Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

оложим даже, что это преступление, но наказывать-то за него не следует! - возразила Елена.

   - Как не следует? - спросил барон, откинувшись даже в недоумении на задок стула.

   Анна Юрьевна тоже взглянула на Елену не без удивления.

   - Не следует-с, - повторила та решительно. - Скажите вы мне, - обратилась она к барону, - один человек может быть безнравствен?

   - Конечно, может, - отвечал барон, немного подумав: он уже стал немножко и опасаться, не ловит ли она его тут на чем-нибудь.

   - А целое общество может быть безнравственно? - продолжала Елена допрашивать его.

   - Не может, полагаю, - отвечал барон, опять как-то не совсем решительно.

   - И теперь, смотрите, что же выходит, - продолжала Елена.

   Барон даже покраснел при этом, опять полагая, что она его совсем изловила.

   - Человек делает скверный, безнравственный поступок против другого, убивает его, - говорила Елена, - и вдруг потом целое общество, заметьте, целое общество - делает точно такой же безнравственный поступок против убийцы, то есть и оно убивает его!

   Барон вздохнул посвободнее; он сознавал с удовольствием, что не совсем еще был сбит своею оппоненткою.

   - Это делается с целью устрашить других, - произнес он, припоминая еще на школьных скамейках заученную им теорию устрашения{99}.

   - Эге, какую старину ты вынес! - заметил ему князь.

   - Но мало что старину! - подхватила Елена. - А старину совершенно отвергнутую. Статистика-с очень ясно нам показала, - продолжала она, обращаясь к барону, - что страх наказания никого еще не остановил от преступления; напротив, чем сильнее были меры наказания, тем больше было преступлений.

   - Но как же, однако, моя милая, делать с разными негодяями и преступниками? - вмешалась в разговор Анна Юрьевна, далеко не все понимавшая в словах Елены и в то же время весьма заинтересовавшаяся всем этим разговором.

   - Да никак, потому что, в сущности, преступников нет! Они суть только видимое проявление дурно устроенного общественного порядка, а измените вы этот порядок, и их не будет!.. Но положим даже, что порядок этот очень хорош, и что все-таки находятся люди, которые не хотят подчиняться этому порядку и стремятся выскочить из него; но и в таком случае они не виноваты, потому что, значит, у них не нашлось в голове рефлексов{99}, которые могли бы остановить их в том.

   - Но это же самое можно ведь сказать и про общество! - возразил уже князь Елене. - И оно тоже не виновато, что у него нет в мозгу рефлексов, способных удержать его от желания вздернуть всех этих господ на виселицу.

   - Нет, у целого общества никак не может быть этого, - возразила ему, в свою очередь, Елена, - всегда найдется на девять человек десятый, у которого будет этот рефлекс.

   - Но отчего же остальные девять свою волю должны будут подчинять этому десятому: это тоже своего рода насилие, - продолжал князь.

   - Как подчиняются слепые зрячему - не почему более, и пусть он даже насиловать их будет: это зло временное, за которым последует благо жизни, - отвечала Елена.

   Последнего спора Елены с князем ни барон, ни Анна Юрьевна не поняли нисколько, и барон, видимо решившийся наблюдать глубочайшее молчание, только придал своему лицу весьма мыслящее выражение, но Анна Юрьевна не унималась.

   - Если уж говорить о несправедливостях, - воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, - так войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres! {Тысячи людей сражаются друг с другом (франц.).} Изобретают самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды тем, кто больше зверства показал!

   Теорию эту перед Анной Юрьевной, когда-то за границей, развивал один француз и говорил при этом превосходнейшим французским языком, жаль только, что она не все помнила из его прекрасных мыслей.

   - Война войне розь, - сказал ей с улыбкою князь.

   - Еще бы! - подхватила Елена.

   - Какая розь! Всякая война есть смерть и ужас! - воскликнула Анна Юрьевна.

   - Ужас, но необходимый, - опять прибавил князь и сам сначала хотел было говорить, но, заметив, что и Елена тоже хочет, предоставил ей вести речь.

   - Войны бывают разные{100}, - начала та. - Первая, самая грубая форма войны - есть набег, то есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с целью скрепить и образовать государство, то есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов{100} никто и не думал воевать! Но есть войны протестующие, когда общество отбивает себе права жизни от какой-нибудь домашней тирании или от внешнего насилия: те войны почтенны, и вожди их стоят благословения людей.

   - О, да вы революционерка ужасная! - опять воскликнула Анна Юрьевна, вполне уже понявшая на этот раз все, что говорила Елена.

   Вообще, в области войн Анна Юрьевна была развитее, чем в других областях знаний человеческих, вероятно, оттого, что очень много в жизни сталкивалась с военными и толковала с ними.

   - Мне, может быть, ничего бы этого перед вами, как перед начальницей моей, не следовало говорить! - произнесла Елена, с веселою покорностью склоняя перед Анной Юрьевной голову.

   - О, как вам не стыдно, ma chere, - произнесла та, - но я надеюсь, что вы подобных вещей детям не говорите!

   - Я думаю! - отвечала Елена голосом, как бы не подлежащим сомнению.

   - Революционерные идеи, как бы кто ни был с ними мало согласен, в вас имеют такую прекрасную проповедницу, что невольно им подчиняешься! - сказал Елене барон.

   - Merci, monsieur! - произнесла та, склоняя тоже несколько и перед ним голову.

   В это время вдруг вошла горничная княгини в сад.

   - Княгиня приказала вас просить не разговаривать так громко; они хотят почивать лечь, - обратилась она к князю.

   Тот побледнел даже от досады, услыхав это.

   - Здесь и то негромко разговаривают! - сказал он.

   - Ах, это я виновата, я говорила громко, - произнесла Елена явно насмешливым голосом.

   - Барыня еще просила вас непременно поутру зайти к ним, - продолжала снова горничная, обращаясь к князю.

   Бедная княгиня, услыхав, что Елена у них в гостях, не выдержала и вознамерилась завтра же непременно и решительно объясниться с мужем.

   - Ну, хорошо, ступай! - отвечал князь все с той же досадой.

   Горничная хотела было уйти, но к ней обратилась Анна Юрьевна:

   - Скажи княгине, что я сейчас зайду к ней проститься.

   - Слушаю-с! - отвечала горничная и ушла.

   Анна Юрьевна начала прощаться с хозяином и с гостями его.

   - Заходите, пожалуйста, ко мне, - сказала она Елене гораздо уже более искренним голосом, чем говорила ей о том прежде. Елена в этот раз показалась ей окончательно умной девушкой. - Надеюсь, что и вы меня посетите! - присовокупила Анна Юрьевна барону.

   - Сочту для себя за величайшую честь, - отвечал тот, с почтением поклонившись ей.

   Анна Юрьевна ушла сначала к княгине, а через несколько времени и совсем уехала в своем кабриолете из Останкина. Князь же и барон пошли через большой сад проводить Елену домой. Ночь была лунная и теплая. Князь вел под руку Елену, а барон нарочно стал поотставать от них. По поводу сегодняшнего вечера барон был не совсем доволен собой и смутно сознавал, что в этой проклятой службе, отнимавшей у него все его время, он сильно поотстал от века. Князь и Елена между тем почти шепотом разговаривали друг с другом.

   - Ты восхитительна сегодня была!.. Обворожительна!.. - говорил он, крепко прижимая своей рукой руку Елены к себе.

   - Вот как, восхитительна, - говорила та, отвечая ему таким же пожатием.

   - Что удивительнее всего, - продолжал князь, - все эти умные женщины, так называемые bas bleux {синие чулки (франц.).}, обыкновенно бывают некрасивы, а в тебе четыре прелести: ум, образование, красота и грация!

   - Ну да, совершенство природы. - отвечала с усмешкою Елена, - погоди, узнаешь много и пороков во мне! - прибавила она серьезнее.

   - Я пока один только и знаю, - подхватил князь.

   - А именно?

   - Ревность.

   - Ну, это не порок, а скорее глупость, - отвечала Елена.

   - Je vous salue, messieurs, et bonne nuit! {Я вас приветствую, господа, и спокойной ночи! (франц.).} - заключила она, оставляя руку князя и кланяясь обоим кавалерам.

   В это время они были уже около самой дачи Жиглинских.

   - Adieu! - сказал ей с чувством князь.

   - Adieu! - повторил за ним с чувством и барон.

   Елена скрылась потом в калиточку своего сада, друзья же наши пошли обратно домой.

   - Как вы находите сию девицу? - спросил князь после некоторого молчания.

   - Я умней и образованней женщины еще не встречал! - отвечал барон, по-видимому, совершенно искренно.

   - Я думаю! - произнес самодовольно князь.

   - Уверяю тебя! - подтвердил еще раз барон и, присвистнув, сбил своей палочкой листок с дерева.

  

  

   На другой день, часов в двенадцать утра, князь ходил по комнате жены. Княгиня по-прежнему сидела неодетая в постели, и выражение ее доброго лица было на этот раз печальное и сердитое. Объяснение между ними только что еще началось.

   - Как это было глупо вчера с вашей стороны, - начал князь, - прислать вдруг горничную сказать нам, как школьникам, чтобы не шумели и тише разговаривали!..

   - Но я больна - ты это забываешь!.. - возразила ему княгиня.

   - Ничего вы не больны! - сказал с сердцем князь.

   - Как не больна? - воскликнула княгиня с удивлением, - ты после этого какой-то уж жестокий человек!.. Вспомни твои поступки и пойми, что не могу же я быть здорова и покойна! Наконец, я требую, чтобы ты прямо мне сказал, что ты намерен делать со мной.

   - Как что такое делать? - спросил князь.

   - Так!.. Тебе надобно же куда-нибудь девать меня! Нельзя же в одном доме держать любовницу и жену!

   Князь при этом слегка только побледнел.

   - Я любовницы моей не держу с вами в одном доме! - проговорил он.

   Этот ответ, в свою очередь, сильно поразил княгиню: она никак не ожидала от мужа такой откровенности.

   - Но все равно: она в двух шагах отсюда живет, - проговорила она.

   - Нет, дальше, в целой версте!.. - отвечал насмешливо и как бы совершенно спокойно князь.

   - Но научите же, по крайней мере, меня, - продолжала княгиня, и в голосе ее послышались рыдания, - как я должна себя вести; встречаться и видеться с ней я не могу: это выше сил моих!

   - Не видайтесь, если этого вам не угодно, - сказал князь все тем же тоном.

   - Но она бывает у нас! - возразила княгиня. - Следовательно, я должна убегать и оставлять мой дом.

   - Не бывать она у нас не может, потому что это повлечет огласку и прямо даст повод объяснить причину, по которой она у нас не бывает! - проговорил князь.

   - Вы боитесь огласки, которая, вероятно, и без того есть, - сказала княгиня, - а вам не жаль видеть бог знает какие мои страдания!

   - Ваши страдания, поверьте вы мне, слишком для меня тяжелы! - начал князь, и от душевного волнения у него даже пересохло во рту и голос прервался, так что он принужден был подойти к стоявшему на столе графину с водой, налил из него целый стакан и залпом выпил его.

   - Мне очень вас жаль, - продолжал он, - и чтобы хоть сколько-нибудь улучшить вашу участь, я могу предложить вам одно средство: разойдемтесь; разойдемтесь, если хотите, форменным порядком; я вам отделю треть моего состояния и приму даже на себя, если это нужно будет, наказанье по законам...

   Такое предложение мужа княгиню в ужас привело: как! Быть разводкой?.. Потерять положение в обществе?.. Не видеть, наконец, князя всю жизнь?.. Но за что же все это?.. Что она сделала против него?..

   - Нет, князь, я не желаю с вами расходиться, - проговорила она, и рыдания заглушили ее слова.

   - Отчего же? - спросил князь каким-то трудным голосом.

   - Оттого... оттого... - рыдания княгини все усиливались и усиливались, - оттого, что я, несчастная, люблю еще вас! - почти прокричала она.

   Князь при этом потемнел даже весь в лице: если бы княгиня продолжала сердиться и укорять его, то он, вероятно, выдержал бы это стойко, но она рыдала и говорила, что еще любит его, - это было уже превыше сил его.

   - Пощадите и вы меня тоже! - едва выговорил он и, растирая грудь, подошел к открытому окну, как бы затем, чтобы вдохнуть в себя свежего воздуха.

   Такое проявление чувства в муже княгиня сейчас же подметила, и это ее порадовало: рыдания ее стали мало-помалу утихать.

   - Но, может быть, ты когда-нибудь разлюбишь ее и полюбишь меня снова, - проговорила она уже вкрадчивым голосом.

   - Нет, я ее не разлюблю! - отвечал князь, продолжая смотреть в окно.

   Слова эти опять оскорбили и огорчили княгиню.

   - Как она очаровала тебя, но чем, я желала бы знать? - проговорила она.

   Князь молчал.

   - А что, если я сама кого полюблю, как тебе это покажется? - присовокупила княгиня уже внушительным тоном: она, кажется, думала сильно напугать этим мужа.

   - О, ты тогда такое ярмо снимешь с души моей! - произнес он.

   - Так, стало быть, ты в самом деле желаешь этого? - спросила княгиня стремительно.

   - Очень желаю! - отвечал князь глухо.

   - Благодарю за позволение, и теперь действительно какого мне ждать возвращения от вас, когда вы таким образом третируете меня?

   - Но чем же я вас дурно третирую? - спросил князь, повертываясь лицом к жене.

   - Тем, что мы горничной, я думаю, не желаем в доме иметь с такими милыми качествами, а вы хотите, чтобы у вас жена была такая.

   - Ну, в этом случае мы никогда с тобой не столкуемся! - сказал князь и не хотел более продолжать разговора об этом.

   Княгине, разумеется, и в голову не приходило того, что князь разрешает ей любовь к другому чисто из чувства справедливости, так как он сам теперь любит другую женщину. Она просто думала, что он хочет этим окончательно отделаться от нее.

   - Объяснение наше, полагаю, кончилось? - проговорил он, протягивая княгине руку.

   - Если хотите, кончилось! - отвечала она с грустной усмешкой и пожимая плечами.

   - И надеюсь, что вы скоро выздоровеете? - присовокупил князь.

   - Не знаю! - отвечала княгиня.

   Князь ушел.

   Княгиня после его ухода сейчас же встала с постели и начала ходить по комнате. Она как бы мгновенно выросла душой: в том, что муж ее не любил, княгиня больше не сомневалась, и, в отмщение ему, ей ужасно захотелось самой полюбить кого-нибудь. Но кого же? Разве барона? Тем более, что он в нее был прежде влюблен так, что она даже не желала его приезда к ним в Москву именно из опасения, что он будет ухаживать за ней; а теперь - пусть ухаживает! Она сама даже ответит на его чувства и посмотрит, как этим снимет тяжелое ярмо с души князя: тонкое чувство женщины, напротив, говорило в княгине, что это очень и очень не понравится князю. Чтобы начать приводить свой план в исполнение, княгиня тут же позвала горничную, оделась; мало того, постаралась одеться щеголевато, велела себе вынести кресло на террасу и вышла туда, чтобы сейчас же послать за бароном, но, сверх всякого ожидания, увидала его уже гуляющим в их небольшом палисадничке. По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой день своего приезда ни с того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику.

   - А что, любезный, купцы здесь живут? - спросил он его.

   - Нет-с, купечество здесь мало живет; они больше в парках и Сокольниках живут; там их настоящее место, - отвечал тот.

   - Так здесь они и не бывают совсем?

   - Наезжают по временам в праздники; вон лошади-то и экипажи, которые лучшие у сада стоят, все это купеческие.

   - А здесь так-таки совсем и не живут?

   - Живут и здесь два-три купца.

   - Которое же это место?

   - Да вон тут, как влево из саду пойдете.

   - Богатые тоже?

   - Сильно богатые! Я работаю у них.

   - А семейные или одинокие?

   - Какое одинокие, семьища у обоих.

   - Сыновья или дочери?

   - Есть и дочери, барышни славные! - отвечал садовник, неизвестно почему догадавшийся, что барон, собственно, о барышнях купеческих и интересовался.

   - И много за ними приданого дадут? - спросил барон.

   - Отвалят порядочно! - протянул садовник.

   Барон отошел от него и прямо направился к указанным ему купеческим дачам; прошел мимо них раз десять, все ожидая увидеть в садиках или на балконах какую-нибудь юную фигуру, но не видал ни одной. Вечером он тоже, пойдя в большой сад, заглядывал со вниманием во все хоть сколько-нибудь сносные молодые лица, следил за ними, когда они выходили из сада, и наблюдал в этом случае главным образом над тем, что на извозчиков ли они садились, или в свои экипажи, и какого сорта экипажи, хорошие или посредственные. Все эти розыски, впрочем, не привели его ни к каким желанным результатам, и барон начал уже вспоминать о хорошенькой привязанности Михайла Борисовича, с которой Мингер последние годы весьма приятно проводил время, потому что Михайло Борисович платил только деньги этой привязанности, но любила она, собственно, барона. Барон даже подумывал написать ей, что не приедет ли она на недельку в Москву, взглянуть на этот первопрестольный и никогда не виданный ею город, но в настоящее утро ему пришла совершенно новая мысль. "А что если за княгиней примахнуть?" - подумал он, тем более, что она не только что не подурнела, но еще прелестнее стала, и встретилась с ним весьма-весьма благосклонно; муж же прямо ему сказал, что он будет даже доволен, если кто заслужит любовь его супруги; следовательно, опасаться какой-нибудь неприятности с этой стороны нечего! Скучно тут только, - соображал барон далее, - возиться с барынями; они обыкновенно требуют, чтобы с ними сидели и проводили целые дни; но что ж теперь другое и делать барону было? Службы у него не было, да и когда она еще будет - неизвестно! Значит, приволокнуться за ее сиятельством следует... На этом его решении вдруг раздался голос с террасы:

   - Эдуард Федорыч, подите сюда ко мне.

   Барон даже вздрогнул. Это звала его княгиня.

   - Боже мой, это вы появились, наконец! - воскликнул он, в свою очередь, каким-то даже восторженным тоном и, взойдя на террасу, не преминул поцеловать у княгини ручку; она тоже поцеловала его с удовольствием в щеку.

   - Садитесь тут, около меня! - сказала княгиня.

   Барон сел.

   - Вы, однако, довольно серьезно были больны? - спросил он ее с участием.

   - Да!.. Все, впрочем, более от скуки, - отвечала княгиня.

   - Но отчего же, однако, вы все скучаете? - спросил барон, стремительно поворачивая к ней свою голову.

   - Оттого что... что за жизнь моя теперь? Детей у меня нет!.. Близких людей, хоть сколько-нибудь искренно расположенных ко мне, тоже нет около меня!

   - Позвольте мне включить себя в число последних и пояснить вам, что я около вас! - сказал барон.

   - Вы на время; вы петербургский гость; опять уедете туда и забудете здешних друзей.

   - Нет, я не из таких скоро забывающих людей! - произнес с чувством барон. - Я вот, например, до сих пор, - продолжал он с небольшим перерывом, - не могу забыть, как мы некогда гуляли с вами вдвоем в Парголове в Шуваловском саду и наш разговор там!

   Княгиня немного покраснела: барон напоминал ей прямо свое прежнее объяснение в любви.

   - А вы помните этот разговор? - спросил он ее уже с нежностью.

   - Еще бы!.. - протянула княгиня, потупляя немного глаза свои.

   - Но отчего же вы тогда ничего мне не отвечали? - присовокупил барон, весьма ободренный последним ответом ее.

   - Мне странно было бы отвечать вам что-нибудь! - сказала княгиня, не поднимая глаз. - Вы были тогда такой еще мальчик!

   - Но, однако, другому мальчику вы оказали в этом случае предпочтение! - произнес барон с грустию.

   - Сила обстоятельств!.. - проговорила княгиня.

   - Будто только? - спросил барон, устремляя на княгиню испытующий взгляд. - Будто вы не были влюблены в вашего жениха?

   - Конечно, была влюблена! - поспешно отвечала княгиня, как бы боясь, чтобы ее в самом деле не заподозрили в чем-нибудь противном.

   Барон решительно не знал, как и понять ее.

   - Да, припоминаю эту минуту, - начал он опять с грустным видом, - когда вас повезли венчать, не дай бог перенести никому того, что я перенес в тот день!

   - Однако вы были моим шафером! - смеясь, возразила ему княгиня.

   - А хорош я был, припомните?

   - Немножко бледен, это правда.

   - Хорошо немного бледен, - произнес барон и замолчал, как бы погрузясь в печальные воспоминания.

   Княгиня тоже молчала. Перебирая в душе своей все ощущения, она спрашивала себя мысленно, нравится ли ей хоть сколько-нибудь барон, и должна была сознаться, что очень мало; но, как бы то ни было, она все-таки решилась продолжать с ним кокетничать.

   - Мне бы очень желалось спросить вас, - заговорил барон, - что, тогдашнее ваше чувство к жениху в настоящее время уменьшилось или возросло?

   Княгиня усмехнулась.

   - А вам зачем это знать? - спросила она.

   - Затем, что я очень желаю это знать! - воскликнул барон.

   - Много будете знать, скоро состареетесь, - проговорила княгиня.

   - Что же из того! Лучше состареться, чем жить в неизвестности!.. Нет, шутки в сторону!.. Скажите, что я должен сделать, чтоб вы были со мной вполне откровенны?

   - Прежде всего вы должны доказать мне преданностью, вниманием ко мне, участием, что заслуживаете моего доверия!

   - Все это очень легко сделать, а далее, потом?

   - А далее... - начала княгиня, но и приостановилась, потому что в зале в это время раздалось: "К-ха!".

   - Ах, это мой доктор!.. Ну, вы теперь потрудитесь уйти, - сказала она встревоженным голосом барону.

   Тот с удивлением взглянул на нее.

   - Да идите же скорее! - повторила ему настойчиво княгиня.

   Барон, делать нечего, сошел с балкона и сел было на ближайшую скамеечку.

   - Нет, вы дальше!.. Дальше, туда уйдите! - кричала ему княгиня.

   Барон пошел дальше.

   - Говорят, больная на террасе в саду, значит, здорова, к-ха! - произнес Елпидифор Мартыныч, появляясь из-за стеклянных дверей.

   - Получше сегодня! - отвечала ему княгиня.

   - И гораздо получше, по лицу это видно! - сказал Елпидифор Мартыныч и сел против княгини. Физиономия его имела такое выражение, которым он ясно говорил, что многое и многое может передать княгине.

   - Ну, что же вы узнали о том, о чем я вас просила? - начала та прямо.

   - Узнал-с. К-ха! - отвечал Елпидифор Мартыныч.

   - Что же?

   - А то, что... к-х-ха! - отвечал Елпидифор Мартыныч (во всех важных случаях жизни он как-то более обыкновенного кашлял). - К-ха! Положение, в котором вы подозревали барышню сию, действительно и достоверно оправдывается, к-х-ха!

   - Прекрасно, бесподобно; отлично себя устроила! - воскликнула княгиня, побледнев даже в лице.

   - Да-с, так уж устроила!.. Мать крайне огорчена, крайне!.. Жаловаться было первоначально хотела на князя, но я уж отговорил. "Помилуйте, говорю, какая же польза вам будет?"

   - За что же она хотела жаловаться на него? - перебила его княгиня.

   - За то, что дочь погубил, говорит.

   - А меня они, как думают, погубили или нет? - спросила княгиня.

   Елпидифор Мартыныч молчал.

   - Что они меня куклой, что ли, считают, которая ничего не должна ни чувствовать, ни понимать, - продолжала княгиня и даже раскраснелась от гнева, - они думают, что я так им и позволю совершенно овладеть мужем? Что он имеет с этой mademoiselle Еленой какую-то связь, для меня это решительно все равно; но он все-таки меня любит и уж, конечно, каждым моим словом гораздо больше подорожит, чем словами mademoiselle Елены; но если они будут что-нибудь тут хитрить и восстановлять его против меня, так я переносить этого не стану! Они жаловаться теперь за что-то хотят на князя, но я прежде ихнего пожалуюсь на них: отец мой заслуженный генерал!.. Государь его лично знает: он ему доложит, и ей, дрянной девчонке, не позволят расстраивать чужое семейное счастье!

   - Чего государю? К-ха!.. Генерал-губернатору пожаловаться вам, так ее сейчас же вытурят из Москвы, - не велики особы! - подхватил Елпидифор Мартыныч.

   - Именно вытурят из Москвы!.. - согласилась с удовольствием княгиня. - И потом объясните вы этой девчонке, - продолжала она, - что это верх наглости с ее стороны - посещать мой дом; пусть бы она видалась с князем, где ей угодно, но не при моих, по крайней мере, глазах!.. Она должна же хоть сколько-нибудь понять, что приятно ли и легко ли это мне, и, наконец, я не ручаюсь за себя: я, может быть, скажу ей когда-нибудь такую дерзость, после которой ей совестно будет на свет божий смотреть.

   - И стоила бы того, ей-богу, стоила бы! - почти воскликнул Елпидифор Мартыныч.

   - Потише говорите! - остановила его княгиня. - И вообразите: вчера я лежу больная, а у них вон в саду хохот, разговоры!

   - Бесчувственные люди, больше ничего! - проговорил, но не так уже громко, Елпидифор Мартыныч.

   - Мало, что бесчувственные люди, это какие-то злодеи мои, от которых я не знаю, как и спастись! - произнесла княгиня, и на глазах ее показались слезы.

   Заметив это, Елпидифор Мартыныч сейчас же принялся утешать ее и привел даже ей пример из ветхозаветной истории.

   - Авраам-то{111} и Сарра{111} в каких тоже уж летах были и вдруг наложница у него оказалась; однако Сарра{111} настояла же на своем, - прогнал он эту Агарь свою в пустыню, и всегда этаких госпож Агарей прогоняют и кидают потом... всегда!

   Но княгиню мало это успокоило, и она даже не слушала Елпидифора Мартыныча, так что он счел за лучшее убраться восвояси.

   - Прикажете послезавтра приезжать к вам? - спросил он.

   - Нет, мне теперь лучше, - отвечала княгиня.

   - Хорошо-с! - сказал Елпидифор Мартыныч и к экипажу своему пошел не через залу, а садом, где, увидав сидящего на лавочке барона, заметно удивился. "Это что еще за господин и зачем он тут сидит?" - подумал он про себя.

   Барон же, увидав, что доктор уехал, не медля ни минуты, вошел на террасу и сел на этот раз не на стул, а на верхнюю ступеньку лестницы, так что очутился почти у самых ног княгини.

   - Удивительное дело! - начал он развязно и запуская руки в маленькие кармашки своих щегольских, пестрых брюк. - До какой степени наши женщины исполнены предрассудков!

   - Женщины? Предрассудков? - переспросила княгиня, все еще находившаяся под влиянием дурного впечатления, которое произвел на нее разговор с Иллионским.

   - Да!.. Так называемой брачной верности они бог знает какое значение придают; я совершенно согласен, что брак есть весьма почтенный акт, потому что в нем нарождается будущее человечество, но что же в нем священного-то и таинственного?

   Барон, ни много ни мало, вздумал развращать княгиню теми самыми мыслями, которые он слышал от князя и против которых сам же спорил.

   - Ах, нет, брак очень важная вещь! - произнесла княгиня с прежним задумчивым видом.

   - Но чем?

   - Как чем? - почти воскликнула княгиня. - Тут женщина впервые отдает себя вполне мужчине.

   - Но что же из того? - приступал барон.

   - Как что? - возразила ему княгиня, краснея немного в лице.

   - Но женщина может отдать себя вполне мужчине и не в браке, и тогда будет то же самое; брак, значит, тут ни при чем.

   - Но какая же женщина, в нашем, по крайнем мере, сословии, отдаст себя не в браке? Это какая-нибудь очень дрянная! - проговорила княгиня.

   - Напротив, женщины и девушки очень хорошие и честные отдают себя таким образом. Что делать? Сила обстоятельств, как сами же вы выразились.

   Княгиня сомнительно покачала головой.

   - А знаете ли вы, - продолжал барон, - что наши, так называемые нравственные женщины, разлюбя мужа, продолжают еще любить их по-брачному: это явление, как хотите, безнравственное и представляет безобразнейшую картину; этого никакие дикие племена, никакие животные не позволяют себе! Те обыкновенно любят тогда только, когда чувствуют влечение к тому.

   Барон почти слово в слово развращал княгиню мыслями князя!

   - Никогда женщина не может до такой степени разлюбить мужа! - возразила ему та.

   - Совершенно разлюбляют, только не хотят самим себе даже признаться в том! - говорил барон.

   Он вполне был убежден, что княгиня не любит мужа, но не подумала еще об этом хорошенько; а потому он и старался навести ее на эту мысль.

   - В любви все дело минуты, - продолжал он каким-то даже страстным голосом, - например, я десять бы лет жизни отдал, если бы вы позволили мне поцеловать божественную вашу ножку... - И барон при этом указал глазами на маленькую и красивую ножку княгини, выставившуюся из-под ее платья.

   - Глупости какие! - воскликнула при этом княгиня, сейчас же пряча ножку свою.

   - Клянусь честью, отдал бы десять лет жизни! - шептал барон, устремляя пламенный взгляд на княгиню.

   - Не нужно мне ваших десяти лет! - произнесла та с явным неудовольствием. - Муж идет, - прибавила она вслед за тем торопливо.

   Вдали, в самом деле, показался князь, шедший с наклоненной головой и с самым мрачным выражением в лице. После объяснения с женой он все время не переставал думать об ней и Елене, спрашивавшей его, чем он так расстроен, ссылался на болезнь. Положение его казалось ему очень похожим на глупое положение журавля в топком болоте: хвост вытащил - нос завязнул, нос вытащил - хвост завяз. С женой было ничего - с Еленой дурно шло; с Еленой окончательно помирился - жена взбунтовалась. Впрочем, он княгиню считал совершенно правою и полагал, что если она полюбит кого-нибудь, так он не только что не должен будет протестовать против того, но даже обязан способствовать тому и прикрывать все своим именем!

   С такими мыслями он шел домой и, подойдя к террасе, увидел, что княгиня, разодетая и прехорошенькая, в какой-то полулежачей и нежной позе сидела на креслах, а у ног ее помещался барон с красным, пылающим лицом, с разгоревшимися маслеными глазами. Княгиня тоже была с каким-то странным выражением в лице. Точно кинжалом кто ударил, при виде всего этого, в сердце князя. "Неужели она, в самом деле, хочет привести в исполнение свою угрозу!.. Что же, это и отлично будет!" - старался было он с удовольствием подумать, но гнев и досада против воли обуяли всем существом его, так что он, не поздоровавшись даже с другом своим, сел на стул и потупил голову. Княгиня все это подметила и крайне была довольна этим, а барона, напротив, такой вид князя сконфузил.

   - Что такое с вами, какой вы сегодня пасмурный? - спросил он его заискивающим голосом.

   - Я всегда такой!.. - отвечал князь: его, по преимуществу, бесило то, что он не мог чувствовать так, как бы он желал и как бы должен был чувствовать!

  

  

   Восьмого июля, в день католической Елизаветы, княгине предстояло быть именинницей. Она непременно хотела этот день отпраздновать вечером, который должен был состоять из музыки, танцев, освещения их маленького дачного садика и, наконец, фейерверка. Как бы наперекор всему, княгиня последнее время ужасно старалась веселиться: она по вечерам гуляла в Останкинском саду, каждый почти праздник ездила на какую-нибудь из соседних дач, и всегда без исключения в сопровождении барона, так что, по поводу последнего обстоятельства, по Останкину, особенно между дамским населением, шел уже легонький говор; что касается до князя, то он все время проводил у Елены и, вряд ли не с умыслом, совершенно не бывал дома, чтобы не видеть того, что, как он ни старался скрыть, весьма казалось ему неприятным. С бароном князь был более чем сух и очень насмешлив. Желанию жены отпраздновать свои именины он, конечно, не противоречил и, предоставив ей распоряжаться, как она желает, только спросил ее:

   - Кто же у тебя будет танцевать... дамы твои и кавалеры?

   - Во-первых, я сама! - отвечала княгиня.

   - Во-вторых, конечно, барон! - подхватил с явным оттенком насмешки князь.

   - Конечно, барон, во-вторых, - повторила за мужем княгиня.

   - Потом Анна Юрьевна, - прибавила она.

   - Кто же для нее кавалером будет? Господин Иллионский разве? - спросил князь.

   - И господин Иллионский будет у меня!.. Потом ты будешь танцевать!

   - С кем же я буду танцевать? - спросил князь.

   - С mademoiselle Еленой, если только она удостоит чести посетить меня! - проговорила княгиня.

   - То есть, если вы удостоите ее чести пригласить! - подхватил князь.

   - Нет уж, это я вас буду просить пригласить ее, - сказала княгиня.

   - Что ж, вы мне поручаете это? - сказал князь с явным оттенком удовольствия.

   - Если вы желаете, так можете пригласить ее! - отвечала княгиня.

   Она, кажется, хотела этим показать мужу, что теперь для нее ничего даже не значит присутствие Елены в их доме.

   - Пригласим-с, пригласим mademoiselle Елену, - повторил двукратно князь.

   Княгиня на это молчала.

   - Потом приглашу и милейшего моего Миклакова! - присовокупил князь.

   - Пригласи!.. - как-то протянула княгиня.

   Милейший Миклаков, о котором упомянул князь, будет играть в моем рассказе довольно значительную роль, а потому я должен несколько предуведомить об нем читателя. Миклаков в молодости отлично кончил курс в университете, любил очень читать и потому много знал; но в жизни как-то ему не повезло: в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому, что обязанности свои он знал в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: "Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек - пренеприятный!" Дело в том, что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость. Потом Миклаков был влюблен в девушку очень хорошей фамилии, с прекрасным состоянием. Та сначала отвечала ему, но потом вдруг разочаровалась в нем; Миклаков после этого сходил с ума и вряд ли не содержался в сумасшедшем доме. В пятидесятых годах он, наконец, сделался известен в литературных кружках и прослыл там человеком либеральнейшим, так что, при первом же более свободном дыхании литературы, его пригласили к сотрудничеству в лучшие журналы, и он начал то тут, то там печатать свои критические и памфлетические статьи. Творения его, кроме ума и некоторого знания, имели еще свойство невообразимой бранчивости, так что Миклаков сам даже про себя говорил, что ему единственный свыше ниспослан дар: это продернуть себе подобного! Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках. "Что же это такое? - говорил он, например, про одну литературную партию. - Болеть об нищей братии, а в то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться, а потом уже переходить к высшим подвигам гуманности!" Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался так: "О-хо-хо-хо, батюшки... какие там слоны сидят! И не разберешь сразу: демагоги ли это или мурзы татарские? Кажется, последнее". И вообще про все полчище русских литераторов Миклаков говорил, что в нем обретается никак не больше десятков двух или трех истинно даровитых и образованных людей, а остальные набрались из таких господ, которые ни на какое другое путное дело неспособны. Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все поправит; а писать он тоже может всякую чепуху, какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед русскою публикою.

   Все эти насмешливые отзывы Миклакова, разумеется, передавались кому следует; а эти, кто следует, заставляли разных своих критиков уже печатно продергивать Миклакова, и таким образом не стало почти ни одного журнала, ни одной газеты, где бы не называли его то человеком отсталым, то чересчур новым, либеральным, дерзким, бездарным и, наконец, даже подкупленным. Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности{117}, и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире