Писемский Алексей Феофилактович - В водовороте

bsp;  - Я, право ж, не знаю, как сделать это! - сказал он как бы в раздумьи.

   - Да что ж тут сделать?.. Разве трудно ж, чтобы пулю, вместо чтобы так, - вот так ее!.. - воскликнул Жуквич и при этом сначала ткнул пальцем вниз, а потом рукой показал на обшлаг своего рукава.

   Во всем этом объяснении его красивая и почти величественная наружность совершенно изменилась: он сделался как-то гадок и подл на вид.

   - Да не отговаривайтесь ж, Эмануил, они ж нас ждут! - вопиял Жуквич и потом, взяв почти насильно молодого человека за руку, повел его.

   Князь между тем рвался от нетерпения, и ему начинали приходить в голову подозрения, что не удрал ли от него Жуквич; но двери отворились, и тот вошел с своим молодым товарищем. Оба они постарались принять спокойный вид, и молодой человек по-прежнему уже имел свою гордую осанку. Жуквич сначала отрекомендовал его князю, а потом Оглоблину. Молодой человек, кланяясь, сгибал только немного голову на своей длинной шее.

   - А на каком оружии будет дуэль? - спросил он Жуквича.

   - На пистолетах ж! Я желаю на пистолетах!.. Они ж у меня и есть! - отвечал тот и, сходя в свою спальню, вынес оттуда пару отличных пистолетов. - Не угодно ли вам видеть их? - проговорил он, подавая пистолеты Николя, который с видом знатока осмотрел их внимательно.

   - Но в каком месте дуэль назначена? - продолжал молодой человек, сохраняя свою гордую осанку.

   - В саду у меня, если хотите; он довольно большой и совсем пустой! - сказал князь.

   Молодой человек вопросительно взглянул при этом на Жуквича.

   - Мне ж все равно! - отвечал тот.

   Все тронулись потом за князем, который опять поехал с Николя, а Жуквич с своим секундантом.

   - Я очень рад этой дуэли, очень! - повторял Николя всю дорогу; но вместе с тем от страха и от волнения у него даже как-то глаза перекосились.

   Князь ничего ему не отвечал и был почти страшен на вид. Приехав к себе в дом, он провел своих гостей прямо в сад, дорожки в котором все были расчищены, и на средней из них оказалось удобным совершить задуманное дело. Молодой секундант Жуквича сейчас принялся назначать место для барьера.

   - Тут, я полагаю! - отнесся он к Николя, как к сотоварищу своему.

   - Конечно, тут!.. Разумеется! - зашамшил тот своим язычищем.

   Молодой человек после того отмерил от барьера в ту и другую сторону по нескольку шагов и стал заряжать пистолеты. Князь во все время этих приготовлений стоял без шубы и с нетерпением ожидал того, когда они кончатся.

   В уме его, против собственного желания, проходили довольно странные мысли. В саду в это время летали кой-какие птички и что-то такое чирикали; в воздухе раздавался благовест к вечерне в соседнем приходе. Князю припомнилось его детство, когда он именно в эти часы гулял в саду; потом мелькнул в его воображении образ Елены, жены, и затем пришла мысль, что через несколько мгновений, может быть, он ничего не будет ни видеть, ни чувствовать. Жуквич, с своей стороны, тоже стоял с довольно мрачным выражением, и при этом красивые глаза его неустанно и пристально были устремлены на молодого секунданта, который, наконец, зарядил пистолеты и, проговоря негромким и несколько взволнованным голосом: "готовы", вручил их противникам. Те стали на свои места и начали подходить к барьеру. Николя, все время было стоявший около князя и как бы желавший его тем защитить, при виде, что Жуквич направляет свой пистолет в их сторону, заорал благим матом: "Погодите, постойте, постойте!" - и бросился в кусты.

   - Станьте ж вот тут около меня, здесь безопасно! - сказал ему с насмешкой секундант Жуквича.

   Николя подскочил к нему и стал за ним. Князь прицелился в самый лоб Жуквича и выстрелил. Вслед за тем выстрелил и Жуквич, но при этом он заметно держал пистолет вбок от князя. Оба противника оказались невредимы.

   - Еще стреляться!.. Еще!.. - закричал было князь.

   Жуквич на это склонил немного голову.

   - Я ж принял раз от вас вызов, не будучи ни в чем перед вами виновен; но быть вашей постоянной мишенью я не желаю!

   - Но все-таки я вас убью!.. Я убить вас хочу!.. - кричал князь.

   - Убить ж вы меня можете... тогда закон вас накажет за то! - проговорил Жуквич, пожимая плечами. - Идемте ж! - присовокупил он своему секунданту.

   Тот был совсем готов и даже держал пистолеты под мышкой; они отправились.

   - Постойте, постойте!.. - кричал было им князь задыхающимся голосом. - Оглоблин, остановите их! - присовокупил он, обращаясь к Николя.

   У самого князя сил, кажется, не было тронуться с своего места. Он стоял, одною рукою держась за дерево, а другою схватясь за свой бок.

   Николя, впрочем, его не послушал и принялся его уговаривать.

   - Да нельзя, князь, по законам дуэли этого нельзя! - убеждал он его.

   - О боже мой, боже мой! - простонал князь и, шатаясь, пошел из саду.

   Николя последовал за ним. Он каждую минуту ожидал, что князь упадет; однако тот дошел до дому, взошел даже на лестницу, прошел в свой кабинет, упал вверх лицом на канапе и закрыл глаза.

   Николя смотрел на него оторопелыми глазами.

   - Не нужно ли послать за доктором? - стал он спрашивать князя своим шепелявым языком.

   - Мне все равно! - отвечал тот досадливым тоном.

   Николя постоял еще некоторое время около князя, а потом вышел и сказал людям, чтоб ехали за доктором. Те, разумеется, поскакали за Елпидифором Мартынычем. Тот с своей стороны, несмотря на причиненное ему князем оскорбление, немедля приехал. Николя между тем, чтобы не беспокоить больного, ходил уже по зале.

   - Струсил это он, - что тут хвастать-то!.. Нечего!.. Захворал вот даже! - шептал он сам с собой своими губищами.

   Елпидифор Мартыныч, осмотрев князя, вышел из кабинета с озабоченным лицом.

   - Что такое с ним? - спросил его Николя.

   Елпидифор Мартыныч в ответ махнул только рукой.

   - Все тут есть!.. И воспаление печени, и давление на мозг, и не разберешь сразу-то... - проговорил он каким-то даже растерянным голосом.

   - У них тут с Жуквичем сейчас дуэль была!.. Я секундантом был у князя! - не утерпел Николя и начал извергать из себя.

   - А!.. - произнес с удивлением Елпидифор Мартыныч. - Но за что же это? - присовокупил он.

   - Должно быть, из-за этой Жиглинской, что у нас теперь служит!

   - Так!.. Да!.. Верно, что так! - подтверждал Елпидифор Мартыныч.

   - Едва растащил их!.. Князь хотел другой раз стреляться! - продолжал Николя рассказывать.

   - А!.. - повторил еще раз с удивлением Елпидифор Мартыныч.

  

  

   Прошло месяца два. Елена все это время была занята устройством лотереи на известный нам предмет. Она предположила разыграть в ней все свои вещи. Жуквич тоже принес ей для этого очень ценный бритвенный ящик и пару отличных револьверов.

   - Это те ж самые пистолеты, на которых мы стрелялись с князем! - произнес он с небольшой улыбкой.

   Елена при этом немного изменилась в лице. Она, разумеется, слышала еще прежде о дуэли и о болезни князя; обо всем этом ей на другой же день отрапортовал самым подробным образом Николя. Тогда она, по наружности по крайней мере, как бы не обратила на то большого внимания и даже проговорила: "Все фарсы этот господин выкидывает!" Но в настоящую минуту Елена, как бы против воли, припомнила о других пистолетах, на ящике которых она сделала надпись своею рукой; со свойственной, однако, ей силой характера, она поспешила отогнать от себя это воспоминание и начала разговаривать с Жуквичем.

   - Вы знаете, что Оглоблин мне тоже отдал в лотерею свое оружие? - сказала она ему.

   - Какое ж это оружие? - спросил Жуквич.

   - У него целая стена была увешана разными ружьями и саблями: я как-то посмеялась ему, что глупо, говорю, в настоящее время развешивать по стенам подобные вещи... Он мне теперь все это и презентовал.

   - У вас поэтому ж будет военная лотерея?.. - посмеялся Жуквич.

   - Военная и литературная, потому что Оглоблин пожертвовал мне еще всю почти свою библиотеку.

   - Всю библиотеку ж?

   - Да, до тысячи томов.

   - Но кому ж вы на столько вещей раздадите ваши билеты? - воскликнул Жуквич.

   - Розданы все! Розданы! - воскликнула с своей стороны Елена. - Посмотрите, сколько тут денег! - присовокупила она, открывая перед Жуквичем ящик в своем столе, в котором было раскидано тысяч до семи.

   - Да, много ж, очень! - произнес тот, и у него при этом точно конвульсией подернуло все лицо. - Но где ж вы набрали столько желающих брать билеты? - присовокупил он.

   - Все мой бесценный Николя Оглоблин совершил это, по пословице: нет дурака, который не годился бы на какое-нибудь полезное дело.

   - О, да!.. - протянул Жуквич и опять кинул косвенный взгляд на ящик с деньгами, а затем, как бы не удержавшись, присовокупил несколько странным голосом и сам потупляясь при этом: - Такую ж большую сумму денег вы держите не в запертом ящике!..

   - Но тут и замка совсем нет! - отвечала Елена. - А вот что, - продолжала она: - возьмите вы их лучше себе: я вам же потом их передам.

   Жуквич вспыхнул весь в лице.

   - Но ловко ли это будет? - проговорил он.

   Голос его явно при этом трепетал.

   - Что тут неловкого?.. Никто и знать про то не будет, - возразила Елена.

   Жуквич чувствовал, кажется, что волнение его слишком было заметно, так что сам поспешил объяснить его.

   - Я ж даже смущен! - сказал он, беря себя за голову. - От мысли, что моим собратам будет послана такая ж помощь!.. Радость прерывает даже голос мой!

   - А я-то как рада, и сказать того не могу! - подхватила Елена. - Берите, пожалуйста, деньги и сосчитайте, сколько их тут! - прибавила она, выкидывая из стола пачку за пачкой.

   Жуквич начал раскладывать ассигнации сначала по сотням, а потом по тысячам.

   - Семь тысяч! - произнес он.

   - Ого!.. Порядочно! - воскликнула Елена.

   - Да! - подтвердил каким-то почти расслабленным голосом Жуквич. - Но как ж вы дадите отчет в них? - спросил он, помолчав немного.

   - Я вовсе в них не буду давать никакого отчета, - отвечала Елена. - Меня самое сначала это мучило: я, как вот и вы мне советовали, говорила, что затеваю это в пользу молодых девушек, не имеющих обеспеченного положения, с тем, чтоб они не были доведены тем до порока; но потом думаю, что я должна буду сказать, кому именно из них раздала эти деньги. Я и говорю этому Николя: "Это помощь, говорю, благотворительная; но многие бедные девушки оттого, пожалуй, не обратятся к ней, что их фамилии будут названы!" - "Да зачем вам называть их?" - "Затем, говорю, чтобы дать отчет в деньгах!" - "Да кому, говорит, вам давать отчет в них?" - "Тем лицам, говорю, которые подпишутся на билеты". - "Очень нужно!" - говорит, - словом, совершенно свой взгляд имеет на это. - "Нет, говорю, очень нужно: я вовсе не такое лицо, которому общество захотело бы поверить без всякого контроля". - "Не нужно, говорит, я все возьму на себя: пускай, говорит, ко мне привязываются; что, они меня за вора, что ли, сочтут? А которые, говорит, очень пристанут, я возьму да за билеты их свои деньги им и вышвырну!" Таким образом, с этой стороны я обеспечена... Скверно, конечно, что тут лгать приходится, но что делать: другого я ничего не могла придумать!

   - Да, боже ж мой! Сколько сделано скверного против тех людей, для которых мы это делаем...

   - Еще бы!.. - согласилась Елена, хотя в глубине совести своей и продолжала чувствовать неловкость от того, что принуждена была выдумывать и обманывать.

   - Так вы завтра мне позволяете и отправить эти деньги? - спросил Жуквич после некоторого молчания.

   - Пожалуйста... Чем скорее, тем лучше! - подхватила Елена.

   - А прикажете дать вам расписку в них? - присовокупил Жуквич.

   - Никакой!.. Что за вздор такой! - воскликнула Елена.

   Жуквич посидел еще некоторое время, и если б Елена повнимательней наблюдала за ним, то заметила бы, что он был как на иголках; наконец, он поднялся и стал прощаться с Еленой; но деньги все еще не клал в карман, а держал только их в своей руке и таким образом пошел; но, выйдя в сени, немедля всю пачку засунул в свой совершенно пустой бумажник; потом этот бумажник положил в боковой карман своего сюртука, а самый сюртук наглухо застегнул и, ехав домой, беспрестанно ощупывал тот бок сюртука, где лежал бумажник.

  

  

   Лотерею в пользу мнимых бедных девушек Николя предположил разыграть в доме отца. Старик Оглоблин, очень любивший сына, который был у него единственный и в котором он вовсе не замечал особенной простоватости, с удовольствием разрешил ему это и даже с своей стороны предложил сделать для этого une grande soiree {большой вечер (франц.).}.

   Вещи, предназначенные к розыгрышу, расставить покрасивее на глаза публике взялся Жуквич и исполнил это с искусством, достойным лучшего декоратора; при этом он все почти сам размеривал, прилаживал и приколачивал. Все вещи разложены были на красном сукне и местами перемешаны с горшками роскошнейших цветов; некоторые томы из библиотеки Николя, более красивые по переплету, были расставлены на полках и этажерках; около дюжины довольно плохих масленых картин, подаренных стариком Оглоблиным для розыгрыша в лотерею и привезенных в грязном, закоптелом виде из его деревенского дома, были Жуквичем заново покрыты лаком и вставлены в новые золоченые рамы. Но что более всего кидалось в глаза, так это самовар накладного серебра, который Николя почти насильно взял у одной из своих старых теток. Жуквич поместил этот самовар на верху одной горки, следующие ступени которой уставил дорогими фамильными табакерками старика Оглоблина, из которых тот, впрочем, отдал для лотереи только две похуже, а остальные поставлены были лишь для виду. Из Дворянского собрания Николя достал два стеклянные колеса для верчения номеров. Огромную залу Оглоблиных Жуквич сумел так равномерно осветить, что ни в одном пункте ее не было на волос темнее против другого. Старик Оглоблин, живавший в молодости в настоящем свете и понимавший подобные вещи, сейчас заметил это и был в восторге: "Charmant, {Очаровательно (франц.).} monsieur Жуквич!.. Charmant!" - восклицал он, ходя с самодовольством взад и вперед по зале. Гости начали съезжаться часов около десяти. М-r Николя и m-r Жуквич, оба в белых галстуках и с розетками распорядителей, принимали всех чуть ли не в передней. Одна из очень миленьких кузин Николя предназначена была разыгрывать роль судьбы и должна была вертеть колесо. Время, по царствующей тогда моде, было временем чересчур открытых лифов. Эта мода вряд ли была хороша для Москвы; по крайней мере большая часть мужчин, несмотря на свою слабость в этом отношении, были бы больше довольны, если бы лифы у дам были гораздо и гораздо позакрытее; а Жуквич, так даже не скрываясь, делал всякий раз гримасу, когда мимо его проходила какая-нибудь чересчур не пощадившая себя дама. В числе мужчин приехало весьма много почтенных старичков, с удовольствием покупавших билеты для сохранения нравственности бедных девушек; но по некоторой плутоватости, которая отражалась в выражении их лиц, сильно можно было подозревать, что, принося свою лепту на спасение нравственности этих бедняжек, они, кажется, не прочь были бы сейчас же и соблазнить их, уделив им в этом случае уже большую лепту. О, эти старички!.. Знаю я их! Это все библейские судьи. Наш старичок Елпидифор Мартыныч, тоже бывший тут и явившийся, подобно другим старичкам, в звезде, взял билетов рублей на пятьдесят у Николя и объявил, что готов быть бесплатным доктором всех бедных девушек.

   Елена, которая, между нами сказать, была бы положительно лучше всех дам, приехавших на этот вечер, не пришла.

   Николя впал от этого в отчаяние и бросился было к ней упрашивать ее.

   - Да как же это?.. Для вас я ведь вечер устроивал! - забарабанил он.

   - Как, monsieur Николя, вы это говорите! Вы вспомните, кто я такая в глазах всего вашего общества?.. Я - нигилистка, я mademoiselle Жиглинская, выгнанная из службы! При одном имени моем, я думаю, все ваши гости разъедутся!

   Николя совершенно понял этот довод Елены.

   - Пожалуй, что разъедутся: дурачье ведь все ужасное! - проговорил он со свойственной ему откровенностью и ушел от Елены.

   Розыгрыш лотереи начался между чаем и мороженым, и при этом произошло несколько забавных случаев: одному, например, сенатору и сенатору совершенно статскому, решительно оказавшему услуги отечеству одним лишь пером, досталась вдруг грознейшая турецкая сабля из стамбульского булата. Глупый и весьма еще мало понимающий мальчик, сын очень молодой дамы, выиграл финифтяную табакерку старика Оглоблина и тут же, безумец, уронил эту табакерку на пол и разбил вдребезги всю финифть. Мать его, вероятно, несколько жадная по характеру дама, не удержалась, вся вспыхнула и дала сыну такого щелчка по голове, что ребенок заревел на всю залу, и его принуждены были увести в дальние комнаты и успокоивать там конфектами; другая, старая уже мать, очень рассердилась тоже: дочь ее, весьма невинное, хоть и глупое, как видно это было по глазам, существо, выиграла из библиотеки Николя "Девственницу"{371} Вольтера и, со свойственным юности нетерпением, сейчас схватила эту книгу и начала было ее читать. К счастию, ее мать, игравшая в это время в карты, захотела посмотреть, что дочь выиграла, и, увидав, что именно, вырвала книгу из рук дочери и почти кинула ее в лицо Николя.

   - Как это глупо разыгрывать подобные гадости! - проговорила она.

   - Что же такое?.. Велика важность! - отвечал тот, сам, в свою очередь, осердившись на нее.

   Кроме этого случая, впрочем, Николя всем остальным был очень доволен и решительно чувствовал себя героем этого вечера. Многие обращались к нему с вопросами о том, как будут распоряжаться с деньгами: весь ли капитал раздадут на вспомоществование, или только станут расходовать одни проценты? Николя, как мы знаем, был неспособен что бы то ни было выдумывать и лгать; но говорить настоящее ему Елена запретила, а потому, в ответ на все вопросы, он больше произносил какие-то нечленораздельные звуки и с каждым почти соглашался, что тот ему говорил.

   - Дом бы вам купить недорогой для помещения особенно бедных девушек! - посоветовал ему один господин, желавший свой собственный дом спустить кому-нибудь подороже.

   - Мы и дом купим! - отрезал ему Николя.

   - Эмеритуру-с{372} им нужно учредить!.. Пусть те из девушек, которые имеют места и получают жалованье, эмеритуру к этому капиталу приплачивают!.. Эмеритура-с - великое дело! - толковал ему другой, военный полковник, ожидающий на днях получить право эмеритуры.

   - Эмеритуру сделаем-с!.. Сделаем!.. - отвечал ему, не задумываясь, Николя, а в сущности даже не зная, что такое, собственно, эмеритура.

   Проснувшись на другой день поутру, он задумал составить новую лотерею и с этой целью немедля побежал к Елене.

   - Mademoiselle Елена! Я сделаю еще лотерею! - кричал он, только что войдя к ней в комнату. - Тут вот, говорят, в артистическом кружке{372} один какой-то барин дает свои десять тысяч разыграть в лотерею. Я думаю, что за черт, какой добрый, - деньги свои отдает!.. А он только на время их дает, и как выручат на них тысяч десять, он опять их себе и возьмет назад!.. Я тоже могу сделать: возьму у отца билет и разыграю его, а после и ворочу ему!

   - Но для этого, полагаю, нужно просить разрешения у правительства? - возразила Елена.

   - Э, мы и так сделаем - ничего! - подхватил Николя и в самом деле сделал. Он, в этом случае, больше приналег на подчиненных отца и от малого до большого всех их заставил взять по нескольку билетов, так что опять выручил тысячи три, каковые деньги поверг снова к стопам Елены. Николя решительно, кажется, полагал пленить ее этим и вряд ли не подозревал, что деньги эти она собирает вовсе не для бедных девушек, а прямо для себя!

   Елена, с своей стороны, тотчас послала за Жуквичем. Он перед тем только принес ей благодарственное письмо от польских эмигранток, которые именовали ее "матко, боской" своей и спасительницей детей их; к ней также было письмо и от эмигрантов. Те тоже называли ее "маткой боской" своей. Передавая Жуквичу вновь полученные от Николя деньги, Елена произнесла с некоторым самодовольством:

   - Вот вам еще капитал!

   - О, благодарю ж тебя, боже! - как бы не удержался и воскликнул Жуквич.

   То, что разные польские эмигранты называли Елену матерью божьей, это нисколько ее не удивило; но что Жуквич поспешил поблагодарить бога, это ей показалось странным. Она, впрочем, не высказала ему того и только проговорила:

   - Так как эмигранты теперь уже получили помощь, то эти деньги я не желаю отправлять в Париж; иначе, они там получатся, сейчас же раздадутся по рукам и проживутся. Лучше мы будем помогать из них постепенно, когда кто-нибудь из эмигрантов снова впадет в бедность...

   Такое намерение Елены заметно не понравилось Жуквичу.

   - Вы, значит, до тех пор хотите эти деньги хранить у себя? - спросил он.

   - Нет, зачем у себя? Я положу их в банк, чтобы не терять процентов.

   - В русский? - переспросил ее Жуквич.

   - Да, в русский.

   - Это очень опасно, - начал Жуквич, - при малейшем ж подозрении их конфискуют.

   - Но откуда может явиться подозрение? - спросила Елена.

   - Да вот из этого ж письма, которое прислали вам мои неосторожные собраты и которое, вероятно, уже прочли на почте.

   - Но как же быть в таком случае? - спросила Елена.

   Жуквич развел руками.

   - Я ж бы думал, - заговорил он неторопливо, - лучше положить их в парижский банк, а потом, когда вы прикажете кому сколько выдать, тому я и пошлю чек.

   - Хорошо! - согласилась Елена и тут же отдала Жуквичу все деньги, которыми тот опять все время, пока сидел у ней, как бы даже небрежно играл; но, пойдя домой, по-прежнему аккуратнейшим образом уложил их в свой карман.

  

  

   Посреди таких хлопот, у Елены всякий раз, как она вспоминала о князе, начинало ныть и замирать сердце. Странные были в настоящее время ее чувства к нему: Елена в одно и то же время как бы питала к князю ненависть и жалость; ей казалось, что все условия соединились для того, чтоб из него вышел человек замечательный. Князь был умен, хорошо образован, не суетен, свободномыслящ; но в то же время с такими мелкими понятиями о чести, о благородстве, с такою детскою любовью и уважением к тому, что вовсе, по ее мнению, не заслуживало ни любви, ни уважения. Елена очень хорошо понимала, что при той цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при том идеале, к которому положила стремиться, ей не было никакой возможности опять сблизиться с князем, потому что, если б он даже не стал мешать ей действовать, то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с тем Елена ясно видела, что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над чем она, разумеется, смеялась в душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня начинал ей показывать все более и более преданности и почти какого-то благоговения. Над этим Елена не смеялась и даже в этом отношении чувствовала некоторый страх. Видаясь с Жуквичем каждодневно и беседуя с ним по целым вечерам, Елена догадывалась, что он был человек лукавый, с характером твердым, закаленным, и при этом она полагала, что он вовсе не такой маленький деятель польского дела, как говорил о себе; об этом Елена заключала из нескольких фраз, которые вырвались у Жуквича, - фраз о его дружественном знакомстве с принцем Наполеоном{374}, об его разговоре с турецким султаном{374}, о связях его с разными влиятельными лицами в Лондоне; словом, она почти уверена была, что он был вождь какой-нибудь огромной польской партии, но только не говорил ей о том потому, что не доверял ей вполне. Последнее время, когда Жуквич приходил к Елене, она с невольным трепетом каждоминутно ожидала, что он произнесет ей признание в любви. Ожидание это действительно в весьма скором времени подтвердилось. Принеся Елене показать чек, присланный на его имя из парижского банка, Жуквич прямо начал:

   - А я, панна Жиглинская, осмеливаюсь просить вашей руки и сердца.

   Признание в этой форме очень удивило Елену. Она сделала усилие как бы рассмеяться над словами Жуквича.

   - Это зачем вам так понадобилось? - спросила она его шутливо.

   - Да, боже ж мой! Влюблен в вас, несчастный! - воскликнул Жуквич тоже как бы с оттенком шутки.

   Елена не переставала усмехаться слегка.

   - Человек ж, которого вы любили, - продолжал своим вкрадчивым голосом Жуквич, - я полагаю, вы согласитесь, не стоит того, да он и сам ж разлюбил вас!

   - Но вы-то этого никак не можете знать - разлюбил он меня или нет! - воскликнула по-прежнему насмешливо Елена.

   - Да нет ж, знаю я наверное то: он ждет к себе жену свою! - воскликнул и Жуквич на это.

   - Жену ждет? - переспросила Елена, и почти смертная бледность покрыла лицо ее.

   - Жену ожидает! - повторил Жуквич. - С Миклаковым княгиня разошлась; писала ж после того мужу и теперь сбирается скоро приехать к нему совсем на житье.

   Елена, видимо, не совсем поверила Жуквичу, и он сейчас это заметил.

   - Мне ж пишет о том мой приятель, который телеграфировал тогда по просьбе князя из Парижа о княгине, - присовокупил он и в доказательство подал Елене письмо, в котором все было написано, что говорил Жуквич.

   - Я почти ожидала этого заранее... - проговорила Елена как бы спокойно. - Князь всегда очень любил жену свою, и почему думал, что разлюбил ее, удивляться тому надо!.. Они совершенная ровня и пара!

   - Сам ж, может быть, заблуждался! Мало ли что бывает! - подхватил, пожимая плечами, Жуквич.

   - Да, но в этом заблуждении он бы должен поостеречься заблуждать других...

   - О, конечно ж! - воскликнул Жуквич. - Я сам вот прямо вам говорю, что я тож человек женатый!

   - Но как же вы хотите жениться на мне? - воскликнула Елена.

   - Браком гражданским! - отвечал, немного потупясь, Жуквич.

   - С тем, чтоб и к вам жена ваша приехала и выгнала меня?..

   - О, нет ж!.. Моя не приедет! - произнес с каким-то самодовольством Жуквич. - Она имеет много детей от другого и ко мне не захочет воротиться.

   - Ну, а сам кто вы такой? - спросила вдруг его Елена. - Потому что я совершенно убеждена, что вы вовсе не тот человек, за которого себя выдаете...

   При этом вопросе Жуквич на короткое мгновение смутился.

   - Да, я ж не тот, что я говорю! - сказал он после недолгого молчания.

   - Кто же вы такой? - повторила Елена.

   - Я?.. - начал Жуквич и приостановился на несколько времени. - Я ж висельник сорок восьмого года и теперь существую под другою фамилией. В сорок восьмом году{376} я был повешен!..

   И с этими словами Жуквич проворно развязал свой галстук и раскрыл воротник своей рубашки. Елена увидела у него на шее довольно большой шрам, показавшийся ей как будто бы в самом деле происшедшим от веревки.

   - Но как же вы спаслись? - проговорила она, смотря ему прямо в лицо.

   - С помощью ж добрых товарищей и некоторой собственной смелости!.. - отвечал Жуквич.

   Елена продолжала не спускать с него глаз: сделанное им открытие еще выше подняло Жуквича в глазах ее.

   - Да доверьте ж мне, панна Жиглинская!.. - воскликнул между тем он. - Вы ж удумали посвятить себя вместе со мною польскому делу!

   - Удумала! - проговорила Елена.

   - Так разве ж можно, быв так близко к вам, не поклоняться вашей красоте?.. Разве ж вы, панна Жиглинская, не знаете ваших чарующих прелестей? Перед вами быв, надо ж или боготворить вас, или бежать от вас!..

   Елена мгновенно вся покраснела и сделалась сумрачною.

   - Очень жаль это!.. - заговорила она. - И я, признаюсь, в этот раз гораздо бы больше желала быть каким-нибудь уродом, чем красивою женщиной!

   - Для чего ж то? - воскликнул Жуквич.

   - Для того, чтобы вы тогда относились ко мне по сходству наших убеждений, а не по чему иному... Я собственно с любовью навсегда покончила: мое недавнее прошедшее дало мне такой урок, что я больше не поддамся этому чувству, и, кроме того, я убедилась, что и по натуре своей я женщина не любви, а политики.

   - Но любовь ж не помешает политике! - возразил Жуквич.

   - Напротив, очень помешает! - продолжала Елена. - Шиллер недаром выдумал, что Иоанна д'Арк до тех пор только верна была своему призванию, пока не полюбила.

   - Нет, эта фантазия поэта совершенно несправедливая! - возразил ей Жуквич, и лицо его приняло весьма недовольное выражение, так что Елена несколько испугалась этого.

   - Вот видите, как нехорошо быть красивой собой! - проговорила она. - Вы теперь будете недовольны мною и, может быть, даже постараетесь отстранить меня от нашего общего дела.

   - О, нет, зачем ж? - возразил он ей.

   - И не отстраняйте меня!.. Я буду вам полезна! - сказала Елена с чувством.

   - Да знаю ж это я! - воскликнул и Жуквич с чувством.

  

  

   С Елизаветой Петровной после того, как Елена оставила князя, сделался легонький удар. Услыхав от Елпидифора Мартыныча, что у князя с Жуквичем была дуэль, она твердо была убеждена, что Елена или приготовлялась изменить князю, или уже изменила ему. Главным образом в этом случае Елизавету Петровну беспокоила мысль, что князь, рассердясь на Елену, пожалуй, и ей перестанет выдавать по триста рублей в месяц; но, к великому удивлению ее, эти деньги она продолжала получать весьма исправно. Достойный друг Елизаветы Петровны, Елпидифор Мартыныч почти всякий день посещал ее в болезни и пользовал ее совершенно бесплатно. В своих задушевных беседах с ним Елизавета Петровна каждый раз превозносила князя до небес.

   - Это ангел, а не человек, - ей-богу, какой-то ангел! - говорила она почти с удивлением.

   - Именно, что ангел! - подхватывал Елпидифор Мартыныч, тоже, как видно, бывший очень доволен князем.

   - Но как его-то, голубчика, здоровье? - продолжала Елизавета Петровна со слезами на глазах.

   - Что здоровье!.. Тело еще можно лечить, а душу нет, - душу не вылечишь! - отвечал Елпидифор Мартыныч грустным тоном.

   - Стало быть, он все еще любит ее, мерзавку? - спрашивала Елизавета Петровна.

   - Кажется, что любит!.. О ребенке, главное, теперь беспокоится. Приказал было мне, чтоб я каждый день заезжал навещать малютку; я раз заехал... мальчик уже ходит и прехорошенький.

   - Ходит? - переспросила с чувством Елизавета Петровна.

   - Месяца с два, как ходит!.. Говорю Елене Николаевне, что "вот мне поручено навещать ребенка". - "Это, говорит, зачем? Вы видели, что он здоров, а сделается болен, так я пришлю за вами!" Так и не позволила мне! Я доложил об этом князю, - он только глаза при этом возвел к небу.

   - Голубчик мой, голубчик! - повторила еще раз Елизавета Петровна.

   Елпидифор Мартыныч больше за тем и ездил так часто к Елизавете Петровне, чтоб узнавать от нее о дочери, так как Елена не пускала его к себе; а между тем он видел, что князь интересуется знать о ней.

   - Ну, а как, слышно, она послуживает на новом своем месте? - расспрашивал он.

   - Какая уж служба! Это вот как-то горничная ее прибегала и рассказывала: "Барышня, говорит, целые дни своими ручками грязное белье считает и записывает"... Тьфу!

   - Тьфу! - отплюнулся на это и Елпидифор Мартыныч.

   - И ништо ей: не хотела быть барыней, так будь прачкой! - присовокупила Елизавета Петровна с каким-то злобным удовольствием.

   Вскоре после лотереи, в затее и устройстве которой Елпидифор Мартыныч сильно подозревал участие Елены, он снова приехал к Елизавете Петровне.

   - Нет ли у вас каких-нибудь новостей насчет Елены Николаевны? - спросил он ее будто бы к слову.

   - Марфутка моя сегодня убежала к ним; не знаю, воротилась ли... Марфутка!.. - крикнула Елизавета Петровна на всю квартиру.

   - Чего изволите, барыня? - отозвалась та.

   - Позовите ее сюда и порасспросите хорошенько! - проговорил Елпидифор Мартыныч скороговоркой.

   - Хорошо!.. Марфуша, поди сюда! - крикнула Елизавета Петровна уже поласковей.

   Марфуша вошла. Она сделалась еще более краснощекой.

   - Что, Елена Николаевна здорова? - спросила ее первоначально Елизавета Петровна.

   - Здорова-с! - отвечала Марфуша.

   Далее Елизавета Петровна не находилась, что спрашивать ее; тогда уже принялся Елпидифор Мартыныч.

   - А скажи мне, моя милая, - начал он, - кто бывает у Елены Николаевны в гостях?..

   - Кто, барин, бывает-с?.. Я не знаю-с!.. - отвечала было на первых порах Марфуша.

   - Как же ты не знаешь?.. Поди-ка ты сюда ко мне!

   Марфуша подошла к нему.

   - На тебе на чай! Я давно хотел тебе дать, - продолжал Елпидифор Мартыныч, подавая ей рубль серебром.

   Та, приняв этот рубль, поцеловала у Елпидифора Мартыныча руку, который с удовольствием позволил ей это сделать.

   - Ну, а не ходят ли к Елене Николаевне разные барышни молоденькие... девицы небогатенькие? - сказал он.

   - Нет, барин, не ходят-с! - отвечала Марфуша.

   - А из мужчин кто же бывает у ней? - допытывался Елпидифор Мартыныч.

   - Из мужчин-с, горничная Елены Николаевны сказывала, у них только и бывает этот Николай Гаврилыч...

   - Так... так... Оглоблин это! - подхватил Елпидифор Мартыныч.

   - Оглоблин-с!.. Потом этот поляк!.. Уж не помню, барин, фамилию...

   - Жуквич! - напомнил ей Елпидифор Мартыныч.

   - Жуквич, барин, Жуквич! - воскликнула Марфуша.

   - Это тот злодей, что стрелялся с князем? - спросила Елизавета Петровна по-французски Елпидифора Мартыныча и спросила очень хорошим французским языком.

   - Oui, c'est lui! {Да, это он! (франц.).} - отвечал он ей тоже по-французски, но только черт знает как произнося. - И что же, они любезничают с барышней? - обратился он снова к Марфуше.

   - Любезничают-с! - отвечала та, усмехаясь.

   - А который же больше?

   - Да оба, барин, любезничают! - проговорила Марфуша и окончательно засмеялась.

   - А сама барышня, однако, с которым больше любезна? - спрашивал Елпидифор Мартыныч.

   Марфуша при этом взглянула на Елизавету Петровну, как бы спрашивая, может ли она все говорить.

   - Говори, если что знаешь! - сказала та в ответ на этот взгляд.

   - С поляком, надо быть, барин, больше! - начала Марфуша. - Он красивый такой из себя, а Николай Гаврилыч - этот нехорош-с!.. Губошлеп!.. В доме так его и зовут: "Губошлеп, говорят, генеральский идет!".

   - Именно, губошлеп!.. Именно! - подтвердил, усмехаясь, Елпидифор Мартыныч.

   - Я вам говорила, - сказала Елизавета Петровна опять по-французски Елпидифору Мартынычу, - что у Елены непременно с господином поляком что-нибудь да есть!

   - Oui, c'est vrai!.. Il est quelque chose! {Да, это верно!.. Есть кое-что! (франц.).} - отвечал и он ей бог знает что уж такое.

   - Ну, ты ступай! - разрешила Елизавета Петровна Марфуше.

   Та ушла.

   - Il est quelque chose! Il est! - повторил еще раз свою фразу Елпидифор Мартыныч.

  

  

   Князь после болезни своей очень постарел и похудел; стан его сгорбился, взгляд был постоянно какой-то мрачный, беспокойный, блуждающий и озирающийся кругом. Удар, нанесенный князю поступком Елены, был слишком неожидан для него: он мог предполагать очень много дурного для себя на свете, только не это. Князь считал Елену с пылким и, пожалуй, очень дурным характером, способною, в минуты досады и ревности, наговорить самых обидных и оскорбительных вещей; но чтоб она не любила его нисколько, - он не думал... И его в этом случае поражало не столько то, что Елена ушла от него и бросила его, как то, что она после, в продолжение всей его болезни, ни разу не заехала к нему проведать его. Так поступать можно только или в отношении злейшего врага своего, или вследствие своей собственной, личной ветрености и даже некоторой развращенности, но то и другое предполагать в Елене для князя было тяжело!.. "Кому же после этого верить? В ком видеть хоть сколько-нибудь порядочного человека или женщину?" - спрашивал он сам себя и при этом невольно припоминал слова Миклакова, который как-то раз доказывал ему, что тот, кто не хочет обманываться в людях, должен непременно со всяким человеком действовать юридически и нравственно так, как бы он действовал с величайшим подлецом в мире. Слова эти начали казаться князю величайшею истиной. Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому не доверять; не говоря уже о родных, которые первое время болезни князя вздумали было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь начал подозревать каких-то врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч день ото дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда целые ночи. Когда князю сделалось, наконец, получше, Елпидифор Мартыныч однажды остался обедать у него. Князь, сев за стол и попробовав суп, вдруг отодвинул от себя тарелку и не стал больше есть.

   - Это точно с ядом! - проговорил как бы невольно сам с собою князь.

   Елпидифор Мартыныч намотал себе это на ус и разными шуточками, прибауточками стал напрашиваться у князя обедать каждый день, причем обыкновенно всякое кушанье брал сам первый, и князь после этого заметно спокойнее ел. Чтоб окончательно рассеять в нем такое странное подозрение, Елпидифор Мартыныч принялся князю хвалить всю его прислугу. "Что это у вас за бесподобные люди, - говорил он, - в болезнь вашу они навзрыд все ревели". Князь слушал его и, как кажется, верил ему.

   Последнее время Елпидифор Мартыныч заметил, что князь опять сделался как-то более обыкновенного встревожен и чем-то расстроен. Он пытался было повыспросить у него причину тому, но князь отмалчивался.

   Взволновало князя на этот раз полученное им снова письмо из Парижа от г-жи Петицкой, которая уведомляла князя, что этот злодей и негодяй Миклаков, измучив и истерзав княгиню, наконец, оставил ее в покое.

   "Вы сами, князь, - писала Петицкая, - знаете по собственн