Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

эти весьма невысокого сорта.

   - Но все-таки, как бы то ни было, вы не будете, значит, огорчаться, если он совершит когда-нибудь опять подобную выходку?

   - Огорчаться буду, но менее, конечно! - произнесла Елена, взглянув при этом с любовью на князя.

   - Теперь-с к вам обращаю мое слово, - отнесся Миклаков к князю. - Будете ли вы в такой мере позволять себе выходить из себя?

   - Я не знаю этого! - возразил князь.

   - Не знаете того! - повторил Миклаков. - Хорошо и то, по крайней мере, что откровенно сказано!.. Теперь, значит, остается внушить княгине, что, ежели она в самом деле любит этого господина, в чем я, признаться сказать, сильно сомневаюсь...

   - И я совершенно в этом сомневаюсь! - подтвердила Елена.

   - Но положим, что любит, то все-таки должна делать это несколько посекретнее и не кидать этим беспрестанно в глаза мужу. Все такого рода уступки будут, конечно, несколько тяжелы для всех вас и заставят вас иногда не совсем искренно и откровенно поступать и говорить, но каждый должен в то же время утешать себя тем, что он это делает для спокойствия другого... Dixi! {Я сказал! (лат.).} - заключил Миклаков.

   - Но кто же, однако, княгине передаст предназначенное для нее наставление? - спросила Елена.

   - Конечно, уж не я! - отвечал Миклаков. - Потому что я двух слов почти с ней не говаривал... Всего приличнее, я полагаю, внушить ей это князю.

   - Ему-то, ему; но осмелится ли еще он? - заметила ядовито Елена.

   Князь ничего на это не произнес и даже такое имел выражение лица, как будто бы не про него это говорили.

   - Все, значит, поэтому кончено! - воскликнул Миклаков и взялся было за шляпу, чтобы отправиться в Москву, но в это время проворно вошла в комнату Елизавета Петровна.

   - Ни-ни-ни! Не пущу без ужина! - воскликнула она, растопыривая перед ним руки.

   - Да ведь поздно: я пешком пойду! Темь такая, что, пожалуй, с кого-нибудь и шинель снимешь! - проговорил Миклаков.

   - Вы же снимете! - воскликнула Елена.

   - А вы как думаете! - отвечал Миклаков. - Я принадлежу к такого рода счастливцам, которые с других только могут стаскивать что-нибудь, а с меня никто ничего!

   - Чтобы предохранить вас от этого преступления, мы вас в экипаже проводим, - сказал князь. - Потрудись, моя милая, сходить и сказать, чтобы коляска моя сюда приехала! - обратился он к Марфуше.

   Та побежала исполнить его приказание.

   - В коляске меня проводите? Это недурно! - произнес Миклаков снова комически и снова не без оттенка самодовольства.

   Ужином Елизавета Петровна угостила на славу: она своими руками сделала отличнейший бифштекс и цыплят под соусом, но до всего этого ни князь, ни Елена почти не дотронулись; зато Миклаков страшно много съел и выпил все вино, какое только было подано.

   - Ужин для меня, - толковал он своим собеседникам, - самая приятная вещь, так как человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем самого себя, своих мыслей и своих чувств.

   Язык, при этих словах, у Миклакова начинал уж немного заплетаться. Когда же он сел в княжеский фаэтон, чтобы ехать в Москву, то как-то необыкновенно молодцевато надел на голову свою кожаную фуражку.

   - Хорошо быть умным человеком: ни за что ни про что катают тебя князья в своих экипажах!.. - говорил он вслух и кивая в это время, в знак прощания, князю головою: выпивши, Миклаков обыкновенно делался откровеннее, чем он был в нормальном своем состоянии!

  

  

   Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой. Требование же князя, чтобы княгиня ехала с ним в экипаже, обрадовало ее до души; она ожидала, что он тут же с ней помирится, и у них начнется прежняя счастливая жизнь. Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она дня три и совсем не видала князя. Надежды ее, значит, в этом отношении рушились совершенно, и ей вообразилось, что он, может быть, считает ее уже недостойною, чтобы помириться с нею, по случаю ее кокетства с бароном. Княгиня готова была плакать от досады, что держала себя подобным образом с этим господином, и решилась оправдаться перед мужем. Для этого она написала и послала князю такого рода письмо:

   "Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько не уменьшилась в душе моей с того дня, как я отдала вам мое сердце и руку. Вам, вероятно, не нравилось то, что я была слишком любезна с вашим приятелем бароном, но заверяю вас, что барон никогда мне и нисколько не нравился, а, напротив, теперь даже стал противен, и я очень рада буду, когда он уедет. Кокетничая с ним, я думала этим возвратить вашу любовь ко мне, которая была, есть и будет всегда для меня дороже всего, и если вы дадите мне ее снова, я сочту себя счастливейшим существом в мире. Прошу вас убедительно ответить мне и не мучить меня неизвестностью; всегда верная и любящая вас жена

  

   Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.

   Недоумевая, как и что предпринять, он решился подождать Миклакова, который вечером хотел прийти к нему на дачу и действительно пришел.

   - Вот вы с Еленой говорили мне, - начал князь после первых же слов, - чтобы я разные разности внушил княгине; я остерегся это сделать и теперь получил от нее письмо, каковое не угодно ли вам прочесть!

   Князь подал Миклакову письмо княгини, которое тот внимательно прочел, и вслед за тем все лицо его приняло какое-то умиленное выражение.

   - Какая, однако, отличнейшая женщина княгиня! - воскликнул он.

   - Чем же? - спросил князь, хотя и догадался почти, что хочет сказать Миклаков.

   - Добрейшая и чистейшая женщина, каких когда-либо я встречал, - продолжал Миклаков. - Вы сколько лет женаты? - прибавил он князю.

   - Десять лет! - отвечал тот.

   - Шутка!.. И после того, что вы изволили творить против нее, она сохранила такую преданность к вам!.. Не умеете вы, сударь, ценить подобное сокровище, решительно не умеете!..

   - Но Елена, я надеюсь, как женщина, никак не хуже княгини, - проговорил князь.

   - Елена имеет совсем другие достоинства, - сказал Миклаков.

   Друзья после этого замолчали на некоторое время.

   - Как я предсказывал, так и вышло! - начал Миклаков, рассмеясь. - Вся эта история с бароном, от которой вы так волновались и бесились, оказалась сущим вздором.

   - Если она даже вздор, - подхватил князь, - то все-таки это ставит меня в еще более щекотливое положение... Что я буду теперь отвечать на это письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно - жестоко!

   - Зачем писать?.. На словах ей надобно объяснить, - возразил Миклаков.

   - А на словах я не могу, потому что, как и испытал это раз, или наговорю ей каких-нибудь резкостей, чего вовсе не желаю, или сам расчувствуюсь очень.

   - Так как же тут быть? - воскликнул Миклаков.

   - Всего бы было удобнее... - продолжал князь, пожимая плечами, - если бы вы, по доброте вашей ко мне, взяли на себя это поручение.

   - Какое поручение? - спросил Миклаков.

   - Поручение объясниться с княгиней.

   - Это с какой мне стати? - воскликнул Миклаков.

   - С такой, что я ваш друг и просил вас о том...

   - Но что же именно объяснять я ей буду? - говорил Миклаков, уже смеясь.

   - Объяснять... - начал князь с некоторой расстановкой и обдумывая, - чтобы она... разлюбила меня, потому что я не стою того, так как... изменил ей... и полюбил другую женщину!

   - Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а только заставишь больше ревновать, то есть больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше всего ей доказать, что он дурак!

   - Ну, докажите княгине, что я дурак; можно, полагаю, это?

   - Можно! - отвечал совершенно серьезным тоном Миклаков. - Хорошо также ее уверить, что вы и подлец!

   - Уверьте ее, что я и подлец! - подхватил князь.

   Миклаков после этого помолчал немного, а потом присовокупил:

   - Нечестно-то, в самом деле нечестно с ней поступили!

   - Может быть, я не спорю против того; но как же, однако: вы беретесь, значит, и скажете ей?

   - Да, пожалуй! - отвечал Миклаков.

   - А когда именно?

   - Когда хотите, мне все равно.

   - Сегодня, например!.. Она теперь дома и сидит одна!..

   - Нет, сегодня нельзя! - сказал наотрез Миклаков, взглянув при этом мельком на свои худые брюки и сапоги в заплатах.

   - Отчего? - спросил князь, вовсе не подозревая, чтобы подобная причина могла останавливать Миклакова.

   - Да оттого, - отвечал тот, - что я должен сообразить несколько и обдумать мое посольство!.. Завтра разве?

   - Ну, завтра!.. В таком случае я пришлю за вами в Москву экипаж, - сказал князь.

   - Присылайте! - согласился Миклаков.

   И, придя домой, сей озлобленный человек начал совершать странные над собой вещи: во-первых, еще вечером он сходил в баню, взял там ванну, выбрился, выстригся, потом, на другой день, едва только проснулся, как сейчас же принялся выбирать из своего небогатого запаса белья лучшую голландскую рубашку, затем вытащил давным-давно не надеваемые им лаковые сапоги. Касательно верхнего платья Миклаков затруднялся, что ему надеть: летняя визитка у него была новее черного сюртука, но зато из такого дешевого трико была сшита, что, конечно, каждый лавочник и каждый лакей имел такую; сюртук же хоть и сделан был из очень хорошего сукна, но зато сильно был ветх деньми. Миклаков все-таки решился лучше надеть сюртук, предварительно вычистив его самым старательным образом; когда, наконец, за ним приехал экипаж князя, то он, сев в него, несколько развалился и положил даже ногу на ногу: красивая открытая коляска, как известно, самого отъявленного философа может за: ставить позировать!.. Бойкие кони понесли. Миклакова в Останкино. Он всю дорогу думал о княгине и о предстоящем свидании с нею. Она еще и прежде того немного нравилась ему и казалась такой милой и такой чистенькой. В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню{161}. Приехав в Останкино и войдя в переднюю флигеля, занимаемого княгинею, Миклаков велел доложить о себе, и, когда лакей ушел исполнить его приказание, он заметно оставался в некотором волнении. Княгиню тоже удивило это посещение.

   - Проси! - сказала она как-то беспокойно лакею.

   Миклаков вошел.

   Княгиня подала ему свою беленькую ручку.

   - Вы, вероятно, у мужа были? - спросила она его.

   - Нет, я не был у него сегодня, - отвечал Миклаков уже несколько и мрачно.

   - А я полагала, что вы не застали его дома, - продолжала княгиня, все еще думавшая, что Миклаков приехал к князю.

   - Я даже не заходил к нему, - отвечал тот.

   Княгиня дальше не знала, что и говорить с Миклаковым, и только попросила его садиться и сама села.

   Миклаков некоторое время вертел шляпою.

   - Я, собственно, явился к вам... - начал он, немного запинаясь, - не от себя, а по поручению князя.

   - От мужа? - спросила княгиня с испугом и вся краснея в лице.

   - От него-с! - отвечал Миклаков. - Мы с князем весьма еще недолгое время знакомы, но некоторое сходство в понятиях и убеждениях сблизило нас, и так как мы оба твердо уверены, что большая часть пакостей и гадостей в жизни человеческой происходит оттого, что люди любят многое делать потихоньку и о многом хранят глубочайшую тайну, в силу этого мы после нескольких же свиданий и не стали иметь никаких друг от друга тайн.

   Княгиня начала почти догадываться, что хочет этим сказать Миклаков, и это еще больше сконфузило ее. "Неужели же князь этому полузнакомому человеку рассказал что-нибудь?" - подумала она не без удивления.

   - А в силу сего последнего обстоятельства, - продолжал Миклаков, - я и сделался невидимым участником ваших бесед семейных и пререканий.

   Удивлению княгини пределов не стало.

   - Признаюсь, я вовсе не желала бы, чтобы кто-нибудь был участником в наших семейных отношениях, - проговорила она.

   Миклаков пожал на это плечами.

   - Тут вам нечего ни желать, ни опасаться, потому что из всего этого, если не выйдет для вас некоторой пользы, то во всяком случае не будет никакого вреда: мне вчерашний день князь прочел ваше письмо к нему, которым вы просите его возвратить вам любовь его.

   Княгиня окончательно запылала от стыда и смущения.

   - И князь поручил мне сказать вам, - говорил Миклаков с какой-то даже жестокостью, - что как он ни дорожит вашим спокойствием, счастием, но возвратиться к прежнему чувству к вам он не может, потому что питает пылкую и нежную страсть к другой женщине!

   Княгиня при этих словах из пылающей сделалась бледною.

   - С недобрыми же и нехорошими вестями пришли вы ко мне! - проговорила она.

   - Что делать! - произнес в свою очередь невеселым голосом Миклаков. - Но мне хотелось бы, - прибавил он с некоторою улыбкою, - не только что вестником вашим быть, но и врачом вашим душевным: помочь и пособить вам сколько-нибудь.

   - Нет, мне никто и ничем не может пособить! - произнесла княгиня, и слезы полились по ее нежным щечкам.

   - Будто?.. Будто печаль ваша уж так велика? - спросил с участием Миклаков.

   - Очень велика! - отвечала ему княгиня.

   - Гм!.. - произнес Миклаков и после того, помолчав некоторое время и как бы собравшись с мыслями, начал. - Вот видите-с, на свете очень много бывает несчастных любвей для мужчин и для женщин; но, благодаря бога, люди от этого не умирают и много-много разве, что с ума от того на время спятят.

   - А это бывает же? - спросила княгиня.

   - Бывает-с это! - отвечал ей Миклаков торопливо. - И, по-моему, лучшее от того лекарство - самолюбие; всякий должен при этом вспомнить, что неужели он все свое человеческое достоинство поставит в зависимость от капризной воли какого-нибудь господина или госпожи. Нас разлюбили, ну и прекрасно: и мы разлюбим!

   - Хорошо, разлюбим; а как не разлюбляется? - возразила княгиня.

   - Что за вздор: не разлюбляется! - воскликнул Миклаков. - Для этого, мне кажется, стоит только повнимательнее и построже вглядеться в тот предмет, который нас пленяет - и кончено!.. Что вам, например, по преимуществу нравится в князе?

   Княгиня некоторое время затруднялась отвечать на такой вопрос.

   - Ум, конечно? - подхватил Миклаков.

   - Разумеется, ум, потому что мужчина прежде всего должен быть умен, - проговорила княгиня.

   - Совершенно верно-с... Жаль только, что женщины иногда совсем не то принимают за ум, что следует!.. В чем именно, по-вашему, ум князя проявляется?

   - Как вам сказать, в чем... Каждое слово его показывает, что он человек умный.

   - Гм... слово! - повторил Миклаков. - Слова бывают разные: свои и чужие, свое слово умное придумать и сказать очень трудно, а чужое повторить - чрезвычайно легко.

   - Так неужели вы думаете, что князь все говорит чужие слова? - спросила княгиня с некоторым оттенком неудовольствия.

   - Я тут ничего не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, - отвечал Миклаков, а сам с собой в это время думал: "Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен, так она через неделю убедит себя, что он дурак набитейший". - Ну, а как вы думаете насчет честности князя? - продолжал он допрашивать княгиню.

   Та даже вспыхнула от удивления и неудовольствия.

   - Господи, вы уж его и бесчестным человеком начинаете считать!.. Худого же князь адвоката за себя выбрал, - проговорила она.

   - Я опять-таки повторяю вам, - возразил Миклаков, - что я желаю только знать ваше мнение, а своего никакого вам не говорю.

   - Какое же тут другое мое мнение будет; я, без сомнения, признаю князя за самого честного человека!

   - То есть почему это так? Может быть, потому, что, имея семьдесят тысяч годового дохода, он аккуратно платит долги по лавочкам и по булочным?

   Княгиня опять вспыхнула.

   - Нет, не потому, - сказала она явно сердитым голосом, - а вот, например, другой бы муж всю жизнь меня стал обманывать, а он этого, по своей честности, не в состоянии был сделать: говорит мне прямо и искренно!

   - Что ж прямо и искренно говорить!.. - возразил Миклаков. - Это, конечно, можно делать из честности, а, пожалуй, ведь и из полного неуважения к личности другого... И я так понимаю-с, - продолжал он, расходившись, - что князь очень милый, конечно, человек, но барчонок, который свой каприз ставит выше счастия всей жизни другого: сначала полюбил одну женщину - бросил; потом полюбил другую - и ту, может быть, бросит.

   - И все мужчины, я думаю, такие! - сказала княгиня.

   - Нет, не все мужчины такие, - произнес Миклаков.

   - Кто же? Вас, что ли, прикажете считать приятным исключением? - спросила его колко княгиня.

   - Да хоть бы меня, пожалуй! - отвечал ей нахально Миклаков.

   Княгиня пожала плечами.

   - Скромно сказано! - проговорила она опять с насмешкой.

   Ее не на шутку начинали сердить эти злые отзывы Миклакова о князе. Положим, она сама очень хорошо знала и понимала, что князь дурно и, может быть, даже нечестно поступает против нее, но никак не желала, чтобы об этом говорили посторонние.

   Миклаков с своей стороны видел, что он мало подействовал на княгиню своими убеждениями, и рассчитал, что на нее временем лучше будет повлиять.

   - А что, скажите, чем вы занимаетесь?.. На что тратите вы ваш досуг? - спросил он ее.

   - Да ничем особенно не занимаюсь, - отвечала княгиня.

   - Читаете что-нибудь?.. Музыкой много занимаетесь? - продолжал Миклаков спрашивать.

   - Прежде много занималась, а теперь и та наскучила.

   - Значит, только и делаете, что оплакиваете утраченную любовь вашего недостойного супруга?

   - И того нет: для меня решительно все равно, утратила я его любовь или нет, - произнесла княгиня, сильно досадуя в душе на князя, что он подводит ее под подобные насмешки.

   - Но надобно же, однако, на что-нибудь приятное и занятное направить вам ваше воображение, - говорил Миклаков.

   - Я направлю его к богу и буду просить у него смерти, - отвечала княгиня.

   - Э, пустяки - смерти просить!.. А в карты, скажите, вы любите играть? - спросил ее Миклаков.

   - Люблю! - сказала протяжно княгиня.

   - Ну, хотите, я буду ходить к вам в карты играть, серьезно, по большой?.. Буду вас обыгрывать, - благо у вас денег много.

   Княгиня усмехнулась. Она это предложение Миклакова приняла сначала за шутку.

   - Прикажете или нет? - настаивал тот.

   - Пожалуй, ходите, - отвечала, наконец, княгиня.

   Ей самой немножко улыбнулась мысль о подобном времяпрепровождении.

   - Так, так, значит, на том и покончим! - произнес он, уже вставая и протягивая княгине на прощанье руку.

   Та ему ничего не отвечала и только подала ему тоже свою руку.

   Миклаков ушел.

   Княгиню страшным образом удивило и оскорбило такое посольство от князя. "Разве сам он не мог побеспокоиться и написать ей ответ?.. Наконец, просто сказать ей на словах?.. Зачем же было унижать ее еще в глазах постороннего человека?" - думала княгиня и при этом проклинала себя, зачем она написала это глупое письмо князю, зная по опыту, как он и прежде отвечал на все ее нежные заявления. С настоящей минуты она начала серьезно подумывать, что, в самом деле, не лучше ли ей будет и не легче ли жить на свете, если она разойдется с князем и уедет навсегда в Петербург к своим родным.

   Сам же князь в продолжение всего времени, пока Миклаков сидел у княгини, стоял у окна в своем кабинете и с жадным вниманием ожидал, когда тот выйдет от нее. Наконец, Миклаков показался.

   - Идите сюда скорей! - не утерпел и крикнул ему князь.

   Миклаков подошел было к нему к окну.

   - Идите же в комнату! - крикнул ему еще раз князь.

   Миклаков усмехнулся, мотнул головой и вошел в комнаты.

   - Ну что, говорили? - спросил его стремительно князь.

   - Говорил! - отвечал протяжно Миклаков.

   - Что же вы именно говорили?

   - Говорил, во-первых, что вы человек весьма недалекий, - произнес Миклаков и приостановился на некоторое время, как бы желая наблюсти, какое это впечатление произведет на князя.

   Того, при всем его желании скрыть это, заметно передернуло.

   - Ну-с, далее! - сказал он.

   - Далее я ей объяснил, что вы человек пустой и не совсем даже честный, в отношении ее, по крайней мере!

   - Благодарю, что не во всех уж отношениях! - сказал князь, притворно усмехаясь.

   - Не во всех-с, не во всех! - подхватил Миклаков.

   - Что же она на все это?

   - Она пока еще не соглашается с таким моим мнением, но, во всяком случае, решилась понемногу начать развлекать себя, и я в этом случае предложил ей свое товарищество и партнерство.

   - Предложили? Вот за это спасибо! - воскликнул князь.

   - Предложил; только наперед вам говорю: прошу меня не ревновать, а то я в этих случаях труслив, как заяц: сейчас наутек уйду!

   - Ни взглядом, ни словом не обнаружу сего грубого чувства пред вами, - отвечал с оттенком веселости князь. - Но она все-таки не очень огорчилась? - прибавил он озабоченным голосом.

   - Нет, по-видимому, не очень.

   - Это и отлично! - произнес князь с видимым удовольствием.

   - Мне, однако, пора домой! - сказал Миклаков.

   - Не смею останавливать!.. Экипаж готов! - сказал князь, с чувством и с благодарностью пожимая руку приятеля.

   Миклаков опять сел в тот же фаэтон и поехал: он и на этот раз думал о княгине. В его зачерствелом и наболевшем сердце как будто бы снова заискрилось какое-то чувство и зашевелились надежды и мечты!

  

  

   Прошло недели две. Князь и княгиня, каждодневно встречаясь, ни слова не проговорили между собой о том, что я описал в предыдущей главе: князь делал вид, что как будто бы он и не получал от жены никакого письма, а княгиня - что к ней вовсе и не приходил Миклаков с своим объяснением; но на душе, разумеется, у каждого из них лежало все это тяжелым гнетом, так что им неловко было даже на долгое время оставаться друг с другом, и они каждый раз спешили как можно поскорей разойтись по своим отдельным флигелям.

   После 15 августа Григоровы, Анна Юрьевна и Жиглинские предположили переехать с дач в город, и накануне переезда князь, сверх обыкновения, обедал дома. Барон за этим обедом был какой-то сконфуженный. В половине обеда, наконец, он обратился к княгине и к князю и проговорил несколько умиленным и торжественным голосом:

   - А я завтрашний день поблагодарю вас за ваше гостеприимство и попрошу позволения проститься с вами!

   - Вы едете в Петербург? - спросила его княгиня заметно довольным голосом.

   Князь кинул взгляд на барона.

   - Нет, я остаюсь в Москве, - отвечал тот, все более и более конфузясь, - но я буду иметь дела, которые заставляют меня жить ближе к городу, к присутственным местам.

   Князь и княгиня, а также и г-жа Петицкая, обедавшая у Григоровых, посмотрели на барона с некоторым удивлением.

   - Какие же это у вас дела такие? - спросил его князь.

   - Да так... разные, - отвечал уклончиво барон.

   - Разные... - повторил князь. - Но разве от нас вы не могли бы ездить в присутственные места?

   - Далеко, ужасно далеко! - отвечал барон.

   - Что же вы в гостинице, что ли, где-нибудь будете жить? - продолжал князь и при этом мельком взглянул на княгиню. Он, наверное, полагал, что это она потребовала, чтобы барон переехал от них; но та сама смотрела на барона невиннейшими глазами.

   - Я нанял квартиру у Анны Юрьевны, - отвечал барон протяжно.

   - У Анны Юрьевны?.. - воскликнули в один голос Григоровы.

   - Но где же и какая у ней квартира может быть? - подхватила стремительно Петицкая.

   Она успела уже познакомиться с Анной Юрьевной и даже побывать из любопытства в городском ее доме.

   - Внизу. Я весь низ беру себе, - отвечал барон, - главное потому, что мне нужно иметь квартиру с мебелью, а у Анны Юрьевны она вся меблирована, и меблирована прекрасно.

   - Еще бы не прекрасно! - воскликнул князь. - Мало ли чего нет у моей дорогой кузины; вы у ней многое можете найти, - присовокупил он как-то особенно внушительно.

   Г-жа Петицкая при этом потупилась: она обыкновенно всегда, при всяком вольном намеке князя, опускала глаза долу.

   Барон же старался принять вид, что как будто бы совершенно не понял намека князя.

   - Я вас поздравляю: вы непременно влюбитесь в Анну Юрьевну! - объяснила ему прямо княгиня.

   - Влюблюсь? - спросил барон, подняв, как бы в удивлении, свои брови.

   - Непременно, она очень милая, хоть, может быть, и не совсем молода! - подхватила княгиня.

   - Совершенно верно; но, к сожалению, я сам мало способен к этому чувству, - проговорил барон.

   - Почему же это?.. Я полагаю, напротив! - сказала с некоторою колкостью княгиня.

   - И я тоже, - поддержала ее г-жа Петицкая.

   - Я так много, - продолжал барон, - перенес в жизни горя, неудач, что испепелил сердце и стал стар душою.

   - А вот Анна Юрьевна накатит вас отличнейшим бургонским, и помолодеете душой, - подхватил князь.

   - Что ты за глупости говоришь! - произнесла княгиня, а г-жа Петицкая опять сделала вид, что ей ужасно было стыдно слушать подобные вольности, и ради этого она позадержала даже немножко дыхание в себе, чтобы заметнее покраснеть.

   - Князь для острого словца не пожалеет и отца! - подхватил с своей стороны, усмехаясь, барон.

   Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал. В видах всего этого барон вознамерился как можно реже бывать дома; но куда деваться ему, где найти приют себе? "К Анне Юрьевне на первый раз отправлюсь!" - решил барон и, действительно, на другой день после поездки в парк, он часу во втором ушел пешком из Останкина в Свиблово. Анна Юрьевна, в свою очередь, в это утро тоже скучала. Встретив юный музыкальный талант под руку с юной девицей, она наотрез себе сказала, что между нею и сим неблагодарным все и навсегда кончено, а между тем это ей было грустно, так что Анна Юрьевна, проснувшись ранее обыкновенного поутру, даже поплакала немного; несмотря на свою развращенность и цинизм в понимании любви, Анна Юрьевна наедине, сама с собой, все-таки оставалась женщиной. Приходу барона она обрадовалась, ожидая, что это все-таки немножко развлечет ее.

   - Что ваш князь и княгиня? - спросила она его с первого же слова.

   - А я их не видал сегодня! - отвечал барон.

   Анна Юрьевна до прихода барона сидела в саду в беседке, где и приняла его.

   - L'air est frais aujourd'hui!.. {Сегодня свежо!.. (франц.).} Пора в город переезжать, - проговорила она, кутаясь в свой бурнус и затрудняясь на первых порах, о чем бы более интересном заговорить с своим гостем.

   - Нет, что же за холодно; я еще ни разу не надевал своего осеннего пальто! - возразил барон, желая, кажется, представить из себя здорового и крепкого мужчину.

   - Да, но, может быть, вас согревает в Останкине приятная атмосфера, которая вас окружает! - произнесла Анна Юрьевна лукавым голосом.

   - Атмосфера приятная? - переспросил барон, совершенно как бы не поняв ее слов. - Какая же это атмосфера? - прибавил он.

   - Атмосфера в обществе с хорошенькой и милой женщиной, - отвечала Анна Юрьевна. Она сама отчасти замечала, а частью слышала от прислуги своей, что барон ухаживает за княгиней, и что та сама тоже неравнодушна к нему, а потому она хотела порасспросить несколько барона об этом.

   - Да, вот что! - произнес тот. - Но только атмосфера эта скорее холодящая меня, чем согревающая! - заключил он.

   - Будто? - сказала Анна Юрьевна недоверчивым голосом.

   - Уверяю вас!

   - Что вы влюблены - в этом... je ne doute guere!.. {я почти не сомневаюсь!.. (франц.).} Но чтобы и вам не отвечали тем же - не думаю! - проговорила она.

   - Что я не влюблен и что мне ничем не отвечают, могу доказательство тому представить.

   - Пожалуйста.

   - Скажите, когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то пишут такие письма? - проговорил барон и, вынув из своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне. Письмо это было от княгини, писанное два дня тому назад и следующего содержания: "Вы просите у меня "Московских ведомостей"{170}, извините, я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!"

   - Пишут в таком тоне? - повторил барон.

   - Пишут во всяком!.. - проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: "Княгиня, в самом деле, может быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит", и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила. Барон сидел к ней боком, и Анна Юрьевна очень хорошо видела его рыжий затылок, который ей весьма напомнил затылок одного молодого английского лорда, секретаря посольства, человека, для которого некогда Анна Юрьевна в первый раз пала.

   Часу в четвертом барон, наконец, встал и хотел было отправиться в Останкино.

   - Куда же вы?.. Dinez avec moi... le diner sera bon! {Пообедайте со мной... обед будет хорош! (франц.).} - сказала ему Анна Юрьевна.

   - О, нисколько в том не сомневаюсь! - отвечал барон и, разумеется, не отказался от этого приглашения.

   Когда они сели за стол, барон сказал:

   - Я завтра хочу ехать в Москву на целый день погулять там, посмотреть... Я почти совсем не видал Москвы.

   - Да и видеть особенно нечего, - подхватила Анна Юрьевна. - Я сама тоже завтра еду туда на целый день.

   - Изволите ехать?

   - Да, et pour des raisons desagreables!.. {и по неприятному поводу!.. (франц.).} Там у меня какие-то процессы глупые затеваются; надобно ехать к нотариусу, написать одному господину доверенность.

   - Какого же рода процессы у вас? - спросил барон.

   - Да там с мужиками по размежеванию земель; я их всех на выкуп отпустила, у меня очень большое имение, тысяч двадцать душ по-прежнему было!..

   При этих словах барон даже пошевелился как-то беспокойно на стуле.

   - Ну, а мужики все эти, говорят, ужасно жадны: требуют себе еще что-то такое больше, чем следует; управляющие мои тоже плутовали, так что я ничего тут не понимаю и решительно не знаю, как мне быть.

   Барон, слушая все это, по-видимому, мотал себе на ус.

   - De quelle maniere vous rendez vous a Moscou, - en voiture de place? {Как вы возвращаетесь в Москву - в наемной карете? (франц.).} - спросила его Анна Юрьевна.

   - Oui, - en fiacre! {Да, в экипаже! (франц.).} - отвечал барон.

   - Хотите, я заеду за вами? - сказала Анна Юрьевна.

   - Si vous le voulez, bien! {Если вам угодно, пожалуйста! (франц.).} - проговорил барон, вежливо склоняя перед ней голову.

   - Хорошо, похищу вас, так и быть!.. Только мне надобно ехать в мой дом; вы не соскучитесь этим?

   - Нисколько.

   На другой день Анна Юрьевна в самом деле заехала за бароном и увезла его с собой. Дом ее и убранство в оном совершенно подтвердили в глазах барона ее слова о двадцати тысячах душ. Он заметно сделался внимательнее к Анне Юрьевне и начал с каким-то особенным уважением ее подсаживать и высаживать из экипажа, а сидя с ней в коляске, не рассаживался на все сиденье и занимал только половину его.

   - Господина, которому вы даете доверенность, вы хорошо знаете? - спросил он ее, когда они подъехали к самой уж конторе нотариуса.

   - Нисколько!.. Он адвокат здешний и очень хороший, говорят, человек.

   - Ну, это... особенно если доверенность будет полная и при таком большом имении, дело не совсем безопасное.

   - Очень может быть, даже опасное! Mais que devons nous faire, nous autres femmes {Но что мы, женщины, должны делать (франц.).}, если мы в этом ничего не понимаем!

   - В таком случае не повременить ли вам немножко, и не поручите ли вы мне предварительно пересмотреть ваши дела? - проговорил барон.

   - Ах, пожалуйста! - воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали к Сиу, выпили там шоколаду и потом заехали опять в дом к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги барону. Она, кажется, начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко. Барон два дня и две ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые, тем не менее, однако, придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей:

   - У вас дел очень много, так что желательно было бы, чтобы ими занялся человек, преданный вам.

   - Но эти адвокаты, говорят, очень честны!.. Il songent a leur renommee! {Они заботятся о своей репутации! (франц.).} - сказала на это ему Анна Юрьевна.

   - Не всегда! - возразил ей барон. - Честность господ адвокатов, сколько я слышал, далеко не совпадает с их известностью!

   - Вы думаете? Но к кому же я в таком случае обратиться должна? - воскликнула Анна Юрьевна.

   - Позвольте мне, хоть, может быть, это и не совсем принято, предложить вам себя, - начал барон, несколько запинаясь и конфузясь. - Я службой и петербургским климатом очень расстроил мое здоровье, а потому хочу год или два отдохнуть и прожить даже в Москве; но, привыкнув к деятельной жизни, очень рад буду чем-нибудь занять себя и немножко ажитировать.

   - Mille remerciements! {Тысяча благодарностей! (франц.).} - воскликнула Анна Юрьевна, до души обрадованная таким предложением барона, потому что считала его, безусловно, честным человеком, так как он, по своему служебному положению, все-таки принадлежал к их кругу, а между тем все эти адвокаты, бог еще ведает, какого сорта господа. - Во всяком случае permettez-moi de vous offrir des emoluments {позвольте предложить вам вознаграждение (франц.).}, - прибавила она.

   Барон при этом покраснел.

   - Я сам имею совершенно обеспеченное состояние и желаю вашими делами заняться ad libitum {в угоду (лат.).}, - проговорил он.

   Состояния у барона собственно никакого не было, кроме двух-трех тысяч, которые он скопил от огромных денежных наград, каждогодно ему выхлопатываемых Михайлом Борисовичем.

   - Но как же это так?.. - произнесла Анна Юрьевна, конфузясь в свою очередь.

   - Я вас буду настоятельно просить об этом! - сказал барон решительно.

   Анна Юрьевна на это ничего не отвечала и пожала только плечами; она, впрочем, решила в голове через месяц же сделать барону такой подарок, который был бы побогаче всякого жалованья.

   Сделавшись таким образом l'homme d'affaire {поверенным (франц.).} Анны Юрьевны, барон почти каждый день стал бывать у ней; раз, когда они катались вдвоем в кабриолете, она спросила его:

   - Вы, переехав с дачи, у князя будете жить?

   - Не знаю, - отвечал протяжно барон, - мне бы очень не хотелось!.. Думаю приискать себе где-нибудь квартиру.

   Анна Юрьевна некоторое время как бы недоумевала или конфузилась.

   - Возьмите у меня низ дома, - сказала, наконец, она и при этом как-то не смотрела на барона, а глядела в сторону.

   - Но мне с мебелью нужна квартира! - возразил барон, как бы не зная, что у Анны Юрьевны весь дом битком набит был мебелью.

   - У меня там мебель есть, - отвечала Анна Юрьевна, - но т