Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

лена. - Потому что княгиня тогда опять вернется к тебе!

   - Нет, это благодарю покорно! Я ее больше не приму.

   - Нет, ты примешь, если только ты порядочный человек! - повторила ему настойчиво Елена.

   Князь при этом пожал плечами и немного усмехнулся.

   - Я, кажется, по-твоему, все на свете должен делать, что только мне неприятно! - произнес он.

   - А не принимай в таком случае на себя роли, которая тебе не свойственна!.. - заметила ему ядовито Елена.

  

  

  

   Вскоре после отъезда княгини Григоровой за границу Елена с сыном своим переехала в дом к князю и поселилась на половине княгини.

   Между московской и петербургской родней князя это произвело страшный гвалт. Все безусловно винили князя, даже добрейшая Марья Васильевна со смертного одра своего написала ему строгое письмо, в котором укоряла его, зачем он разошелся с женой.

   Князь не дочитал этого письма и разорвал его. Николя Оглоблин, самодовольно сознававший в душе, что это он вытурил княгиню за границу, и очень этим довольный, вздумал было, по своей неудержимой болтливости, рассказывать, что княгиня сама уехала с обожателем своим за границу; но ему никто не верил, и некоторые дамы, обидевшись за княгиню, прямо объяснили Николя, что его после этого в дом принимать нельзя, если он позволяет себе так клеветать на подобную безукоризненную женщину. Николя, делать нечего, стал прималчивать и только сильно порывался заехать к князю и рассказать ему, что о нем трезвонят; но этого, однако, он не посмел сделать; зато Елпидифор Мартыныч, тоже бывавший по своей практике в разных сферах и слышавший этот говор, из преданности своей к князю Григорову решился ему передать и раз, приехав поутру, доложил ему голосом, полным сожаления:

   - А тут, по Москве, какая болтовня идет.

   - О чем это? - спросил его князь довольно сурово.

   - Да вот... все о том, что Елена Николаевна переехала к вам в дом! - начал Елпидифор Мартыныч с небольшой улыбочкой. - Раз при мне две модные дамы приехали в один дом и начали квакать: "Как это возможно!.. Как это не стыдно!.." В Москве будто бы никогда еще этого и не бывало... Господи, боже мой! - думаю. - Сорок лет я здесь практикую и, может, недели не прошло без того...

   С каждым словом Елпидифора Мартыныча лицо князя делалось все более и более недовольным и сумрачным.

   - Ну, я попросил бы вас, - сказал он презрительным тоном, когда Елпидифор Мартыныч кончил, - не передавать мне разного вздору. Я нисколько не интересуюсь знать, кто и что про меня говорит.

   Елпидифор Мартыныч, конечно, этим замечанием был несколько опешен и дал себе слово не беспокоить более князя своим участием.

  

  

   Прошло таким образом более полугода. Князь заметно успокоился душой: он стал заниматься много чтением и вряд ли не замышлял кое-что написать!.. Но про Елену никак нельзя было сказать того: читать, например, она совершенно перестала, потому что читать какие-нибудь очень, может быть, умные вещи, но ничего не говорящие ее сердцу, она не хотела, а такого, что бы прямо затрогивало ее, не было ничего под руками; кроме того, она думала: зачем читать, с какою целию? Чтобы только еще больше раздражать и волновать себя?.. В жизни Елена миллионной доли не видала осуществления тому, что говорили и что проповедовали ее любимые книги. Ребенка своего Елена страстно любила, но в то же время посвятить ему все дни и часы свои она не хотела и находила это недостойным всякой неглупой женщины, а между тем чем же было ей занять себя? При этой мысли Елена начинала очень жалеть о своей прежней службе, которая давала ей возможность трудиться все-таки на более широком поприще, и, наконец, за что же лишили ее этого места! За то, что она сделалась матерью?.. А если б она замужем была, так ей, вероятно, дали бы в этом случае вспомоществование. Такого рода логики и нравственности Елена решительно не могла понять, и желание как-нибудь и чем-нибудь отомстить России и разным ее начальствам снова овладело всем существом ее. Жизнь в доме князя тоже стала казаться Елене пошлою, бесцветною. Ей мечтались заговоры, сходки в подземелье, клятвы на кинжалах и, наконец, даже позорная смерть на площади, посреди благословляющей втайне толпы. Сравнивая свое настоящее положение с тем, которого она жаждала и рисовала в своем воображении, Елена невольно припоминала стихотворение Лермонтова "Парус" и часто, ходя по огромным и пустым комнатам княжеского дома, она повторяла вслух и каким-то восторженным голосом:

  

   Под ним струя светлей лазури,

   Над ним луч солнца золотой,

   А он, мятежный, просит бури,

   Как будто в бурях есть покой!

  

   Всего этого князь ничего не замечал и не подозревал и, думая, что Елена, по случаю отъезда княгини, совершенно довольна своей жизнию и своим положением, продолжал безмятежно предаваться своим занятиям; но вот в одно утро к нему в кабинет снова явился Елпидифор Мартыныч. Князь заранее предчувствуя, что он опять с какими-нибудь дрязгами, нахмурился и молча кивнул головой на все расшаркиванья Елпидифора Мартыныча, который, однако, нисколько этим не смутился и сел. Видя, что князь обложен был разными книгами и фолиантами, Елпидифор Мартыныч сказал:

   - За учеными трудами изволите обретаться!

   Князь молчал и держал глаза опущенными в одну из книг.

   - А я сейчас к малютке вашему заходил, - краснушка в городе свирепствует! - продолжал Елпидифор Мартыныч, думая этим заинтересовать князя, но тот все-таки молчал. - Лепетать уж начинает и как чисто при мне выговорил два слова: няня и мама, - прелесть! - подольщался Елпидифор Мартыныч.

   На князя, однако, и то не действовало: он не поднимал своих глаз от книги.

   Елпидифор Мартыныч затем перешел, видимо, к главному предмету своего посещения.

   - А что, бабушка его не была у вас? - спросил он.

   - Какая бабушка? - спросил его в свою очередь князь, не поняв его сначала.

   - Елизавета Петровна-с! - отвечал Елпидифор Мартыныч. - Она идти хочет к вам с объяснением: "Дочь, говорит, теперь на глазах всей Москвы живет у него в доме, как жена его, а между тем, говорит, он никого из нас ничем не обеспечил".

   - Как, я ее не обеспечил?.. Она получает, что ей назначено! - сказал князь с сердцем и презрением.

   - Знаю это я-с! - подхватил Елпидифор Мартыныч. - Сколько раз сама мне говорила: "Как у Христа за пазухой, говорит, живу; кроме откормленных индеек и кондитерской телятины ничего не ем..." А все еще недовольна тем: дерзкая этакая женщина, нахальная... неглупая, но уж, ух, какая бедовая!

   Елпидифор Мартыныч нарочно бранил Елизавету Петровну, чтобы князь не заподозрил его в какой-нибудь солидарности с ней; кроме того, он думал и понапугать несколько князя, описывая ему бойкие свойства его пришлой тещеньки.

   - Чего ж еще она желает? - спросил тот.

   - К-ха! - откашлянулся Елпидифор Мартыныч. - Да говорит, - продолжал он, - "когда князь жив, то, конечно - к-ха! - мы всем обеспечены, а умер он, - что, говорит, тогда с ребенком будет?"

   - О ребенке она не беспокоилась бы, - возразил князь, потупляясь, - ребенок будет совершенно обеспечен на случай моей смерти.

   - И о дочери также говорит: "Что, говорит, и с той будет?"

   - И дочь ее будет обеспечена! - продолжал князь.

   - Ну, и о себе, должно быть, подумывает: "И мне бы, говорит, следовало ему хоть тысчонок тридцать дать в обеспечение: дочь, говорит, меня не любит и кормить в старости не будет".

   Князь при этом взглянул уже с удивлением на Елпидифора Мартыныча.

   - Дочь ее, очень естественно, что не любит, потому что она скорей мучительницей ее была, чем матерью, - проговорил он.

   - Это так-с, так!.. - согласился Елпидифор Мартыныч. - А она матерью себя почитает, и какой еще полновластной: "Если, говорит, князь не сделает этого для меня, так я обращусь к генерал-губернатору, чтобы мне возвратили дочь".

   - Что? - переспросил князь, вспыхнув весь в лице.

   - Возвратить дочь к себе желает, - повторил Елпидифор Мартыныч не совсем твердым голосом.

   - Что такое возвратить дочь?.. Дочь ее не малолетняя и совершенно свободна во всех своих поступках.

   - Конечно-с, нынче не прежние времена, не дают очень командовать родителям над детьми!.. Понимает это!.. Шуму только и огласки еще больше хочет сделать по Москве.

   - Шуму этого и огласки, - начал князь, видимо, вышедший из себя, - ни я, ни Елена нисколько не боимся, и я этой старой негодяйке никогда не дам тридцати тысяч; а если она вздумает меня запугивать, так я велю у ней отнять и то, что ей дают.

   - Говорил я это ей, предостерегал ее! - произнес Елпидифор Мартыныч, немного струсивший, что не испортил ли он всего дела таким откровенным объяснением с князем; его, впрочем, в этом случае очень торопила и подзадоривала Елизавета Петровна, пристававшая к нему при каждом почти свидании, чтоб он поговорил и посоветовал князю дать ей денег.

   - Ко мне она тоже лучше не являлась бы с объяснениями... - начал было князь, но в это время вошел человек и подал ему визитную карточку с загнутым уголком.

   Князь прочел вслух напечатанную на ней фамилию: "Monsieur Жуквич"; при этом и без того сердитое лицо его сделалось еще сердитее.

   - Ты спроси господина Жуквича, что ему угодно от меня? - сказал он лакею.

   Тот ушел.

   Князь с заметным нетерпением стал ожидать его возвращения. Елпидифору Мартынычу смертельно хотелось спросить князя, кто такой этот Жуквич, однако он не посмел этого сделать.

   Лакей возвратился и доложил:

   - Господин Жуквич пришел засвидетельствовать вам свое почтение и передать письмо от княгини из-за границы.

   - От княгини... письмо?.. - повторил князь и, подумав немного, присовокупил: - Проси.

   Елпидифор Мартыныч только взорами своими продолжал как бы спрашивать князя: кто такой этот Жуквич?

   Господин Жуквич, наконец, показался в дверях. Это был весьма благообразный из себя мужчина, с окладистою, начинавшею седеть бородою, с густыми, кудрявыми, тоже с проседью, волосами, одетый во франтоватую черную фрачную пару; глаза у него были голубые и несколько приподнятые вверх; выражение лица задумчивое. При виде князя он весь как-то склонился и имел на губах какую-то неестественную улыбку.

   - Позволяю ж себе, ваше сиятельство, напомнить вам наше старое знакомство и вручить вам письмо от княгини! - проговорил он несколько певучим голосом и подавая князю письмо.

   Князь движением руки указал ему на место около себя.

   Жуквич сел и продолжал сохранять задумчивое выражение. На Елпидифора Мартыныча он не обратил никакого внимания. Тот этим, разумеется, сейчас же обиделся и, в свою очередь, приняв осанистый вид, а для большего эффекта поставив себе на колени свою, хотя новую, но все-таки скверную, круглую шляпу, стал почти с презрением смотреть на Жуквича.

   Княгиня писала князю:

   "Мой дорогой Грегуар! Рекомендую тебе господина Жуквича, с которым я познакомилась на водах. Он говорит, что знает тебя, и до небес превозносит. Он едет на житье в Москву и не имеет никого знакомых. Надеюсь, что по доброте твоей ты его примешь и обласкаешь. На днях я переезжаю в Париж; по России я очень скучаю и каждоминутно благословляю память о тебе!"

   Окончив чтение письма, князь обратился к Жуквичу.

   - Княгиня мне, между прочим, пишет, - начал он с небольшой усмешкой, - что вы ей превозносили до небес меня?.. Признаюсь, я никак не ожидал того...

   Жуквич при этих словах заметно сконфузился.

   - Вы, может быть, - начал он тоже с небольшой улыбкой и вскинув на мгновение свои глаза на Елпидифора Мартыныча, - разумеете тот ж маленький спор, который произошел между нами в Лондоне?..

   - Ну, я не нахожу, чтоб этот спор был маленький, - произнес князь, окончательно усмехнувшись, и делая ударение на слова свои.

   - Боже ж мой! - подхватил Жуквич опять тем же певучим голосом. - Между кем из молодых людей не бывает того? - Увлечение, патриотизм! Я сознаюсь теперь, что мы поступили тогда вспыльчиво; но что ж делать? Это порок нашей нации; потом ж, когда я зрело это обдумал, то увидел, что и вы тут поступили как честный и благородный патриот.

   - В том-то и дело-с! - воскликнул князь. - Что вам позволялось быть патриотами, а нам нет... ставилось даже это в подлость.

   - Дух времени ж был таков, - отвечал Жуквич, смиренно пожимая плечами, - теперь ж переменилось многое и во многих людях. Позволите мне закурить папироску? - присовокупил он, вряд ли не с целию, чтобы позамять этот разговор.

   - Сделайте одолжение! - сказал князь.

   Жуквич вынул из кармана красивый портсигар, наполненный турецким табаком, и своими белыми руками очень искусно свернул себе папироску и закурил ее.

   Князь во все это время внимательно смотрел на него.

   - Зачем, собственно, вы приехали сюда? - спросил он его.

   Жуквич заметно недоумевал, как ему отвечать.

   - Я препровожден сюда!.. - произнес он, пуская густую струю дыма и скрывая тем выражение своего лица.

   - А!.. - протянул князь. - Но для чего же вы в таком случае из-за границы возвращались?

   Жуквич пустил еще более густую струю дыма перед лицом своим.

   - По многим обстоятельствам... - проговорил он наконец, держа совершенно опущенными свои глаза в землю.

   - К-ха! - откашлянулся при этом громко и недоверчиво Елпидифор Мартыныч.

   - Я имею еще письмо к панне Жиглинской, - продолжал Жуквич опять уже заискивающим голосом.

   - От княгини? - спросил его князь несколько удивленным тоном.

   - О, нет ж... от господина Миклакова! - отвечал с расстановкой Жуквич. - И он мне сказал, что вы знаете ж ее адрес, - присовокупил он.

   - Очень знаю, потому что она живет у меня в доме, - сказал князь, не совсем, по-видимому, довольный тем, что Елена переписывается с Миклаковым.

   - И я поэтому могу ее видеть или должен ж передать ей это письмо через вас? - покорно говорил Жуквич.

   - Нет, я попрошу вас лично ей передать, - произнес князь и позвонил.

   Вошел лакей.

   - Доложи Елене Николаевне, что некто господин Жуквич привез ей письмо от Миклакова, а потому может ли она принять его?

   Лакей пошел и очень скоро воротился.

   - Могут-с! - доложил он.

   - Проводи господина Жуквича! - сказал ему князь.

   Жуквич поднялся, почтительно раскланялся с князем, слегка поклонился Елпидифору Мартынычу и пошел за лакеем.

   - Поляк!.. Голову мою прозакладываю, что поляк! - произнес ему вслед раздраженным голосом Елпидифор Мартыныч.

   - Как же вы это так догадались? - спросил его в насмешку князь.

   - Да так уж, сейчас видно! - отвечал не без самодовольства Елпидифор Мартыныч. - Коли ты выше его, так падам до ног он к тебе, а коли он выше тебя, боже ты мой, как нос дерет! Знай он, что я генерал и что у меня есть звезда (у Елпидифора Мартыныча, в самом деле, была уж звезда, которую ему выхлопотала его новая начальница, весьма его полюбившая), - так он в дугу бы передо мной согнулся, - словом, поляк!..

   - Хороши и русские по этой части есть! - возразил ему князь, прямо разумея в этом случае самого Елпидифора Мартыныча.

   - Есть и русские! - подхватил Иллионский, совершенно не приняв этого намека на свой счет.

  

  

   Жуквич, войдя к Елене, которая приняла его в большой гостиной, если не имел такого подобострастного вида, как перед князем, то все-таки довольно низко поклонился Елене и подал ей письмо Миклакова. Она, при виде его, несколько даже сконфузилась, потому что никак не ожидала в нем встретить столь изящного и красивого господина. Жуквич, с своей стороны, тоже, кажется, был поражен совершенно как бы южною красотой Елены. Не зная, с чего бы начать разговор с ним, она проговорила ему:

   - Пожалуйста, садитесь.

   Жуквич сел. Елена тоже села и принялась прежде всего читать письмо Миклакова.

   Тот писал о Жуквиче несколько иное, чем княгиня князю:

   "Эту записочку мою доставит вам один седовласый юноша, господин Жуквич. Он социалист, коммунист, демократ и все, что вам угодно, и всему этому я, разумеется, не придал бы большого значения, но он человек умный, много видавший и много испытавший; вам, вероятно, будет приятно с ним встречаться. Что сказать вам про Европу?.. Климат лучше нашего; города ее красивее наших; жизнь и газеты европейские поумнее наших, но сами людишки - такая же дрянь, как и мы. Наши братья, славяне, это какие-то неумытые господа, умеющие только воздыхать о своем политическом положении; итальянец - красив, но сильно простоват; от каждого француза воняет медными пятаками или лежьон-д'онером{296}; немцы - глубокомысленно тупы; англичане - торгаши; наши заатлантические друзья, американцы, по-моему - все кочегары: шведов и датчан я не видал, но, должно быть, такая же физическая бесцветность, как и чухна наша. На прощание желаю вам больше всего не страдать скукою, так как я часто замечал, что за улыбающимся и счастливым личиком амура всегда почти выглядывает сморщенное лицо старухи-скуки!"

   - Скажите, - начала Елена, все еще не совсем совладев с собой, - где вы встретились с Миклаковым?

   - Я жил с ним месяца три ж на водах, - отвечал Жуквич.

   - Значит, вы и княгиню Григорову знаете?

   - Да!..

   - И госпожу Петицкую?

   - И госпожу Петицкую.

   - Они все трое в одном доме живут? - присовокупила Елена после небольшого молчания.

   - Нет ж!.. Княгиня и Петицкая в одной гостинице, а господин Миклаков в совершенно другой, более скромной.

   - Но все-таки видаются между собою довольно часто?

   - Каждодневно ж! - отвечал, слегка улыбаясь, Жуквич.

   Елена опять помолчала некоторое время.

   - А вот что еще, - начала она с каким-то уж нервным волнением, - вам известно содержание письма Миклакова?

   - Нет! - отвечал Жуквич.

   - Прочтите! - проговорила Елена и показала Жуквичу то, что писал о нем Миклаков.

   Прочитав о себе отзыв, Жуквич только слегка и несколько грустно усмехнулся.

   - Что же, Миклаков правду пишет про вас? Я, конечно, касательно только убеждений ваших говорю, - допрашивала его Елена.

   - Кто ж в наше время, смотрящий здраво и не эгоистично на вещи, не имеет этих ж убеждений? - отвечал он ей тоже как бы больше вопросом.

   - Ах, очень многие! - произнесла, слегка вздохнув, Елена. - Я потому так и спешу вас исповедать, чтобы знать, как с вами говорить.

   - Говорите ж так, как вы сами желаете того! - произнес, склоняя перед ней голову свою, Жуквич.

   - Ну, и прекрасно, значит!.. Скажите: делается ли в Европе, по крайней мере, что-нибудь во имя социалистических начал?

   Жуквич сделал соображающую мину в лице.

   - В общем, если хотите, мало ж!.. Так что самый съезд членов лиги мира{297} в Женеве вышел какой-то странный... - проговорил он.

   - А вы были на этом съезде? - спросила его Елена.

   - Нет, я не был!.. Я ж был в это время болен в Брюсселе, - отвечал Жуквич, и если б Елена внимательно смотрела на него в это время, то очень хорошо бы заметила, что легкий оттенок краски пробежал у него при этом по всему лицу его. - Но в частности, боже ж мой, - продолжал он, несколько восклицая, - сколько есть утешительных явлений!.. Я сам лично знаю в Лондоне очень многих дам, которые всю жизнь свою посвятили вопросу о рабочих; потом, сколько ж в этом отношении основано ассоциаций, учреждено собственно с этою целью кредитных учреждений; наконец, вопрос о женском труде у вас, в России ж, на такой, как мне говорили, близкой череде к осуществлению...

   Елена слушала Жуквича все с более и более разгорающимися глазами.

   - Все это так-с! - произнесла она. - Но все это, как хотите, очень бледные начинания, тогда как другое-то, старое, отжившее, очень еще ярко цветет!

   - А вы думаете ж, что начинания в каждом деле мало значат?.. - произнес с чувством Жуквич. - Возьму вами ж подсказанный пример... - продолжал он, устремляя вдаль свои голубые глаза и как бы приготовляясь списывать с умственной картины, нарисовавшейся в его воображении. - Взгляните вы на дерево, когда оно расцветает, - разве ж вся растительная сила его направляется на то, чтобы развивать цветки, и разве ж эти цветки вдруг покрывают все дерево? - Нисколько ж! Мы видим, что в это ж самое время листья дерева делаются больше, ветви становятся раскидистее; цветы ж только то тут, то там еще показываются; но все ж вы говорите, что дерево в периоде цветения; так и наше время: мы явно находимся в периоде социального зацветания!

   - Это хорошо! - воскликнула Елена. - Эти бедные социальные цветки поцветут-поцветут да и опадут, а корни и ветви останутся старые.

   - Да нет ж: эти цветки дадут семена, из которых начнут произрастать новые деревья!

   - С такими точно корнями и ветвями, как и прежние! - подхватила Елена.

   - Нет, с другими ж, с другими! - произнес многознаменательно Жуквич.

   - Ах, не думаю, что с другими!.. - сказала грустным голосом Елена. - Может быть, у вас там в Европе это предчувствуется, а здесь - нисколько, нисколько!

   - Но как ж меня заверяли, и наконец, я читал ж много, - перебил ее с живостью Жуквич, - что здесь социалистические понятия очень хорошо прививаются и усвоиваются...

   - В Петербурге - может быть! - сказала ему Елена.

   - Нет, здесь, именно ж в Москве! - повторил настойчиво Жуквич.

   Елена сомнительно покачала головой.

   - Прежде еще было кое-что, - начала она, - но и то потом оказалось очень нетвердым и непрочным: я тут столько понесла горьких разочарований; несколько из моих собственных подруг, которых я считала за женщин с совершенно честными понятиями, вдруг, выходя замуж, делались такими негодяйками, что даже взяточничество супругов своих начинали оправдывать. Господа кавалеры - тоже, улыбнись им хоть немного начальство или просто богатый человек, сейчас же продавали себя с руками и ногами.

   - Грустно ж это слышать, - сказал Жуквич в самом деле грустным голосом, - а я ж было думал тут встретить участие, сочувствие и даже помощь некоторую, - присовокупил он после короткого молчания.

   - Но в чем вам, собственно, помощь нужна? - спросила его Елена.

   Жуквич опять некоторое время обдумывал свой ответ.

   - Я - поляк, а потому прежде ж всего сын моей родины! - начал он, как бы взвешивая каждое свое слово. - Но всякий ж человек, как бы он ни желал душою идти по всем новым путям, всюду не поспеет. Вот отчего, как я вам говорил, в Европе все это разделилось на некоторые группы, на несколько специальностей, и я ж, если позволите мне так назвать себя, принадлежу к группе именуемых восстановителей народа своего.

   - То есть поляков, конечно? - подхватила Елена.

   - О, да! - подтвердил Жуквич.

   - А вы знаете, что я ведь тоже полька? - сказала Елена.

   - Да, знаю ж! - воскликнул Жуквич. - И как землячку, прошу вас не оставить меня вашим вниманием! - прибавил он с улыбкою и протягивая Елене руку.

   - В чем только могу! - проговорила она, подавая ему взаимно свою руку и отвечая на довольно крепкое пожатие Жуквича таким же крепким пожатием.

   - Но я прошу вас, панна Жиглинская, об одном! - присовокупил он затем каким-то почти встревоженным голосом. - Все ж, о чем я вам говорил теперь, вы сохраните в тайне...

   - Разумеется, сохраню в тайне! - подхватила она.

   - В тайне ж от всех, даже от князя! - говорил Жуквич тем же встревоженным голосом.

   - И от князя? - переспросила Елена.

   - Да... Я князя давно знаю. Он не любит ж поляков очень, а я ж сосланный!.. На меня достаточно глазом указать, чтоб я был повешен... расстрелян...

   - Извольте, я и князю не скажу!.. - отвечала Елена, припоминая, что князь, в самом деле, не очень прилюбливал поляков, и по поводу этого она нередко с ним спорила. - Но надеюсь, однако, что вы будете бывать у нас.

   - Если вы мне позволите то! - отвечал Жуквич, уже вставая и приготовляясь уйти.

   - Я даже буду просить вас о том! - подхватила Елена. - Приходите, пожалуйста, без церемонии, обедать, на целый день. Послезавтра, например, можете прийти?

   - Могу.

   - Ну, так и приходите! - заключила Елена.

   При окончательном прощании Жуквич снова протянул ей руку. Она тоже подала ему свою, и он вдруг поцеловал ее руку, так что Елену немного даже это смутило. Когда гость, наконец, совсем уехал, она отправилась в кабинет к князю, которого застала одного и читающим внимательно какую-то книгу. Елпидифор Мартыныч, не осмеливавшийся более начинать разговора с князем об Елизавете Петровне, только что перед тем оставил его.

   - А у меня все сидел этот Жуквич, который привез мне письмо от Миклакова! - сказала Елена.

   - Что такое тебе пишет Миклаков? - спросил ее князь, не оставляя своего чтения.

   - Ничего особенного! - отвечала Елена и села на кресло, занимаемое до того Елпидифором Мартынычем. - Я позвала Жуквича послезавтра обедать к нам!.. - присовокупила она.

   - Зачем? - спросил как бы с некоторым недоумением и даже неудовольствием князь.

   - Затем, что он здесь заезжий человек... никого не знает.

   Князь на это промолчал, и Елена, по выражению его лица, очень хорошо видела, что у него был на уме какой-то гвоздик против Жуквича.

   - Ты знал его за границей? - спросила она.

   - Знал!.. - отвечал протяжно князь.

   - Что же, по-твоему, он за человек?

   - Черт его знает, что за человек!.. Что поляк - это я знаю! - произнес князь, продолжая свое чтение.

   - Но что тут дурного, что он поляк? - возразила ему насмешливо Елена.

   Князь ей на это ничего не сказал и, как будто бы даже не расслышав ее слов, принялся что-то такое выписывать из читаемой им книги.

   Елене, наконец, сделалось досадно это полувнимание к ней князя.

   - Что ты тут такое делаешь? - начала она приставать к нему.

   Елена еще и прежде спрашивала об этом князя, но он все как-то отмалчивался.

   - Так себе, ничего! - сказал было он ей и на этот раз; но Елена этим не удовольствовалась.

   - Вовсе не так, а непременно делаешь что-то такое большое!.. Отчего ты не хочешь сказать мне?

   - Оттого, что нельзя говорить о том, что у самого еще смутно в голове.

   - Это ничего не значит; ты мне должен сказать, и ты вовсе не потому не говоришь, - вовсе не потому!

   - Почему же?

   - Да потому, что я знаю почему; во-первых, я вижу по книгам, ты что-то такое по русской истории затеваешь - так?.. Да?

   - Может быть, и по русской истории.

   - Но что из нее можно написать?.. Все уж, кажется, написано!

   - Нет, много еще не написано.

   - А именно?

   - А именно, например, - начал князь, закидывая назад свою голову, - сколько мне помнится, ни одним историком нашим не прослежены те вольности удельные, которые потом постоянно просыпались и высказывались в московский период и даже в петербургский.

   Елена рассмеялась громким смехом.

   - Вольности еще какие-то нашел! - произнесла она.

   Князь при этом покраснел несколько в лице.

   - Никаких я вольностей, признаюсь, у русского народа не вижу, - продолжала Елена.

   - Ты не видишь, а я их вижу! - сказал князь.

   - Но где, скажи, докажи? - воскликнула Елена.

   - Вольности я вижу во всех попытках Новгорода и Пскова против Грозного!.. - заговорил князь с ударением. - Вольности проснувшиеся вижу в период всего междуцарствия!.. Вольности в расколе против московского православия!.. Вольности в бунтах стрельцов!.. Вольности в образовании всех наших украйн!..

   - Какой же результат всех этих вольностей?.. Петербург?.. - возразила ему Елена.

   - Я говорю не о результатах, а о том, что есть же в русском народе настоящая, живая сила.

   - Тебя за эту статью, если ты только напечатаешь ее, так раскатают, так раскатают, как ты и не воображаешь! - произнесла Елена.

   - Но за что же?.. Я могу дурно выполнить, дурно написать - это другое дело; но не за самую мысль.

   - Нет, за самую мысль, потому что в ней ложь и натяжка есть.

   - По-твоему - натяжка, а по-моему, как говорит мое внутреннее чувство, она есть величайшая истина.

   - Чувство ему говорит!.. История - не роман сентиментальный, который под влиянием чувства можно писать.

   - Нет, именно нашу историю под влиянием чувства надобно было бы написать, - чувства чисто-народного, демократического, и которого совершенно не было ни у одного из наших историков, а потому они и не сумели в маленьких явлениях подметить самой живучей силы народа нашего.

   - Никакой такой силы не существует! - произнесла Елена. - Ведь это странное дело - навязывать народу свободолюбие, когда в нем и намека нет на то. Я вон на днях еще как-то ехала на извозчике и разговаривала с ним. Он горьким образом оплакивает крепостное право, потому что теперь некому посечь его и поучить после того, как он пьян бывает!

   - Мало ли что тебе наболтает один какой-нибудь дуралей; нельзя по нем судить о целом народе! - возразил князь.

   - Нет, это не он один, а и более высшие сословия. Ты посмотри когда-нибудь по большим праздникам, какая толпа рвется к подъездам разных начальствующих лиц... Рабство и холопство - это скрывать нечего - составляют главную черту, или, как другие говорят, главную мудрость русского народа.

   - Господин Жуквич, что ли, успел натолковать тебе это?.. И поляков, вероятно, перевознес до небес? - проговорил князь.

   - Нет, я еще до господина Жуквича знала это очень хорошо, и уж, конечно, поляки всегда были и будут свободолюбивее русских! - воскликнула Елена. - Когда еще в целой Европе все трепетало перед королевской властью, а у нас уж король был выборный. На сейме{302} воскликнет кто: "не позволям!" и кончено: тормоз всякому произволу.

   - До многого и докричались вы!..

   - Да, но все-таки кричали, а не низкопоклонничали.

   - Что ж такое кричали?.. И собаки на улице лают беспрестанно, однако от того большой пользы ни им, ни человечеству нет! - возразил князь и сам снова принялся за свою работу.

   Елена даже покраснела вся при этом в лице.

   - Какое глупое сравнение! - произнесла она и, как видно, не на шутку рассердилась на князя, потому что не медля встала и пошла из кабинета.

   - Господин Жуквич послезавтра будет у нас обедать? - крикнул ей вслед князь.

   - Послезавтра! - отвечала Елена, не поворачиваясь к нему.

   - Послезавтра!.. - повторил сам с собою князь.

  

  

   Анна Юрьевна последнее время как будто бы утратила даже привычку хорошо одеваться и хотя сколько-нибудь себя подтягивать, так что в тот день, когда у князя Григорова должен был обедать Жуквич, она сидела в своем будуаре в совершенно распущенной блузе; слегка подпудренные волосы ее были не причесаны, лицо не подбелено. Барон был тут же и, помещаясь на одном из кресел, держал голову свою наклоненною вниз и внимательным образом рассматривал свои красивые ногти.

   - Я вам давно говор, - начал он в одно и то же время грустным и насмешливым голосом, - что в этой проклятой Москве задохнуться можно от скуки!

   - Что же, в Петербурге вашем разве лучше? - возразила ему Анна Юрьевна.

   - Без всякого сомнения!.. Там люди живут человеческой жизнью, а здесь, я не знаю, - жизнью каких-то... - "свиней", вероятно, хотел добавить барон, но удержался.

   - Ужасно какой человеческой жизнью! - воскликнула Анна Юрьевна. - Целое утро толкутся в передних у министров; потом побегают, высуня язык, по Невскому, съедят где-нибудь в отеле протухлый обед; наконец, вечер проведут в объятиях чахоточной камелии, - вот жизнь всех вас, петербуржцев.

   - То для мужчин, а для женщин мало ли есть там развлечений: отличная опера, концерты, театры.

   - Все это и здесь есть; но я не девчонка какая-нибудь, чтобы мне всюду ездить и восхищаться этим...

   - В таком случае, поедемте за границу, - сказал ей на это барон: последнего он даже еще больше желал.

   - Вам за границей в диво побывать!.. Вы никогда там не бывали; mais moi, j'ai voyage par monts et par vaux!.. {но я, я путешествовала по горам и долам!.. (франц.).} Не мадонну же рафаэлевскую мне в тысячный раз смотреть или дворцы разные.

   - Но где же лучше? - воскликнул барон.

   - В молодости, вот где лучше. В молодости везде хорошо, - отвечала ему Анна Юрьевна.

   - Но в эту страну нельзя воротиться, - произнес барон с небольшой улыбкой.

   На этих словах его Анна Юрьевна увидела, что в гостиную входил приехавший князь Григоров.

   - Ah!.. Voila qui nous arrive! {А!.. Вот кто к нам прибыл! (франц.).} - воскликнула она ему навстречу радостным голосом. - Наконец-то удостоил великой чести посетить.

   Князь пожал руку кузины, пожал руку и барону.

   - Я, шутки в сторону, начинала на тебя сердиться, что ты совсем не ездишь, - говорила Анна Юрьевна.

   - Некогда все было, - отвечал князь.

   - Да что ты такое делаешь? Неужели все целуешься со своей Еленой?.. Не надоело разве тебе еще это?

   - Нет, не надоело.

   - А другой нет у тебя пока никакой?

   - Нет другой пока.

   - Mensonge, je n'en crois rien {Выдумка, я ничему этому не верю (франц.).}.

   - Но у барона же нет другой, - сказал князь, показывая глазами на барона.

   - Барон что?.. Барон - рыба.

   - Рыба он?

   - Совершенная... мерзлая даже.

   - О, это ужасно! - воскликнул князь. Барон краснел только, слушая этот милый разговор двух родственников.

   - А я, кузина, приехал вас звать сегодня обедать к себе, - продолжал князь.

   - Это что тебе вздумалось? - спросила Анна Юрьевна.

   - Да так, тут один мой знакомый поляк будет у меня обедать, красавец из себя мужчина; приезжайте, пожалуйста!.. Поболтаем о нашей заграничной жизни.

   - А обед будет порядочный?

   - Самолучший заказан повару.

   - Посмотрим! При княгине у тебя в этом случае нехорошо было: она, как немка, только и знала вкус в картофеле да в кофее.

   - Теперь у меня другая хозяйка; а кстати, вы не скомпрометируетесь быть у меня тем, что встретите mademoiselle Жиглинскую?

   - Quelle idee {Что за мысль... (франц.).}... Скомпрометируюсь я!.. Меня теперь, я думаю, ничто уж в мире не скомпрометирует!.. А что ж ты барона не зовешь? - прибавила Анна Юрьевна.

   - Барон, разумеется, приедет. Приедете? - спросил князь барона.

   - Приеду! - отвечал тот, держа по-прежнему голову потупленною и каким-то мрачным голосом: слова князя о том, что у него будет обедать красивый поляк, очень неприятно отозвались в ухе барона. Надобно сказать, что барон, несмотря на то, что был моложе и красивее Анны Юрьевны, каждую минуту опасался, что она изменит ему и предпочтет другого мужчину. Чтобы предохранить себя с этой стороны, барон, как ни скучно это было ему, всюду ездил с Анной Юрьевной и старался не допускать ее сближаться с кем бы то ни было из мужчин. Князь же, в свою очередь, кажется, главною целию и имел, приглашая Анну Юрьевну, сблизить ее с Жуквичем, который, как он подозревал, не прочь будет занять место барона: этим самым князь рассчитывал показать Елене, какого сорта был человек Жуквич; а вместе с тем он надеялся образумить и спасти этим барона, который был когда-то друг его и потому настоящим своим положением возмущал князя до глубины души.

   Выйдя от Анны Юрьевны, князь отправился домой не в экипаже, а пошел пешком и, проходя по Кузнецкому, он вдруг столкнулся лицом к лицу с шедшим к нему навстречу Николя Оглоблиным.

   - Здравствуйте, князь! - проговорил тот трепещущим от радости голосом.

   В прежнее время князь, встречаясь с Николя, обыкновенно на все его приветствия отвечал только молчаливым кивком головы; но тут почему-то приостановился с ним и пожал даже ему руку.

   Ободренный этим, Николя не преминул повернуться и пойти с князем в одну сторону.

   - Это черт знает, что за город Москва! - заговорил он. - Болтают!.. Врут!.. Так что я хотел ехать к вам и сказать, чтобы вы зажали некоторым господам рот!

   Князь очень хорошо догадался, что такое, собственно, хочет отрапортовать ему Николя.

   - Каким господам? - спросил он его.

   - А таким, которые говорят, что там эта mademoiselle Жиглинская... вы, конечно, знаете ее... будто бы она переехала к вам в дом.

   - Это совершенно верно, что она переехала, - отвечал князь.

   - Да-с... Но что кому до того за дело? Что за дело?.. - горячился Николя. - А ведь знаете, она чудо как хороша собой! - присовокупил он, явно желая тем подольститься