Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

ала Елена, но как-то уже не таким решительным тоном.

   - Нет, не отдали бы! - возразил ей князь и вскоре потом ушел от нее.

   Всю дорогу он прошел пешком и был точно ошеломленный. Последний разговор его с Еленой не то что был для него какой-нибудь неожиданностью, - он и прежде еще того хорошо знал, что Елена таким образом думает, наконец, сам почти так же думал, - но все-таки мнения ее как-то выворачивали у него всю душу, и при этом ему невольно представлялась княгиня, как совершенная противуположность Елене: та обыкновенно каждую неделю писала родителям длиннейшие и почтительные письма и каждое почти воскресенье одевалась в одно из лучших платьев своих и ехала в церковь слушать проповедь; все это, пожалуй, было ему немножко смешно видеть, но вместе с тем и отрадно.

  

  

   Миклаков, несмотря на то, что условился с княгиней играть в карты, не бывал, однако, у Григоровых в продолжение всего того времени, пока они жили на даче. Причина, его останавливавшая в этом случае, была очень проста: он находил, что у него нет приличного платья на то, чтобы явиться к княгине, и все это время занят был изготовлением себе нового туалета; недели три, по крайней мере, у него ушло на то, что он обдумывал, как и где бы ему добыть на сей предмет денег, так как жалованья он всего только получал сто рублей в месяц, которые проживал до последней копейки; оставалось поэтому одно средство: заказать себе у какого-нибудь известного портного платье в долг; но Миклаков никогда и ни у кого ничего не занимал. По нескольку раз в день он подходил к некоторым богатым магазинам портных, всходил даже до половины лестницы к ним и снова ворочался. Наконец, раз, выпив предварительно в Московском трактире рюмки три водки, он решился и вошел в магазин некоего господина Майера. Подмастерье с жидовскою физиономиею встретил его.

   - Могу я видеть господина хозяина? - спросил Миклаков, краснея немного в лице.

   - Господина хозяина?.. - переспросил его с некоторым недоуменьем подмастерье.

   - Да... Я желал бы с ним переговорить об одной вещи, - сказал, как-то неловко и сильно конфузясь, Миклаков.

   - Ваша фамилия? - спросил подмастерье опять тем же тоном недоумения.

   - Он меня не знает: это все равно, скажу ли я мою фамилию или нет, - говорил Миклаков, окончательно сконфузясь.

   Подмастерье некоторое время недоумевал; он вряд ли не начинал подозревать в Миклакове мошенника, который хочет выслать его из комнаты, а сам в это время и стянет что-нибудь.

   - Генрих! - крикнул он, наконец, как бы придумав нечто.

   На этот зов из соседней комнаты выскочил молодой человек в самомоднейших узких штанах и тоже с жидовскою физиономией.

   - Попросите сюда Адольфа Иваныча! - сказал ему подмастерье.

   - А!.. Адольфа Иваныча! - крикнул юный Генрих и опять ускочил в соседнюю комнату.

   Через несколько времени после того показался и сам Адольф Иваныч, уже растолстевший и краснощекий жид, с довольнейшей физиономией и с какими-то масляными губами: он сейчас только изволил завтракать и был еще даже с салфеткой в руках.

   - Вас спрашивает вот этот господин! - сказал ему подмастерье, указывая рукой на Миклакова.

   Адольф Иваныч подошел к тому и несколько вопросительно склонил голову.

   Миклаков начал, немножко запинаясь, и был при этом не то что уж красный, а какой-то багровый.

   - Я вот видите-с... служу бухгалтером... жалованье получаю порядочное... и просил бы вас... сделать мне в долг... за поручительством, разумеется, казначея нашего... в долг платье... с рассрочкой на полгода, что ли!..

   - Платье?.. В долг?.. - повторил Адольф Иваныч и неторопливо обтер себе при этом рот салфеткой. - Ваша фамилия? - прибавил он затем как бы несколько строгим голосом.

   - Фамилия моя не княжеская и не графская, а просто Миклаков! - отвечал тот, в свою очередь, тоже резко.

   Адольф Иваныч открыл при этом широко глаза.

   - Господин Миклаков, автор таких прекрасных рассуждений? - произнес он с уважением и с удивлением.

   - Тот самый-с! - отвечал Миклаков, сильно этим ободренный.

   - Но скажите, отчего же вы не пишете теперь? - спрашивал его Адольф Иваныч.

   - Да так!.. Как-то разошелся со всеми господами журналистами.

   - Жаль!.. Очень жаль!.. Я еще в молодости читал ваши сочинения и увлекался ими: действительно, в России очень многое дурно, и всем, кто умеет писать, надобно-с писать, потому что во всех сословиях начинают уже желать читать! Все хотят хоть сколько-нибудь просветиться!.. Какое же вам платье угодно иметь, почтеннейший господин Миклаков? - заключил Адольф Иваныч с какой-то почти нежностью.

   - Да я и не знаю... - отвечал тот, пришедший, в свою очередь, тоже в какое-то умилительное состояние, - фрачную пару, что ли, сюртук потом... Пальто... брюки какие-нибудь цветные.

   - Прекрасно-с!.. Бесподобно!.. - повторял за ним Адольф Иваныч. - Снимите мерку!.. - присовокупил он подмастерью, который, с заметным уже уважением к Миклакову, стал исполнять это приказание.

   - Мне бы, знаете, и белье надобно было сделать, - говорил Миклаков, вытягивая, по требованью подмастерья, то руку, то ногу. - Нет ли у вас знакомой мастерицы, которая бы мне совершила это в долг?

   - Да мы же вам и сделаем, - что вам хлопотать!.. Отлично сделаем!.. - воскликнул Адольф Иваныч, и подмастерье, не ожидая от хозяина дальнейших приказаний, снял с Миклакова также мерку и для белья.

   - Нужно-с в России просвещение, нужно-с!.. - толковал между тем Адольф Иваныч.

   - А что будет стоить все мое платье и белье? - спросил Миклаков, гораздо более занятый своим туалетом, чем просвещением в России.

   - Счет!.. - крикнул Адольф Иваныч подмастерью.

   Тот сейчас же написал его и подал Миклакову, у которого, по прочтении этого счета, все лицо вытянулось: платья и белья вышло на шестьсот рублей, значит, ровно на половину его годичного жалованья.

   - Немножко дорого!.. - проговорил он негромким голосом.

   - Дорого-с, очень дорого!.. - согласился и Адольф Иваныч, но уступить, кажется, не намерен был ни копейки.

   Миклаков, делать нечего, решился покориться необходимости, хотя очень хорошо понимал, что потом ему не на что будет купить никакой книжки, ни подписаться в библиотеке, и даже он лишится возможности выпивать каждодневно сквернейшего, но в то же время любимейшего им, по привычке, вина лисабонского, или, как он выражался, побеседовать вечерком с доброй Лизой.

   - Прикажете доставить вам удостоверение от казначея?.. - проговорил он Адольфу Иванычу.

   - Ни, ни, ни!.. Не нужно-с! Я господину Миклакову верю гораздо более, чем всем на свете казначеям.

   - Ну, благодарю!.. - сказал Миклаков, протягивая Адольфу Иванычу руку, которую тот с чувством и дружески пожал, и когда, наконец, Миклаков совсем пошел из магазина, он нагнал его на лестнице и почти на ухо шепнул ему:

   - У меня брат вот приехал из-за границы!.. Я сейчас с ним и завтракал!.. Друг задушевный Герцена был!.. Все замыслы его знал.

   - Вот как!.. - произнес Миклаков, чтобы что-нибудь сказать в ответ.

   - Да!.. Да!.. - повторил Адольф Иваныч с важностью. - И он тоже совершенно со мной согласен, что в России нужней всего просвещение. Русский работник, например, мужик русский - он не глуп, нет!.. Он не просвещен!.. Он только думает, что если праздник, так он непременно должен быть пьян, а будь он просвещен, он знал бы, что праздник не для того, а чтобы человек отдохнул, - согласны вы с этим?

   - Конечно!.. - согласился Миклаков. - Итак, до свиданья, monsieur Майер! - прибавил он затем поспешно.

   - До свиданья, до свиданья! - сказал ему тот самым радушнейшим образом.

   Как ни велико оказал одолжение почтенный господин Майер Миклакову, но тот, выйдя от него, сейчас же разразился почти ругательством.

   - Скверно-с, скверно не иметь денег, - говорил он, пробираясь домой. - Всякий лавочник, всякий торгаш будет вам нести чушь, и вы ему должны улыбаться, потому что он меценат ваш!

   Но как бы ни было, однако, магазин Адольфа Иваныча с этого дня сделался предметом самого тщательного внимания для Миклакова: он чуть не каждый день заходил узнавать, что не нужно ли что-нибудь примерить на нем, и когда, наконец, ему изготовлены были сюртучная пара и несколько сорочек, то он немедля все это забрал и как бы с сокровищем каким проворно пошел домой. Здесь он прежде всего написал княгине записку: "По разного рода делам моим, я не мог до сего времени быть у вас; но если вы позволите мне сегодняшний день явиться к вам в качестве вашего партнера, то я исполнил бы это с величайшим удовольствием".

   Снести это послание Миклаков нарочно нанял мальчика из соседней мелочной лавочки, который невдолге принес и ответ ему.

   "Я рада буду вас видеть и сегодня целый день дома", - писала ему княгиня.

   Такое позволение, как видно, очень обрадовало Миклакова; он несколько раз и с улыбкою на губах перечитал письмецо княгини и часов с семи принялся одеваться: надев прежде всего белую крахмальную рубашку, он почувствовал какую-то свежесть во всем теле; новый черный сюртучок, благодаря шелковой подкладке в рукавах, необыкновенно свободно шмыгнул у него по рукам; даже самая грудь его, одетая уже не в грязную цветную жилетку, а в черную, изящно отороченную ленточкой, стала как бы дышать большим благородством; словом, в этом костюме Миклаков помолодел по крайней мере лет на десять. Взяв в руки свое старое пальто и свернув немного набок круглую шляпу, он весело и напевая даже песенку, пошел шагать по улицам московским. У Григоровых в этот день, как нарочно, произошел целый ряд маленьких событий, которые, тем не менее, имели влияние на судьбу описываемых мною лиц. Началось с того, что с самого раннего утра к ним явилась г-жа Петицкая. Княгиня на этот раз была более обыкновенного в откровенном настроении духа и, между прочим, рассказала своей приятельнице, что у ней с мужем чисто одни только дружественные отношения.

   - Но как же это так, как так? - воскликнула г-жа Петицкая, исполненная удивления.

   - Но разве между нами могут существовать другие отношения? - возразила ей, с своей стороны, княгиня.

   - Почему ж не могут? - спросила г-жа Петицкая голосом невиннейшего младенца.

   - Потому что он любит другую женщину, - отвечала княгиня спокойно и с достоинством.

   - Ах, так вы это знаете? - воскликнула г-жа Петицкая опять-таки детски-невинным голосом.

   - Он мне сам давно сказал об этом! - отвечала княгиня с прежним достоинством.

   Г-жа Петицкая решительно не знала, как и держать себя: начать ли бранить князя или нет? Она, впрочем, слишком не любила его, чтобы удержаться при подобном случае.

   - Все это очень хорошо!.. - начала она, как-то скосив на сторону весь свой рот. - Но тут я только одного не могу понять: каким образом молоденькую, хорошенькую жену променять на подобную цыганку, потому что mademoiselle Жиглинская, по-моему, решительно цыганка!

   - Это уж его вам надобно спросить, а не меня! - отвечала ей с горькой усмешкой княгиня.

   Разговор этот их был прерван полученным письмом от Миклакова, прочитав которое, княгиня сейчас же написала на него ответ и обо всем этом тоже не сочла за нужное скрывать от г-жи Петицкой.

   - А у меня сегодня вечером гость будет! - сказала она ей.

   - Кто такой? - спросила г-жа Петицкая с любопытством.

   - Миклаков! - отвечала княгиня.

   - Ну, неинтересен!..

   - Но он очень умен, говорят!

   - Не думаю!.. Что пьяница - это я слышала; но об уме его что-то никто не говорит!..

   - Нет, он очень, говорят, умен! - повторила еще раз княгиня.

   В это время вошел лакей и доложил:

   - Николай Гаврилыч Оглоблин!

   Княгиня сделала при этом недовольную мину.

   M-r Оглоблин приходился тоже кузеном и князю Григорову, который, впрочем, так строго и сурово обращался с ним, что m-r Николя почти не осмеливался бывать у Григоровых; но, услышав последнее время в доме у отца разговор об Елене, где, между прочим, пояснено было, что она любовница князя, и узнав потом, что ее выгнали даже за это из службы, Николя воспылал нестерпимым желанием, что бы там после с ним ни было, рассказать обо всем этом княгине.

   Подъехав к дому Григоровых, он не совсем был уверен, что его примут, и его действительно не приняли бы, но за него заступилась г-жа Петицкая.

   - Примите его, душенька! - воскликнула она. - Я так много слышала об этом господине.

   Княгиня послушалась ее и велела впустить Николя.

   Тот влетел расфранченный и блистающий удовольствием.

   - Анну-то Юрьевну... - начал он отшлепывать сию же минуту своими толстыми губищами, - выгнали из службы!

   - Как выгнали? - спросила княгиня почти испуганным голосом.

   Г-жа Петицкая свои, по обыкновению, опущенные в землю глаза при этом приподняла и уставила на Оглоблина.

   - Выгнали! - повторил Николя почему-то с необыкновенным удовольствием. - Там у ней начальница училища была какая-то Жиглинская... Она девушка, а очутилась в положении дамы, а Анна Юрьевна все заступалась за нее, - их обеих и вытурили! Ха-ха-ха!

   - Вот как, и Елену вытурили? - спросила г-жа Петицкая как бы больше княгиню.

   - Не знаю, я не слыхала этого, - отвечала та с некоторым сомнением.

   - Вытурили обеих!.. Это головой моей парирую, что верно!.. - выбивал язычищем своим Николя. - К нам приезжал Яков Семеныч Перков - вы знаете Перкова?

   - Да, немножко!.. - отвечала княгиня.

   - Он этакий святоша... жития архиереев все описывает, и говорит моей maman: "Анне Юрьевне, - говорит, - можно быть начальницей женских заведений только в Японии{200}, а не в христианском государстве".

   - Почему же в Японии? - спросила княгиня невинным голосом.

   - Неужели вы не понимаете? - воскликнул Николя.

   - Нет! - отвечала княгиня, смотря на него по-прежнему с недоумением.

   - Et vous aussi {И вы так же?.. (франц.).}?.. - отнесся Николя к Петицкой.

   - Я немножко!.. - отвечала та, слегка краснея: когда что касалось до каких-нибудь знаний, то г-жа Петицкая, несмотря на свою скромность, всегда признавалась, что она все знает и все понимает.

   - Там девушек учат не в пансионах, а в других местах!.. - пояснил Николя и залился снова смехом.

   Но княгиня, кажется, и тут ничего не поняла.

   Г-жа же Петицкая, задержав при этом, по обыкновению, дыхание, окончательно покраснела.

   - Яков Семеныч, по-моему, совершенно справедливо говорит, - отшлепывал Николя, побрызгивая слюнями во все стороны. - Девушка эта сделалась в известном положении: значит, она грешна против седьмой заповеди{200}, - так?

   На вопрос этот обе дамы ему не отвечали.

   - Значит, ее надобно наказать!.. Предать покаянию, заключить в монастырь...

   - Монастырей недостало бы, если бы всех за это так наказывали, - сказала княгиня, слегка усмехаясь.

   - Нет, мало что недостало бы!.. Тогда хуже бы вышло: стали бы скрывать это и убивать своих детей! - проговорила г-жа Петицкая.

   - Сделайте милость: пусть убивают, а их за это на каторгу будут ссылать! - расхорохорился Николя.

   - Но почему же вы так строго судите?.. Это почему? - отнеслась к нему г-жа Петицкая. - Неужели вы сами совершенно безгрешны?

   - О, я совершенно безгрешен! - отвечал Николя и самодовольным образом захохотал во все горло.

   - Вы?.. Вы?.. - воскликнула г-жа Петицкая с каким-то особенным ударением и устремляя на Николя проницательный взгляд.

   - Да, я! - отвечал, продолжая смеяться, Николя.

   - Ну, я имею причины думать совсем другое! - возразила г-жа Петицкая.

   - Вы имеете? - спросил Николя. - Ах, это очень интересно! - воскликнул он и пересел рядом с г-жою Петицкой.

   Та при этом подобрала немножко платье с той стороны, с которой он сел, и даже вся поотодвинулась от него несколько: она опасалась, чтобы Николя, разговаривая с ней, не забрызгал ее слюнями.

   - Что такое вы имеете, что такое? - начал он приставать к ней, наклоняясь почти к самому уху ее.

   Г-жа Петицкая, в самом деле, знала про Николя кой-какие подробности: года три тому назад она жила на даче в парке, на одном дворе с француженкой m-lle Пижон, тайною страстью m-r Оглоблина, и при этом слышала, что он очень много тратит на нее денег. Кроме того, г-жа Петицкая из своего верхнего окна очень хорошо могла смотреть в окна к m-lle Пижон, - у г-жи Петицкой была почти страсть заглядывать в чужие окна!.. При этом она видела, как Николя, для потехи m-lle Пижон, плясал в одном белье, как иногда стоял перед ней на коленях, и при этом она била его по щекам; как в некоторые ночи он являлся довольно поздно, но в комнаты впускаем не был, а, постояв только в сенях, уезжал обратно.

   - Наконец, это неблагородно! - воскликнул Николя. - Произнести человеку обвинение и не сказать, в чем оно состоит!..

   Николя думал, что это он сказал очень умную, а главное - чрезвычайно современную фразу.

   - А, так вы хотите, чтобы я назвала вам вашу тайну? - проговорила г-жа Петицкая немножко как бы и устрашающим голосом.

   - Хочу, скажите! - отвечал ей на это смело Николя.

   - Извольте, я вам напомню: парк, Лазовский переулок, третья дача на левой стороне.

   - А!.. Ха-ха-ха! - захохотал Николя.

   - Так вы, значит, смеетесь теперь тому, что там происходило? - спросила его г-жа Петицкая.

   - Ха-ха-ха! - продолжал хохотать Николя. - Но как вы это знаете?.. Вот что удивительно.

   - Я все знаю! Все знаю! - говорила г-жа Петицкая знаменательно.

   - И когда-нибудь мне это скажете? - говорил Николя с разгоревшимися глазами.

   - Не знаю, увижу, как вы еще будете стоить того!.. - отвечала Петицкая.

   Николя, по преимуществу, доволен был тем, что молодая и недурная собой женщина заговорила с ним о любви; дамам его круга он до того казался гадок, что те обыкновенно намеку себе не позволяли ему сделать на это; но г-жа Петицкая в этом случае, видно, была менее их брезглива.

   - Но где же я с вами буду встречаться? - присовокупил Николя вполголоса.

   - Да приезжайте хоть сюда ужо вечером!.. Здесь будут кое-кто! - отвечала ему г-жа Петицкая тоже вполголоса.

   - А княгиня ничего?.. Примет? Впрочем, я и без доклада войду!.. А вы будете? - говорил Николя.

   - Буду непременно!

   Николя после этого поднялся с своего места.

   - Adieu, кузина! - проговорил он, обращаясь к княгине.

   - Adieu! - отвечала ему та, как бы очень занятая своей работой и не подняв даже глаз на него.

   Николя уехал.

   Князь последнее время видался с женой только во время обеда, и когда они на этот раз сошлись и сели за стол, то княгиня и ему тоже объявила:

   - А у меня сегодня будет твой приятель Миклаков.

   - И отлично!.. Он славный господин! - произнес князь.

   - Но только я ужасно его боюсь: он насмешник, должно быть, большой! - сказала княгиня.

   - И насмешник не то что этакий веселый, а ядовитый! - подхватила г-жа Петицкая, неизвестно за что почти ненавидевшая Миклакова.

   - Не свои ли вы качества приписываете ему? - сказал ей на это князь, начавший последнее время, в свою очередь, тоже почти ненавидеть г-жу Петицкую.

   Та при этом очень сконфузилась, покраснела и разобиделась.

   - Благодарю покорно за подобное мнение обо мне! - проговорила она.

   - Почему ж оно для вас обидно?.. Ядовитость не такое дурное качество, которого бы люди могли стыдиться! - возразил ей князь.

   - Да, но все-таки... - произнесла г-жа Петицкая и не докончила своей мысли.

   - Все-таки подобных вещей не говорят в глаза! - пояснила за нее княгиня.

   Князь ответил на это небольшой гримасой и совершенно отвернулся от г-жи Петицкой.

   - Миклаков вот какой человек, - заговорил он потом, явно обращаясь к одной только жене. - В молодости он обещал быть ученым, готовился быть оставленным при университете; но, на беду великую, в одном барском доме, где давал уроки, он встретил дочь - девушку смазливую и неглупую... Он влюбился в нее по уши; она отвечала ему тем же, давала ему даже тайные свидания в саду, а когда время приспело, так и вышла замуж за кого ей приличнее и нужнее было! Бедный Миклаков все тут потерял - всякое сердечное спокойствие, веру в людей, всю свою университетскую карьеру и, наконец, способность заниматься, потому что с ума сошел!

   - Как с ума сошел?.. Не может быть! - воскликнули в один голос княгиня и Петицкая.

   - Так, сошел! - повторил князь. - А потому человек, которого постигали в жизни подобные события, вряд ли способен к одной только ядовитости; а что он теперь обозлился на весь божий мир, так имеет на то полное нравственное право!

   Всю эту историю любви Миклакова князь узнал от Елены, от которой тот не скрывал ее. Сам же Миклаков никогда прямо не говорил об том князю.

   - Вот никак бы не предполагала, что Миклаков может влюбиться до такой степени, - проговорила княгиня.

   - И я тоже! - подхватила г-жа Петицкая.

   - Мало ли кто чего не предполагает, и женщины вообще очень дурно понимают мужчин! - возразил князь.

   - Точно так же, как и мужчины! - сказала ему на это г-жа Петицкая.

   Но князь на это ее замечание не ответил ни словом и по-прежнему сидел, отвернувшись от нее. Между тем рассказ его о Миклакове перевернул в голове княгини совершенно понятие о сем последнем; она все после обеда продумала, что какую прекрасную душу он должен иметь, если способен был влюбиться до такой степени, и когда, наконец, вечером Миклаков пришел, она встретила его очень дружественно и, по свойственной женщинам наблюдательности, сейчас же заметила, что он одет был почти франтом. Княгине это было приятно: предчувствие говорило ей, что так щегольски Миклаков оделся для нее. Вскоре затем в зале раздались новые шаги: княгиня думала, что это князь, но в гостиную явился Николя Оглоблин. На лице княгини явно выразилось удивление, а г-жа Петицкая при его появлении немного потупилась. Николя заметил, кажется, не совсем приятное выражение на лице хозяйки.

   - А я вам давеча, кузина, - начал он, - забыл сказать, что у отца скоро будет бал!.. Не забудьте об этом и позаботьтесь о вашем туалете: я нарочно заехал вам сказать о том.

   Прием этот Николя употреблял во всех домах, куда приезжал неприглашенный.

   - Не знаю, я вряд ли буду у вас на бале, - отвечала ему довольно сухо княгиня.

   - Ну нет, приезжайте! - воскликнул Николя и поспешил затем усесться рядом с г-жою Петицкой.

   Княгиня же обратилась к Миклакову:

   - Вы желаете играть в карты?

   - Если вам угодно! - отвечал тот.

   Княгиня повела его в совершенно особое отделение гостиной, за трельяжем, увитым плющом и цветами, и где заранее были приготовлены стол, карты и свечи. Здесь они уселись играть. Миклаков вначале сильно потрухивал проиграть, потому что у него в кармане было всего только три рубля серебром; но, сыграв несколько игр, совершенно успокоился: княгиня играла как новорожденный младенец и даже, по-видимому, нисколько не хлопотала играть получше. Ее главным образом мучило желание заговорить с Миклаковым поскорее об его несчастной любви и сумасшествии.

   - Скажите, - начала она, сильно конфузясь и краснея, - мне муж про вас говорил... только вы, пожалуйста, не рассердитесь!.. Я, конечно, глупо делаю, что спрашиваю вас, но мне ужасно любопытно: правда ли?.. Но нет, прежде вы лучше скажите мне, что не рассердитесь на меня.

   - Никогда и ни за что не рассержусь, - отвечал ей Миклаков. - Разве на ангела можно сердиться? - прибавил он, тасуя несколько дрожащими руками карты.

   - На ангела!.. - повторила княгиня еще более смущенным голосом. - Мне муж говорил, что вы раз сходили с ума от несчастной любви!

   Миклаков очень хорошо понял, что такая рекомендация в глазах княгини была для него недурна.

   - Целый год был сумасшедший! - отвечал он ей просто и совершенно нерисующимся образом.

   - Вот этак приятно быть любимой! - проговорила княгиня.

   - Но неприятно так любить, - возразил ей с горькой усмешкой Миклаков.

   - Еще бы! - подтвердила с участием княгиня.

   Далее разговор на эту тему не продолжался. Миклаков стал молча играть в карты и только по временам иногда слегка вздыхал, и княгиня каждый раз уставляла на него при этом добрый взгляд; наконец, она, как бы собравшись со смелостью и ставя при этом огромнейший ремиз, спросила его тихим голосом:

   - Где ж теперь эта особа?

   - Она давно уж умерла, - отвечал ей Миклаков по-прежнему просто.

   Княгине как будто бы приятно было это услышать.

   К концу пульки она, проиграв рублей сорок, вспомнила вдруг:

   - Ax, monsieur Миклаков, вы, может быть, ужинаете? - произнесла она.

   - Ужинаю, если ужин есть, и не ужинаю, когда его нет!

   - Он сейчас будет! - воскликнула княгиня и сама побежала хлопотать об ужине, который через полчаса и был готов.

   М-r Оглоблин в продолжение всего вечера не отошел от г-жи Петицкой, так что ей даже посмеялась княгиня:

   - Вы, кажется, нового обожателя себе приобрели?

   - Кажется! - отвечала Петицкая с усмешкой и с маленькой гримасой.

   За ужином Миклаков, по обыкновению, выпил довольно много, но говорить что-либо лишнее остерегся и был только, как показалось княгине, очень задумчив. При прощании он пожал у ней крепко руку.

   - Благодарю вас за все, за все! - говорил он с ударением.

   - Вы будете иногда приходить ко мне? - спросила на этот раз княгиня сама, смотря на него своим добрым взглядом.

   - Как прикажете, хоть завтра же!

   - Завтра приходите! - сказала ему княгиня.

   - Хорошо! - отвечал Миклаков и ушел.

   Николя, в свою очередь, предложил г-же Петицкой довезти ее до дому; они тоже, должно быть, постолковались между собой несколько и пустились в некоторые откровенности; Николя, например, узнал, что г-жа Петицкая - ни от кого не зависящая вдова; а она у него выпытала, что он с m-lle Пижон покончил все, потому будто бы, что она ему надоела; но в сущности m-lle Пижон его бросила и по этому поводу довольно откровенно говорила своим подругам, что подобного свинью нельзя к себе долго пускать, как бы он ни велики платил за то деньги. Затем г-жа Петицкая сделала Николя такой вопрос, что кого же он теперь любит? А он начал ее с божбой уверять, что никого!.. Но г-жа Петицкая этому, разумеется, не верила. Тогда Николя ей объяснил, что он, пожалуй, теперь принадлежит всем женщинам и ни одной в особенности, и этому г-жа Петицкая поверила. Поехав, дорогой Николя сам уж рассказал ей, что он имеет своего личного, независимого от отца, годового дохода двадцать тысяч; г-жа Петицкая перевела при этом как-то особенно дыхание. Когда, наконец, они подъехали к квартире г-жи Петицкой, Николя прямо спросил ее, что в какой день он может застать ее дома?..

   - В воскресенье, понедельник, вторник, середу, четверг, пятницу и субботу! - отвечала ему скороговоркой г-жа Петицкая.

   - А если я не застану вас в какой-нибудь день дома, что тогда с вами сделать? - сказал Николя, тоже, в свою очередь, желая сострить.

   - Тогда на другой день приедете! - произнесла г-жа Петицкая, проворно соскакивая с саней и скрываясь за калиткою своего дома.

   Все эти объяснения сильно взволновали Николя.

   - Эка какая она - а? - говорил он, и толстые губищи его как-то отвисли у него при этом.

  

  

   Ссора с матерью сильно расстроила Елену, так что, по переезде на новую квартиру, которую князь нанял ей невдалеке от своего дома, она постоянно чувствовала себя не совсем здоровою, но скрывала это и не ложилась в постель; она, по преимуществу, опасалась того, чтобы Елизавета Петровна, узнав об ее болезни, не воспользовалась этим и не явилась к ней под тем предлогом, что ей никто не может запретить видеть больную дочь. Кроме того, Елена не хотела беспокоить и князя, который, она видела, ужасно тревожится грядущим для нее кризисом; она даже думала, чтобы этот кризис прошел секретно для него, и ему уже сказать тогда, когда все будет кончено. В одну ночь, однако, князь вдруг получил от Елены каким-то странным почерком написанную записку:

   "Друг мой, поспеши ко мне, я умираю, спасите хоть ребенка".

   Князь, едва надев на себя кое-что, бросился к ней. Он застал Елену, лежащую на постели, с посинелым лицом и закатившимися глазами. Довольно нестарая еще акушерка суетилась и хлопотала около нее.

   - Ну, вот теперь мне легче будет умирать! - проговорила Елена, увидав князя и беря его за руку.

   Вслед же за тем его отозвала акушерка.

   - Пошлите поскорей за доктором!.. Я одна тут ничего не могу сделать! - проговорила она.

   Князь опять побежал домой, сам разбудил кучера и послал его за знаменитым доктором; кучер возвратился и доложил, что знаменитый доктор у другой больной. Князь при этом известии вырвал у себя целую прядь волос из головы, послал еще за другим знаменитым доктором, но тот оказался сам больным. Князь был готов с ума сойти, тем более, что Елена почти с голосу на голос кричала. Он знал ее терпеливость и понимал, каковы должны быть ее страдания. Среди такого отчаяния он вдруг припомнил, как еще покойная мать его говорила ему, что ей в родах очень помог Елпидифор Мартыныч.

   - Поезжай за Иллионским! - крикнул он стоявшему в дверях кучеру.

   Тот поскакал за Иллионским.

   Елпидифора Мартыныча разбудили и доложили ему, что его зовут от князя Григорова к г-же Жиглинской. Он уже слышал, что Елена больше не жила с матерью, и понял так, что это, вероятно, что-нибудь насчет родов с ней происходит. Первое его намерение было не ехать и оставить этих господ гордецов в беспомощном состоянии; но мысль, что этим он может возвратить себе практику в знатном доме Григоровых, превозмогла в нем это чувство.

   Он поехал. Князь, увидав его, чуть не бросился ему на шею.

   - Спасите, бога ради, несчастную! - воскликнул он.

   - Я помочь только могу, а не спасти; спасти ее может один только бог! - отвечал ему наставническим голосом Елпидифор Мартыныч.

   Войдя затем к больной, он начал ее довольно опытным образом исследовать; благодаря значительной силе в руках и большой смелости, Елпидифор Мартыныч, как акушер, был, пожалуй, недурной.

   - Я ничего тут не вижу особенно опасного!.. - говорил он, продолжая мрачно смотреть на Елену.

   - Может быть, младенец очень велик... - тихо и несмело ему заметила акушерка.

   - Ну да, врите больше!.. - возразил ей Елпидифор Мартыныч и, взяв Елену за руку, стал у нее пульс щупать, наклонив при этом даже голову, как бы затем, чтобы лучше чувствовать биение артерии.

   - Кроме слабости и упадка сил, решительно ничего нет! - продолжал он, как бы рассуждая сам с собой. Затем Елпидифор Мартыныч, отошед от Елены, осмотрел ее уже издали. - Ну, прежде всего надобно помолиться богу! - заключил он и начал молиться.

   Акушерка, в подражение ему, тоже стала молиться.

   Князь смотрел на всю эту сцену, стоя прислонившись к косяку и с каким-то бессмысленным выражением в лице. С Елпидифора Мартыныча между тем катился уже холодный пот, лицо у него было бледно, глаза горели какой-то решимостью.

   - Потрудитесь, моя милая, теперь все, какие у вас есть, ковры и одеяла постлать на пол, чтоб сделать его помягче, - сказал он менее суровым голосом стоявшей в дверях горничной.

   Та принялась исполнять его приказания. Елпидифор Мартыныч мрачно и внимательно смотрел на ее труды.

   - Зачем вы все это делаете? - спросил его, наконец, князь, как бы пришедший несколько в себя.

   - А вот затем, чтобы вы ушли отсюда!.. Ступайте!.. Ступайте!.. - сказал ему Елпидифор Мартыныч и почти вытолкнул князя за дверь, которую за ним затворил и сверх того еще и запер. Князь, очутившись в зале, стал, однако, с напряженным и каким-то трагическим вниманием прислушиваться к тому, что происходило за дверью.

   - Ну-с, теперь все готово и отлично, - послышался ему голос Елпидифора Мартыныча. - Не угодно ли вам, милостивая государыня, привстать и пройтись немножко! - присовокупил он, видимо, относясь к Елене.

   - Не могу!.. Не могу!.. - простонала было та на первых порах.

   - Нет!.. Можете!.. Встаньте!.. Это необходимо, - к-ха! - говорил, кашлянув слегка, Елпидифор Мартыныч.

   Когда Елена начала вставать, то к ней, должно быть, подошла на помощь акушерка, потому что Елпидифор Мартыныч явно, что на ту крикнул: "Не поддерживайте!.. Не ваше дело!..", - и после того он заговорил гораздо более ласковым тоном, обращаясь, конечно, к Елене: "Ну, вот так!.. Идите!.. Идите ко мне!"

   Елена, вероятно, подходила к нему.

   - К-ха! - кашлянул вдруг страшнейшим образом Елпидифор Мартыныч, а вместе с тем страшно вскрикнула и Елена.

   Князь толкнулся было в дверь, но она не уступила его усилиям. Прошло несколько страшных, мучительных мгновений... Князь стоял, уткнувшись головою в дверь, у него все помутилось в голове и в глазах; только вдруг он затрепетал всем телом: ему послышался ясно плач ребенка... Князь опустился на стоявшее около него кресло; слезы, неведомо для него самого, потекли у него по щекам. "Боже, благодарю тебя!" - произнес он, вскидывая глаза к небу.

   Долго ли просидел князь в таком положении, он сам того не знал, наконец, запертая дверь отворилась, и в ней показался Елпидифор Мартыныч.

   - Ну что, благополучно? - спросил его трепещущим голосом князь и с еще более выступившими слезами на глазах.

   - Всеотличнейшим манером!.. Сына-с вам подарила!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч как бы веселым голосом, хоть холодный пот все еще продолжал у него выступать на лбу, так что он беспрестанно утирал его своим фуляровым платком.

   Князь в радости своей не спросил даже Елпидифора Мартыныча, что такое, собственно, он сделал с Еленой, а между тем почтенный доктор совершил над нею довольно смелую и рискованную вещь: он, когда Елена подошла к нему, толкнул ее, что есть силы, в грудь, так что сна упала на пол, и тем поспособствовал ее природе!.. Способ этот Елпидифор Мартыныч заимствовал у одной деревенской повитухи, которая всякий раз и с большим успехом употребляла его, когда родильницы трудно рожали. Сам же Елпидифор Мартыныч употребил его всего только другой раз в жизни: раз в молодости над одной солдаткой в госпитале, так как о тех не очень заботились, - умирали ли они или оставались живыми, и теперь над Еленой: здесь очень уж ему хотелось блеснуть искусством в глазах ее и князя! Довольный и торжествующий, он сел в зале писать рецепт, а князь потихоньку, на цыпочках вошел в спальню, где увидел, что Елена лежала на постели, веки у ней были опущены, и сама она была бледна, как мертвая. Князь не осмелился даже подойти к ней и пробрался было в соседнюю комнату, чтобы взглянуть на сына; но и того ему акушерка на одно мгновение показала, так что он рассмотрел только красненький носик малютки. Князь после того, как бы не зная, чем себя занять, снова возвратился в залу и сел на прежнее свое место; он совершенно был какой-то растерянный: радость и ужас были написаны одновременно на лице его. Елпидифор Мартыныч, кончив писание рецепта, обратился к нему:

   - Вот-с, извольте все это взять в аптеке и употреблять по назначению, а завтра часов в двенадцать я опять к вам заеду, - проговорил он, затем встал, отыскал свою шляпу и проворно пошел.

   Князь тут только вспомнил, что надобно было заплатить Елпидифору Мартынычу, и поспешил его догнать.

   - Благодарю вас, - говорил он, суя ему в руку пятьсот рублей сериями, которые случились у него в кармане.

   - Не нужно-с! Не нужно! - ответил вдруг Елпидифор Мартыныч, кинув быстрый взгляд на деньги и отстраняя их своей рукой от себя. - Я не из корысти спасал больную, а прежде всего - по долгу врача, а потом и для того, чтобы вы оба устыдились и не на каждом бы перекрестке кричали, что я дурак и идиот: бывают обстоятельства, что и идиоты иногда понадобятся!

   Говоря это, Елпидифор Мартыныч блистал удовольствием от мысли, что он мог так великодушно и так благородно отомстить князю и Елене. Первый же стоял перед ним с потупленным и нахмуренным лицом.

   - Пожалуйста, возьмите!.. - повторил он еще раз, протягивая опять к Елпидифору Мартынычу руку с деньгами.

   - Не возьму-с! - отвечал тот, снова кинув какой-то огненный взор на деньги и надевая калоши. Через минуту он хлопнул дверьми и скрылся совсем из глаз князя.

   За минутами такого торжества для Елпидифора Мартыныча вскоре последовали и минуты раскаяния. Приехав домой, он лег, было, в постель, но заснуть не мог и вдруг, раздумавшись, ужасно стал досадовать на себя, зачем он не взял от князя денег. "Вот дурак-то я!" - говорил он сам с собой, повертываясь с одного бока на другой. "Вот дуралей-то!" - прибавлял он, повертываясь опять на прежний бок, и таким образом он промучился до самого утра, или, лучше сказать, до двенадцати часов, когда мог ехать к Жиглинской, где ожидал встретить князя, который, может быть, снова предложит ему деньги; но князи он не нашел там: тот был дома и отсыпался за проведенную без сна ночь. Елпидифор Мартыныч надеялся на следующий день, по крайней мере, встретить князя и действительно встретил его; князь был с ним очень внимателен и любезен, но о деньгах ни слова, на следующий день тоже, - и таким образом прошла целая неделя. Елпидифор Мартыныч потерял всякое терпенье и раз даже не выдержал и сказал акушерке:

   - А что, вам не платили еще ничего здесь?

   - Нет, не платили, а что же?

   - Да так, мне тоже; я сам, впрочем, имел глупость: тогда князь тотчас же после родов предлагал мне тысячу рублей, а я не взял. Как думаю, брать в такую минуту, - сами согласитесь!

   - Конечно! - согласилась акушерка. - Но что же, все равно, он после вам заплатит.

   - Да ведь то-то после заплатит - к-ха!.. Как тоже он понял мои слова? Может быть, он думает, что я никогда не хочу с него брать денег... Нельзя ли вам этак, стороной, им сказать: - "А что, мол, платили ли вы доктору? - Пора, мол, везде уж по истечении такого времени платят!"

   - Ни за что, ни за что! - воскликнула