Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

льно затруднительное положение: по своему уму-разуму и по опытам своей жизни он полагал, что если любимая женщина грустит, капризничает, недовольна вами, то стоит только дать ей денег, и она сейчас успокоится; но в г-же Петицкой он встретил совершенно противуположное явление: сблизясь с ней довольно скоро после их первого знакомства, он, видя ее небогатую жизнь, предложил было ей пятьсот рублей, но она отвергнула это с негодованием. Потом он и после того несколько раз умолял ее принять от него или деньги, или хоть подарок какой-нибудь; на все это г-жа Петицкая только грустно усмехалась и отрицательно качала головой. Она в этом случае имела совершенно иные виды: слывя между всеми своими знакомыми, конечно, немножко за кокетку, но в то же время за женщину весьма хорошей нравственности, тем не менее однако, г-жа Петицкая, при муже и во вдовстве, постоянно имела обожателей, но только она умела это делать как-то необыкновенно скрытно: видалась с ними по большей части не дома, а если и дома, то всегда подбирала прислугу очень глупую и ничего не понимающую. Самой живой и сильною страстью ее в последнее время был Архангелов; он сильно пленил ее красотой своей; но на розах любви, если только под ними не подложено обеспеченного состояния, как известно, нельзя долго почить. Г-жа Петицкая увидала, что ей скоро кушать будет нечего, потому что Архангелов только опивал и объедал ее, да еще денег у нее брал взаймы; само благоразумие заставило ее не пренебречь ухаживанием m-r Николя, и, рассчитывая на его недалекость и чувственный темперамент, г-жа Петицкая надеялась даже женить его на себе; для этого она предположила сначала сблизиться с ним, показать ему весь рай утех, и вдруг все это прервать, объяснив ему, что рай сей он может возвратить только путем брака. Настоящее свидание было последнее, на котором она и предназначила объявить ему свое решение.

   - Что ж, мы отсюда к вам поедем? - проговорил Николя каким-то уж робким голосом.

   Петицкая некоторое время недоумевала: сказать ли ему свое решение в маскараде и потом самой уехать, оставя Николя одного?.. Но как в этом случае можно было понадеяться на мужчину: пожалуй, он тут же пойдет, увлечется какой-нибудь маской и сейчас же забудет ее! Гораздо было вернее зазвать его в свой уединенный уголок, увлечь его там и тогда сказать ему: finita la commedia! {представление окончено! (итал.).}

   - Поедемте, если уж вы так желаете этого, - отвечала она ему грустным тоном.

   Николя был в восторге и предложил сейчас же уехать из маскарада.

   - Хорошо, - отвечала Петицкая и на это грустным тоном.

   Через несколько минут они в карете Николя уже неслись в скромный проулок жилища г-жи Петицкой. Вскоре за ними, этим же путем, проехала и ухарская извозчичья тройка с несколькими седоками.

   По возвращении домой, Петицкая не позволила Николя войти прямо за собой в спальню и объявила ему, что она еще переодеться хочет, потому что ей будто бы страшно неловко было в маскарадном платье, и когда, наконец, он был допущен, то увидел ее сидящею в восхитительной блузе.

   Николя даже совестно сделалось, что сам он одет был трубочистом. Он тяжело опустился в кресло и начал глядеть на свою собеседницу. От выпитого шампанского и от волновавшей его страсти у него глаза даже выперло вперед.

   - Подите сюда, я вас поцелую! - произнес он каким-то задыхающимся голосом.

   - Нет!.. Нельзя! - отвечала на это г-жа Петицкая, отрицательно качнув головой и не трогаясь с своего места.

   - Отчего же нельзя? - спросил Николя уже с испугом и удивлением.

   - Оттого же!.. - отвечала протяжно Петицкая. - Что посидите еще у меня немного, и adieu навсегда.

   - Не может быть, вы шутите?.. - говорил Николя: у него на глазах почти были слезы.

   - Нисколько!.. Я долго себе позволяла безрассудно увлекаться; пора же и опомниться!

   - Но почему же безрассудно? - бормотал Николя.

   - Почему безрассудно?.. Странный вопрос! - отвечала г-жа Петицкая грустно-насмешливым голосом. - Словом, - присовокупила она решительным тоном, - любовницей я ничьей больше быть не желаю, но женой вашей с величайшим восторгом буду!

   Николя опять выпучил глаза, и неизвестно, что бы он отвечал, но в это время раздался сильный звонок.

   Петицкая вздрогнула и не успела крикнуть горничной, чтобы та не отворяла дверей, как услыхала, что та уж прибежала и отворила их.

   В переднюю вошли несколько замаскированных людей; это были знакомые нам разбойник, кучер и капуцины. Горничная как бы от испугу вскрикнула и затем, убежав в кухню, спряталась там. Разбойник повел своих товарищей хорошо, как видно, знакомым ему путем. Они вошли сначала в залу, а потом через маленькую дверь прямо очутились в спальной.

   - А, вот они! - вскрикнул разбойник, вынув свой кинжал и махнув им.

   - Боже мой! - вскрикнула Петицкая. Она, кажется, узнала вошедших, или, по крайней мере, одного из них.

   Николя с испуганным и удивленным лицом хлопал пока только глазами.

   - Распоряжайтесь с этим барином хорошенько! - крикнул разбойник, показывая на него товарищам.

   Те сейчас же бросились на Николя, и, как тот ни отбивался, они повергли его на пол и принялись его хлестать - кучер плетью, а капуцины четками.

   - Боже мой! Боже мой! - стонала между тем Петицкая, ломая руки.

   Перед ней стоял разбойник с поднятым кинжалом. Николя первоначально продолжал, ругаясь, отбиваться и старался высвободиться; наконец, начал орать во все горло и кричать:

   - Караул!

   - О, не кричите так!.. Вы меня совсем погубите! - упрашивала его Петицкая.

   Николя начал уж восклицать:

   - Умираю! Умираю!

   - Ну, бросьте его! - разрешил, наконец, разбойник.

   Капуцины поотпустили Николя, который мгновенно же поднялся на ноги и бросился бежать. В передней он едва успел схватить шубу и, держа ее в руках, вскочил в свою карету и велел, что есть духу, везти себя домой.

   - Ну, теперь вас, madame, - обратился разбойник к Петицкой.

   - Серж, умоляю тебя, я невинна! - взмолилась к нему она.

   - Знаю я вас, как вы невинны! - воскликнул разбойник.

   Здесь, впрочем, автор находит более удобным накинуть завесу на последовавшую затем грустную и возмутительную картину и воскликнуть только:

   О, родина моя!

   Когда смягчишься в нравах ты!

  

  

   На другой день после описанного нами горестного события княгиня получила от Петицкой записку, которую та прислала к ней со своей горничной, очень безобразной из себя. Горничную эту г-жа Петицкая тоже считала весьма недалекою, но в сущности вряд ли это было так: горничная действительно имела рожу наподобие пряничной формы и при этом какой-то огромный, глупый нос, которым она вдобавок еще постоянно храпела и сопела; но в то же время она очень искусно успела уверить барыню, что во вчерашнем происшествии будто бы сама очень испугалась и поэтому ничего не слыхала, что происходило в спальне. В записке своей, написанной, по обыкновению, очень правильным французским языком, г-жа Петицкая умоляла княгиню приехать к ней, так как она очень больна и, что хуже всего, находится совершенно без денег; но идти и достать их где-нибудь у ней совершенно не хватает сил. Г-жа Петицкая не упускала ни одного случая, чтобы занять у княгини хоть маленькую сумму, которую она, разумеется, никогда и не возвращала. Добрая княгиня очень встревожилась этим известием и сама вышла к горничной.

   - Что такое с твоей барыней? - спросила она.

   - Оне нездоровы очень-с! - отвечала с храпом горничная и вместе с тем улыбаясь всем своим ртом.

   - Но чем именно?

   - Спинка, должно быть, болит-с! - произнесла горничная и вместе с тем, как бы не утерпев, фыркнула на всю комнату.

   - Но чему же ты смеешься, моя милая? - спросила княгиня, несколько уже рассердившись на нее.

   - Да я всегда такая-с! - отвечала горничная, втягивая в себя с храпом воздух: ей главным образом смешно было вспомнить, что именно болит у ее госпожи.

   Сама княгиня не поехала к своей подруге, так как она ждала к себе Миклакова, но денег ей, конечно, сейчас же послала и, кроме того, отправила нарочного к Елпидифору Мартынычу с строгим приказанием, чтобы он сейчас же ехал и оказал помощь г-же Петицкой. Тот, конечно, не смел ослушаться и приехал к больной прежде даже, чем возвратилась ее горничная.

   Дверь с крыльца в переднюю оставалась еще со вчерашнего вечера незапертою. Елпидифор Мартыныч вошел в нее, прошел потом залу, гостиную и затем очутился в спальне г-жи Петицкой. Та в это время лежала в постели и плакала.

   - Это что, о чем такие слезы? - воскликнул Елпидифор Мартыныч.

   Он видал Петицкую еще прежде того несколько раз у княгини.

   - Ах, боже мой, Елпидифор Мартыныч! - воскликнула она, в свою очередь, стараясь поправить несколько свое неглиже.

   - Я-с, я-с это - к-ха! - отвечал ей доктор, садясь около ее кровати. - Княгиня прислала меня к вам и велела мне непременна вас вылечить!

   - Merci! - проговорила больная, почему-то вся вспыхнувши в лице.

   - Что же у вас такое болит-с? - спрашивал Елпидифор Мартыныч, несколько наклоняясь к ней.

   - Все болит! - отвечала Петицкая.

   - Как все? Что-нибудь да не болит же ведь!.. - возразил Елпидифор Мартыныч.

   - Все! - повторила г-жа Петицкая настойчиво.

   Елпидифор Мартыныч поставлен был в большое недоумение; он взял ее руку и пощупал пульс.

   - Пульс нервный только, - произнес он. - Видно, только раздражение нервное. Что вы, не рассердились ли на что-нибудь, не опечалились ли чем-нибудь, не испугались ли чего?

   - Ах, я очень испугалась! - воскликнула Петицкая, как бы обрадовавшись последнему вопросу Иллионского. - Вообразите, я ехала на извозчике; он меня выпрокинул, платье и салоп мой за что-то зацепились в санях; лошадь между тем побежала и протащила меня по замерзшей улице!

   - А, скверно это, скверно... Что же, переломов нет ли где в руке, в ноге?

   - Переломов нет.

   - Ушибы, значит, только?

   - Да, ушибы.

   - Г-м! - произнес глубокомысленно Елпидифор Мартыныч. - Посмотреть надобно-с, взглянуть! - присовокупил он.

   - Ни за что на свете, ни за что! - воскликнула г-жа Петицкая.

   - А вот это так предрассудок, совершенный предрассудок! - возразил ей Иллионский. - Стыдливость тут ни к чему-с не ведет.

   - Ну, как вы там хотите, а я не могу.

   - Все-таки примочку какую-нибудь прописать вам надобно.

   - Пожалуй! - протянула г-жа Петицкая.

   Елпидифор Мартыныч вышел прописать рецепт и только было уселся в маленькой гостиной за круглый стол, надел очки и закинул голову несколько вправо, чтобы сообразить, что собственно прописать, как вдруг поражен был неописанным удивлением: на одном из ближайших стульев он увидел стоявшую, или, лучше оказать, валявшуюся свою собственную круглую шляпенку, которую он дал Николя Оглоблину для маскарада. Первым движением Елпидифора Мартыныча было закричать г-же Петицкой несколько лукавым голосом: "Какая это такая у ней шляпа?", но многолетняя опытность жизни человека и врача инстинктивно остановила его, и он только громчайшим образом кашлянул на всю комнату: "К-ха!", так что Петицкая даже вздрогнула и невольно проговорила сама с собой:

   - Господи! Как он кашляет ужасно...

   Елпидифор Мартыныч после того принялся писать рецепт, продолжая искоса посматривать на свою шляпенку и соображая, каким образом она могла попасть к г-же Петицкой.

   - Когда же с вами эта неприятность от извозчика случилась? - крикнул он своей пациентке, как бы для соображения при писании рецепта, а в сущности для объяснения обстоятельств по случаю шляпы.

   - Вчера! - отвечала ему больная из своей комнаты.

   - Вчера!.. - повторил протяжно доктор: вчера он именно и дал шляпу Николя.

   Для Елпидифора Мартыныча не оставалось более никакого сомнения в том, что между сим молодым человеком и г-жой Петицкой кое-что существовало.

   - Стало быть, у извозчика лошадь была очень бойкая, если он так долго не мог остановить ее? - крикнул он ей опять.

   - Очень бойкая! - отвечала ему та.

   - Бойкая!.. - повторил еще раз Елпидифор Мартыныч и сам с собой окончательно решил, что она вовсе ехала не на извозчике, а, вероятно, на бойких лошадях Николя Оглоблина, и ехала, вероятно, с ним из маскарада.

   - А рано ли вы это ехали? - попытался он еще спросить ее.

   - Очень поздно, из маскарада ехала! - отвечала г-жа Петицкая.

   Елпидифор Мартыныч при этом только с удовольствием улыбнулся.

   - Эврика! - произнес он сам с собой и затем, написав рецепт и отдав его с приличным наставлением г-же Петицкой, расшаркался перед нею моднее обыкновенного, поцеловал у нее даже при этом ручку и уехал.

   Елпидифор Мартыныч вообще со всеми женщинами, про которых он узнавал кто-что, всегда делался как-то развязнее.

   От г-жи Петицкой Елпидифор Мартыныч прямо отправился к княгине с тем, чтобы донести ей о том, что исполнил ее приказание, а потом, если выпадет к тому удобный разговор, то и рассказать ей о том, что успел он наблюсти у г-жи Петицкой. Елпидифор Мартыныч, опять-таки по своей многолетней опытности, очень хорошо знал, что всякая женщина, как бы она ни была дружна с другой женщиной, всегда выслушает с удовольствием скандал про эту другую женщину, особенно если этот скандал касается сердечной стороны. Услыхав о приезде Иллионского, княгиня поспешила даже выйти к нему навстречу.

   - Что такое с Петицкой? - спрашивала она, когда Елпидифор Мартыныч только что успел показаться в зале.

   - Да нехорошо-с, нехорошо-с! - отвечал доктор. - А пожалуй, и хорошо! - присовокупил он после нескольких минут молчания с улыбкою.

   - Как, нехорошо и хорошо? - спросила княгиня, немножко испуганная и с удивлением.

   - Это я так, пошутил, - отвечал Елпидифор Мартыныч, лукаво потупляя перед ней глаза свои.

   - Но чем же собственно она больна? - приставала княгиня.

   - Испугом, кажется, больше ничего; она ехала, выпрокинулась из саней и немножко потащилась.

   - Господи боже мой! - воскликнула княгиня окончательно испуганным голосом. - Но откуда же это она ехала?

   - Из маскарада... ночью и, кажется, не одна!.. - отвечал Иллионский с расстановкой (он в это время вместе с княгиней входил в гостиную, где и уселся сейчас же в кресло). - Между нами сказать, - прибавил он, мотнув головой и приподнимая свои густые брови, - тут кроется что-то таинственное.

   - Но что такое тут может быть таинственного? - спросила княгиня.

   Елпидифор Мартыныч сначала усмехнулся немного, а потом рассказал подробнейшим образом, как он отдал свою шляпу Николя Оглоблину для маскарада и как сегодня, приехав к г-же Петицкой, увидел эту шляпу у ней в гостиной.

   - Ту самую, которую вы отдали Николя? - спросила его княгиня.

   - Ту самую! - отвечал Иллионский.

   Княгиня при этом покраснела даже немного в лице. Она сама уже несколько времени замечала, что у Петицкой что-то такое происходит с Николя Оглоблиным, но всегда старалась отогнать от себя подобное подозрение, потому что считала Николя ниже внимания всякой порядочной женщины.

   - Зачем же могла быть у нее его шляпа?

   - Вероятно, заезжал после маскарада побеседовать с ней!..

   На последние слова Елпидифор Мартыныч сделал сильное ударение.

   - Я, однако, все-таки тут ничего не понимаю! - произнесла княгиня досадливым голосом. - А вы спрашивали, зачем у нее эта шляпа?

   - Господи помилуй! Разве о подобных вещах спрашивают дам? - возразил Елпидифор Мартыныч, растопыривая руки.

   - А я так спрошу ее непременно, - говорила княгиня.

   - Нет, уж и вы, пожалуйста, не спрашивайте - к-ха!.. Я сказал вам по преданности моей, а вы меня и выдадите - к-ха!.. - начал было упрашивать Елпидифор Мартыныч.

   - Я вас не буду выдавать - нисколько!.. - возразила ему княгиня.

   - Да как же не выдавать, - от кого же вы узнали про это? - продолжал Елпидифор Мартыныч каким-то уже жалобным голосом.

   - Ну, уж я знаю, от кого узнала! - почти прикрикнула на него княгиня.

   Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей больше ничего не рассказывать. Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло то, что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее быть благосклонною к нему?

   Как бы в разрешение всех этих вопросов вошел лакей и доложил, что приехал Николя Оглоблин.

   - Ах, проси! - воскликнула на этот раз княгиня с явным удовольствием.

   По свойственному женщинам любопытству, она не в состоянии была удержаться и решилась теперь же, сейчас же, не говоря, конечно, прямо, повыведать от Николя всю правду, которую он, как надеялась княгиня, по своей простоватости не сумеет скрыть.

   Николя вошел к ней, заметно стараясь быть веселым, беззаботным и довольным. Он нарочно ездил по своим знакомым, чтобы те не подумали, что с ним накануне что-нибудь случилось. На Петицкую Николя был страшно сердит, потому что догадался, что вздул его один из ее прежних обожателей. Он дал себе слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени, как будто бы и не знал ее совсем.

   - Пожалуйте-ка сюда, - пожалуйте! - сказала княгиня, при его входе, несколько даже как бы угрожающим голосом.

   Николя от одного этого уже немного сконфузился.

   - Что такое, что такое? - зашлепал он своим толстым языком.

   - А где вы вчера вечером были? - спросила княгиня, уставляя на него пристальный взгляд.

   Николя просто обмер.

   - Дома был-с! - отвечал он, решительно не находя, что бы такое придумать.

   - А зачем же вы шляпы у Елпидифора Мартыныча просили? - продолжала княгиня.

   - Какой шляпы-с? - спросил Николя, как бы ни в чем неповинный.

   - А такой, в которой вечером вы были в маскараде.

   Николя при этом покраснел, как рак вареный.

   - Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, - проговорил он.

   - Нет, не Иллионский! - возразила ему княгиня. - Потому что я знаю даже, куда вы из маскарада уехали.

   Николя окончательно растерялся; он нисколько уже не сомневался, что княгиня все знает и теперь смеется над ним, а потому он страшно на нее рассердился.

   - Много что-то вы уж знаете! До всего вам дело!.. - произнес он, надувшись.

   - Дело потому, что вы мне родня...

   - Много у меня этакой-то родни по Москве! - бухнул Николя.

   Княгиня увидела, что с этим дуралеем разговаривать было почти невозможно.

   - Как это мило так выражаться! - сказала она, немножко уж рассердясь на него.

   - Что выражаться-то? Вы сами начали... - продолжал Николя.

   Княгиня окончательно на него рассердилась.

   - Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! - проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать.

   Его главным образом бесило то, от кого княгиня могла узнать, и как только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так кровь подливала у него к сердцу и неимоверная злоба им овладевала. С этим самым" чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не намекнул ему о вчерашней неприятности, - значит, одна только княгиня в целой Москве и знала об этом, а потому она начинала представляться ему самым злейшим его врагом. Надобно было ей самой отомстить хорошенько. О, Николя имел для этого отличное средство! Г-жа Петицкая давно уже рассказала ему о шурах-мурах княгини с Миклаковым. "А где ж они видаются?" - спросил тогда ее Николя. - "В доме у княгини... Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и князя в это время всегда дома нет", - отвечала Петицкая. - "Значит, они в гостиной у них и видаются?" - продолжал допрашивать Николя. "Вероятно, в гостиной", - отозвалась Петицкая. Николя все это очень хорошо запомнил, и поэтому теперь ему стоило сказать о том князю, так тот шутить не будет и расправится с княгиней и Миклаковым по-свойски. Николя, как мы знаем, страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека... Но как же сказать о том князю, кто осмелится сказать ему это? "А что если, - придумал Николя, - написать князю анонимное письмо?" Но в этом случае он опасался, что князь узнает его руку, и потому Николя решился заставить переписать это анонимное письмо своего камердинера. Для этого, вернувшись домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом:

   - Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет.

   Камердинер последовал за ним.

   - Вот видишь, - начал Николя своим неречистым языком: - видишь, мне надобно послать письмо.

   - Слушаю-с! - протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним.

   - Перепиши мне, пожалуйста! - заключил Николя.

   Камердинер посмотрел на барина с каким-то почти презрением и удивлением.

   - Да что я за писарь такой! Я и писать-то настоящим манером не умею, - произнес он.

   - Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. - упрашивал его Николя.

   Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся.

   - Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? - сказал он.

   - Мне нельзя, понимаешь, руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам.

   Камердинер отрицательно покачал головой.

   - Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет?

   - Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! - успокоивал его Николя.

   Севастьянушко и сам очень хорошо понимал, что вряд ли барин затеет что-нибудь серьезно-опасное, и если представлялся нерешительным, то желал этим набить лишь цену.

   - Ну, я тебе сто рублей дам! - бухнул Николя от нетерпения сразу.

   Камердинер почесал у себя при этом в затылке.

   - К кому же такому письмо-то это? - продолжал он спрашивать, как бы еще недоумевая.

   - К князю Григорову... безыменное!.. Никем не подписанное... О том, что княгиня его живет с другим.

   - Да, вот видите-с, штука-то какая! - произнес камердинер, несколько уже и смутившись.

   - Никакой штуки тут не может быть: руки твоей князь не знает.

   - Нет-с, не знает.

   - Люди ихние тоже не знают твоей руки?

   - Нет-с, не знают; да и самих-то их я никого не знаю.

   - Так чего же тебе бояться?..

   Камердинер продолжал соображать.

   - Только деньги-то вы мне вперед уж пожалуйте: они теперь мне очень нужны-с! - проговорил он, наконец.

   - Деньги отдам вперед, - отвечал Николя, покраснев немного в лице.

   Камердинер не без основания принял эту предосторожность: молодой барин часто обещал ему разные награды, а потом как будто бы случайно и позабывал о том.

   Условившись таким образом с Севастьяном, Николя принялся сочинять письмо и сидел за этой работой часа два: лоб его при этом неоднократно увлажнялся потом; листов двенадцать бумаги было исписано и перервано; наконец, он изложил то, что желал, и изложение это не столько написано было по-русски, сколько переведено дурно с французского:

   "Любезный князь! Незнакомые вам люди желают вас уведомить, что жена ваша вам неверна и дает рандеву господину Миклакову, с которым каждый вечер встречается в вашей гостиной; об этом знают в свете, и честь вашей фамилии обязывает вас отомстить княгине и вашему коварному ривалю".

   Все сие послание камердинер в запертом кабинете тоже весьма долго переписывал, перемарал тоже очень много бумаги, и наконец, письмо было изготовлено, запечатано, надписано и положено в почтовый ящик, а вечером Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как бы с чистой совестью болтал с разными гостями. Он, кажется, вовсе и не подозревал, до какой степени был гадок содеянный им против княгини поступок.

  

  

   Князь получил анонимное письмо в то время, как собирался ехать к Елене. Прочитав его, он несколько изменился в лице и вначале, кажется, хотел было идти к княгине, показать ей это письмо и попросить у нее объяснения ему; но потом он удержался от этого и остался на том же месте, на котором сидел: вся фигура его приняла какое-то мрачное выражение. Более всего возмущал его своим поступком Миклаков. Положим даже, что княгиня сама первая выразила ему свое внимание; но ему сейчас же следовало устранить себя от этого, потому что князь ввел его в свой дом, как друга, и он не должен был позволять себе быть развратителем его жены, тем более, что какого-нибудь особенно сильного увлечения со стороны Миклакова князь никак не предполагал. Самым простым и естественным делом казалось князю вызвать подобного господина на дуэль! Но он очень хорошо знал, каким образом Миклаков смотрит на дуэли этого рода, да и кроме того, что скажет об этой дуэли Елена: она ее напугает, глубоко огорчит, пойдет целый ряд сцен, объяснений!.. Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу. Скрыть это и носить в этом отношении маску князь видел, что на этот, по крайней мере, день в нем недостанет сил, - а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел на прежнем своем месте весь вечер и большую часть ночи, а когда на другой день случайно увидел в зеркале свое пожелтевшее и измученное лицо, то почти не узнал себя. С княгиней он мог еще не видаться день и два, но к Елене должен был ехать.

   "Э, черт возьми! Могу же я быть спокойным или не спокойным, как мне пожелается того!" - подумал он; но, поехав к Елене, все-таки решился, чтобы не очень встревожить ее, совладеть с собой и передать ей всю эту историю, как давно им ожидаемую. Но Елена очень хорошо знала князя, так что, едва только он вошел, как она воскликнула встревоженным даже голосом:

   - Что такое у тебя за вид сегодня?

   - А что? - спросил князь, как бы не понимая ее.

   - Ты зеленый какой-то...

   - Так, нездоровится что-то сегодня.

   Елена продолжала на него смотреть, не спуская глаз.

   Князь после нескольких минут молчания постарался даже усмехнуться.

   - Я вчера получил анонимное письмо, которым извещают меня, что между княгиней и Миклаковым существует любовь... - проговорил он, продолжая усмехаться; но этим, однако, ему не удалось замаскироваться перед Еленой.

   - И тебя это, видно, очень встревожило? - спросила она его.

   - Да, отчасти, - отвечал князь: - главное, в том отношении, что этим соблазнителем моей супруги является Миклаков, человек, которого я все-таки любил искренно!..

   - А, вот что!.. - произнесла Елена, и князь по одному тону голоса ее догадался, какая буря у ней начинается в душе.

   - Ты, разумеется, - заговорил он, опять усмехаясь немного и как бы желая в этом случае предупредить Елену, - не преминешь сочинить мне за то сцену, но что же делать: чувствовать иначе, как я чувствую, я не могу...

   - Это с чего ты взял, что я сочиню тебе сцену? - воскликнула Елена, гордо поднимая перед ним свою голову. - Слишком ошибаешься!.. Прошла та пора: теперь я тебя очень хорошо понимаю, и если бы ты даже стал притворяться передо мною, так я бы это сейчас увидела, и ты к теперешним своим качествам прибавил бы в глазах моих еще новое, весьма некрасивое.

   - Какое же это такое? - спросил князь.

   - Качество лжеца! - отвечала Елена.

   - Качество нехорошее! - произнес князь. - А какие же мои теперешние качества, - любопытно было бы знать? - присовокупил он.

   - Качества весьма обыкновенные... Весьма! - отвечала Елена почти с презрительной гримасой. - Ты имеешь любовницу и жену; обеих их понемножку любишь и очень не желаешь, чтобы которая-нибудь из них изменила тебе!.. Словом, себя считаешь в праве делать все, что тебе угодно, и крайне бываешь недоволен, когда другие вздумают поступать тоже по своему усмотрению.

   Князь при такого рода определении ему самого себя, покраснел даже в лице.

   - Очень странно, что ты такого человека позволила себе полюбить, - сказал он.

   - Ошиблась, больше ничего! - пояснила ему Елена. - Никак не ожидала, чтобы люди, опутанные самыми мелкими чувствами и предрассудками, вздумали прикидываться людьми свободными от всего этого!.. Свободными людьми - легко сказать! - воскликнула она. - А надобно спросить вообще: много ли на свете свободных людей?.. Их нужно считать единицами посреди сотней тысяч, - это герои: они не только что не боятся измен жен, но даже каторг и гильотин, и мы с вами, ваше сиятельство, никак уж в этот сорт людей не годимся.

   - Совершенно согласен! - сказал князь. - Но опять тебе повторяю, что мне странно, как ты полюбила человека, подобного мне, а не избрала кого-либо, более подходящего к воображаемому тобою герою.

   - Вначале я тебя считала подходящим к такому герою.

   - Что же такое потом тебя разочаровало во мне?.. Это мое некоторое внимание к поведению жены?

   - Нет, не это только, а многое, многое! - отвечала Елена с ударением.

   Князь хотя и полагал, что она говорит таким образом под влиянием ревности, а потому, может быть, высказывает то, чего и не чувствует, но, как бы то ни было, он рассердился на нее и решился, в свою очередь, тоже высказать ей несколько горьких истин.

   - Вот видишь ли что! - начал он с дрожащими немного от досады губами. - Согласен, что я имею предрассудки, мелкие чувства; но когда мы кого любим, то не только что такие недостатки, но даже пороки прощаем!.. Значит, любви в тебе ко мне нисколько нет!.. Мало этого, в тебе даже нет простого чувства сожаления ко мне, которое мы имеем ко всем почти людям!.. Ты очень хорошо знала, что я пришел к тебе с большой моей раной; но ты вместо того, чтобы успокоить меня, посоветовать мне что-нибудь, говоришь мне только дерзости.

   - Ах, нет, уж извините!.. За советом этим вам лучше обратиться к какому-нибудь вашему адвокату! - воскликнула Елена. - Тот научит вас, куда и в какой суд подать вам на вашу жену жалобу: законы, вероятно, есть против этого строгие; ее посадят, конечно, за то в тюрьму, разведут вас.

   - Я вовсе не хочу жены моей сажать в тюрьму! - возразил князь. - И если бы желал чего, так это единственно, чтобы не видеть того, что мне тяжело видеть и чему я не желаю быть свидетелем.

   - В таком случае прогоните вашу жену от себя, или еще лучше того - отправьте ее за границу!.. Это многим может показаться даже очень великодушным с вашей стороны.

   - В том-то и горе, что она не желает этого... - возразил князь.

   - Тогда начните поколачивать ее, и после этого она непременно уж пожелает.

   Князь при этом усмехнулся даже несколько.

   - А ты думаешь, что я способен поколотить ее? - проговорил он.

   - Ах, нет, нет, виновата! - опять воскликнула Елена. - Я ошиблась; жену вашу, потому, разумеется, только, что она жена ваша, вы слишком высоко ставите и не позволите себе сделать это против нее; но любовница же, как я, например, то другое дело.

   - Тебя, значит, это я способен поколотить?..

   - Еще как!.. С наслаждением, я думаю! Вообще: бросить, поколотить любовницу всякому нравственному человеку, как ты, даже следует: того-де она и стоит!

   Слова эти окончательно рассердили князя. Он встал и начал ходить по комнате.

   - После того, как ты меня понимаешь, мне, в самом деле, следовало бы тебя оставить, что я и сделал бы, если бы у нас не было сына, за воспитанием которого я хочу следить, - проговорил он, стараясь при этом не смотреть на Елену.

   - В отношении воспитания вашего сына, - начала она, - вы можете быть совершенно покойны и не трудиться наблюдать нисколько над его воспитанием, потому что я убила бы сына моего из собственных рук моих, если бы увидела, что он наследовал некоторые ваши милые убеждения!

   - И ты искренно это говоришь? - спросил ее князь, бледнея весь в лице.

   - Совершенно искренно, совершенно! - отвечала Елена с ударением и, по-видимому, в самом деле искренним голосом.

   - Хорошо, что заранее, по крайней мере, сказала! - проговорил князь почти задыхающимся от гнева голосом и затем встал и собрал все книги, которые приносил Елене читать, взял их себе под руку, отыскал после того свою шляпу, зашел потом в детскую, где несколько времени глядел на ребенка; наконец, поцеловав его горячо раза три - четыре, ушел совсем, не зайдя уже больше и проститься с Еленой. Та, в свою очередь, тоже осталась в сильно раздраженном состоянии. Ее больше всего выводила из себя эта двойственность и непоследовательность князя. Говорит, что не любит жену, и действительно, кажется, мало любит ее; говорит, наконец, что очень даже рад будет, если она полюбит другого, и вместе с тем каждый раз каким-то тигром бешеным делается, когда княгиня начинает с кем-нибудь даже только кокетничать. Положим, прежде бесновался он оттого, что барона считал дрянью совершенною, но про Миклакова он никак не мог этого сказать. "В самом деле им лучше разъехаться; по крайней мере они не будут мучить друг друга", - решила в мыслях своих Елена. Кроме того, отъезд княгини за границу она находила недурным и для себя, потому что этим окончательно успокаивалась ее ревность; сообразив все это, Елена прежде всего хотела перетолковать с Миклаковым и, не любя откладывать никакого своего намерения, она сейчас же отправилась к нему. Миклакова Елена застала дома и, сверх обыкновения, довольно прилично одетым.

   - У меня сейчас был князь, - начала она, усевшись на одном из сломанных стульев, - и сказывал, что получил анонимное письмо о вашей любви с княгиней.

   - О нашей любви с княгиней? - повторил Миклаков, по-видимому, тоном немалого удивления. - Но кто ж ему мог написать эту нелепость? - присовокупил он.

   - Лепость это или нелепость - я не знаю и, конечно, уж не я ему писала! - проговорила Елена, покраснев от одной мысли, что не подумал ли Миклаков, что князь от нее узнал об этом, так как она иногда смеялась Миклакову, что он влюблен в княгиню, и тот обыкновенно, тоже шутя, отвечал ей: "Влюблен-с!.. Влюблен!".

   - Знаю, что не вы, - произнес он, нахмуриваясь в свою очередь. - Впрочем, что ж?.. На здоровье ему, если у него есть такие добрые и обязательные корреспонденты.

   - Ему вовсе не на здоровье, потому что он взбешен, как я не знаю что! - возразила Елена.

   Миклаков усмехнулся при этом и взглянул пристально на Елену.

   - Да вы о ком тут больше хлопочете: о нас или о князе? - спросил он.

   - И о вас и о князе, потому что я никак не ручаюсь, чтобы он, в одну из бешеных минут своих, не убил вас обоих!

   - Даже убил?.. Ой, батюшки, как страшно! - сказал Миклаков комическим тоном.

   - Пожалуйста, не шутите! Смеяться в этом случае нечего, потому что князь решительно не желает быть свидетелем вашей любви, и потому, я полагаю, вам и княгине лучше всего теперь уехать за границу.

   Миклаков на это опять усмехнулся.

   - Уехать за границу, конечно, каждому хорошо, но для этого прежде всего нужно иметь деньги.

   - За деньгами дело не станет: князь с удовольствием даст на это княгине денег.

   - Все это очень хорошо-с! - возражал Миклаков. - Но это дело, нисколько до меня не касающееся.

   - Как не касающееся! - воскликнула Елена. - И вы должны ехать за границу, если только любите княгиню.

   - Я-то? - спросил Миклаков каким-то дурацким голосом и почесывая у себя в затылке.

   - Да, вы-то! - повторила Елена.

   Миклаков продолжал улыбаться и почесывать у себя в затылке.

   - Что же, поедете или нет? - присовокупила Елена.

   - Поеду, если уж очень звать будут! - отвечал Миклаков.

   - Звать его будут!.. Вот противный-то! - воскликнула Елена. - Но, во всяком случае, вы отправляйтесь к княгине и внушите ей эту мысль.

   - Какую эту мысль? - спросил Миклаков, как бы не поняв Елены.

   - Мысль уехать за границу.

   - Ну, уж это - слуга покорный... Я никогда ей внушать такой мысли не буду.

   - Это почему?

   - Потому что это прямо значит увезти ее от мужа, да и на мужнины еще деньги!.. Очень уж это будет благородно с моей стороны.

   - Подите вы с вашим казенным благородно, неблагородно!.. Вас вовсе не то останавливает!

   - Что же меня останавливает?

   - То, что вы старый, развратный старичишка: вам просто страшно сойтись надолго с порядочной женщиной.

   Миклаков, обыкновенно нисколько не стесняясь, всегда рассказывал Елене разные свои безобразия по сердечной части.

   - Может быть, и то останавливает... - произнес он, смотря как-то в угол.

   - Знаете что... - начала вдруг Елена, взглянув внимательно ему в лицо. - Вы таким тоном говорите, что точно вы нисколько не любите княгини, и как будто бы у вас ничего с ней нет...

   - Да у меня с ней ничего и нет! - отвечал, усмехаясь, Миклаков.

   - Так-таки ничего? - повторила свой вопрос Елена.

   - Серьезно - ничего!..

   Елена пожала плечами.

   - Странно!.. - произнесла она. - В таком случае зачем же вам и ехать с ней за границу!

   Миклаков в ответ на это опять почесал у себя только затылок и молчал.

   - Что ж, вы ничего и не скажете княгине о сегодняшнем нашем разговоре с вами? - спросила его Елена.