Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

акушерка. - Они, пожалуй, подумают, что этим я хочу о плате себе напомнить, ни за что!

   - Ну, глупо! Другой раз вас ни на какую практику с собой не приглашу! - сказал Елпидифор Мартыныч.

   - Пожалуй, не приглашайте! Сделайте такое ваше одолжение! - отвечала насмешливо акушерка{212}.

   Елпидифор Мартыныч стал в такое затруднительное положение касательно этих денег, что решился даже посоветоваться с Елизаветой Петровной и, собственно с этой целью, нарочно заехал к ней.

   - Поздравляю вас с внуком! - сказал он, входя к ней.

   - Как, разве родила Лена? - воскликнула Елизавета Петровна, вспыхнув вся в лице, - того, чтобы даже ей не прислали сказать, когда дочь родит, она уж и не ожидала!

   - Как же, родила с неделю тому назад прехорошенького мальчика!..

   Елизавета Петровна на это молчала.

   - Что ж, вам надобно теперь ехать и познакомиться с внуком! - продолжал Елпидифор Мартыныч.

   - Где уж мне этакой чести дождаться!.. Я во всю жизнь, может быть, не увижу его!.. И в подворотню свою, чай, заглянуть теперь не пустят меня! - отвечала Елизавета Петровна, и ей нестерпимо захотелось хоть бы одним глазком взглянуть на внука.

   - Нет, пустят! - успокоивал ее Елпидифор Мартыныч.

   - А я знаю, что не пустят! - возражала ему Елизавета Петровна, и слезы уж текли по ее желтым и поблекшим щекам.

   - Да, вот дети-то!.. Кабы они хоть немного понимали, сколько дороги они родительскому сердцу, - говорил Елпидифор Мартыныч размышляющим голосом. - Но вы все-таки съездите к ним; примут ли они вас или нет - это их дело.

   - Съезжу, исполню этот долг мой, - сказала Елизавета Петровна.

   - Съездите!.. - повторил еще раз ей Елпидифор Мартыныч. - Ну и спросите их, - продолжал он как бы более шутливым голосом: - "А что, мол, кто у вас лечит?" Они скажут, разумеется, что я.

   - А разве вы ее лечите?

   - Я. На волоске ее жизнь была... Три дня она не разрешалась... Всех модных докторов объехали, никто ничего не мог сделать, а я, слава богу, помог без ножа и без щипцов, - нынче ведь очень любят этим действовать, благо инструменты стали светлые, вострые: режь ими тело человеческое, как репу.

   - Что вы-то такое сделали? - спросила его Елизавета Петровна.

   - Так, тут секретец один, - отвечал Елпидифор Мартыныч уклончиво.

   - Князь, чай, хорошо заплатил вам за это? - спросила Елизавета Петровна, заранее почти догадавшаяся, к чему он ведет весь этот разговор.

   - Да пока еще ничего! - отвечал Елпидифор Мартыныч, как-то стыдливо потупляя глаза свои. - Тут маленькое недоразуменьице вышло... Когда все это благополучно кончилось, он вдруг кидается ко мне и предлагает тысячу рублей...

   - Тысячу же рублей, однако? - перебила его Елизавета Петровна.

   - Целую тысячу, - повторил Елпидифор Мартыныч, неизвестно каким образом сосчитавший, сколько ему князь давал. - Но я тут, понимаете, себя не помнил - к-ха!.. Весь исполнен был молитвы и благодарности к богу - к-ха... Мне даже, знаете, обидно это показалось: думаю, я спас жизнь - к-ха! - двум существам, а мне за это деньгами платят!.. Какие сокровища могут вознаградить за то?.. "Не надо, говорю, мне ничего!"

   - Вот уж это, по-моему, глупо! - сказала Елизавета Петровна. - С бедных не взять - другое дело, а с богатых - что их жалеть!

   - Согласен, что так, но что же прикажете с характером своим делать? Не надо да не надо!.. Проходит после того день, другой, неделя, а они все, может быть, думают, что мне не надо, - так я на бобах и остался!

   - И ништо вам, сами виноваты, - сказала ему Елизавета Петровна.

   - Сам, сам!.. - согласился Елпидифор Мартыныч. - Не пособите ли вы мне в этом случае?.. Право, мне становится это несколько даже обидно... Вот когда и нужно, - присовокупил он каким-то даже растроганным голосом, - чтобы родители были при детях и наставляли их, как они должны себя вести!

   - Плохо уж нынешних детей наставлять! - воскликнула Елизавета Петровна.

   - Плохо-то, плохо! Конечно, что на первых порах слова родительские им покажутся неприятными, ну, а потом, как обдумаются, так, может быть, и сделают по-ихнему; я, вы знаете, для вас делал в этом отношении, сколько только мог, да и вперед - к-ха!.. - что-нибудь сделаю, - не откажитесь уж и вы, по пословице: долг платежом красен!

   - Сделаю, скажу, если только примут меня! - отвечала Елизавета Петровна.

   - Примут, примут! - повторил двоекратно Елпидифор Мартыныч и, поехав от Елизаветы Петровны, готов был прибить себя от досады, что о деньгах, которые были почти в руках его, он должен был теперь столько хлопотать. Почтенный доктор, впрочем, совершенно понапрасну беспокоился. Князь имел намерение поблагодарить его гораздо больше, чем сам того ожидал Елпидифор Мартыныч; кроме того, князь предположил возобновить ему годичную практику в своем доме, с тем только, чтобы он каждый день заезжал и наблюдал за Еленой и за ребенком. После помощи, оказанной Иллионским Елене, князь решительно стал считать его недурным доктором и не говорил ему о своих предположениях потому только, что все это время, вместе с Еленой, он был занят гораздо более важным предметом.

   - Как же мы назовем нашего птенца? - спросил он ее.

   - Да хоть Николаем, в честь моего отца, который был весьма, весьма порядочный человек! - отвечала она.

   - Хорошо; но когда же мы крестить его будем?

   Елена при этом вопросе молчала некоторое время.

   - Знаешь что, - начала она неторопливо и с расстановкой. - Если бы только возможно это было, так я желала бы лучше его совсем не крестить.

   - Как не крестить? - воскликнул князь.

   - Так, не крестить... Я и ты, разумеется, нисколько не убеждены в том, что это необходимо; а потому, зачем же мы над собственным ребенком будем разыгрывать всю эту комедию.

   - Как же, ты так-таки совсем и хочешь оставить его некрещеным? - спросил князь, все еще не могший прийти в себя от удивления.

   - Так, совсем некрещеным, - отвечала Елена, как бы ясно и определенно обдумавшая этот предмет.

   - Но это, - начал князь, все более и более теряясь, - по нашим даже русским законам совершенно невозможно; ты этим подведешь под ответственность и неприятности себя и ребенка!

   - Вот в том-то и дело; я никак не желаю, чтобы он жил под русскими законами... Ты знаешь, я никогда и ни на что не просила у тебя денег; но тут уж буду требовать, что как только подрастет немного наш мальчик, то его отправить за границу, и пусть он будет лучше каким-нибудь кузнецом американским или английским фермером, но только не русским.

   - Но и там все-таки нельзя быть некрещеным.

   - Там, то есть в Америке, он может приписаться к какой хочет секте по собственному желанию и усмотрению.

   Князь, на первых порах, почти ничего не нашел, что ей отвечать: в том, что всякий честный человек, чего не признает, или даже в чем сомневается, не должен разыгрывать комедий, он, пожалуй, был согласен с Еленой, но, с другой стороны, оставить сына некрещеным, - одна мысль эта приводила его в ужас.

   - Нет, я никак не желаю не крестить его! - сказал он, вставая с своего места и начав ходить по комнате.

   По тону голоса князя и по выражению лица его Елена очень хорошо поняла, что его не своротишь с этого решения и что на него, как она выражалась, нашел бычок старых идей; но ей хотелось, по крайней мере, поязвить его умственно.

   - Это почему ты не желаешь? Нельзя же иметь какое-то беспричинное нежелание!.. - спросила она.

   - Да хоть потому, что я не желаю производить над сыном моим опыты и оставлять его уж, конечно, единственным некрещеным человеком в целом цивилизованном мире.

   Последнее представление поколебало, кажется, несколько Елену.

   - А китайцы и японцы?.. И это еще неизвестно, чья цивилизация лучше - их или наша!.. - проговорила она.

   - Я нахожу, что наша лучше, - сказал князь.

   - Я так нахожу, так хочу... Какой прекрасный способ доказывать и убеждать! - сказала насмешливо Елена. - Спросим, по крайней мере, Миклакова, - присовокупила она, - пусть он решит наш спор, и хоть он тоже с очень сильным старым душком, но все-таки смотрит посмелее тебя на вещи.

   - Изволь, спросим! - согласился князь и вследствие этого разговора в тот же день нарочно заехал к Миклакову и, рассказав ему все, убедительно просил его вразумить Елену, так что Миклаков явился к ней предуведомленный и с заметно насмешливой улыбкой на губах. Одет он был при этом так франтовато, что Елена, несмотря на свое слабое здоровье и то, что ее занимал совершенно другой предмет, тотчас же заметила это и, подавая ему руку, воскликнула:

   - Что это, каким вы франтом нынче?

   - Он нынче всегда таким является и каждый вечер изволит с моей супругой в карты играть! - подхватил князь.

   - Изволю-с, изволю!.. - отвечал Миклаков, несколько краснея в лице.

   - Ну, прежде всего подите и посмотрите моего сына, - сказала ему Елена.

   - Да, да, прежде всего этого господина надобно посмотреть! - отвечал Миклаков и прошел в детскую.

   - Какой отличный мальчик! Какой прелестный! - кричал он оттуда.

   Елена при этом вся цвела радостью. Князь, в свою очередь, тоже не менее ее был доволен этим.

   Миклаков, наконец, вышел из детской и сел.

   - Славный мальчик, чудесный, - повторил он и тут еще раз.

   - А вот Елена Николаевна хочет не крестить его, - сказал князь.

   - Что-с? - спросил торопливо Миклаков, как бы ничего этого не знавший.

   - Я хочу, чтобы он остался некрещеным, - отвечала Елена.

   - Но на каком же это основании?

   - На том, что оба мы, родители его, не признаем никакой необходимости в том.

   - Поэтому вы сына вашего хотите оставить без всякой религии?

   - Хочу! - сказала Елена.

   Миклаков поднял от удивления плечи.

   - Признаюсь, я не знаю ни одного дикого народа, который бы не имел какой-нибудь религии.

   - У диких она пусть и будет, потому что все религии проистекают или из страха, или от невежества.

   - От невежества ли, от страха ли, из стремления ли ума признать одно общее начало и, наконец, из особенной ли способности человека веровать, но только религии присущи всем людям, и потому как же вы хотите такое естественное чувство отнять у вашего сына?!

   - Если у него нельзя отнять религиозного чувства, то я не хочу, по крайней мере, чтоб он был православный.

   - Какой же бы религии вы желали посвятить его? - спросил насмешливо Миклаков.

   - Да хоть протестантской!.. Она все-таки поумней и попросвещенней! - отвечала Елена.

   - А позвольте спросить, долгое ли время вы изволили употребить на изучение того, чтобы определить достоинство той или другой религии? - продолжал Миклаков тем же насмешливым тоном.

   - Для этого вовсе не нужно употреблять долгого времени, а просто здравый смысл сейчас же вам скажет это.

   - Ну, а я этого здравого смысла, признаюсь, меньше всего в вас вижу, - возразил Миклаков.

   - Это почему? - воскликнула Елена.

   - А потому, что если бы вы имели его достаточное количество, так и не возбудили бы даже вопроса: крестить ли вам вашего сына или нет, а прямо бы окрестили его в религии той страны, в которой предназначено ему жить и действовать, и пусть он сам меняет ее после, если ему этого пожелается, - вот бы что сказал вам здравый смысл и что было бы гораздо умнее и даже либеральнее.

   - Может быть, умнее, но никак не либеральнее, - сказала, отрицательно покачав головой, Елена.

   - Нет, либеральней, - повторил еще раз Миклаков. - То, что вы сделаете вашего сына протестантом, - я не говорю уже тут об юридических неудобствах, - что вы можете представить в оправдание этого?.. - Одну только вашу капризную волю и желание, потому что предмета этого вы не изучали, не знаете хорошо; тогда как родители, действующие по здравому смыслу, очень твердо и положительно могут объяснить своим детям: "Милые мои, мы вас окрестили православными, потому что вы русские, а в России всего удобнее быть православным!"

   - В том-то и дело, что я вовсе не хочу, чтобы сын мой был русский!

   - И того вы не имеете права делать: сами вы русская, отец у него русский, и потому он должен оставаться русским, пока у него собственного, личного какого-нибудь желания не явится по сему предмету; а то вдруг вы сделаете его, положим, каким-нибудь немцем и протестантом, а он потом спросит вас: "На каком основании, маменька, вы отторгнули меня от моей родины и от моей природной религии?" - что вы на это скажете ему?

   - Ничего я ему не скажу, - возразила Елена с досадой, - кроме того, что у него был отец, а у того был приятель - оба люди самых затхлых понятий.

   - А мы ему скажем, - возразил Миклаков, - что у него была маменька - в одно и то же время очень умная и сумасшедшая.

   - Не сумасшедшая я! - воскликнула на это Елена. - А надобно же когда-нибудь и кому-нибудь начать!

   - Что такое начать? - спросил ее Миклаков. - Чтобы все люди протестантами, что ли, были?

   - Подите вы с вашими протестантами! - воскликнула Елена. - Чтобы совсем не было религии - понимаете?..

   Когда Елена говорила последние слова, то у ней вся кровь даже бросилась в лицо; князь заметил это и мигнул Миклакову, чтобы тот не спорил с ней больше. Тот понял его знак и возражал Елене не столь резким тоном:

   - А вот когда не будет религии, тогда, пожалуй, не крестите вашего сына: но пока они существуют, так уж позвольте мне даже быть восприемником его! - заключил он, обращаясь в одно и то же время к князю и к Елене.

   - Ну, делайте там, как хотите! - сказала та с прежней досадой и отворачиваясь лицом к стене.

   - Я очень рад, конечно, - отвечал князь и пожал даже Миклакову руку.

   - А когда же эта история будет? - спросил тот.

   - Как-нибудь на этой неделе, - отвечал протяжно князь. - Можно на этой неделе? - счел он, однако, нужным спросить и Елену.

   - Мне все равно! - отвечала та, не повертываясь к ним лицом.

   - На неделе, так на неделе! - сказал Миклаков и веялся за шляпу.

   - А вы еще к нам... К княгине зайдете? - спросил его князь.

   - Зайду-с, - отвечал Миклаков опять как бы несколько сконфуженным голосом.

   По уходе его, Елена велела подать себе малютку, чтобы покормить его грудью. Мальчик, в самом деле, был прехорошенький, с большими, черными, как спелая вишня, глазами, с густыми черными волосами; он еще захлебывался, глотая своим маленьким ротиком воздух, который в комнате у Елены был несколько посвежее, чем у него в детской.

   - Милый ты мой, - говорила она, смотря на него с нежностью. - И тебя в жизни заставят так же дурачиться, как дурачатся другие!

  

  

   Приход, к которому принадлежал дом князя Григорова, а также и квартира Елены, был обширный и богатый. Священник этого прихода, довольно еще молодой, был большой любитель до светской литературы. Он имел приятный тенор, читал во время служения всегда очень толково, волосы и бороду немного достригал, ходил в синих или темно-гранатных рясах и носил при этом часы на золотой цепочке. С купечеством и со своею братиею, духовенством, отец Иоанн (имя священника) говорил, разумеется, в известном тоне; но с дворянством, и особенно с молодыми людьми, а еще паче того со студентами, любил повольнодумничать, и повольнодумничать порядочно. Дьякон же в этом приходе, с лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший), был, напротив, человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато был прелюбопытный и знал до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно было известно, что князь по крайней мере лет пятнадцать не исповедовался и не причащался, что никогда не ходил ни в какую церковь. В недавнее время он проведал и то, что князь к ним же в приход перевез содержанку свою. Обо всем этом дьякон самым добродушнейшим образом докладывал священнику. Тот на это не делал никакого замечания и только при этом как-то необыкновенно гордо смотрел на дьякона. Вообще отец Иоанн держал весь причт ужасно в каком отдаленном и почтительном от себя расстоянии. В одну из заутрен дьякон доложил снова ему:

   - Метреса-то у князя родила!

   - А она девица? - спросил зачем-то священник.

   - Девица, кажется! - отвечал дьякон.

   Отец Иоанн на это ничего не сказал, но как будто бы ему приятно было слышать, что девица родила.

   Князь и Елена в этот самый день именно и недоумевали, каким образом им пригласить священников крестить их ребенка: идти для этого к ним князю самому - у него решительно не хватало духу на то, да и Елена находила это совершенно неприличным; послать же горничную звать их - они, пожалуй, обидятся и не придут. Пока Елена и князь решали это, вдруг к ним в комнату вбежала кухарка и доложила, что маменька Елены Николаевны приехала и спрашивает: "Примут ли ее?".

   Елизавета Петровна до того смиренно явилась, что даже вошла не в переднюю дверь, а через заднее крыльцо в кухню.

   Князь и Елена переглянулись между собой.

   - Что ж, ты примешь ее? - спросил он Елену по-французски.

   Та сделала недовольную мину.

   - Очень бы не желала, но если сегодня ее не принять, все равно, она завтра приедет... - отвечала Елена тоже по-французски. - Проси! - присовокупила она кухарке по-русски.

   Та ушла, и вслед за тем появилась Елизавета Петровна тише воды и ниже травы.

   - Ну, что, как твое здоровье? - сказала она, подойдя к дочери, самым кротким голосом.

   Елена после родин еще не вставала и лежала в постели.

   - Теперь ничего! - отвечала она довольно сухо матери.

   Елизавета Петровна простояла некоторое время в молчании: она даже шляпки не снимала с головы, ожидая, вероятно, что ее не пригласят долго оставаться.

   - А что, можно мне внучка моего посмотреть? - прибавила она опять кротчайшим голосом.

   - Посмотрите!.. Он там в комнате!.. - отвечала Елена, показывая ей глазами на соседнюю комнату.

   Елизавета Петровна самыми тихими шагами ушла туда.

   Князю между тем пришла мысль воспользоваться посещением Елизаветы Петровны.

   - А что, ежели я попрошу мать твою похлопотать насчет крестин?.. Я тут ничего не понимаю, - сказал он Елене.

   - Очень хорошо сделаешь; пусть она и устроит все это!.. - ответила Елена, видимо, довольная этой выдумкой князя.

   - Но кто же скажет ей о том: ты или я? - спрашивал князь.

   - Я скажу! - отвечала Елена.

   В это время Елизавета Петровна возвратилась из детской.

   - Премиленький!.. Агушки уж понимает, ей-богу! - проговорила она тихо и тихо села около дочери.

   - Какое понимает!.. Мы еще и не крестили его и имени ему не давали!.. - сказала Елена.

   - Ах, как это можно!.. Пора, пора! - посоветовала Елизавета Петровна несколько посмелее: она и тем была довольна, что с нею разговаривают, а не молчат.

   - Мы оба не знаем, как это сделать... - продолжала Елена. - Похлопочите, пожалуйста, вы об этом!

   - С удовольствием, с удовольствием! - сказала Елизавета Петровна совершенно уже смело и с некоторою даже важностью. - Я-то это дело очень хорошо знаю... Слава тебе, боже: у меня самой трое детей было.

   - А у вас трое было детей? - спросил ее князь ласково. Он очень уж благодарен был Елизавете Петровне, что она принимала на себя крестинные хлопоты.

   - Трое-с. В живых только вот она одна, ненаглядное солнышко, осталась, - отвечала Елизавета Петровна и вздохнула даже при этом, а потом, снимая шляпку, обратилась к дочери. - Ну, так я извозчика, значит, отпущу; ночевать, впрочем, не останусь, а уеду к себе: где мне, старухе, по чужим домам ночевать... И не засну, пожалуй, всю ночь.

   Последние слова Елизавета Петровна сказала для успокоения Елены, чтобы та не подумала, что она совсем у ней хочет поселиться; получая и без нее от князя аккуратным образом по триста рублей в месяц, она вовсе не хотела обременять ее собой.

   - Скажите, вы все-таки, вероятно, желаете сделать завтрак для священников? - отнеслась она к князю.

   - Право, не знаю! - отвечал тот, пожимая плечами. - Желаю, чтобы было сделано, как везде это делается.

   - Везде так и делается, везде! - подхватила Елизавета Петровна. - Потому что шампанское акушерка подает; тут ей обыкновенно и деньги кладут, - в этом ее главный доход. И как же теперь шампанское подавать без завтрака, - неловко, согласитесь сами...

   Князь согласился с ней.

   - Наконец, священники всегда обижаются, когда их не угощают, - всегда!.. Сколько раз я от них слыхала: "Закусочки, говорят, даже не поставили, словно щенка какого-нибудь мы крестили!"

   Елизавета Петровна очень настаивала на завтраке главным образом потому, что в эти минуты сама очень проголодалась, и в ее воображении необыкновенно приятно рисовались отбивные телячьи котлеты, превосходно приготовляемые одним ее знакомым кухмистером-кондитером, поставлявшим обыкновенно обеды на свадьбы, похороны, крестины.

   - Ну, так вы поэтому священников и пригласите! - подхватил князь, более всего беспокоимый последним обстоятельством.

   - Хорошо! - сказала Елизавета Петровна на первых порах очень было решительно, но потом она пообдумала, видно, несколько.

   - На два слова! - сказала она, уходя в другую комнату и махая рукой князю.

   Тот хоть и не совсем охотно, но вышел к ней.

   - Я за священниками сходить схожу, - начала Елизавета Петровна, - но что я мать Елены, я им не скажу, потому что будь она дама, то другое бы дело!..

   - Ну да!.. - подхватил князь, очень хорошо понявший, что хочет сказать Елизавета Петровна.

   - Я сейчас же к ним в церковь и пойду, благо обедня еще не кончилась. Ведь эта большая церковь, вероятно, ваш приход? - присовокупила она, показывая на видневшуюся в окно огромную колокольню.

   - Эта самая! - отвечал князь.

   - В минуту слетаю туда! - сказала Елизавета Петровна и, проворно войдя в комнату дочери, проворно надела там шляпку и проворнейшим шагом отправилась в церковь, куда она, впрочем, поспела к тому уже времени, когда юный священник выходил с крестом. Он, видимо, хотел представить себя сильно утомленным и грустным выражением лица желал как бы свидетельствовать о своих аскетических подвигах.

   Елизавета Петровна прямо подлетела к нему.

   - Покорнейшая просьба, батюшка, к вам! - проговорила она, поцеловав крест и раскланиваясь перед священником.

   Ее нахальный и расфранченный вид невольно обратили внимание отца Иоанна.

   - Чем могу служить-с? - отвечал он, потупляя перед ней свои голубые глаза.

   - Тут одна моя знакомая родила и желает имя наречи и окрестить своего ребенка.

   - Это в доме Яковлева, вероятно? - спросил всезнающий и стоящий около священника дьякон.

   - Точно так! - отвечала Елизавета Петровна.

   - Это что я вам вчера говорил! - сказал дьякон священнику.

   - А! - произнес тот, снова потупляя свои глаза.

   - Так завтрашний день в 12 часов окрестить и откушать!.. - продолжала Елизавета Петровна.

   - Хорошо-с! - сказал священник задумчивым тоном.

   Получив этот ответ, Елизавета Петровна отправилась обратно к дочери.

   - Ну-с, священников я пригласила, - сказала она. - А кто же у вас будут восприемниками: кум и кума?

   - Кум будет Миклаков, - отвечал князь и затем приостановился.

   - А кума уж вы будьте! - подхватила Елена.

   - Хорошо, очень приятно, с большим удовольствием! - отвечала Елизавета Петровна радостно и немножко важничая. - Теперь поэтому о завтраке только надобно похлопотать, - сколько вы изволите жертвовать на него? - отнеслась она снова к князю.

   Толстые телячьи котлеты все соблазнительней и соблазнительней рисовались в воображении Елизаветы Петровны.

   - Сколько нужно будет? - отвечал тот.

   - Ста рублей не пожалеете?

   - Разумеется! - сказал, усмехаясь, князь.

   Во все это время Елена имела мучительнейшее выражение лица.

   - Посторонних у вас никого не будет, а только кум, кума, акушерка, доктор?

   - Да, - подтвердил князь.

   - Ах, кстати о докторе!.. - подхватила Елизавета Петровна, как будто бы к слову. - У вас ведь Елпидифор Мартыныч лечит, а что вы заплатили ему?

   - То есть я ему заплачу потом, - отвечал князь, несколько сконфуженный таким вопросом.

   Елена же при этом более не вытерпела.

   - Мамаша, это, наконец, несносно!.. Что за расспросы: заплатили ли тому, что дадите на то?.. Вам что за дело до этого?! - почти вскрикнула она сердитым голосом.

   - Не буду, не буду больше! - отвечала Елизавета Петровна, заметно струхнув, и затем, подойдя к Елене, поцеловала ее, перекрестила и проговорила: - Ну, прощай, я поеду... До свиданья! - присовокупила она почти дружественным голосом князю.

   Тот, не вставая с места, кивнул ей головой.

   Елизавета Петровна отправилась к знакомому ей кухмистеру тоже пешком и тем же проворным шагом. Услышав, что он болен, она не остановилась перед этим и дорвалась до его спальни. Кондитер был уже девяностолетний старик, глухой и плохо видящий.

   - Здравствуйте, Яков Иваныч! - воскликнула Елизавета Петровна, входя к нему. - Что, вы, вероятно, не узнали меня?

   - Нет, не знаю, извините! - отвечал кондитер, выглядывая на нее из-под зеленого зонтика своего.

   - Я Елизавета Петровна Жиглинская.

   - А, вот кто... Очень рад, покорнейше прошу садиться! - заговорил кондитер гораздо более любезным голосом: в прежние годы, когда у Жиглинских был картежный дом, почтенный старец готавливал у них по тысяче и по полторы обеды.

   - Я к вам с делом, - продолжала Елизавета Петровна, - приготовьте-ка мне завтрачек, - у меня дочь родила.

   - Дочь?.. Вот как! - воскликнул старец еще приветливее. - За кем же она замужем? - присовокупил он.

   - Да тут за одним господином... Его, впрочем, нет в Москве.

   - Нет в Москве? - повторил, как бы соображая кое-что про себя, многоопытный старец.

   - Завтрачек вы мне сделайте персон на десять, рублей во сто серебром.

   - Можно это! - протянул старец, и в его почти омертвелом лице на мгновение блеснул луч какого-то удовольствия: он сразу же тут сообразил, что от этого дела рублей с полсотни наживет.

   - Завтрачек, понимаете, чтобы приличный, дворянский был.

   - Дворянский будет! - подтвердил старик. - А в карты после крестин будут играть?

   - Конечно, будут! - отвечала, неизвестно на каком основании, Елизавета Петровна.

   - Чтобы карты от моих лакеев были! - объяснил старец.

   - От ваших, от ваших! - успокоила его Елизавета Петровна и затем, оставив ему адрес Елены, отправилась, наконец, домой. Всем этим днем и тем, что случилось с ней, Елизавета Петровна была очень довольна.

   На другой день часу в 12-м, лица, долженствующие участвовать в крещении, собрались. Князь, впрочем, по предварительному соглашению с Еленой, не пришел совсем, Елпидифора Мартыныча тоже не было: не получая до сих пор от князя ни полушки, он, наконец, разобиделся и дня два уже не был у Елены.

   Елизавета Петровна, разумеется, явилась раньше всех, в чепце с цветами, набеленная, нарумяненная; лицо ее дышало важностью и удовольствием. Акушерка тоже была довольно нарядна и довольно весела; но зато Миклаков, в новом своем фраке, в новом белье и белом даже галстуке, сидел мрачный в зале на стуле. Он сам напросился на кумовство, а теперь и не рад был тому, потому что вся эта процедура начинала казаться ему страшно скучною. Наконец, пришли священники. Отец Иоанн был в самой новенькой своей гарнитуровой рясе; подстриженные волосы и борода его были умаслены, сапоги чистейшим образом вычищены. Он велел на эти крестины взять весьма дорогие ризы, положенные еще покойным отцом князя Григорова в церковь; купель тоже была (это, впрочем, по распоряжению дьякона) вычищена. Церемония началась. Отец Иоанн одной своей гарнитуровой рясой и сильно вычищенными сапогами уже произвел на Миклакова весьма неприятное впечатление, но когда он начал весьма жеманно служить, выговаривая чересчур ясно и как бы отчеканивая каждое слово, а иногда зачем-то поднимая кверху свои голубые глаза, то просто привел его в бешенство. "Вот фигляр-то и комедиант!" - думал Миклаков, стоя у купели. Затем отец Иоанн, говоря куму и куме, чтоб они дунули и плюнули, точно как будто бы усмехнулся при этом. "А, так ты вот еще из каких... Ну, я теперь тебя насквозь понимаю!" - продолжал почти с бешенством думать Миклаков. Он имел своим правилом, что если кто поп, тот и будь поп, будь набожен, а если кто офицер, то будь храбр и не рассуждай, но если выскочил умственно и нравственно из своего положения, так выходи вон и ищи себе другой деятельности. Отца Иоанна он решился при первом удобном случае срезать на чем свет стоит. По окончании церемонии дьячки, забрав купель и облачение, отправились домой. Отец Иоанн ни на каких обедах и завтраках не позволял им оставаться, так как им всегда почти накрывали или в лакейской, или где-нибудь в задних комнатах: он не хотел, чтобы духовенство было так публично унижаемо; сам же он остался и уселся в передний угол, а дьякон все ходил и посматривал то в одну соседскую комнату, то в другую, и даже заглядывал под ларь в передней. Ему все хотелось увидать князя Григорова, который, по его мнению, непременно должен быть где-нибудь тут. Елизавета Петровна, расплакавшаяся от полноты чувств во время церемонии, по окончании ее сейчас же повела Миклакова поздравить родильницу.

   Елена лежала на постели в новеньком нарядном чепчике, в батистовой белейшей кофте и под розовым одеялом. Таким образом нарядиться ее почти насильно заставила Елизавета Петровна и даже сама привезла ей все это в подарок.

   - Ну, поздравляю вас, поздравляю! - говорил Миклаков Елене.

   - С чем, с чем? - повторила та дважды и как бы укоризненным голосом.

   Елизавета Петровна, нисколько, разумеется, не понявшая подобного возражения дочери, прошла в другую комнату, чтобы поскорее велеть подавать священникам чай.

   Когда Миклаков снова вернулся в залу, его спросил дьякон своим густым и осиплым басом{227}:

   - Ваш чин и фамилия для записания в книгу?

   - Надворный советник Миклаков, - отвечал ему тот.

   - Благодарю! - сказал дьякон и записал фамилию на бумажке.

   Отец Иоанн внимательно вслушался в ответ Миклакова. Он не преминул догадаться, что это был тот самый сочинитель, про которого он недавно еще читал в одном журнале ругательнейшую статью.

   Отец Иоанн в натуре своей, между прочим, имел два свойства: во-первых, он всему печатному почти безусловно верил, - если которого сочинителя хвалили, тот и по его мнению был хорош, а которого бранили, тот худ; во-вторых, несмотря на свой кроткий вид, он был человек весьма ехидный и любил каждого уязвить, чем только мог.

   - А я недавно читал критику на ваши сочинения, - начал он, кладя с заметным франтовством ногу на ногу.

   - На мои сочинения? - спросил Миклаков несколько уже удивленным голосом.

   - Да, - отвечал ему отец Иоанн с важностью. - Тут, - прибавил он с некоторой расстановкой, - во многом вас порицают, и я нахожу, что некоторые из порицаний справедливы и основательны.

   - Вы находите? - повторил Миклаков.

   В голосе его послышался какой-то хрип, и если б отец Иоанн знал, какую он бурю злобы поднимал против себя в душе Миклакова, то, конечно, остерегся бы говорить ему подобные вещи. Миклаков решился уже теперь не продернуть попенка, а просто-напросто пугнуть его хорошенько. Сделав над собой всевозможное усилие, чтобы овладеть собою, он прежде всего вознамерился приласкаться к отцу Иоанну и, пользуясь тем, что в это время вошла в залу Елизавета Петровна и общим поклоном просила всех садиться за завтрак, параднейшим образом расставленный официантами старца, - он, как бы совершенно добродушным образом, обратился к нему:

   - Что нам, батюшка, предаваться бесполезным литературным разговорам!.. Выпьемте-ка лучше с нами водочки!

   - Нет-с! Благодарю, я не пью, - отвечал отец Иоанн не без важности.

   - А вы, отец дьякон? - спросил Миклаков дьякона.

   - Я пью-с! - пробасил тот.

   - Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, - продолжал Миклаков, - но я все детство мое и часть молодости моей прожил в деревне и вот что замечал: священник если пьяница, то по большей части малый добрый, но если уж не пьет, то всегда почти сутяга и кляузник.

   - Это есть, есть! - подтвердил с удовольствием и дьякон, улыбаясь себе в бороду.

   Отец Иоанн эти слова, кажется, принял прямо сказанными на его счет, но по наружности постарался это скрыть.

   - Образ жизни деревенских священников таков, - отвечал он, - что, находясь посреди невежественных крестьян, они невольно от скуки или обезумевать должны, или изощрять свой ум в писании каких-нибудь кляуз. Здесь вон есть и библиотеки и духовные концерты, - и то в нашем сане иным временем бывает крайне скучно.

   - Ну, нет!.. По-моему, тут есть несколько другая причина, - возразил ему Миклаков, - они видят, что им каждодневно приходится обманывать этих невежественных крестьян, ну и совестно, люди попорядочнее и пьют со стыда!

   Сам Миклаков, в продолжение всего этого разговора, пил беспрестанно и ничего почти не ел.

   - Чем же они обманывают их? - спросил отец Иоанн с легким оттенком улыбки на лице.

   - Как чем, батюшка? - воскликнул Миклаков. - Ах, отец Иоанн!.. Отец Иоанн!.. - прибавил он как бы дружественно-укоризненным голосом. - Будто вы не знаете и не понимаете этого...

   Отец Иоанн позаметнее при этом улыбнулся, но вместе с тем указал Миклакову глазами на дьякона, как бы упрашивая его не компрометировать его и не говорить с ним о подобных вещах при этом человеке.

   - Меня вот что всегда удивляло, - продолжал Миклаков, как бы вовсе не понявший его знака, - я знаю, что есть много умных и серьезно образованных священников, - но они, произнося проповеди, искренно ли убеждены в том, что говорят, или нет?

   - Смотря по тому, что говорят... - отвечал отец Иоанн с прежней полуулыбкой.

   - Стало быть, есть нечто и даже, может быть, несколько этих нечто, в чем вы сомневаетесь? - спросил Миклаков.

   - Конечно, что нельзя же всего проверить умом человеческим, и потому многое остается неразгаданным, - отвечал опять как-то уклончиво отец Иоанн, - тайное предчувствие шептало ему, что он должен был говорить осторожно.

   - Но надеюсь, что в этом случае не дьявол же вас смущает и поселяет в вас сомнение, - проговорил Миклаков, пожимая плечами.

   - Разумеется... Что же такое дьявол?! - отвечал отец Иоанн, уже явно усмехаясь.

   Выражение лица Миклакова в эту минуту мгновенно изменилось, из добродушного оно сделалось каким-то строгим.

   - А ведь это скверно, батюшка, ужасно скверно! - воскликнул он.

   Глаза Миклакова в это время совершенно уже посоловели, и он был заметно пьян. В эту же самую минуту вышла акушерка с шампанским.

   Миклакову пришлось отдать ей свои последние десять рублей, что еще более усилило его дурное расположение духа.

   - Скверно это-с, скверно! - продолжал он повторять.

   Отец Иоанн смотрел на него с удивлением, не понимая, к чему он это говорит.

   - Вот, изволите видеть, - объяснил, наконец, Миклаков (язык у него при этом несколько даже запинался), - в той статье, о которой вы так обязательно напомнили мне, говорится, что я подкуплен правительством; а так как я человек искренний, то и не буду этого отрицать, - это более чем правда: я действительно служу в тайной полиции.

   Отец Иоанн, а также и дьякон подались несколько назад на своих местах.

   - И вот о том, батюшка, что вы, по вашим словам, во многом сомневаетесь, я - извините меня - должен буду донести моему начальству, а оно, вероятно, сообщит об этом митрополиту.

   Отец Иоанн побледнел при этом.

   - Я ничего подобного не говорил! - произнес он.

   - Как, вы ничего не говорили? Нет! Нет!.. Не отнекивайтесь!.. По вашему священству вам стыдно такое запирательство чинить! Вы - светильники наши... - болтал Миклаков.

   - Что же я такое говорил? - воскликнул отец Иоанн, у него губы даже дрожали при этом. - Донос и клевета, конечно, все могут на человека изобресть! - присовокупил он.

   - Что на вас будет донос - это совершенно справедливо, но чтобы это была клевета - это вздор-с, совершеннейший вздор-с! - восклицал, как-то даже взвизгивая, Миклаков.

   - Но я вас прошу, по крайности... - начал было отец Иоанн и не мог докончить, потому что в это время Елизавета Петровна позвала Миклакова к Елене.

   - Это зачем? - спросил было тот.

   - Нужно-с, ступайте! - повторила настоятельно Елизавета Петровна.

   Миклаков послушался и пошел.

   - Что это вы за глупости священнику говорили, что донесете на него? - сказала Елена сердитым голосом Миклакову, - весь предыдущий разговор она слышала от слова до слова из своей комнаты.

   - Учу батьку, дрессирую немножко его! - отвечал Миклаков.

   - Подите сейчас и скажите ему, что вы все это шутили.

   - Ни за что, ни за что! - воскликнул Миклаков. - Пусть себе мучится и терзается... А вот у вас так ручку поцелую, ибо сейчас домой отправляюсь! - сказал Миклаков и в самом деле поцеловал у Елены руку.

   - Говорят же вам, скажите, что вы шутили! - повторила ему еще раз