгине или нет), - что жаловалась на дочь.

   - Но какая же связь тут, что она жаловалась на дочь и что князь бывает у них?

   - А такая вот, - отвечал Елпидифор Мартыныч, кашлянув, - что князь, собственно, и бывает у них для дочки...

   - Стало быть, мать против этого? - допрашивала княгиня.

   - Сначала была против, - отвечал Елпидифор Мартыныч, с лукавой улыбкой, - а теперь, кажется, за.

   - Но почему же прежде против, а теперь за? - спросила княгиня.

   - А потому, вероятно, что деньги за то от князя стала получать!.. Нынче ведь, сударыня, весь мир на этом замешан, - пояснил ей Елпидифор Мартыныч и заметил при этом, что у княгини, против ее воли, текли уже слезы по щекам.

   - Неприятно это видеть, очень неприятно, в каком бы семействе это ни происходило, - продолжал он как бы с некоторым даже чувством.

   - Но что же мне теперь делать? - спросила его княгиня тихо.

   - Терпеть!.. Бог терпенье любит!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч наставническим тоном.

   - Но терпеть можно, если остается еще надежда, что человек опомнится когда-нибудь и возвратится к своему долгу, а тут я ничего этого не вижу? - полуспросила княгиня.

   Видимо, что она ожидала и желала, чтобы на эти слова ее Елпидифор Мартыныч сказал ей, что все это вздор, одна только шалость со стороны князя, и Елпидифор Мартыныч понимал, что это именно княгиня хотела от него услышать, но в то же время, питая желание как можно посильнее напакостить князю, он поставил на этот раз правду превыше лести и угодливости людям.

   - Да, возвращение для князя будет трудное и едва ли даже возможное, - проворил он.

   - Стало быть, связь между ними очень близкая и прочная? - спросила княгиня, все более и более теряясь и волнуясь.

   - Кто ж это знает? - отвечал Елпидифор Мартыныч, пожав плечами. - К-х-ха! - откашлянулся он. - Мать мне ее, когда я был у них перед отъездом их на дачу, говорила: "Что это, говорит, Леночку все тошнит, и от всякой пищи у ней отвращение?" Я молчу, конечно; мало ли человека отчего может тошнить!

   - Поэтому она уж в интересном положении? - произнесла княгиня почти голосом ужаса.

   - Ничего больше того не знаю, ничего-с!.. - сказал наотрез Елпидифор Мартыныч.

   - Но, Елпидифор Мартыныч, вы узнайте мне это хорошенько, повернее, - продолжала княгиня тем же отчаянным голосом.

   - Что тут разузнавать? - возразил было Елпидифор Мартыныч. - Время всего лучше может показать: пройдет месяца три, четыре, и скрыть это будет невозможно.

   - Но я не через четыре месяца хочу это знать, а теперь же, - иначе я измучусь, умру, поймите вы!

   Елпидифор Мартыныч развел руками.

   - Можно, пожалуй, и теперь поразведать, - сказал он.

   - Вы сейчас же отсюда и заезжайте к Жиглинским, разведайте у них, а завтра ко мне приедете и скажете, - настаивала княгиня.

   - Хорошо! - согласился Елпидифор Мартыныч. - Только одного я тут, откровенно вам скажу, опасаюсь: теперь вот вы так говорите, а потом как-нибудь помиритесь с князем, разнежитесь с ним, да все ему и расскажете; и останусь я каким-то переносчиком и сплетником!

   - Никогда я ему ничего не скажу и не помирюсь с ним в душе!.. - возразила княгиня.

   - Ну да, не скажете! Женщина ведь вы, сударыня, и поэтому сосуд слабый и скудельный!.. - заметил ей глубокомысленно Елпидифор Мартыныч.

   Когда он, наконец, отправился и княгиня осталась одна, то дала волю душившим ее в продолжение всей предыдущей сцены слезам. Елена, если только правда, что про нее говорил Елпидифор Мартыныч, казалась ей каким-то чудовищем. "Как, - рассуждала княгиня, - девушка все-таки из благородного звания, получившая образование, позволила себе войти в близкую связь с женатым человеком!" Судя по себе, княгиня даже вообразить не могла, каким образом девушка может решиться на подобную вещь. Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала в доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина о свободе{87}; потом стал ей толковать о русском мужике, его высоких достоинствах; объяснял, наконец, что мир ждет социальных переворотов, что так жить нельзя, что все порядочные люди задыхаются в современных формах общества; из всего этого княгиня почти ничего не понимала настоящим образом и полагала, что князь просто фантазирует по молодости своих лет (она была почти ровесница с ним). Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит. В числе самых сильных нравственных желаний княгини было желание иметь детей, и она полагала, что быть матерью или отцом есть высшее счастье человека на земле. Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за самое себя; она, судя по собственным своим чувствам, твердо была убеждена, что как только родится у князя от Елены ребенок, так он весь и навсегда уйдет в эту новую семью; а потому, как ни добра она была и как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но опасность показалась ей слишком велика, так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно. При таком душевном состоянии прописанных ей лекарств она, разумеется, не принимала и продолжала весь остальной день плакать.

   Елпидифор Мартыныч между тем, как обещал княгине, так и исполнил, и направился прямо к Жиглинским. Во всех своих сплетнях, которыми сей достопочтенный врач всю жизнь свою занимался, он был как-то необыкновенно счастлив: в настоящем случае, например, Елизавета Петровна сама ждала его и почти готова была посылать за ним.

   - А, сокол мой ясный! - воскликнула она, увидав его из сада подъезжающим к их даче. - Милости прошу! - повторила она, сама отворяя ему калитку.

   Елпидифор Мартыныч вошел к ней и хоть с небольшим удовольствием, но поцеловал у нее руку.

   - На лавочку, сюда, под тень! - говорила Елизавета Петровна и усадила Елпидифора Мартыныча рядом с собой на одну из скамеечек.

   - А мне бы, глупой, давно следовало вас поблагодарить! - начала она, как бы спохватившись.

   Елизавета Петровна до сих пор еще не говорила Елпидифору Мартынычу, что стала получать от князя деньги, опасаясь, что он, старый черт, себе что-нибудь запросит за то; но в настоящее время нашла нужным открыться ему.

   - Ну, что тут... не стоит благодарности... - отвечал ей, в свою очередь, как-то стыдливо потупляя свои очи, Елпидифор Мартыныч. - Словеса наши, значит, подействовали, - прибавил он затем с оттенком некоторой гордости.

   - Подействовали отчасти, - отвечала Елизавета Петровна.

   - Что же, на много ли князь распоясался? - спрашивал Елпидифор Мартыныч.

   - Не на много, не ошибется!

   - А на сколько, однако?

   - Ну, и говорить не хочется!.. Вы, однако, как-нибудь Елене не проговоритесь, - она ничего не знает об этом.

   - Зачем ей говорить! - отвечал Елпидифор Мартыныч, нахмуривая немного свои брови. - А что, она здорова? - присовокупил он каким-то странным голосом.

   - То-то, что нет!.. Нездорова! - воскликнула Елизавета Петровна. - Припадки, что я вам говорила, продолжаются.

   - Что же это значит? - спросил ее со вниманием Елпидифор Мартыныч.

   - Что значит? Я думаю, что обыкновенно это значит, - отвечала Елизавета Петровна. - Беременна, кажется, - произнесла она, помолчав немного и более тихим голосом, чем обыкновенно говорила.

   - Вот тебе на! - сказал Елпидифор Мартыныч.

   - И потому, господин его сиятельство, - продолжала Елизавета Петровна, как-то гордо поднимая свою громадную грудь, - теперь этими пустяками, которые нам дает, не думай у меня отделаться; как только ребенок родится, он его сейчас же обеспечь двадцатью или тридцатью тысячами, а не то я возьму да и принесу его супруге на окошко: "На поди, нянчись с ним!" Вы, пожалуйста, так опять ему и передайте.

   Елпидифор Мартыныч на это молчал. Елизавета Петровна, заметив его несколько суровое выражение в лице, поспешила прибавить:

   - Устройте вы мне это дело, - тысячу рублей вам за это дам, непременно!

   Елпидифор Мартыныч и на это усмехнулся только и ни слова не говорил.

   - Вот записку сейчас дам вам в том, - сказала Елизавета Петровна и, с необыкновенной живостью встав с лавки, сбегала в комнаты и написала там записку, в которой обязывалась заплатить Елпидифору Мартынычу тысячу рублей, когда получит от князя должные ей тридцать тысяч.

   - Вот-с, извольте получить! - говорила она, подавая ему ее.

   Елпидифор Мартыныч взял записку и, опять усмехнувшись, положил ее в карман.

   - Не знаю, как мне вам устроить это, - произнес он как-то протяжно.

   - Знаете!.. Полноте, друг мой!.. Вы все знаете! - говорила Елизавета Петровна нараспев и ударяя доктора по плечу.

   - Да, знаю! Нет, сударыня, в нынешнем веке не узнаешь ничего: по-нашему, кажется, вот непременно следовало, чтобы вышло так, а выйдет иначе! - проговорил Елпидифор Мартыныч и затем, встав с лавочки, стал застегивать свое пальто. - Пора, однако, - заключил он.

   Елизавета Петровна проводила его до самой пролетки.

   Елпидифор Мартыныч велел себя везти в Свиблово, чтобы кстати уже заехать и к Анне Юрьевне. Он таким образом расположил в голове план своих действий: о беременности Елены он намерен был рассказать княгине, так как она этим очень интересовалась; о деньгах же на ребенка опять намекнуть Анне Юрьевне, которая раз и исполнила это дело отличнейшим образом. Но, приехав в Свиблово, он, к великому горю своему, застал Анну Юрьевну не в комнатах, а на дворе, около сарая, в полумужской шляпе, в замшевых перчатках, с хлыстом в руке и сбирающуюся ехать кататься в кабриолете на одном из бешеных рысаков своих.

   - Убирайтесь назад, не вовремя приехали! - крикнула было та ему на первых порах.

   - Ну, что делать! - сказал Елпидифор Мартыныч, несколько сконфуженный таким приемом, и сбирался было отправиться в обратную, но Анна Юрьевна, увидав на нем его уморительную шинель на какой-то клетчатой подкладке и почему-то с стоячим воротником, его измятую и порыжелую шляпу и, наконец, его кислую и недовольную физиономию, не вытерпела и возымела другое намерение.

   - Елпидифор Мартыныч, садитесь со мной и поедемте кататься. Ну, слезайте же поскорее с вашей пролетки! - приказывала она ему, усевшись сама в свой кабриолет.

   Елпидифор Мартыныч повел глазами на сердито стоящего коня Анны Юрьевны, ослушаться, однако, не смел и, сказав своему кучеру, чтобы он ехал за ними, неуклюже и робко полез в довольно высокий кабриолет. Грум слегка при этом подсадил его, и только что Елпидифор Мартыныч уселся, и уселся весьма неловко, на левой стороне, к чему совершенно не привык, и не всем даже телом своим, - как Анна Юрьевна ударила вожжами по рысаку, и они понеслись по колеистой и неровной дороге. С Елпидифора Мартыныча сейчас же слетела шляпа; шинель на клетчатой подкладке распахнулась и готова была попасть в колеса, сам он начал хвататься то за кабриолет, то даже за Анну Юрьевну.

   - Матушка, матушка, Анна Юрьевна... потише... убьете... ей-богу, убьете! - кричал он почти благим матом, но Анна Юрьевна не унималась и гнала лошадь.

   Рысак, вытянув голову и слегка только пофыркивая, все сильнее и сильнее забирал.

   - Господи!.. Господи! - продолжал кричать Елпидифор Мартыныч и стремился было сцапать у Анны Юрьевны вожжи, чтобы остановить лошадь.

   - Не смейте этого делать! - прикрикнула та на него и еще сильнее ударила вожжами по рысаку.

   Елпидифор Мартыныч начал уже читать предсмертную молитву; но в это время с парика его пахнуло на Анну Юрьевну запахом помады; она этого никак не вынесла и сразу же остановила рысака своего.

   - Ступайте вон! С вами невозможно так близко сидеть, - сказала она ему.

   Елпидифор Мартыныч, нисколько этим не обиженный, напротив, обрадованный, сейчас же слез, а Анна Юрьевна, посадив вместо него своего грума, ехавшего за ними в экипаже доктора, снова помчалась и через минуту совсем скрылась из глаз.

   - Эка кобыла ногайская!.. Эка кобыла бешеная! - говорил Елпидифор Мартыныч, обтирая грязь и сало, приставшие от колес к его глупой шинели.

   - У них-с не кобыла это, а мерин! - заметил ему кучер его.

   - Я не об лошади говорю, а об барыне! - возразил ему с досадой Елпидифор Мартыныч.

   - Д-да! Об барыне! - сказал, усмехнувшись, кучер.

  

  

   В этот же самый день князь ехал с другом своим бароном в Москву осматривать ее древности, а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя, так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему; а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями.

   День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.

   - Как это мило! - почему-то произнес он, останавливаясь перед царь-колоколом.

   - Что же тут милого? - спросил его князь удивленным голосом.

   - То есть интересно, хотел я сказать, - поправился барон и перед царь-пушкой постарался уже выразиться точнее.

   - C'est magnifique! {Это великолепно! (франц.).} - проговорил он, надевая пенсне и через них осматривая пушку.

   - Magnifique еще какой-то выдумал! - сказал князь, покачав головой.

   - Ах, кстати: я, не помню, где-то читал, - продолжал барон, прищуривая глаза свои, - что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший.

   - Ты это у Герцена читал, - сказал ему князь.

   - Так, так!.. Да, да! - подтвердил с удовольствием барон. - Этот Герцен ужасно какой господин остроумный, - присовокупил он.

   - Он и побольше, чем остроумный, - заметил каким-то суровым голосом князь.

   - Конечно, конечно! - согласился и с этим барон.

   В Оружейную палату князь повел его мимо Красного крыльца и соборов.

   Барон заглянул в дверь Успенского собора и проговорил: "Святыня русская!" Перед вновь вызолоченными главами Спаса-на-Бору он снял даже шляпу и перекрестился; затем, выйдя на набережную и окинув взором открывшееся Замоскворечье, воскликнул: "Вот она, матушка Москва!"

   Все эти казенные и стереотипные фразы барона князь едва в состоянии был выслушивать.

   Всходя по лестнице Оружейной палаты, барон сказал, показывая глазами на висевшие по бокам картины: "Какая славная кисть!"

   - Прескверная! - повторил за ним князь.

   - Ого, сколько ружей! - воскликнул барон, войдя уже в первую залу со входа.

   - Много, - повторил за ним князь.

   В комнате с серебряной посудой барон начал восхищаться несколько поискреннее.

   - Отличные сюжеты, замечательные! - говорил он, осматривая в пенсне вещи и закинув при этом несколько голову назад. Наконец, к одному из блюд он наклонился и произнес, как бы прочитывая надпись: "Блюдо"!

   - Что ж "Блюдо"? Читай дальше, - сказал князь, стоявший сзади барона и насмешливо смотревший на него.

   - "Блюдо"! - повторил барон, но дальше решительно ничего не мог прочитать.

   - Э, да ты, брат, по-славянски-то совсем не умеешь читать! - подхватил князь.

   - Да, то есть так себе... Плохо, конечно!.. - отвечал как-то уклончиво барон и поспешил перейти в другое отделение, где хранились короны и одежды царские.

   - Это архиерейские одежды? - спросил барон, останавливаясь перед первым шкафом.

   - Нет, это одежды царей, - отвечал протяжно сопровождавший его чиновник, - архиерейские одежды в ризницах.

   - Те в ризницах? - почему-то переспросил с любопытством барон.

   - В ризницах, - повторил ему еще раз чиновник.

   Что касается до драгоценных камней, то барон, по-видимому, знал в них толк.

   - Это очень дорогая вещь, - сказал он, показывая на огромный рубин в короне Анны Иоанновны{87}.

   - Да-с, - повторил чиновник.

   - Этакая прелесть, чудо что такое! - произносил барон с разгоревшимися уже глазами, стоя перед другой короной и смотря на огромные изумрудные каменья. Но что привело его в неописанный восторг, так это бриллианты в шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену{87}.

   - Восемь штук таких бриллиантов!.. Восемь штук! - восклицал барон. - Какая грань, какая вода отличная! - продолжал он с каким-то даже умилением, и в этом случае в нем, может быть, даже кровь сказывалась, так как предание говорило, что не дальше как дед родной барона был ювелир и торговал на Гороховой, в небольшой лавочке, золотыми вещами.

   После бриллиантов барон обратил некоторое внимание на старинные экипажи, которые его поразили своею курьезностию.

   - Что это за безобразие, что это за ужас! - говорил он, пожимая плечами.

   - Покажи и тебя через десять лет в твоем пиджаке, - и ты покажешься ужасом и безобразием, - заметил ему князь.

   - Тут не в том дело! Они сложны, огромны, но комфорта в них все-таки нет, - возразил барон.

   - Никак не меньше нынешнего: попробуй, сядь, - сказал ему князь, явно желая подшутить над приятелем.

   - Гораздо меньше! - воскликнул барон и в самом деле хотел было сесть, но чиновник не пустил его.

   - Нет-с, этого нельзя, - сказал он ему не совсем, впрочем, смелым голосом.

   - Жаль! - произнес барон и пошел дальше.

   Когда они, наконец, стали совсем выходить, чиновник обратился к князю, которого он немножко знал, и спросил его почти на ухо:

   - Кто это с вами, министр, что ли, какой?

   Барон очень уж важен показался ему по виду своему.

   - Нет, барон один, - отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь.

   - Ах, он ягель немецкий, трава болотная! - зашипел, заругался чиновник. - Недаром меня так претило от него!

   Почтенный смотритель древностей был страшный русак и полагал, что все несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют.

   В Троицком трактире барон был поставлен другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом; барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но те барон попробовал и решительно не мог есть.

   - Ах, ты, габерсупник{87}! - сказал ему почти с презрением князь.

   - Почему же габерсупник? - возразил барон, как бы даже обидевшись таким названием.

   Вина за обедом было выпито достаточное количество, так что барон сильно захмелел, а князь отчасти, в каковом виде они и отправились домой.

   - Это Сухарева башня? - говорил барон не совсем даже твердым языком и устремляя свои мутные глаза на Сухареву башню.

   - Сухарева! - отвечал ему прежним же насмешливым тоном князь.

   - Ее Брюс{87} построил? - продолжал барон надменнейшим и наглейшим образом.

   - И не думал! - возразил ему серьезно князь.

   - Как не думал? - воскликнул барон. - Я положительно знаю, что водопровод ваш и Сухареву башню построил Брюс.

   - Ну, да, Брюс!.. Ври больше! - произнес уже мрачно князь.

   - Нет, не вру, потому что в России все, что есть порядочного, непременно выдумали иностранцы, - сказал барон, вспыхивая весь в лице.

   - Отчего же ты до сих пор ничего порядочного не выдумал? - спросил его князь.

   - Отчего я?.. Что же ты меня привел тут в пример? Я не иностранец! - говорил барон.

   - Врешь!.. Врешь! Иностранцем себя в душе считаешь! - допекал его князь.

   - Вот вздор какой! - рассмеялся барон, видимо, стараясь принять все эти слова князя за приятельскую, не имеющую никакого смысла шутку; затем он замолчал, понурил голову и вскоре захрапел.

   Князь же не спал и по временам сердито и насмешливо взглядывал на барона. Его, по преимуществу, бесила мысль, что подобный человек, столь невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в государственные люди, - и князю ужасно захотелось вышвырнуть барона на мостовую и расшибить ему об нее голову, именно с тою целию, чтобы из него не вышел со временем государственный человек.

   По возвращении в Останкино, барон, не совсем еще проспавшийся, пошел досыпать, а князю доложили, что присылала Анна Юрьевна и что вечером сама непременно будет. Между тем княгиня велела ему сказать, что она никак не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно было оставаться дома; но он дня два уже не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто в ужас. Проклиная в душе всех на свете кузин, князь пошел к Елене и стал ее умолять прийти тоже к ним вечером.

   - Но меня жена ваша, может быть, не велит принять, или, еще хуже того, приняв, попросит уйти назад! - возразила ему Елена.

   - Что за пустяки! - произнес князь. - Во-первых, жена моя никогда и ни против кого не сделает ничего подобного, а во-вторых, она и не выйдет, потому что больна.

   - Да, если не выйдет, в таком случае приду с удовольствием, - сказала Елена.

   Сидеть с гостями князь предложил в саду, где, по его приказанию, был приготовлен на длинном столе чай с огромным количеством фруктов, варенья и даже вина.

   Анна Юрьевна приехала в своей полумужской шляпе и вся раскрасневшаяся от жару. Она сейчас же села и начала тяжело дышать. Увы! Анна Юрьевна, благодаря ли московскому климату, или, может быть, и летам своим, начала последнее время сильно полнеть и брюзгнуть. Князь представил ей барона, который окончательно выспался и был вымытый, причесанный, в черном сюртучке и в легоньком цветном галстуке. Вскоре затем пришла и Елена: огромный черный шиньон и черные локоны осеняли ее бледное лицо, черное шелковое платье шикарнейшим образом сидело на ней, так что Анна Юрьевна, увидав ее, не могла удержаться и невольно воскликнула:

   - Как вы прелестны сегодня!..

   И сама при этом крепко-крепко пожала ей руку.

   Барон тоже благосклонным образом наклонил перед Еленой голову, а она, в свою очередь, грациозно и несколько на польский манер, весьма низко поклонилась всем и уселась потом, по приглашению князя, за стол.

   - Et madame la princesse? {А госпожа княгиня? (франц.).} - спросила она, как бы ничего не знавши.

   - Она больна, - отвечал князь.

   - И довольно серьезно, кажется, - заметила Анна Юрьевна, на минуту заходившая к княгине.

   - Серьезно? - переспросила ее Елена.

   - По-видимому, - отвечала Анна Юрьевна.

   - Ну, нет! С ней это часто бывает, - возразил князь и, желая показать перед бароном, а отчасти и перед Анной Юрьевной, Елену во всем блеске ее ума и образования, поспешил перевести разговор на одну из любимых ее тем.

   - Mademoiselle Helene! - отнесся он к ней. - Вы знаете ли, что мой друг, барон Мингер, отвергает теорию невменяемости и преступлений{96}!

   - Я? - переспросил барон, совершенно не помнивший, чтобы он говорил или отвергал что-нибудь подобное.

   - Да, вы!.. Во вчерашнем нашем разговоре вы весьма обыкновенные поступки называли даже виной, - пояснил ему князь.

   - А! - произнес многознаменательно, но с улыбкою барон.

   - А вы не согласны с этою теорией? - спросила его Елена.

   - Да, не согласен, - отвечал барон, хотя, в сущности, он решительно не знал, с чем он, собственно, тут не согласен.

   - Но почему же? - спросила его Елена.

   - Потому что преступление... самое название показывает, что человек преступил тут известные законы и должен быть наказан за то.

   - А что такое самые законы, позвольте вас спросить? - допрашивала его Елена.

   - Законы суть поставленные грани, основы, на которых зиждется и покоится каждое государство, - отвечал барон, немного сконфузясь: он чувствовал, что говорит свое, им самим сочиненное определение законов, но что есть какое-то другое, которое он забыл.

   - Законы суть условия, которые люди, составившие известное общество, заключили между собой, чтобы жить вместе, - так?.. - пояснила Елена барону и вместе с тем как бы спросила его.

   - Так! - согласился он с ней.

   Князь при этом усмехнулся.

   - Вот тебе на! - сказал он. - Ты, значит, отказываешься от нашего казенного юридического определения, что законы суть продукт верховной воли, из которой одной они проистекают.

   - Нисколько я не отказываюсь от этого определения, и, по-моему, оно вовсе не противоречит определению mademoiselle Helene, так как касается только формы утверждения законов: законы всюду и везде основываются на потребностях народа и для блага народа издаются, - проговорил барон, начинавший видеть, что ему и тут придется биться, и потому он решился, по крайней мере, взять смелостью и изворотливостью ума.

   - Нет, оно более чем одной только формы утверждения законов касается, - возразила ему Елена, - а потому я все-таки буду держаться моего определения, что законы суть договоры{97}; и вообразите, я родилась в известном государстве, когда договоры эти уже были написаны и утверждены, но почему же я, вовсе не подписавшаяся к ним, должна исполнять их? Договоры обязательны только для тех, кто лично их признал.

   - Если вы не признаете законов, то можете уйти из этого общества.

   - Нет, не могу, потому что по русским, например, законам меня накажут за это.

   - Да, по русским! - произнес барон с оттенком некоторой уже усмешки.

   - Кроме того-с, - продолжала Елена, вся раскрасневшаяся даже в лице, - всех законов знать нельзя, это требование невыполнимое, чтобы неведением законов никто не отзывался: иначе людям некогда было бы ни землю пахать, ни траву косить, ни дорог себе строить. Они все время должны были бы изучать законы; люди, хорошо знающие законы, как, например, адвокаты, судьи, огромные деньги за это получают.

   - Я согласен, что нельзя знать всех законов в подробностях, - сказал барон, - но главные, я думаю, все вообще знают: кто же не знает, что воровство, убийство есть преступление?

   - П