Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

ому опыту, как можно ошибаться в людях; известная особа, по здешним слухам, тоже оставила вас, и теперь единственное, пламенное желание княгини - возвратиться к вам и ухаживать за вами. А что она ни в чем против вас не виновна - в этом бог свидетель. Я так же, как и вы, в этом отношении заблуждалась; но, живя с княгиней около полутора лет, убедилась, что это святая женщина: время лучше докажет вам то, что я пишу в этих строках..."

   Письму этому князь, разумеется, нисколько не поверил и, прочитав его, даже бросил в сторону: "Обманывать еще хотят!" - сказал он; но потом кроткий и такой, кажется, чистый образ княгини стал мало-помалу вырисовываться в его воображении: князь не в состоянии был почти вообразить себе, чтоб эта женщина могла кого-нибудь, кроме его, полюбить.

   Елпидифору Мартынычу князь не говорил об этом письме, потому что не знал еще, что тот скажет: станет ли он подтверждать подозрение князя в том, что его обманывают, или будет говорить, что княгиня невинна; но князю не хотелось ни того, ни другого слышать: в первом случае пропал бы из его воображения чистый образ княгини, а во втором - он сам себе показался бы очень некрасивым нравственно, так как за что же он тогда почти насильно прогнал от себя княгиню?

   Елпидифор Мартыныч между тем, объясняя себе увеличившееся беспокойство князя все еще его несчастною привязанностью к Жиглинской, решился окончательно разочаровать его в этой госпоже и, если возможно будет, даже совершенно втоптать ее в грязь в его глазах.

   Для этого приехав к князю вскоре после расспросов, сделанных Марфуше, Елпидифор Мартыныч начал с шуточки.

   - Вы, ваше сиятельство, так-таки монахом все и намерены жить? - заговорил он, лукаво посматривая на князя.

   Тот этим вопросом, по-видимому, крайне был удивлен.

   - А у меня на примете какая есть молодая особа! - продолжал Елпидифор Мартыныч, чмокнув губами и делая ручкой. - Умненькая... свеженькая, и уж рекомендую вам, будет любить вас не так, как прежняя.

   Князь при этом сделал недовольную и досадливую мину.

   - Что за вздор такой вы болтаете! - произнес он.

   - Нет, не вздор!.. Шутки в сторону, на прежнюю госпожу вам надобно отложить всякие чаяния: изменила вам вполне...

   Князь при этом мрачно и сердито посмотрел на Елпидифора Мартыныча.

   - Для кого же это?.. - проговорил он.

   - Да для того человека, которого и вы, вероятно, предполагаете.

   - Но кто вам сказал это? - продолжал князь с тем же мрачным выражением.

   - Господи боже мой! Все заведенье говорит о том - от малого до большого; я лечу там, так каждый день слышу: днюет и ночует, говорят, он у нее! - выдумывал Елпидифор Мартыныч, твердо убежденный, что для спасенья позволительна всякая ложь. - Тогда, как она от вас уехала, стали тоже говорить, что все это произошло оттого, что вы приревновали ее к Жуквичу. Я, признаться, вас же повинил, - не помстилось ли, думаю, князю: каким образом с одним человеком годы жила, а другого неделю как узнала... Ан вышло, что нет, - правда была!

   В лице князя отразилась в это время почти смертельная тоска.

   - Да и не про одного тут Жуквича говорят, - старался Елпидифор Мартыныч еще более доконать Елену в мнении князя, - и с Оглоблиным, говорят, у ней тоже кое-что началось...

   Этого князь уже более не вынес.

   - Ну, будет!.. Довольно об этом говорить! - произнес он капризным и досадливым голосом.

   Елпидифор Мартыныч замолчал.

  

  

   Дня через два после этого разговора князь вдруг сказал Елпидифору Мартынычу:

   - Я очень интересное письмо получил о жене из-за границы!

   - Что такое-с? - спросил тот, навостривая от любопытства уши.

   - А вон оно на столе... прочтите, - прибавил князь, показывая на валявшееся на столе письмо Петицкой.

   Елпидифор Мартыныч, прочитав письмо, пришел в какой-то почти смешной даже восторг; он обернулся к окну и начал молиться на видневшуюся из него колокольню: в комнате у князя не было ни одного образа.

   - Боже милостивый! - забормотал он, закрывая глаза и склоняя голову. - Благодарю тя за твои великие и несказанные милости, и ниспошли ты благодать и мир дому сему!.. Ну, поздравляю вас, поздравляю! - заключил Елпидифор Мартыныч, подходя уже к князю и вдруг целуя его.

   - Что вы, точно с ума сошли! - сказал ему тот сердито.

   - Извините на этот раз!.. Всегда так привык выражать душевную радость - молитвой и поцелуем.

   - Чему же тут радоваться, когда все письмо от первого до последнего слова - ложь?

   - Письмо-то? - воскликнул Елпидифор Мартыныч. - Нет-с, ложь не в письме, а у вас в мозгу, в вашем воображении, или, лучше сказать, в вашей печени расстроенной!.. Оттуда и идет весь этот мрачный взгляд на жизнь и на людей.

   - Ну, так лечите, когда оттуда идет! - проговорил князь.

   - К-ха! - откашлянулся Елпидифор Мартыныч. - Трудно, когда одно другим питается: расстроенная печень делает мрачный взгляд, а мрачный взгляд расстроивает печень!.. Что тут врачу делать?.. Надобно самому больному бодриться духом и рассеивать себя!.. Вот вообразите себе, что княгиня ничем против вас не виновата, да и возрадуйтесь тому.

   - Как же я воображу это, когда она сама, уезжая, ни слова не возражала против того?

   - Да, возрази вам... легко это оказать!.. Мужчина не всякий на то решится, особенно когда вы в гневе, не то что женщина!

   Князю в первый еще раз пришла эта мысль: "А что, если я в самом деле запугал ее и она наклеветала на себя? О, я мерзавец, негодяй!" - думал он про себя.

   - Разве она вам говорила это? - сказал он вслух.

   - Еще бы не говорила!.. Говорила! - солгал, не задумавшись, Елпидифор Мартыныч.

   У князя даже холодный пот выступил при этом на лбу.

   - В таком случае, вот что, - начал он каким-то прерывистым голосом, - нельзя ли вам написать княгине от себя?

   - Но что такое я напишу ей? - спросил Елпидифор Мартыныч, не поняв сначала князя.

   - То, что... - начал тот, видимо, сердясь на недогадливость его: - если княгиня хочет, так пусть приезжает сюда ко мне, в Москву.

   - Но отчего вы сами не хотите ей написать о том?.. От вас бы ей приятнее было получить такое письмо, - возразил ему Елпидифор Мартыныч.

   - Я не могу, понимаете, я не могу!.. - говорил князь, слегка ударяя себя в грудь, и при этом слезы даже показались у него на глазах. - В голове у меня тысяча противоречий, и все они гложут, терзают, мучат меня.

   - Ипохондрия... больше ничего, ипохондрия! - сказал Елпидифор Мартыныч, смотря с чувством на князя. - Ну-с, не извольте хмуриться, все это я сделаю: напишу княгине и устрою, как следует! - заключил он и, приехав домой, не откладывая времени, принялся своим красивым семинарским почерком писать к княгине письмо, которым прямо от имени князя приглашал ее прибыть в Москву.

  

  

   Невдолге после объяснения с Жуквичем Елене пришлось иметь почти такое же объяснение и с Николя Оглоблиным. Бедный молодой человек окончательно, кажется, и не шутя потерял голову от любви к ней, тем более, что Елена, из благодарности к нему за устройство лотереи, продолжала весьма-весьма благосклонно обращаться с ним. Главным образом Николя мучило то, что у него никак не хватало смелости объясниться с Еленой в любви, а потому он думал-думал, да и надумал, не переговоря ни слова с отцом своим, предложить Елене, подобно Жуквичу, брак, но только брак церковный, разумеется, а не гражданский.

   Придя раз вечером к Елене, Николя начал как-то особенно ухарски расхаживать по комнате ее: он в этот день обедал в клубе и был немного пьян.

   - Знаете что, mademoiselle Елена, я хочу на вас жениться! - сказал он.

   - На мне?.. - спросила, рассмеявшись, Елена.

   - Да, на вас!.. Пусть там отец, черт его дери, что хочет говорит... Другие женятся и на цыганках, а не то что... - бултыхал Николя, не давая себе отчета в том, что говорил.

   Елена на этот раз не рассердилась на него нисколько.

   - Нет, я не могу пойти за вас замуж, - проговорила она, сколько могла, добрым голосом.

   - Отчего? - воскликнул Николя, никак не ожидавший, что Елена замуж за него даже не пойдет, потому что считал замужество это для нее все-таки большим шагом в жизни.

   - Оттого, что я вас не люблю тою любовью, которою следует любить мужа! - отвечала Елена.

   - Какой же вы любовью меня любите? - спросил Николя, немного повеселевший от мысли, что его хоть какою-нибудь любовью любят.

   - Я люблю вас как приятеля, как человека очень хорошего! - говорила Елена.

   - Какой я приятель вам!.. Я не могу быть вашим приятелем! - возразил Николя уже недовольным тоном.

   - Отчего же не приятель?

   - Оттого, что вам приятель надобен какой-нибудь ученый, а я что?.. Я знаю, что я не ученый.

   - Зато вы очень добрый человек, а это стоит многого! - возразила Елена.

   - Это что добрый?.. - продолжал Николя, сохраняя свой недовольный тон. - Вы любите, верно, кого-нибудь другого! - прибавил он.

   Елена на это молчала.

   - Князя, что ли, все еще любите? - говорил Николя.

   - Может быть, и князя! - ответила Елена.

   - Ну, уж это извините: я бы вам не советовал! - продолжал Николя насмешливым голосом. - Елпидифор Мартыныч сказывал, что к нему жена скоро из-за границы вернется!

   - Это я знаю! - проговорила Елена.

   - Так вам опять, видно, срамиться хочется, как прежде, вон, все истории были?.. А как вы выйдете за меня, по крайней мере, замужняя женщина будете!

   - Нет, monsieur Николя, у меня никакой больше истории не будет, потому что я никого не люблю и замуж ни за кого не пойду! - постаралась еще раз успокоить его Елена.

   - Ну да, не любите!.. Не может быть, непременно кого-нибудь любите! - толковал Николя свое и почти наперед знал, кого любит Елена, но ей, однако, этого не высказал; зато, возвратясь домой, позвал к себе своего Севастьянушку и убедительно просил его разузнать, с кем живет г-жа Жиглинская.

   Севастьянушка в этих делах был человек опытный. Он прежде всего обратился к смотрителю дома, всегда старавшемуся представить из себя человека, знающего даже, что крысы под полом делают в целом здании.

   - А что, - спросил его Севастьян, - к этой новой кастелянше нашей никакого хахаля не ходит?.. Генерал велел узнать.

   На генерала, то есть на старика Оглоблина, Севастьянушка свалил, чтобы придать больше весу своим словам в глазах смотрителя.

   - Ходит один поляк к ней... Надо быть, что хахаль! - отвечал ему тот. - Этта я, как-то часу в третьем ночи, иду по двору; смотрю, у ней в окнах свет, - ну, боишься тоже ночным временем: сохрани бог, пожар... Зашел к ним: "Что такое, говорю, за огонь у вас?" - "Гость, говорит, сидит еще в гостях!"

   Севастьянушка на это только усмехнулся и затем уже взялся за горничную Елены, которую он для этого зазвал к себе в гости, угостил ее чаем и стал расспрашивать, что не влюблена ли в кого-нибудь ее барышня. Глупая горничная, как болтала она об этом с Марфушей, так и ему прямо объяснила, что барышня, должно быть, теперь гуляет с барином Жуквичем, потому что ездит с ним по вечерам и неизвестно куда. Показание это Севастьянушка проверил еще через посредство солдата, стоявшего у уличных ворот здания, и тот ему сказал, что, точно, кастелянша ездит иногда с каким-то мужчиной и что возвращается домой поздно.

   Обо всем Севастьян самым подробным образом доложил Николя.

   - Хорошо!.. Хорошо!.. Славно!.. - говорил тот, делаясь при этом совершенно пунцовым от гнева.

  

  

   Николя, как и большая часть глупых людей, при всей своей видимой доброте, был в то же время зол и мстителен. Взбесясь на Елену за то, что она - тогда как он схлопотал ей место и устроил лотерею - осмелилась предпочесть ему другого, он решился насказать на нее отцу своему с тем, чтобы тот вытурил Елену с ее места. Для этого он пришел опять в присутствие к старику.

   - Папа, вам этой Жиглинской нельзя держать на службе у себя!.. - сказал он.

   - Как это?.. Почему?.. - спросил тот, не понимая сына.

   - Потому, что она черт знает что такое делает: с поляком одним живет!

   - С поляком? - произнес старик почти с ужасом.

   - Да-с!.. С Жуквичем вон этим, что вещи у нас на лотерее расставлял.

   - А, вот с кем!.. - произнес старик поспокойнее; он воображал, что это был какой-нибудь более страшный человек, чем Жуквич.

   - Вы, папа, выгоните ее, а то они тут не то еще наделают... и дом, пожалуй, подожгут!

   - Как дом подожгут? - повторил старик опять уже с ужасом.

   - А так!.. Мало ли поляки сожгли у нас городов! Смотритель говорит, что Жуквич часов до трех ночи у ней просиживает, - кто за ними усмотрит тогда?.. Горничная ее и солдат, что у ворот стоит, тоже сказывали, что она по вечерам с ним уезжает и возвращается черт знает когда...

   - Ах, какая негодяйка, скажите!.. - произнес старик, выпучивая даже глаза от страха и удивления.

   - Ужасная негодяйка!.. И как же после этого можно ее держать?

   - Держать ее нельзя!.. - согласился старик. - Только как это сделать мне?

   - Ну, уж там как-нибудь сделайте! - заключил Николя и ушел, зная, что достаточную искру бросил в легко воспламеняющуюся душу отца.

   Надобно сказать, что сам старик Оглоблин ничего почти не видел и не понимал, что вокруг него делается, и поэтому был бы человек весьма спокойный; но зато, когда ему что-либо подсказывали или наводили его на какую-нибудь мысль, так он обыкновенно в эту сторону начинал страшно волноваться и беспокоиться.

   - Пожалуй, они в самом деле дом сожгут! Что с них возьмешь? - повторял он сам с собой, оставшись один; а потом, по всегдашнему обыкновению, послал позвать к себе на совет Феодосия Иваныча.

   - Эта... кастелянша новая, - начал он, стараясь сохранить строгий начальнический вид, - живет... как мне говорили, с поляком одним?

   - Кто вам говорил это? - спросил Феодосий Иваныч, делая мину, весьма похожую на мину начальника, и вместе с тем глаза его были покрыты каким-то невеселым туманом.

   - Сын мне говорил!.. Николя!.. - отвечал ему старик опять строго.

   Как будто что-то вроде грустной улыбки пробежало по губам Феодосия Иваныча.

   - А Николаю Гаврилычу кто это сказывал? - спросил он явно уже грустным голосом.

   - Смотритель дома сказывал... горничная ее сказывала... солдат, что у ворот стоит, говорил. Как ее после этого не выгнать?..

   - Выгоняйте! - произнес грустно-насмешливо Феодосий Иваныч.

   - Но как это сделать?

   - Надо как-нибудь сделать! - отвечал Феодосий Иваныч неопределенно; но по выражению его лица видно было, что он знал, как это сделать.

   - Надо!.. Надо!.. Да говорите же, как это сделать? - закричал, наконец, на него начальник.

   Феодосий Иваныч при этом еще больше надулся.

   - Позовите этих - смотрителя, горничную и сторожа, расспросите их... - отвечал он тем же неохотливым тоном.

   - Ну, позовите!

   Феодосий Иваныч пошел.

   - Она ведь дом сожечь может! - крикнул ему вслед начальник, как бы желая внушить ему важность дела.

   Но Феодосий Иваныч не обратил на это особенного внимания и через несколько времени привел в присутствие смотрителя дома, горничную Елены и сторожа.

   Генерал начал расспрашивать прежде всех смотрителя, как более умного и толкового человека.

   - Эта... госпожа Жиглинская... кастелянша, как слышал я, в связи с поляком Жуквичем?

   Смотритель при этом приподнял плечи вверх и вскинул немного глаза в потолок.

   - Надо быть, ваше превосходительство, что так! - проговорил он.

   - И я слышал... что у них ночью огонь... часов до трех бывает.

   - Было это, ваше превосходительство, раза четыре это было! - отвечал смотритель.

   - Чтобы не было у меня вперед этого! Никогда не было! - закричал вдруг генерал и погрозил даже пальцем смотрителю. - Я теперь ее выгоняю вон!.. Но она... все еще, может быть, проживет тут... день и два... чтобы совсем у ней не было в эти дни огня... совсем!.. Я с вас спрошу, - вы мне за то ответите!

   - Не будет, ваше превосходительство, у ней огня никакого-с!.. Слушаю-с!.. Совсем никакого не будет! - успокоивал его смотритель, как видно, насквозь знавший своего начальника, а потому нисколько не смутившийся от его крика.

   - Чтоб и не было! - повторил еще раз старик и с тем же раздражительным тоном обратился к горничной Елены:

   - У твоей госпожи есть возлюбленный?

   - Никак нет-с, ваше превосходительство! - заперлась было та на этот раз, струсивши до слез.

   - А я знаю, что есть! - крикнул на нее старик.

   Горничная при этом только как-то вильнула от страха животом.

   - Ты видел, как госпожа Жиглинская уезжала по вечерам с Жуквичем? - перекинулся старик к сторожу.

   - Уезжала, ваше превосходительство, часто уезжала! - отвечал тот.

   - Ну, а теперь что делать? - спросил Оглоблин совсем другим тоном Феодосия Иваныча, стоявшего несколько вдали и смотревшего каким-то Мефистофелем на всю эту сцену.

   - Их вот отставьте в сторону, а позовите самое Жиглинскую.

   Генерал после этого строго позвонил.

   Явился сторож.

   - Госпожу Жиглинскую ко мне! - сказал он тому каким-то зловещим голосом.

   Сторож побежал исполнить его приказание.

   Елена пришла, несколько удивленная таким приглашением. При виде ее представительной и шикарной наружности старик несколько утратил свой чересчур начальнический вид и, даже привстав на своем месте и опершись, по обыкновению, на локотки рук своих, начал, держа лицо потупленным к столу:

   - Вы-с... производите в доме... беспорядки, которые я не могу допустить.

   - Какие беспорядки? - спросила Елена, взглядывая с недоумением на стоявших в стороне смотрителя, сторожа и свою горничную и полагая, что не последняя ли что надурила.

   - У вас, - продолжал старый генерал, - бывает человек, который не должен... никак здесь бывать.

   - Какой человек у меня бывает? - продолжала Елена, все еще не совсем хорошо понимая.

   - Господин Жуквич у вас бывает!.. - произнес старик более уже строгим голосом.

   - Почему же он не должен бывать у меня? - спросила Елена.

   - Потому-с... потому, что он поляк!

   - А разве полякам запрещено бывать у своих знакомых?

   - Запрещено-с!.. И я ему запрещаю... бывать у вас.

   - Но вы не можете этого запретить мне! - возразила Елена.

   - Могу-с!.. Вы вот ездите с ним по ночам... и прекрасно!.. Поезжайте к нему и сидите там у него.

   Говоря это, старик все более и более возвышал свой голос.

   Елена, в свою очередь, тоже вся вспыхнула, и глаза ее загорелись неудержимым гневом.

   - Как вы смеете на меня так кричать, - я не служанка ваша! - заговорила она. - Хоть бы я точно ездила к Жуквичу, вам никакого дела нет до того, и если вы такой дурак, что не умеете даже обращаться с женщинами, то я сейчас же уволю себя от вас! Дайте мне бумаги! - присовокупила Елена повелительно.

   - Как, я дурак? - воскликнул в свою очередь Оглоблин, откинувшись на спинку кресла. - Дайте ей бумаги!.. Как, я дурак? - повторил он, все еще не могши прийти в себя от подобной дерзости.

   Феодосий Иваныч, по приказанию начальника, подал Елене бумаги, и та принялась писать прошение об отставке.

   - На гербовой бы, собственно, следовало! - заметил ей Феодосий Иваныч.

   - Все равно-с! Все равно-с! - закричал на него начальник. - Я дурак, а!.. Я дурак!.. Что я должен с вами сделать?

   Елена на это ничего не отвечала и продолжала писать; а кончив прошение, она почти перебросила его к Оглоблину, а потом сама встала и вышла из присутствия.

   - Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! - говорил он, разводя руками.

   Феодосий Иваныч, с своей стороны, саркастически улыбаясь, взял прошение и, как бы просматривая его, ни слова не говорил.

   - Ну, ступайте и вы!.. Вы больше не нужны! - сказал Оглоблин призванным свидетелям.

   Те вышли.

   - Ведь она сумасшедшая, решительно!.. - повторил еще раз Оглоблин, прямо обращаясь уже к Феодосию Иванычу.

   - Я не знаю-с!.. - отвечал тот.

   - Ну, вы уж... вы не знаете... вы ничего не знаете! - опять вспылил Оглоблин.

   - Да мне почему знать это? - отвечал опять грустно-насмешливым тоном Феодосий Иваныч и тоже ушел.

   Читатель, может быть, заметил, что почтенный правитель дел несколько изменил тон обращения с своим начальником, и причина тому заключалась в следующем: будучи лет пять статским советником, Феодосий Иваныч имел самое пламенное и почти единственное в жизни желание быть произведенным в действительные статские советники, и вот в нынешнем году он решился было попросить Оглоблина представить его к этому чину; но вдруг тот руками и ногами против того: "Да не могу!.. Да это поставят мне в пристрастие!", и тому подобные пустые начальнические отговорки, тогда как, в сущности, он никак не мог помириться с мыслию, что он сам "генерал" и подчиненный у него будет "генерал", что его называют "ваше превосходительство" и подчиненному его будут тоже говорить "ваше превосходительство". Феодосий Иваныч, кажется, понял причину отказа и начал мстить своему благодетелю тем, что не стал ему давать советов ни по каким делам.

  

  

   Елена возвратилась к себе почти обезумевшая от гнева. Она очень хорошо понимала, что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить ее на это место, а теперь прогнать; и ее бесило в этом случае не то, что Николя и отец его способны были делать подобные гадости, но что каким образом они смеют так нагло и бесстыдно поступать в своей общественной деятельности. В прежнем своем удалении от службы Елена еще видела некоторую долю хоть и предрассудочной, но все-таки справедливости: ее тогдашнее положение действительно могло произвесть некоторый соблазн на детей; а теперь она, собственно, выгнана за то, что не оказала благосклонности Николя Оглоблину. Что же это такое?.. Где, в каком варварском и диком государстве может быть допущен подобный произвол? На первых порах Елена думала было жаловаться и объяснить подробно причину, по которой ее лишили места. Но кому?.. И кто поверит ей? Николя же и родитель его очень хорошо могут наклеветать на нее все, что им будет угодно, чрез разных своих лакеев и сторожей... Елена даже заплакала от горя и досады. Как бы ни было, однако она должна была подумать, куда ей приклонить свою голову. На первое время Елена решилась переехать в ту гостиницу, где жил Жуквич, и велела своей прислуге укладываться. Маленький Коля ее, начинавший все говорить, заинтересовался этими сборами и начал приставать к своей няне.

   - А то ти это делаесь? - спрашивал он ее, видя, что она кладет одну вещь за другой в сундук.

   - Укладываюсь, батюшка! - отвечала ему няня.

   - А засем? - спросил ребенок.

   - Мы переезжаем, батюшка.

   - А куди?

   - Не знаю-с, маменька переезжает, - говорила няня.

   Коля побежал к матери и взмостился к ней на колени.

   - Мы, мама, к папе едем? - говорил он.

   Няня и горничная давно натолковали ему, что у него есть папа очень богатый.

   - Нет, мой друг, у тебя папы нет! - отвечала ему Елена.

   - А где он, мама?

   - Умер.

   - Его бог взяй, мама?

   - Нет, не бог.

   - А то же его взяй?

   - Никто. Он умер, его и похоронили в землю.

   - А засем его похоении в земью?

   - Потому, что он разлагаться начал.

   Ребенок смотрел на мать; он совершенно не понял последнего ее ответа, а между тем все эти расспросы его, точно острые ножи, резали сердце Елены. Часа через три она совсем выехала из своей казенной квартиры в предполагаемую гостиницу, где взяла нумер в одну комнату, в темном уголке которого она предположила поместить ребенка с няней, а светлую часть комнаты заняла сама. Горничную свою Елена рассчитала и отпустила, так как отчасти подозревала ту в распущенной сплетне про нее; кроме того, ей и дорого было держать для себя особую прислугу (у Елены в это время было всего в кармане только десять рублей серебром). Покуда она таким образом устроивалась, Жуквича не было дома, и Елена велела ему сказать, как он придет, что она переехала в гостиницу совсем на житье. Ему, вероятно, передали это, потому что, возвратясь, наконец, и войдя к ней в нумер, он прямо спросил ее:

   - Что ж это такое?.. Опять новое переселение?

   - Опять! - отвечала Елена.

   - Вы ж были там чем-нибудь недовольны? - проговорил Жуквич.

   - Напротив, мной оказались очень недовольны, так что выгнали даже меня из службы!

   Тень неудовольствия явно отразилась в глазах Жуквича.

   - Но какая ж была причина такому неудовольствию на вас? - спросил он.

   - Причина вся в том, что вы бывали у меня, и что я вот иногда уезжала с вами кататься по Москве...

   - Да нет же!.. Не может быть!.. Какая ж это причина! - говорил Жуквич, как бы все больше и больше удивляясь.

   - Разумеется, это один только предлог, - подхватила Елена: - а настоящая причина вся в том, что этот дуралей Николя вздумал на днях объясниться со мной в любви... Я, конечно, объявила ему, что не могу отвечать на его чувство. Он разгневался на это и, вероятно, упросил родителя, чтобы тот меня выгнал из службы... Скажите, мыслимо ли в какой-нибудь другой стране такое публичное нахальство?

   - О, да боже ж ты мой! Здесь много бывает, чего нигде не бывает! - полувоскликнул грустным голосом Жуквич.

   - Прекрасно-с; но всякому терпению есть предел, - сказала Елена. - Должно же оно когда-нибудь лопнуть.

   - Ну, и лопай ж!.. Что из этого?.. - говорил с досадой Жуквич.

   - Как что из этого! - произнесла, вспыхнув даже вся в лице от гнева, Елена. - Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня, по крайней мере, это вовсе не что из этого!.. Чувство мести и ненависти к моей родине до того во мне возросло, что я хочу, во что бы то ни стало, превратить его в дело, - понимаете вы это?

   Жуквич на это молчал.

   - Поедемте за границу и устроимте там какой хотите заговор; но только я мести и мести жажду!..

   - Какой же заговор и с кем? - возразил ей Жуквич.

   - А с теми, что неужели вся ваша партия и вся страна ваша намерены спокойно сносить ваше порабощение?

   - Пока!.. - отвечал Жуквич, пожимая плечами.

   - Но долго ли это пока будет продолжаться?

   - Пока ж положение обстоятельств не сложится для нас более благоприятно.

   - А теперь так-таки ничего и быть не может?

   - Сколько ж мне известно, - ничего! - отвечал, опять пожимая плечами, Жуквич.

   - И вы, значит, будете тут жить под присмотром?

   - Буду ж жить под присмотром.

   - Ну, я больше на вас надеялась, Жуквич! - проговорила Елена.

   - Панна Жиглинская! - начал он кротким и убеждающим голосом. - В политической деятельности - вы ж не знаете еще ее - прежде ж всего нужно терпеть и выжидать.

   - Но чего ждать - я желала бы знать, потому что вы никогда ничего определительного не говорили мне об этом.

   - Вы знайте ж одно, - продолжал Жуквич тем же убеждающим голосом, - что дух Польши не ослаб, что примирения между нами ж и русскими быть не может, а прочее ж все зависит от политического горизонта Европы: покоен он или бурен.

   - Покоен он или бурен... Вы все, кажется, прозеваете и пропустите! - произнесла Елена с досадою.

   Переезжая в гостиницу, она почти уверена была, что уговорит Жуквича уехать с ней за границу; но теперь она поняла, что он и не думает этого, - значит, надо будет остаться в Москве. А на какие средства жить? С течением времени Елена надеялась приискать себе уроки; но до тех пор чем существовать?.. Елена, как ей ни тяжело это было, видела необходимость прибегнуть к помощи Жуквича.

   - В таком случае, - начала она, краснея в лице, - так как я теперь совершенно без всяких средств, то буду просить у вас из тех денег, которые мы собрали во вторую лотерею, дать мне рублей сто, которые я очень скоро возвращу.

   - Но те ж деньги в Париже! - возразил ей Жуквич.

   - В таком случае не можете ли вы пока дать мне из своих денег, а потом и получите их из банка?

   - Хорошо-с! - отвечал Жуквич, и Елена очень хорошо почувствовала, что тон голоса его был при этом не совсем довольный.

   - Ну, вы, кажется, устали, да и я тоже устала, - хочу отдохнуть, - проговорила она, протягивая Жуквичу руку.

   - Добрый день! - сказал он ей на это и ушел.

   Вскоре за тем пришел от него человек и подал Елене пакет, в котором, без всякой записочки, вложена была сторублевая ассигнация.

   Елена велела человеку поблагодарить Жуквича, и когда тот ушел, она, бросив деньги с какой-то неудержимой досадой в стол, села сама на диван. Жуквич на этот раз показался ей вовсе не таким человеком, каким она его воображала; а между тем Елена вынуждена была одолжаться им и занимать у него деньги. Эта мысль так заставила ее страдать, как Елена никогда еще во всю жизнь свою не страдала: досада, унижение, которое она обречена была переносить, как фурии, терзали ее; ко всему этому еще Коля раскапризничался и никак не хотел укладываться спать в своем темном уголке, говоря, что ему там холодно и темно. Елена при этом только держала себя за голову: она думала, что с ума сойдет в эти минуты!

  

  

   Прошло после того с неделю. Однажды вечером Елена, услыхав звонок в ее нумер, думала, что это пришел Жуквич, который бывал у нее каждодневно. Она сама пошла отворить дверь и вдруг, к великому своему удивлению, увидела перед собой Миклакова, в щеголеватом заграничном пиджаке и совершенно поседевшего.

   - Что вы, с неба, что ли, свалились? - воскликнула она, очень, впрочем, обрадованная появлением такого гостя.

   - Зачем с неба, - на земле еще пока обретаемся! - говорил Миклаков. - Но погодите, однако, постойте: дайте посмотреть на вас: вы, кажется, еще красивее стали!

   - Подите вы с красотой моей! - произнесла Елена с досадой. - Садитесь лучше и рассказывайте.

   - Но прежде я желал бы знать: как вы очутились в этой клетке? Что князя вы кинули, это я слышал еще в Европе, а потому, приехав сюда, послал только спросить к нему в дом, где вы живете... Мне сказали - в таком-то казенном доме... Я в оный; но мне говорят, что вы оттуда переехали в сию гостиницу, где и нахожу вас, наконец. Вы, говорят, там служили и, по обыкновению вашему, вероятно, рассорились с вашим начальством?

   - Да, так, немножко, но главное - надоело! - отвечала Елена, не желая на первых порах быть вполне откровенною с Миклаковым.

   - Но скажите на милость, что такое у вас с князем вышло и зачем вы разошлись? - продолжал тот.

   - Разошлись потому, что оба поняли, что мы люди совершенно различных убеждений.

   - О, черт возьми, различных убеждений! - воскликнул Миклаков. - У вас ребенок есть, вам бы для него надобно было вместе жить!

   - Ребенок, по преимуществу, и заставил меня это сделать, чтобы спасти его от влияния отца.

   - От влияния отца спасти!.. - повторил с усмешкою Миклаков. - Как хотите, Елена, а у вас, видно, характер все хуже и хуже становится.

   - У вас пуще хорош характер!.. - возразила она ему с своей стороны. - Сами вы зачем разошлись с княгиней?

   - Ну, мы с ней разошлись на основании весьма уважительной причины.

   - А именно?

   - А именно потому, что никогда и не сходились с ней.

   Елена сомнительно покачала головой.

   - Конечно, это очень благородно с вашей стороны, - сказала она: - говорить таким образом о женщине, с которой все кончено; но кто вам поверит?.. Я сама читала письмо Петицкой к князю, где она описывала, как княгиня любит вас, и как вы ее мучите и терзаете, - а разве станет женщина мучиться и терзаться от совершенно постороннего ей человека?

   - Я не то, чтоб был посторонний ей человек: она говорила, что любит меня, но что все-таки желает остаться верна своему долгу.

   - Какому это долгу?

   - Да такому, как и Татьяна пушкинская, что вот-де: другому отдана и буду ввек ему верна!

   - Меня, знаете, эта Татьяна всегда в бешенство приводит! - воскликнула Елена. - Если действительно Пушкин встретил в жизни такую женщину, то я голову мою готова прозакладывать, что ее удерживали от падения ее генеральство и ее положение в свете: ах, боже мой, как бы не потерять всех этих сокровищ!

   - Может быть! - согласился Миклаков. - Но мою госпожу другое останавливало... - присовокупил он с усмешкой.

   - Другое? - спросила Елена.

   - Да!.. Она боялась в этом случае бога, греха и наказания за него в будущей жизни.

   Лицо Елены сделалось удивленное и насмешливое.

   - После этого она просто-напросто дура! - проговорила она.

   - Не очень умна! - согласился Миклаков.

   - Но я одного тут не понимаю: каким образом вы могли влюбиться в подобную женщину и влюбиться до такой степени, что целые полтора года ездили за ней по Европе.

   - Эта самая непорочность больше всего и влекла меня к ней... Очень мне последнее время надоели разные Марии Магдалины{376}!.. Но кто, однако, вам сказал, что мы с княгиней больше не встречаемся? - спросил в заключение Миклаков.

   - Жуквич! Ему кто-то писал об этом из Парижа! - отвечала Елена.

   - А! - произнес Миклаков. - Поэтому он еще здесь?

   - Здесь! Он тут через два нумера от меня живет! - отвечала Елена не совсем спокойным голосом.

   - Вот где!.. - произнес не без ударения Миклаков. - Так вы, значит, к нему под крылышко переехали?

   - Не к нему, но потому, что я только эту гостиницу и знала в Москве; а переехать мне надо было поскорее, - проговорила Елена, еще более смутясь. - Скажите, однако, не знаете ли вы, что он за человек?.. Собственно, я до сих пор еще не могу хорошенько понять его.

   Миклаков подумал некоторое время.

   - Человек, как вы видите, неглупый... плутоватый, кажется... - проговорил он.

   - Но я подозреваю, что он предводитель какой-нибудь большой польской партии! - подхватила Елена.

   - Нет, не думаю! - возразил Миклаков.

   - Непременно так! - продолжала Елена. - Потому что он тут хлопочет, делает сборы на помощь польским эмигрантам.

   - Ну, немного еще, видно, собрал... - заметил с усмешкой Миклаков.

   - Это из чего вы заключаете? - спросила Елена.

   - Из того, что некоторые из эмигрантов в поденщики идут на самые черные работы.

   Елена при этом даже изменилась в лице.

   - Я знаю, по крайней мере, что несколько времени тому назад он послал им в Париж значительную сумму! - проговорила она.

   - Не слыхал-с этого!.. Знаю только, что господа польские эмигранты составляют до сих пор один из главных элементов парижского пролетариата.

   - Странно, - произнесла Елена, видимо, желавшая скрыть обеспокоившую ее мысль.

   Миклаков между тем встал с тем, чтобы уйти.

   Елена тоже встала.

   - Когда же мы опять увидимся? - спросила она.

   - Нескоро, я думаю, потому что я завтра уезжаю в Малороссию.

   - В Малороссию?.. Это зачем?

   - По двум причинам... Во-первых, я за границей климатом избаловался, - мне климата хорошего желается, а здесь холодно; кроме того, на днях княгиня возвращается в Москву к своему супругу.

   - Возвращается? - повторила Елена, как бы уколотая чем-то.

   - Возвращается-с; и так как я вовсе не желаю, чтобы про меня говорили, что я всюду следую по пятам княгини, то и уезжаю отсюда.

   - Просто, я думаю, боитесь за себя, что не утерпите и прибежите поглядеть на свое холодное божество, а потом, чего доброго, опять, пожалуй, начнете поклоняться ему! - заметила Елена.

   - Нет-с, нет!.. Другой раз таким дураком больше не буду! - воскликнул Миклаков, отрицательно кивая головой и уходя.

   Елена между тем, после его посещения, сделалась еще более расстроенною: у ней теперь, со слов Миклакова о продолжающейся бедности польских эмигрантов, явилось против Жуквича еще новое подозрение, о которо