Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

овал за ним и стал в присутствии таким образом, что отцу было не видать его, а Феодосий Иваныч, напротив, очень хорошо его видел.

   - У нас... там... есть... место кастелянши? - начал старик Оглоблин, принимая все более и более важный вид.

   - Есть!.. Есть!.. Есть!.. - отвечал ему троекратно Феодосий Иваныч, тоже с более и более усиливающеюся важностию.

   - Николя просит... на это... место... поместить... одну... девицу... Она там уже... служила... и потеряла... место!.. - произнес, как бы скандируя стихи, старик Оглоблин.

   - Место... потеряла? - повторил за ним и Феодосий Иваныч.

   - Да... Можно ли нам поэтому... определить ее? - продолжал, потрясая головой, старик Оглоблин.

   Николя при этом держал кулак перед глазами правителя дел.

   - Отчего нельзя? Можно!.. Можно!.. - отвечал тот, встряхивая тоже головой.

   - Можно, значит! - обратился после того отец к сыну.

   - Ну так я, папа, сейчас приведу к вам ее, - вскричал радостно Николя.

   - Приведи! - разрешил ему родитель.

   Николя побежал за Еленой, а Феодосий Иваныч приостановился, чтобы дать начальнику совет.

   - Вы бумаги-то у ней спросите, чтобы метрику и послужной список мужа, либо отца, коли девица, - проговорил он, делая, в подражание старику Оглоблину, ударение почти на каждом слове.

   - Непременно!.. Непременно!.. - подхватил тот.

   Феодосий Иваныч после того ушел на свое место, а в другие двери Николя ввел в присутствие Елену.

   Старик Оглоблин исполнился даже удивления, увидев перед собою почти величественной наружности даму: во всех своих просительницах он привык больше видеть забитых судьбою, слезливых, слюнявых.

   Он привстал со своего места и, по свойственной всем начальникам манере, оперся обеими руками на стол.

   - Мой сын... говорит... - начал он, - что вы... желаете... занять... место... кастелянши?..

   - Да, я очень желаю занять это место, - проговорила Елена.

   - Оно... ваше... ваше!.. - проговорил старик с ударением. - Но нам нужны... бумаги... метрику вашу... и послужной список... вашего родителя.

   - У меня все эти бумаги есть, - отвечала Елена.

   - И потому... я... больше... никаких... препятствий не имею, - заключил старик.

   - И мне, значит, можно сегодня переехать на казенную квартиру? - спросила Елена.

   Старика Оглоблина снова поставил этот вопрос в недоумение.

   - Феодосия... Иваныча... надобно об этом спросить!.. - сказал он сыну.

   Тот сбегал и опять привел Феодосия Иваныча.

   - Можно им... сегодня... на квартиру... нашу... переехать?.. Та... прежняя... кастелянша переехала?.. - обратился старик к своему правителю.

   - Та... переехала... можно им! - почти передразнил его Феодосий Иваныч. - Вымыть только и вымести квартиру прежде надо, - прибавил он от себя.

   - Ну, велите вымыть и вымести ее, - повторил за ним начальник.

   Феодосий Иваныч ушел после того.

   - Я могу теперь идти? - сказала Елена, раскланиваясь перед стариком.

   - Можете! - произнес и он, раскланиваясь с ней.

   Елена пошла.

   - Прощайте, папа! - крикнул отцу Николя и поспешил за Еленой.

   - Когда вы, mademoiselle Жиглинская, будете здесь жить, вы позволите мне бывать у вас? - проговорил он в одно и то же время лукавым и упрашивающим голосом.

   - Пожалуйста, - отвечала она, приветливо кивая ему на прощанье головою.

  

  

   От Оглоблиных Елена прямо проехала к Жуквичу в гостиницу, где он занимал небольшой, но очень красивый номер. Сам Жуквич, несмотря на то, что сидел дома и даже занимался чем-то, был причесан, припомажен, раздушен и в каком-то франтоватом, мохнатом пальто. На каждой из вещей, которые Елена увидала у него в номере, начиная с нового большого чемодана до толстого клетчатого пледа, лежавшего на диване, ей кинулся в глаза отпечаток европейского изящества и прочности, и она при этом невольно вспомнила сейчас только оставленный ею богатый дом русского вельможи, представлявший огромные комнаты, нелепое убранство в них и грязь на всем.

   - Вот я и нашла вас, - сказала она, входя и пожимая Жуквичу руку.

   - О, да, merci, merci, - произнес он, как бы несколько даже сконфуженный ее появлением. - Но что же такое у вас произошло с князем, скажите ж мне милостиво? - присовокупил он затем.

   - Да ничего, договорились только до полной откровенности и поняли, что не можем жить вместе, - отвечала Елена, садясь, снимая шляпу и порывисто поправляя свои растрепавшиеся от дороги волосы.

   Жуквич при этом широко раскрыл от удивления свои красивые глаза.

   - Жить даже не можете вместе? - повторил он. - Что ж, и князь так же думает?

   - Не знаю, как он думает, потому что после нашей ссоры я с ним больше не видалась, а теперь он и совсем уехал в Петербург.

   - Как?.. Зачем?.. - почти воскликнул Жуквич, окончательно пораженный и удивленный.

   - Это вы его спросите, а мне он ничего не сказал о том, - отвечала насмешливо Елена.

   - Как ж это жаль!.. Как жаль!.. - произнес после того Жуквич тоном, как видно, искреннего сожаления.

   - Чем вам бесполезно жалеть меня, лучше дайте мне кофе, - сказала с маленькой досадой Елена и видя, что на столе стоял кофейный прибор.

   - О, с великою моею готовностью! - произнес Жуквич и сам принялся варить для Елены свежий кофе. При этом он несколько раз и очень проворно сполоснул кофейник, искусно повернул его, когда кофе скипел в нем, и, наконец, налил чашку Елене. Кофе оказался превосходным.

   - Какой вы мастер варить кофе и как умеете это ловко делать! - заметила ему Елена.

   - У меня есть маленькая ловкость в руках! - отвечал с легкою улыбкой Жуквич и при этом, как бы невольно, поласкал одну свою руку другою рукою, а потом его лицо сейчас опять приняло невеселое выражение. - Вы так-таки ж после того с князем и не разговаривали? - проговорил он.

   - Нет, не разговаривала и, вероятно, всю жизнь не буду разговаривать.

   - Почему ж всю жизнь? - спросил Жуквич, опять немного ухмыляясь: он полагал, что в этом случае Елена преувеличивает.

   - Потому что я уезжаю от него совсем!.. Нашла себе казенное место.

   Жуквич окончательно исполнился глубокого сожаления.

   - Как это грустно ж и тем более, что я тому некоторым образом причина! - произнес он.

   - Нисколько не вы, потому что давно это накапливалось и должно было когда-нибудь и чем-нибудь разрешиться.

   - Но все ж, мне казалось бы, вам лучше было подождать, - начал Жуквич каким-то почти упрашивающим голосом, - время ж горами движет, а не то что меняет мысли ж человеческие. Князь, может быть, передумал бы, подчинился бы мало-помалу вашим убеждениям.

   - Нет, он никак в этом случае не подчинится моим убеждениям! - возразила Елена.

   - Но кроме ж того, - продолжал Жуквич тем же упрашивающим и как бы искренно участвующим тоном, - вы не знаете ж сами еще, разлюбили ли вы князя или нет.

   Елена при этом слегка покраснела.

   - Положим, я этого не знаю, - начала она, - но во всяком случае в каждом, вероятно, человеке существуют по два, по три и даже по нескольку чувств, из которых какое-нибудь одно всегда бывает преобладающим, а такое чувство во мне, в настоящее время, никак не любовь к князю.

   - Но к кому ж? - спросил ее Жуквич, устремляя на нее пристальный взгляд.

   Елена опять при этом несколько смутилась.

   - То есть к чему же, вы должны были бы спросить меня... - подхватила она. - И это я вам сейчас объясню: я, еще бывши маленьким ребенком, чувствовала, что этот порядок вещей, который шел около меня, невозможен, возмутителен! Всюду - ложь, обман, господство каких-то почти диких преданий!.. Торжество всюду глупости, бездарности!.. Школа все это во мне еще больше поддержала; тут я узнала, между прочим, разные социалистические надежды и чаяния и, конечно, всей душой устремилась к ним, как к единственному просвету; но когда вышла из школы, я в жизни намека даже не стала замечать к осуществлению чего-нибудь подобного; старый порядок, я видела, стоит очень прочно и очень твердо, а бойцы, бравшиеся разбивать его, были такие слабые, малочисленные, так что я начинала приходить в отчаяние. Это постоянное пребывание в очень неясном, но все-таки чего-то ожидающем состоянии мне сделалось, наконец, невыносимо: я почти готова была думать, что разные хорошие мысли и идеи - сами по себе, а жизнь человеческая - сама по себе, в которой только пошлость и гадость могут реализироваться; но встреча с вами, - вот видите, как я откровенна, - согнала этот туман с моих желаний и стремлений!.. Я воочию увидала мой идеал, к которому должна была идти, - словом, я поняла, что я - полька, и что прежде, чем хлопотать мне об устройстве всего человечества, я должна отдать себя на службу моей несчастной родине.

   На лице Жуквича заметно отразилось при этом удовольствие.

   - Вот эта ж самая служба родине, - заговорил он немножко нараспев и вкрадчивым голосом, - я думаю, и нуждалась бы, чтобы вы не расходились с князем: он - человек богатый ж и влиятельный, и добрый! Мы ж поляки, по нашему несчастному политическому положению, не должны ничем пренебрегать, и нам извинительны все средства, даже обман, кокетство и лукавство женщин...

   - Совершенно согласна, что средства все эти позволительны, - подхватила Елена, - но в некоторых случаях они для женщины возможны, а в других - выше сил ее... Вы, как мужчина, может быть, не совсем поймете меня: если б я князя не знала прежде и для блага поляков нужно было бы сделаться его любовницей, я ни минуты бы не задумалась; но я любила этого человека, я некогда к ногам его кинула всю мою будущность, я думала всю жизнь мою пройти с ним рука об руку, и он за все это осмеливается в присутствии моем проклинать себя за то, что расстроил свою семейную жизнь, разрушил счастие преданнейшей ему женщины, то есть полуидиотки его супруги!.. Наконец, когда я сказала ему, что, положим, по его личным чувствам, ему тяжело оказать помощь полякам, но все-таки он должен переломить себя и сделать это чисто из любви ко мне, - так он засмеялся мне в лицо.

   Под влиянием гнева, Елена даже несправедливо передавала происходившее у ней объяснение с князем.

   Жуквич на все эти слова ее молчал.

   - И что мне жить еще после этого с ним?.. - продолжала Елена, - тогда как он теперь, вероятно, тяготится и тем, что мне дает кусок хлеба, потому что я тоже полька!.. Да сохранит меня небо от того!.. Я скорее пойду в огородницы и коровницы, чем останусь у него!

   - А мне ж кажется, что князь любит вас и любит даже очень! - возразил ей Жуквич.

   - Да, чувственно, это может быть, но я хотела и надеялась, что он меня будет любить иначе, а уж если необходимо продавать себя этим негодяям-мужчинам, так можно найти повыгодней и потороватей князя... Вон я сейчас нашла двух покровителей, батюшку и сынка, - обоих обобрать можно, если угодно... - проговорила Елена с каким-то озлобленным цинизмом. - Словом, о князе говорить нечего, - это дело решенное, что мы с ним друг для друга больше не существуем! Будемте лучше с вами думать, что нам предпринять для наших соотчичей.

   Жуквич на это развел молча руками.

   - Прежде всего, - продолжала Елена, как бы придумав кое-что, - я одного из моих новых покровителей, юного Оглоблина, заставлю раздать билеты на лотерею, для которой соберу кой-какие из своих вещей, оберу у подруг моих разные безделушки; за все это, конечно, выручится очень маленькая сумма, но пока и то лучше пустого места...

   Жуквич грустно усмехнулся.

   - О, доброте ж вашей пределов нет! - произнес он, вскидывая на Елену сентиментальный взгляд.

   - То-то, к несчастию, доброты одной мало! - подхватила со вздохом Елена. - А нужны силы и средства!

   Затем они еще некоторое время побеседовали, и Жуквич успел при этом спросить Елену, что на какую сумму денег она сама будет жить на новом своем месте?

   - На очень маленькую-с!.. На очень! - отвечала она.

   Жуквич опять с грустным видом и участием покачал головой, а потом, когда Елена ушла от него, он долго оставался в задумчивом состоянии и, наконец, как бы не утерпев, произнес с досадой и насмешкой:

   "О, то ж женщины!"

  

  

   Возвратясь домой, Елена велела своей горничной собираться и укладываться: ей сделался почти противен воздух в доме князя. Часам к восьми вечера все было уложено. Сборы Елены между тем обратили внимание толстого метрдотеля княжеского, старика очень неглупого, и длинновязого выездного лакея, малого тоже довольно смышленого, сидевших, по обыкновению, в огромной передней и игравших в шашки.

   - Да что, барышня-то эта наша уезжает, видно, куда-нибудь? - спросил метрдотель.

   - Уезжает!.. - отвечал лакей.

   - В Петербург, к князю, что ли? - просовокупил метрдотель.

   - Какое в Петербург!.. Машина разве ходит туда ночью? - возразил лакей.

   - Гм!.. - произнес метрдотель и пододвинул шашку. - Спросить бы ее, паря, надо, куда это она едет: а то князь приедет, хватится ее, что мы ему скажем на то?

   - Известно, хватится! - согласился лакей.

   Метрдотель как бы размышлял некоторое время.

   - Поди, спроси ее!.. Для отметки, мол, это нужно... показать, куда вы выбыли, - проговорил он.

   - Да что мне-то спрашивать? Ты старший-то у нас в доме, - отозвался было сначала лакей.

   - Экой, братец, какой ты глупый! - возразил ему метрдотель: - я старший по буфету, а ты настоящий-то дамский выездной лакей.

   Лакей убедился этим доводом.

   - Да мне что?.. Я пойду!.. - сказал он, а затем встал и проворно пошел в комнату к Елене.

   - Вы уезжать изволите-с? - спросил он ее.

   - Да! - отвечала ему лаконически Елена.

   - Вы не прикажете телеграфировать об этом князю? - допрашивал ее лакей.

   Елена немного испугалась этого.

   - Нет, я сама ему писала; я на короткое время к матери переезжаю! - присовокупила она, чтоб отвязаться от дальнейших расспросов.

   - К маменьке изволите ехать? - повторил лакей с явным недоверием в голосе.

   - Да; а как князь возвратится, я опять перееду сюда! - говорила Елена, чтобы только успокоить его.

   Лакей не нашелся более, о чем ее расспрашивать, и возвратился к метрдотелю.

   - К матери, говорит, уезжает на время, - объяснил он тому, усаживаясь опять за шашки.

   - Что ей так вдруг захотелось туда!.. - произнес, усмехнувшись, метрдотель.

   - Прах ее знает! - отвечал лакей, тоже усмехаясь.

   Вскоре после того два дворника и два поваренка, предводительствуемые горничною Елены, стали проносить мимо них сундуки и чемоданы и все это укладывать на приведенного к подъезду извозчика.

   - Куда это, тетенька, путь ваш держите? - пошутил метрдотель горничной.

   - Куда нужно-с! - отвечала та ему: Елена запретила ей говорить княжеской прислуге, куда они переезжают.

   Невдолге после горничной на лестнице показалась и Елена, а за нею шла нянька с ребенком.

   - Не прикажете ли карету для вас заложить?.. Так же стоят лошади, ничего не делают! - отнесся к ней выездной лакей.

   - Нет, не надо!.. Я на извозчике доеду, - сказала Елена. - А ты вот что лучше: побереги мое письмо к князю, которое я оставила в кабинете на столе.

   - Сохранно будет-с! - отвечал ей лакей.

   Елена свою новую квартиру в казенном доме нашла выметенною и вымытою; но при всем том она оказалась очень неприглядною: в ней было всего только две комнаты и небольшая кухня; потолок заменялся сводом; в окнах виднелись железные решетки, так что нянька и горничная, попривыкшие к роскоши в княжеском доме, почти в один голос воскликнули:

   - Ах, батюшки, словно тюрьма какая!..

   Но Елену, кажется, нисколько не смутила бедность ее нового помещения. Обойдя все кругом и попробовав рукой жесткую кожаную мебель, она спокойно села на диван и проговорила:

   - Ничего, матушка Россия, - чего и ожидать лучшего!

   Затем Елена велела поскорее уложить ребенка спать, съела две баранки, которых, ехав дорогой, купила целый фунт, остальные отдала няне и горничной. Те, скипятив самовар, принялись их кушать с чаем; а Елена, положив себе под голову подушку, улеглась, не раздеваясь, на жестком кожаном диване и вскоре заснула крепким сном, как будто бы переживаемая ею тревога сделала ее более счастливою и спокойною...

  

  

   Князь сидел в Петербурге в том же самом номере гостиницы "Париж", в котором мы некогда в первый раз с ним встретились. Зачем князь в настоящее время приехал в Петербург, он сам того хорошенько не знал. Он бежал, кажется, от овладевшего им гнева против Елены, бежал и от любви к ней. Ему казалось, что весь этот польский патриотизм, как бы по мановению волшебного жезла снишедший на Елену, был, во-первых, плодом пронырливых внушений Жуквича и, во-вторых, делом собственной, ничем не сдерживаемой, капризной фантазии Елены, а между тем, для удовлетворения этого, может быть, мимолетного желания, она требовала, чтобы князь ломал и рушил в себе почти органически прирожденное ему чувство. "Положим даже, - рассуждал он, - что и в Елене этот польский патриотизм прирожденное ей чувство, спавшее и дремавшее в ней до времени; но почему же она не хочет уважить этого чувства в другом и, действуя сама как полька, возмущается, когда князь поступает как русский". Далее затем в голове князя начались противоречия этим его мыслям: "Конечно, для удовлетворения своего патриотического чувства, - обсуживал он вопрос с другой стороны, - Елене нужны были пятнадцать тысяч, которые она могла взять только у князя, и неужели же она не стоила подобного маленького подарка от него, а получив этот подарок, она могла располагать им, как ей угодно?.. Эти пятнадцать тысяч ему следовало бы подарить!" - решил князь мысленно; но в то же время у него в голове сейчас явилось новое противоречие тому: "Этими пятнадцатью тысячами дело никак бы не кончилось, - думал он, - Елена, подстрекаемая Жуквичем, вероятно, пойдет по этому пути все дальше и дальше и, чего доброго, вступит в какой-нибудь польский заговор!" Князь был не трус, готов был стать в самую отчаянную и рискованную оппозицию и даже с удовольствием бы принял всякое политическое наказание, но он хотел, чтоб это последовало над ним за какое-нибудь дорогое и близкое сердцу его дело. Стоять же за польщизну{353}, или, лучше сказать, за польскую шляхту и ксендзов, он считал постыдным для себя.

   Живя уже несколько дней в Петербурге, князь почти не выходил из своего номера и только в последнее утро съездил на могилу к Марье Васильевне, недавно перед тем умершей и похороненной. Заехав потом к мраморщику, он заказал ему поставить над ее могилою памятник, а теперь, сидя один в комнате, невольно вспоминал об этой доброй старушке, так горячо и так бескорыстно его любившей. Вдруг ему подали телеграмму из Москвы; князь задрожал даже весь; он непременно предполагал, что эта телеграмма была от Елены, и надежда, что она хочет помириться с ним, исполнила его сердце радостью.

   Телеграмма его извещала:

   "Вчерашнего числа Елена Николаевна совсем уехали из вашего дома. Мы их спрашивали, куда они уезжают, и они нам сказали, что к маменьке ихней. Мы на другой день ходили к их маменьке; она сказала, что их нет у них, и очень сами этим встревожились! Спиридон Скворцов и Михайла Гаврилов".

   Князь первоначально понять не мог, кто это ему телеграфирует, и только потом сообразил, что это были лакеи его. Первым делом князя после того было взглянуть на часы, - был всего еще второй час. Князь крикнул своего камердинера и велел ему сейчас же собраться, а через час какой-нибудь он был на железной дороге и ехал обратно в Москву. Печаль и даже отчаяние до такой степени ярко отражались во всей его наружности, что ехавшая с ним в одном вагоне довольно еще нестарая и, должно быть, весьма сердобольная дама никак не могла удержаться и начала беспрестанно обращаться к нему.

   - Monsieur, вы должно быть, чем-нибудь нездоровы?

   - Да, нездоров! - отвечал ей почти грубо князь.

   - Это по лицу вашему видно: у моего мужа именно такое выражение лица было, - и я только говорить не хочу, но с ним после очень нехорошо было!

   - Что же такое было? - спросил ее не так уже сурово князь.

   - Он умер! - отвечала дама с ударением.

   - И отлично это! - подхватил князь, и, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить себя от задушавшей его тоски, он вышел на платформу и стал жадно вдыхать свежий и холодный воздух; при этом ему несколько раз приходила в голову мысль броситься на рельсы, чтобы по нем прошел поезд. "Но тут можно, пожалуй, не умереть, - думал он: - а сделаться только уродом; револьвер, в этом случае, гораздо вернее".

   Когда князь, наконец, приехал в Москву в свой дом и вошел в кабинет, то сейчас заметил лежащее на столе письмо, адресованное рукою Елены. Он схватил его, проворно распечатал и прочел. Елена писала ему:

   "Я уезжаю от вас навсегда. Вы, вероятно, сами согласны, что при розни, которая открылась в наших взглядах на все в мире, нам жить вместе нельзя. Ни с какой помощью ни ко мне, ни к сыну моему прошу вас не относиться: мы оба совершенно обеспечены казенным местом, которое я получила у старика Оглоблина".

   Князь не успел еще прийти несколько в себя от этого письма, как вошел к нему выездной лакей и низким басом произнес:

   - Баронесса Мингер!

   - Что? - переспросил князь, сначала и не понявший его хорошенько.

   - Баронесса Анна Юрьевна Мингер! - пояснил ему лакей.

   Князь сделал злую гримасу.

   - Ты скажи, что я сейчас только приехал и устал с дороги! - проговорил было он.

   - Я им докладывал-с: они говорят, что проститься с вами приехали, завтра уезжают совсем за границу! - объяснил лакей.

   - О, черт бы ее драл!.. - сказал, не удержавшись, князь. - А барон с ней?

   - Никак нет-с!

   - Ну, проси!

   Анна Юрьевна довольно долго шла из кареты до кабинета. Она была на этот раз, как и следует молодой, в дорогом голубом платье, в очень моложавой шляпе и в туго-туго обтягивающих ее пухлые руки перчатках; выражение лица у ней, впрочем, было далеко не веселое. По обыкновению тяжело дыша и тотчас же усаживаясь в кресло, она начала:

   - Как ты мило поступил!.. Я его только хотела на свадьбу к себе позвать, а он в Петербург уехал!

   Князь молчал.

   - Скажи на милость, - продолжала Анна Юрьевна, - что такое у тебя с Еленой произошло? Ко мне этот дуралей Николя Оглоблин приезжал и говорит, что она от тебя сбежала и поступила к отцу его на службу в кастелянши.

   - Да, она уехала от меня!

   - Но отчего? По какой причине?

   - По той, что мы расходимся с ней в понятиях.

   Князю, кажется, легче было бы стоять под пыткой, чем делать все эти ответы.

   - Как же, вы так-таки совсем и разошлись? - приставала к нему Анна Юрьевна.

   - Не знаю!.. Я не видал еще ее по возвращении из Петербурга.

   - Cela veut dire qu'elle а bacle tout cela en ton absence? {Это значит, что она все это проделала в твое отсутствие? (франц.).}

   - Oui! {Да! (франц.).} - отвечал князь отрывисто и глухим голосом.

   - Смотри какая!.. Ужас, с каким душком женщина! - говорила Анна Юрьевна.

   Она, наконец, поняла, что этот разговор был очень неприятен для князя, а потому и переменила его.

   - Я уже обвенчалась с бароном! - сказала она.

   - Слышал-с!.. Человек возвестил мне вашу новую фамилию! - отвечал с оттенком насмешки князь.

   - Как, по-твоему, глупо я поступила? - спросила его Анна Юрьевна, заметив это.

   - Отчего же!.. Ежели существует согласие между вашими нежными сердцами!.. - говорил князь в том же тоне.

   - Какое тут согласие!.. Как вот и у тебя с Еленой... А главное, мне поздно было это делать; хочу от стыда за границу ехать et je ferai croire, que je suis marie de long temps {и сделать вид, что я давно замужем (франц.).}.

   - Зачем же вы делали это, когда вы так стыдитесь того? - спросил ее князь злобно и насмешливо.

   - Слабость характера, - сама знаю!.. Барон стал пугать, что совсем уедет от меня, - мне и жаль его сделалось...

   Проговоря это, Анна Юрьевна замолчала.

   - Но куда вы именно едете за границу? - продолжал ее спрашивать князь тем же злым тоном.

   - Сначала в Берлин - для совета с докторами: я больна делаюсь и серьезно больна, - а потом проеду в Париж и непременно увижу там княгиню твою!.. Que lui dire de ta part? {Что ей сказать от тебя? (франц.).}

   - Кланяйтесь и пожелайте ей всего хорошего, - проговорил князь.

   Анна Юрьевна еще не кончила своего, терзающего князя посещения, как в кабинет к нему подкрался и вошел тихими шагами новый гость - Елпидифор Мартыныч; этого князь не мог уж перенести.

   - Что вам угодно от меня? - спросил он прямо и не церемонясь Елпидифора Мартыныча, так что тот попятился даже несколько назад.

   - К-ха!.. Там-с кучер ваш... болен... извещали меня!.. - ответил он прерывистым голосом.

   - Ну, так вы к кучеру и приходите! - сказал ему немилосердно князь.

   - Я видел уже кучера, - произнес Елпидифор Мартыныч, приосанившись немного, - и пришел спросить вас, как вы прикажете: здесь ли его держать или в больницу положить?

   Но, собственно говоря, Елпидифор Мартыныч зашел к князю затем, чтобы разведать у него, за что он с Еленой Николаевной поссорился и куда она от него переехала, о чем убедительнейшим образом просила его Елизавета Петровна, даже не знавшая, где теперь дочь живет. Вообще этот разрыв Елены с князем сильно опечалил и встревожил Елизавету Петровну и Елпидифора Мартыныча: он разом разбивал все их надежды и планы.

   - Зачем его в больницу класть, когда вы домашним доктором наняты? - продолжал допекать Елпидифора Мартыныча князь.

   - Да я и не отказываюсь от того, - помилуйте! - бормотал тот, краснея весь в лице.

   - Так и лечите его!.. - сказал ему на это князь.

   - Слушаю-с!.. Я сейчас к нему еще зайду! - проговорил Елпидифор Мартыныч и, повернувшись, вышел из кабинета.

   Анне Юрьевне, все еще сердившейся на Елпидифора Мартыныча за сделанный им доносец на нее и не удостоившей его в настоящее свидание даже взглядом, он не осмелился даже поклониться; но, выйдя в залу, старик сбросил с себя маску смирения и разразился ругательством.

   - Все эти аристократишки - скоты, ей-богу!.. Чистейшие скоты! - говорил он сам с собой.

   - Ну, однако, ты, я вижу, очень не в духе, - обратилась Анна Юрьевна к князю, вставая с своего места.

   Князь на эти слова ее тоже поднялся с своего места.

   - Ты все-таки съезди к этой девочке своей: quele brouille avez vous eu les deux! {как вам обоим досталось! (франц.).} - говорила Анна Юрьевна, уходя.

   По доброте своей, она не любила, когда любовники ссорились, и по собственным опытам была убеждена, что в этом ничего нет хорошего!

   По отъезде ее князь крикнул, чтоб ему подавали карету, и поехал в дом к Оглоблину.

   Здесь он скоро разыскал квартиру Елены, где попавшаяся ему в дверях горничная очень сконфузилась и не знала: принимать его или нет; но князь даже не спросил ее: "Дома ли госпожа?" - а прямо прошел из темной передней в следующую комнату, в которой он нашел Елену сидящею за небольшим столиком и пишущею какие-то счеты. Увидев его, она немножко изменилась в лице; князь же, видимо, старался принять на себя веселый и добрый вид.

   - Елена, что это вы за сумасшествие выдумали? - проговорил он, протягивая к ней руку.

   Елена с своей стороны приняла у него руку его и даже пожала ее.

   - Вы находите, что это сумасшествие? - спросила она его довольно спокойным голосом.

   - Разумеется!.. Из-за чего затевать всю эту историю было?.. Поедемте, пожалуйста, сейчас опять ко мне!

   - К вам?.. Нет, я больше к вам никогда не поеду! - сказала Елена.

   - Но отчего?.. За что?.. - говорил князь. У него при этом начало даже подергивать все мускулы в лице. - Если вы рассердились за эти деньги, так я велю вам немедля прислать их.

   Елена при этом насмешливо улыбнулась.

   - Вот как, подкупать теперь стал!.. - произнесла она. - Но неужели, однако, ты до сих пор не убедился, что меня никогда и ни на что ни подкупить, ни упросить нельзя?

   - Да, господи, разве я подкупаю тебя?.. Я хочу только уничтожить причину, рассорившую нас.

   Князь все еще, как мы видим, продолжал сохранять свой добрый тон.

   - Причина не в одном этом заключается, как и прежде я тебе говорила, - отвечала Елена.

   - Но знаешь ли ты, Елена, что, поступая таким образом со мной, ты можешь довести меня до самоубийства.

   - Ха-ха-ха! - засмеялась Елена, так что князь даже позеленел весь при этом. - Из уважения к тебе я не хочу верить словам твоим! - начала она уже серьезно. - Но если бы ты в самом деле решился когда-нибудь сделать подобную глупость, то, признаюсь, незавидное бы воспоминанье оставил во мне по себе!.. - И Елена опять при этом усмехнулась. - Потому что, - продолжала она, как бы желая разъяснить свою мысль, - мужчина, который убивает себя оттого, что его разлюбила какая-нибудь женщина, по-моему, должен быть или сумасшедший, или дурак набитый...

   - Но ты, однако, значит, все-таки меня совершенно разлюбила? - спросил князь, все более и более бледнея в лице, и голос его при этом был не столь добрый.

   - Да, я почти тебя совершенно разлюбила! - отвечала Елена, - во мне теперь живет к другому гораздо более сильное чувство, и, кажется, этот новый Молох{359} мой больше мне по характеру...

   - И этот Молох твой новый, конечно, Польша!.. - сказал князь, очень хорошо понявший, о каком собственно чувстве говорила Елена.

   Лицо его между тем становилось все мрачнее и мрачнее.

   - Польша! - отвечала она ему.

   - Но ты, в этом твоем поклонении, забыла, что у нас с тобой есть общий сын, - возразил князь.

   - Сына нашего, если ты желаешь, можешь видать; но иметь какое-нибудь влияние на его воспитание я тебе не позволю.

   - А с тобой, значит, я и видаться не должен буду? - спросил князь.

   - Я просила бы тебя об этом! - произнесла, немного потупляясь, Елена.

   Князь невольно поник головой: ему все еще не верилось, чтобы Елена была такая с ним, какою она являлась в настоящую минуту.

   - Елена, неужели ты все это говоришь серьезно? - сказал он ей опять добрым голосом.

   - Совершенно серьезно! - как бы отчеканила на меди Елена.

   - И мы в самом деле должны будем расстаться навсегда?

   - Должны расстаться навсегда! - повторила решительным тоном Елена.

   - Но ведь, Елена, пойми ты: мне жить будет нечем нравственно без тебя... Научи, по крайней мере, меня: что мне делать с собой?

   - Самое лучшее, по-моему, для тебя, - отвечала Елена, по-видимому, совершенно искренним тоном, - сойтись опять с женой. Я не хотела тебе тогда говорить, но ей действительно нехорошо живется с Миклаковым, и она очень рада будет возвратиться к тебе.

   Князь эти слова Елены принял за самую горькую насмешку.

   - О, какой это демон, - воскликнул он, - вразумляет и учит тебя так язвить и оскорблять меня!.. Неужели это все тот же злодей?.. Елена! Пожалей, по крайней мере, ты его, если он становится тебе дорог... Я убью его, Елена, непременно убью, или пусть он меня убьет!

   Елена употребила над собой немалое усилие, чтобы не смутиться перед бешеным взрывом князя.

   - Ты, конечно, говоришь о Жуквиче, но он тут ни в чем не виноват, и я очень рада, что ты сказал, что убить его хочешь, - я предуведомлю его о том.

   - Нет, не успеешь!.. Не успеешь! - вскричал князь, грозя пальцем, и затем, шатаясь, как пьяный, вышел из комнаты, а потом и совсем из квартиры Елены.

   Очутившись на дворе, он простоял несколько времени, как бы желая освежиться на холодном воздухе, а потом вдруг повернул к большому подъезду, ведущему в квартиру старика Оглоблина. У швейцара князь спросил:

   - Дома ли молодой Оглоблин?

   - Дома изволят-с быть, - отвечал тот ему и указал князю, куда ему идти.

  

  

   M-r Николя в это время перед тем только что позавтракал и был вследствие этого в весьма хорошем расположении духа. Занят он был довольно странным делом, которым, впрочем, Николя постоянно почти занимался, когда оставался один. Он держал необыкновенно далеко выпяченными свои огромные губы и на них, как на варгане, играл пальцем и издавал при этом какие-то дикие звуки ртом. Когда князь появился в его комнате, Николя мгновенно прекратил это занятие и одновременно испугкся и удивился.

   Наружный вид князя еще более усилил страх Николя: он вообразил, что князь пришел спросить у него отчета, как он смел выхлопотать место Елене.

   - Очень рад, что я вас застал дома!.. Поедемте со мной сейчас! - проговорил князь.

   - Куда поехать? - спросил Николя, выпучивая на него свои глаза.

   - Я тут одного господина должен вызвать на дуэль, и вы будете моим секундантом... Мне, кроме вас, не к кому обратиться.

   - Дуэль?.. Господи!.. - произнес Николя, взглядывая мельком на висевшие на стене ружья свои и пистолеты, из которых он ни из одного не стреливал. - Но ведь я, князь, ей-богу, никогда не бывал секундантом, и что тут делать - совершенно не знаю!.. - присовокупил он каким-то жалобным голосом.

   - Все равно, знать тут нечего, поедемте! - говорил князь.

   - Я болен, князь, ей-богу, болен! - продолжал Николя, не двигаясь с своего места. - Мне доктор строго запретил выезжать: "умрете", говорит.

   Князь побледнел от гнева.

   - Если вы не поедете со мной, - произнес он, стискивая зубы, - так я по всей Москве буду рассказывать, что вы трус и подлец!

   - О, какой вы смешной! - зашутил уже Николя. - Ну, поедемте, черт дери, в самом деле, всех и все! - воскликнул он, бог знает что желая сказать последними словами. - Кого это вы вызываете? - присовокупил он как бы и тоном храбреца.

   - Жуквича! - отвечал князь.

   - А за что это? - любопытствовал Николя: в нехитрой голове его явилось подозрение, что не за Елену ли они поссорились, и что нет ли у ней чего с Жуквичем.

   - Это мое дело! - сказал ему мрачно князь. - Да сбирайтесь же! - прибавил он.

   - Я готов, извольте! - произнес Николя и, как агнец, ведомый на заклание, последовал за князем, который посадил его к себе в карету и повез.

   - Я очень рад, конечно, что могу вам услужить этим, очень рад! - храбрился Николя; но сквозь все эти восклицания так и слышался худо скрываемый страх.

   Приехав в гостиницу, где жил Жуквич, князь прямо прошел к тому в номер, введя с собою и Николя, из опасения, чтобы тот не улизнул. Они застали Жуквича дома. Тот при виде их заметно смутился. Князь подошел к нему и сказал ему не громко и по-английски, чтобы Николя не мог понять, что он говорит:

   - Вы поссорили меня прежде с русскими эмигрантами, дружбу которых я высоко ценил!.. Поссорили теперь с женщиною, горячо мною любимой, и я вас вызываю на дуэль и хочу убить вас!

   Жуквич при этом заметно побледнел.

   - Вы ошибаетесь во всем этом; я не считаю себя нисколько виновным против вас! - проговорил он тоже по-английски.

   - Я вас считаю: слышите?.. И если не будете со мной драться, я приду к вам и просто убью вас! - продолжал князь по-прежнему по-английски.

   Жуквич понурил на некоторое время голову.

   - Но я ж не имею секунданта! - произнес он уже по-русски и как бы размышляя.

   - Ищите, это ваше дело, а мой секундант - вот!.. - сказал и князь по-русски, показывая на Николя, все время стоявшего у окна и скрестившего, наподобие Наполеона I, на груди у себя руки.

   - Я ж не знаю, найду ли я теперь кого?.. - сказал Жуквич, пожимая плечами, и затем проворною походкой вышел из номера.

   Князь мрачно и беспокойно посмотрел ему вслед. Жуквич прошел в один из смежных номеров, в котором на диване, в довольно гордой позе, сидел молодой человек и читал какой-то, должно быть, роман.

   Жуквич начал ему говорить что-то по-польски, с несовсем, впрочем, чистым польским акцентом.

   Молодой человек выслушал его внимательно; слова Жуквича, видимо, сконфузили его: он возразил ему, с своей стороны, по-польски, но тоже как-то звякая в произношении.

   - Да ничего ж не может быть из того, - глупость, вздор - тьфу! - восклицал Жуквич по-русски. - Вы ж сумеете своровать пулю, а я ж выстрелю на воздух.

   Молодой человек все еще не решался.

   - Мы ж, Эмануил, жили все с вами вместе, - надобно ж помогать друг другу! - говорил почти умоляющим голосом Жуквич.

   - Но они ж могут заметить то! - проговорил, наконец, молодой человек и тоже, подобно Жуквичу, с сильным прибавлением "ж".

   - Где ж заметить-то? Он сумасшедший, как есть, а другой, секундант его - дурак, я ж знаю его!.. - горячился тот. - Я вам, Эмануил, сколько денег давал!.. Надобно ж помнить то!.. Вы были б давно ж без меня в тюрьме!.. - прибавил он.

   Последнее доказательство, как видно, подействовало отчасти на молодого человека. Он поднялся с своего места.

  &n