Энгельгардт Николай Александрович - Граф Феникс

они так же быстро проходили, как и наступали.

   Тут дверь открылась, и, видимо, наскучив ждать приглашения, в спальню вошел доктор Роджерсон, сопровождаемый домашним врачом Потемкина. За ними шел слуга, он же фельдшер, с ланцетами и медной чашкой для кровопускания в руках и клистирной трубкой под мышкой. Иван Перфильевич поперхнулся на полуслове и спрятал голову поглубже в подушки.

  

  

   Тщательно осмотрев бедного директора спектаклей и зрелищ, доктора признали кровопускание и промывательное совершенно необходимыми, отвергая другие медицинские средства до полного выяснения болезни. Проснувшийся столь бодрым и веселым, старик после ухода врачей совершенно ослабел. На прощанье его угостили отвратительнейшей микстурой. Вместе с тем проникся он убеждением, что тяжко болен, совершенно пал духом, и опять суеверие взяло над ним верх. После ухода врачей вновь стал, боязливо оглядываясь, шептать князю Кориату, что чувствует на себе карающую десницу Великого Кофта, что Кофт услышал его дерзкие речи и углубил болезнь, что в этих обстоятельствах единственное средство - обратиться к Калиостро. Но сделать это надо в тайне.

   - Знаю, что он где-то в Итальянских живет. Так прошу тебя, милый князь, сам сходи к нему под вечер, в сумерках, а слугам не поручай. Боже упаси, если кто-нибудь узнает об этом. Действуй как можно осторожнее. В Итальянских Габриэлли тоже проживает. У нее есть карлица, лукавое и пронырливое создание. Если только она узнает о твоем посещении, то, конечно, скажет Габриэлыпе, а та догадается обо всем. А ей не надо ничего знать. Итак, закутайся в плащ, надвинь на глаза круглую английскую шляпу и дипломатично отвечай на вопросы.

   - Я постараюсь в точности выполнить приказания, но что мне сказать господину Калиостро?

   - Извинись перед ним от моего имени, заверь в моем глубоком уважении. Скажи, что я болен и прошу его прийти ко мне, но по некоторым причинам совершенно тайно. Если будет упрямиться, предложи ему золото. Все алхимики любят этот металл. А теперь займись бумагами. Я должен отдохнуть. - Бедный старик закрыл глаза.

   Оставив его на попечении верного камердинера, князь Кориат уединился в библиотеке. Окна ее выходили на Неву. Солнце уже клонилось к закату. Его косые лучи наполняли пурпурным сиянием сумрачную комнату, и боги древнего Египта таинственно розовели на полках и как будто оживали.

   Секретарь принялся за бумаги. Но, против обыкновения, он не коснулся дел сенатских и театральной конторы, а прежде всего занялся сертификатами, патентами и письмами графа Калиостро. И рекомендовавшие его особы, и он сам сообщали о магике странные вещи на таинственном языке иероглифов. Воображение князя Кориата привыкло блуждать в фантасмагориях символических наук. Удивительные явления, которым он был свидетелем в ложе, произвели на него глубокое впечатление. Образ прекрасной Серафимы преследовал его. Но можно ли было верить тому, что сообщал о ней Калиостро? Эта юная красавица - воскрешенная мумия, два тысячелетия покоившаяся в древней пирамиде Хеопса!..

   Юноша признавал, что такое оживление с помощью высших тайн совершенного искусства магии возможно. Но в данном случае оно казалось слишком невероятным. Однако болезнь ребенка князя Голицына, несчастье с Иваном Перфильевичем непосредственно после угроз неведомого Кофта были поразительны. Если это и случай, то почему же, однако, случай как бы торопился подтвердить могущество магика и правду его слов? Теряясь в противоречивых мыслях, князь Кориат не заметил, как зашло солнце. Быстро погасла вечерняя заря, и серый сумрак весенней ночи наполнил город призрачными полутенями. Пора было выполнить распоряжение Елагина. Молодой человек хотел подняться к себе на антресоли, чтобы захватить плащ и шпагу, в то же время обдумывая, как ему лучше выйти из дома, не обратив на себя внимания слуг.

   Вдруг глубокий вздох раздался в глубине библиотеки. Обернувшись в ту сторону, молодой человек никого не увидел, но между колоннами, где была дверь в укромный "кабинетец" Елагина, заметил статую, закрытую белым покрывалом, которой здесь раньше не замечал, и подумал, что это какое-то новое приобретение Ивана Перфильевича.

   Издали, в пепельных сумерках весенней ночи, наполнявших неосвещенный зал, он не мог различить, была ли статуя обернута полотном или так изваяна - закутанной с головы до ног. Князь Кориат обошел изваяние. На пьедестале была надпись по-гречески: "Я - все, что было, что есть и что будет. Моего покрывала не поднимал никто из смертных".

   "Ах, так это изображение Саисской богини!" - решил князь, припомнив, что именно о такой надписи в храме Саиса говорит Плутарх.

   Откуда у Ивана Перфильевича такое замечательное изваяние? Конечно, это работа современного скульптора.

   Размышляя так, юноша уже приблизил руку к чудной ткани, когда опять раздался вздох. На этот раз ясно было, что вздохнуло таинственное изваяние. Даже покрывало заметно дрогнуло, и край его тихо заколыхался. Князь не верил своим глазам. Он думал, что спит, но оглянувшись вокруг, не заметил никаких изменений в обстановке. Все было, как всегда, на своем месте. Нет, он не спал!

   Вновь повернулся к изваянию и, вглядевшись, вдруг почувствовал, что под покрывалом таится живое существо, живая грудь дышит под блестящей тканью, бьется сердце... Повеяло ароматным теплом. Мистический ужас объял его.

   - Кто ты? - воскликнул он. - Откройся! Ответь! Назови себя!

   Вдруг складки покрывала раздвинулись, и появилась прелестнейшая женская рука, обнаженная до плеча. В розовых пальчиках она держала древний систр - металлическую погремушку. Рука махнула - и систр мелодично и странно зазвучал.

   Юноша узнал эту руку.

   - Серафима! - вскричал он.

   - Называй меня, как угодно, ты никогда не назовешь меня истинным моим именем! - прозвучал серебристый тревожащий душу голос. - Не пробуй коснуться покрывала и узнать мою тайну, если не хочешь быть несчастным на всю жизнь. Но помоги мне сойти с пьедестала.

   Трепещущий князь Кориат протянул руку, и Серафима, или кто бы она ни была, оперлась на нее. Мгновенно сладкая боль и жгучий огонь разлились во всем теле молодого человека. Восторг и слезы стеснили дыхание.

   Она легко как бы слетела с пьедестала; казалось, была невесомой, но пленительнейшие формы юной женщины явственно обозначились в складках покрывала. И на мгновение в них блеснули дивные голубые очи. Она приняла руку, совсем закуталась покрывалом, подошла к большому креслу с прямой спинкой резного дуба. Ручками кресла служили два крылатых сфинкса, а сиденье покоилось на спине чудовища, свившегося клубком. До сих пор никогда еще князь Кориат не замечал подобных кресел в библиотеке. Таинственная женщина села в кресло, и складки покрывала упали полукругом у ее ног, чуть выдавая их. Едва она села, все изменилось вокруг.

   Стены и потолок как будто раздвинулись, подернулись туманом или дымом курений.

   В то же время тихое позвякивание раздавалось кругом, и князь не знал, гремит ли систр богини или это приливает и звенит кровь в висках. Он не мог дольше терпеть и заговорил, обращаясь к закутанному таинственному образу:

   - Как ни чудесно ваше появление, я узнал вас. И вы не станете отрицать, что вы супруга графа Калиостро! Знайте, что даже по шелесту дыхания я всегда узнаю вас, и потому не понимаю, зачем скрыли черты свои этим покрывалом! Откройте небесное ваше лицо! Кто раз вас видел, не может забыть! Я люблю вас, Серафима.

   Он ломал руки в тоске.

   - Безумный юноша, не желай невозможного! - прозвучал сладостный голос под покрывалом. - Ты не видел меня и тогда, когда видел. Но в это мгновение невозможно увидеть меня облеченной плотью живой женщины. В это страшное мгновение плоть моя - это покрывало. Не двигайся, не пробуй приблизиться, коснуться меня и внимай, внимай, внимай!

  

  

   - Ты уже знаешь, что меня оживил Калиостро своими чарами. Он вдохнул жизнь в ветхие останки моей земной оболочки, в мою мумию, покоившуюся две тысячи пятьсот девять лет в развалинах храма Саиса. Не думай, что я подобна богине, изваяние которой сейчас оживляю. Нет, я смертная женщина, несчастнейшее существо, только воспользовалась случаем, чтобы явиться к тебе, юноша, потому что ты заступился за меня в собрании капитула. В твоих глазах я прочла твое сердце, да благословит тебя вечный Озирис! Да избавит он тебя по смерти от огненного мучения и даст вкусить от хлебов жизни в светоносном жилище блаженных! Узнав, что поставщик Эрмитажа маркиз Маруцци привез из Италии древнее изображение закрытого истукана Саиса, и теперь, когда Калиостро спит и чары его ослабели, я перенеслась и вселилась в статую, чтобы поговорить с тобой, открыть тебе великие тайны и предупредить о страшной опасности, которая тебе грозит. У меня мало времени Прежде чем мой мучитель проснется и откроет глаза, я должна тебя покинуть. Итак, слушай.

   Я была гетерой в храме Девы Саиса - царицы небес и земли, всемогущей, вседержительной, тысячеименной Матери трисолнечного младенца, владычицы тайн и бездны бытия. Мое имя - Тонида. Моя красота была известна во многих землях и странах.

   Юноша по имени Сабакон воспылал ко мне неодолимой страстью. Но он был беден. А за меня нужно было сделать дорогие подношения великому жрецу храма. Не достигнув цели, Сабакон обратился к жрецам красноликого бесплодного Бога Сета и поклялся, что, если они чарами отдадут меня во власть его желаний, он вступит в их общину, приобщится к ужасным таинствам, даст себя оскопить и сделается бесполым, как они. "Ибо тому, кто познал Тониду, невозможно желать иной женщины", - сказал Сабакон.

   Тогда жрецы во время сна чарами овладели моей душой и завлекли ее в дом Сабакона, на его ложе. Он, погруженный в сон, обладал мною и утолил свои желания.

   Проснувшись, я рассказала о насилии верховному жрецу Девы Саиса. Возмущенный, он позвал Сабакона и жрецов Сета на суд фараона, именем тысячеименной богини, требуя взноса в сокровищницу храма.

   Божественный повелитель Египта выслушал нас и рассудил: "Сабакон, возьми сосуды - золотые и серебряные, и алебастровые с благовониями, - сколько требует жрец покрытой богини, - из моей сокровищницы. Я ссужаю тебя. Пойди со жрецом и с гетерой Тонидой к стенам храма. Возьми сосуды и води ими перед стеной то туда, то сюда Гетера же пусть ловит скользящую тень сосудов, так как мечта - лишь тень действительности. Сабакон лишь в мечте владел Тонидой. Поэтому лишь тенью он должен заплатить за нее".

   И было так, как сказал фараон... Но я должна сократить рассказ. Сон Калиостро становится чуток. Он может проснуться с минуты на минуту.

   С глубоким изумлением слушал князь Кориат речь таинственного видения. И в то же время эти слова звучали в его собственной груди. Он видел все предметы, стены, фолианты библиотеки, в окнах - Неву и город в сумерках белой ночи, и тут же сидящая перед ним вызывала видения седой древности, иной, давно угасшей жизни.

   - Не буду рассказывать, как, уже став жрецом красноликого Бога, Сабакон продолжал преследовать меня, как во сне, так и наяву, уже бессильными, но потому и неутолимыми желаниями. Не могу рассказать, почему, отвергнутая, брожу две тысячи пятьсот лет тенью среди живых.

   Знай, что жрецы Саиса, Фив и Мемфиса обладали такими тайными силами, что победили самое смерть, и в мумиях, в иероглифах, изваяниях они живут и теперь. Жив и Сабакон. Каждые пятьсот лет он перевоплощается, вселяясь в тело умершего и оживляя его. Граф Калиостро - его пятое перевоплощение. И я, несчастная, должна сопровождать его, перевоплощаться вместе с ним, служить ему наложницей и быть его рабой.

   Знай, что срок пятого воплощения истекает. И вот Сабакон-Калиостро избрал, своими жертвами светлейшего князя Григория Александровича Потемкина и императрицу России Екатерину. Он хочет править через меня всем Севером. В этом ему помогают духи жрецов Сета, воплощенные в различных вельможах Европы. Они задумали низвергнуть царство Трисолнечного Божества и Сокровенной Царицы земли и неба и открыть царство красноликого Сета-Люцифера и его клевретов.

   Не допусти этого. Ты посвящен в древние тайны и символы. Борись с проклятым Сабаконом-Калиостро. Уничтожь его чары и не дай ему перевоплотиться. Возврати и мою несчастную тень отрадной обители вечного забвения! Освободи меня от тысячелетнего рабства! А чтобы ты знал, что это не сон, пустой и лживый, что я действительно являлась тебе, прими от меня эту розу! Меня же сейчас здесь не станет.

   С этими словами из складок покрывала вновь появилась трепетная, живая розовая рука, дышавшая эфиром тела и ароматом неги, и прозрачные персты протянули молодому тамплиеру большую черную розу.

   Он схватил розу и подавшую ее эту живую руку и вскричал:

   - Нет, мне мало этого! Хочу тебя видеть! Не уходи, не открыв передо мной покрывала!

   - Безумный, о чем ты просишь? - раздался полный скорби голос. - Я уже сказала, что, если поднимешь мое покрывало, будешь несчастным на всю жизнь! Не желай же и не требуй невозможного. Не требуй, ибо я обязана теперь исполнять каждое твое желание, вручив в твои руки свою несчастную судьбу!

   - Нет, я хочу! Я требую! Что бы ни было со мной, хочу, хочу видеть тебя, прекраснейшая из женщин! - в безумии повторял князь Кориат.

   Тихий плач раздался под покрывалом и жалобный стон. Медленно поднялась она, и опять в складках звездной ткани просияли воды и воздушные глубины, просыпались цветы. И вдруг все померкло, ткань пожелтела, словно полуистлевшая, и все кругом потемнело, удушливым смрадом пахнуло из тьмы. Тихо спустилось покрывало; обвитые погребальными полотенцами руки держали перед лицом круглое зеркало, словно защищаясь им от взора дерзновенного безумца. Юноша протянул руку и отвел зеркало гетеры от ее лица. Ужасно и непередаваемо было то, что он увидел. В мгновение ее тело рассыпалось черным прахом, расплылось клубами коричневатого дыма. Исчезло все, только плачущий стон пронесся в воздухе, потом ласточка шмыгнула под потолком и, прокричав, исчезла.

   Весь дрожа, в холодном поту, князь огляделся. Никого не было. Все имело обычный вид. Заря разгоралась за окнами. Кресло, на котором сидело видение, было таким же, как и остальные. А между колоннами не стояло никакого покрытого истукана. Там высилась ваза, действительно закутанная почему-то куском полотна, но давно ему знакомая. И сам он сидел у письменного стола, где еще лежали дела и патенты Калиостро. Что это было? Спал он? Бредил наяву? Голова его кружилась. Мучительно замирало сердце. Отвращение смешалось в нем с жалостью и безумной страстью. Странные предостережения, дикие тайны, сообщенные ему, не находили места в его сердце, и в то же время бред обладал всей убедительностью подлинной действительности. Он заглянул за таинственную завесу, отделяющую живых от мертвых. Бездна вечности дохнула ему в лицо. Был уже другим человеком. Что-то непоправимое было совершено им. И страшное знание, на которое дерзнул юноша, он должен был искупить муками Прометея...

   Взгляд его упал на то место на полу, где стояла Серафима, и к своему ужасу и радости он увидел там мистический залог - черную розу. Бросился к цветку, схватил его... То была не настоящая, а искусственная, тафтяная роза. Но она была, была...

  

  

   - Мне надоело одиночество! Мне скучно! Не могу понять, Джузеппе, чего ты еще дожидаешься?

   Так говорила графиня ди Санта-Кроче, покоясь в ленивой позе на софе в надоевшей комнате в Итальянских. Джузеппее быстро повернулся на каблуках.

   - Еще немного терпения, дорогая Лоренца, - сказал он.

   - Но чего же ты ждешь? Ты был так торжественно принят. Проделки твои очень удались.

   - Да, но выждать необходимо. Пусть они сами за мной явятся. А они явятся, это я знаю отлично.

   - Мне надоело быть в твоих руках жалкой игрушкой, - с раздражением сказала Лоренца. - Ты заставляешь меня участвовать в своих глупых фокусах, как будто я фиглярка в ярмарочном балагане. Я служу приманкой для всяких олухов. Время идет. Я уже не так прекрасна, как прежде. Да, я старею, Джузеппе, что же меня ожидает?

   - Тебя ждут богатство, знатность, слава, почетнейшее положение, клянусь Сатурном! - воскликнул Джузеппе.

   - Ах, ты говорил это в Лондоне, потом в Париже, потом в Берлине...

   - И говорю это же теперь в Петербурге!

   - Говоришь, но я нисколько тебе не верю. Ты - шарлатан, Джузеппе. Ты - лжец. Ты хочешь обмануть весь мир, но прежде всего сам себя обманываешь. Ты вечно строишь воздушные замки, которые мгновенно разлетаются без следа, если не считать побоев, которые порой перепадают на твою долю, новых и новых долгов и необходимости как можно скорее бежать в другой город.

   - Ты женщина, и видишь только кухонную часть жизни, видишь изнанку, грязное белье, домашний сор, пятна и заплаты!

   Он принялся ходить по комнате. Лицо Джузеппе приняло грустное, задумчивое выражение. Большие глаза его сияли мыслью и были прекрасны.

   - Я вижу то, что вижу, - упрямо отозвалась Лоренца.

   - То есть не дальше своего носа, дорогая, не дальше! Но тот, кому дано зрение орла, кто смотрит в будущее и видит, к чему идет мир, стоит выше сора, тумана, клубов чада и пыли земной суеты. Все это там, внизу, у его ног. Чело же провидца - в чистых, высших сферах, и очи его озирают огромный горизонт. Но к чему я говорю тебе все это? Ты не поймешь меня.

   - Нет, что же ты предвидишь? Ты прозревал в Лондоне. И что же ты вывез оттуда? Несколько дипломов и писем. И долги. То же в Париже. То же в Берлине. Значит, то же будет и в Петербурге. Наконец тебя всюду узнают и не станут больше верить. Что ты будешь тогда делать? Вернешься домой, в Палермо? Боже мой!

   - Я вернусь туда только для того, чтобы быть увенчанным лаврами в Капитолии! - гордо сказал Джузеппе.

   Лоренца быстро приподнялась, посмотрела ему в лицо и вдруг звонко расхохоталась и опять упала на софу.

   - Лавры! Капитолии! Бедный Джузеппе, но если бы ты сейчас вернулся в Рим...

   - Если бы я сейчас вернулся в Рим, меня посадили бы в крепость святого Ангела, а потом задушили там потихоньку! - спокойно заметил Джузеппе.

   - Ты сам это знаешь и говоришь! Где же лавры и Капитолии? Бедный Джузеппе, ты сходишь с ума, и в твоих речах нет связи.

   - Связь есть, и ум мой ясен. Но ты только женщина, нетерпеливая, жаждущая земных благ.

   - Ты их тоже любишь, Джузеппе! Ты жаден к золоту, без ума от знатности и чинов. Ты ненасытен, Бальзамо. Любишь женщин, вино, богатую жизнь! Ведь я тебя знаю, хорошо, давно знаю!

   - Люблю и не люблю. Все это средства. Цель моя не в этом. Цель моя выше. Ты говоришь, что знаешь меня. То есть, знаешь мою грязную сторону. Ну, ведь и я знаю твою грязную половину жизни. Чище ли она?

   - Ты первый развратил меня! - запальчиво крикнула Лоренца.

   - Нельзя развратить того, кто не хочет развратиться. Не будем ссориться, дорогая. Именно теперь это нам особенно ни к чему. Дело идет к развязке или, лучше сказать, к завязке. Именно здесь, в России, в Петербурге, завяжется тот мировой узел, который можно будет рассечь только мечом! С этим я сюда и прибыл, и послан. Не для жалких фокусов. Что фокусы! Что некромантия! Все это для профанов, для ослов, для жалкой толпы! Но здесь, в Петербурге, именно здесь или нигде, то, что мы ищем!

   На слове "здесь" Джузеппе энергично топнул ногой.

   - Преображение мира начнется отсюда, из России! Как? Я еще не знаю. Но мне сказал это великий человек - Сен-Жермен...

   - Ужасный старик! - с дрожью отвращения сказала Лоренца. - Бессильный, похотливый старик, одной ногой стоящий в могиле, окруженный бабами! Я и теперь ощущаю прикосновение его холодных пальцев... Гнусный старик! Мне казалось, что меня обнимает сама смерть! И ты меня принудил... Никогда этого тебе не забуду и не прощу! - шипя от злости, проговорила Лоренца.

   - Наоборот, ты должна быть благодарна мне, что твоя земная плоть послужила величайшему из мудрецов. Сен-Жермен поступает, как царь Давид. Когда царь Давид состарился, то покрывали его одеждами, но он не мог согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего, царя, молодую девицу, и будет согревать господина нашего царя. Искали и нашли Ависагу, сунамитянку...

   - Сен-Жермен не царь, а я не Ависага!

   - Ты пленительнее Ависаги, и знашь это сама. А Сен-Жермен - царь над царями. Он открыл мне грядущее, как в зеркале показал его...

   - Ты - шарлатан, а Сен-Жермен шарлатан над шарлатанами, который и тебя самого одурачил. Если вы - знаете будущее, то почему нам всегда приходилось уезжать поспешно и неожиданно из всех столиц? И не то же ли говорил ты и в Лондоне, и в Париже, и в Берлине? Не уверял ли, что вот сейчас что-то преобразится, и ты станешь богат, знатен, славен! Но ничего не происходило. Все оставалось как всегда. Как всегда, мы с тобой укладывали сундуки и уезжали, дрожа и оглядываясь... Проклятая жизнь! Будь проклят тот день и час, когда я связала свою судьбу с твоей! Кто знает, в меня мог влюбиться вельможа и богач, даже принц, и я жила бы, не зная забот, окруженная почтением и роскошью! - с искренним отчаянием проговорила женщина. - А если бы и не так, - продолжала она, - если бы и не так, вышла бы замуж хотя бы за красавца Паоло и была бы честной женой...

   - Рабой! Жалкой рабой! - вскричал Джузеппе. - О, маловерная и слабая женщина! Что ж, оставь меня одного идти моей дорогой! - Ага, ты захотел от меня отделаться! Да тем и кончится, конечно, что ты меня бросишь, когда моя красота увянет и я не буду тебе нужна. Но это не удастся.

   Я все о тебе знаю. Если я в твоих руках, то ты еще больше в моих.

   - Угрозы твои мне не страшны, да они и бесполезны. Прежде чем закончится этот год, уже начнется...

   - Что начнется? Скажешь ли когда-нибудь яснее?

   - Я говорю ясно, но твой разум дремлет и не может меня понять. Ты красавица, и я одарен способностями, знаниями. И что же, нам нет места под солнцем. Все лучшие места заняты по праву рождения! По праву рождения, ха! Но мне известно происхождение всех вельмож Европы. Кто из них истинный сын своего отца? Никто. Чаще всего это сыновья сильных телом плебеев, с которыми сходились их аристократки-матери, неудовлетворенные бессильными и холодными ласками старых развратников-мужей, которым продали их юность. И эти выродки наследуют титулы, замки, земли, чины, все! Я сын своего отца. Мы - плебеи, поэтому в наших семьях, если только мы их заводим, родятся наши истинные дети. И что же? Они остаются ничтожествами на всю жизнь. Они могут быть великими писателями, учеными, художниками. И все-таки только прислужники аристократов. Можно ли это терпеть! Я знаю двух родных братьев, сыновей выездного лакея. Один так и остался лакеем, потому что рожден отцом от законной, честной плебейки-жены. Другой же родился в блуде от графини, однако он считается законным сыном старого графа, наследовал его титулы, он посланник! Вот в чем возмутительная несправедливость! Итак, надо уничтожить все титулы, все привилегии, провозгласить полное равенство, и пусть первенство дается не по происхождению, а по знаниям, гению, труду! "Проклят сын блудницы", сказано в Писании. Проклята аристократия, рожденная в блуде.

   - Так легко это сделать! Так и позволят аристократы уничтожить их титулы и привилегии! - сказала с иронией Лоренца.

   - Сколько раз я пытался разбудить в тебе гордость! Напрасно. Но я тебе говорю и повторяю: время близко, у дверей. Аристократы сами откажутся от своих прав и привилегий и провозгласят равенство.

   - Этому никогда не бывать!

   - А не захотят сами, то их заставят! Знаешь басню? У стены стояла лестница. И верхние ступени кичились перед нижними. Мимо проходил человек. Схватил лестницу и перевернул. Первые ступени стали последними, а последние - первыми.

   - Кто же этот человек? Уж не ты ли?

   - Да, я. Иаков видел лестницу, восходящую вершиной в небеса. Он не поднялся по ней. Но потом он боролся с самим Ягве и победил его. Тогда вершина лестницы наклонилась к земле, верхнее стало нижним, Иаков стал Израилем. Я еще человек, но буду Израилем, борющимся с Богом.

   - Я знаю, что твой дед из евреев, но неужели ты думаешь бороться с самим Господом Богом? - презрительно спросила Лоренца.

   - Не только думаю, но уже борюсь. Да, борюсь с жрецами, с попами, которые учредили на земле касты, благословляют тиранов, помогают богачам давить бедняков!

   - Борись с кем тебе угодно, а я просто обращусь к этому добренькому старичку, директору здешних театров, который стучал молотком в прошлый раз. Я знаю, что он все сделает, если попрошу его хорошенько. Поступлю в здешнюю труппу и буду жить не хуже других певиц! И ты мне больше не будешь нужен.

   - Не смей этого делать! Горе тебе, если посмеешь! - яростно крикнул Джузеппе. - Габриэлли уже подозревает нас в этом намерении, и мы нажили в ней злейшего врага. Мне говорила ее карлица, Грациэлла!

   - За которой ты старательно ухаживаешь? Мне вот лень только встать с этой софы, лень бороться с тобой, все мне противно, весь свет, этот обман, интриги. Только поэтому я и подчиняюсь тебе, - сказала женщина.

   - И правильно делаешь! - отрезал Джузеппе. Лицо его налилось кровью от гнева, глаза смотрели мрачно и подозрительно, лоб изрыли морщины, резче обозначились складки около надутых губ. Он казался сейчас старым и безобразным.

   Громкий стук у входа прервал беседу супругов.

  

  

   - Кто там? - сердито спросил Джузеппе, подходя к двери, закрытой на ключ, толстую задвижку и еще подпертую сучковатым поленом.

   - Это я, Казимир! - раздался приятный и робкий голос. - Ваша милость приказали мне прибыть сегодня.

   - А, любезный Казимир! - мгновенно меняя тон на ласковый, ответил хозяин. - Очень рад, что вы пришли. Я только что прогнал всех моих людей - негодных русских воров и пьяниц, и вот вынужден сам вам открывать.

   Говоря это, он отбросил ногой полено, отодвинул задвижку и открыл дверь. Казимир вошел, низко кланяясь.

   - О, вы трудились для меня! Позвольте мне самому за собой закрыть, - сказал молодой человек и, повернув ключ и задвижку, с некоторым недоумением посмотрел на валявшееся здесь сучковатое полено.

   - Помещение временное и занято мной с тем, чтобы роскошью обстановки не испугать бедняков, которые ищут исцеления своих недугов! - говорил хозяин, проходя в приемную комнату. - Мне ничего не стоило бы, - продолжал он, садясь на один из простых табуретов, - нанять или купить роскошный палаццо на набережной Невы, прекрасно его отделать, нанять толпы прислужников. Но сами скажите, любезный Казимир, пошли ли бы тогда страждущие бедняки к моему порогу? Да, я даже прогнал нанятых было мною русских слуг, главным образом за то, что они стали взимать поборы с приходящих ко мне больных и притеснять неимущих. И вот, любезный Казимир, первое условие, если хотите служить у меня: вы должны быть вежливы, предупредительны и кротки с каждым больным, бедно одетым, угнетенным лишениями, униженным скудностью, преследуемым ударами судьбы!

   - О, господин, - воскликнул Казимир, - я сам бедный человек, преследуемый несчастьем! Я понимаю положение бедняка и гонимого судьбой! Будьте уверены, что в точности исполню ваши желания.

   - Прекрасно. Но по отношению к богачам и их дворецким или камердинерам вы должны держать себя совершенно иначе. С ними вы должны быть совершенно независимы, держать себя гордо, давая понять, что безвозмездный врач не нуждается в их золоте.

   - Очень понимаю! Очень понимаю! Я сам урожденный шляхтич и, хотя беден и вынужден наниматься слугой, не лишен благородства чувств и много страдал от высокомерия здешних бар и их жирных слуг. Меня даже ни за что били, - со слезами в голосе признался бедный шляхтич.

   - О, с той минуты, как вы поступили ко мне на службу, если только кто-либо осмелится вас оскорбить, скажите мне, и я накажу его жестоко! Вельможи пытаются относиться ко мне с пренебрежением. Так, князь Потемкин прислал на днях за мной камердинера с экипажем...

   - Сам князь Григорий Александрович Потемкин! - всплеснул руками Казимир.

   - Да. Кажется, он здесь первейшее светило?

   - Но я отказался ехать по первому зову. Дело в том, что ребенок племянницы Потемкина, княгини Голицыной, очень болен...

   - Ах, гуманно ли отказать в помощи больному младенцу! - поднимая глаза к небу, сказал чувствительный Казимир.

   Безвозмездный врач взглянул на него особым своим бегающим мышиным взглядом.

   - Вы не знаете, любезный Казимир, всех сил и средств герметической медицины, которыми я обладаю. Мне не надо видеть больного. Могу лечить его на расстоянии, даже так, что ни сам больной, ни его близкие об этом и не узнают. Так, во все стороны света посылаю я через неких воздушных служителей исцеляющие токи! В эту минуту в различных частях Европы и Америки до тысячи страждущих на моем попечении. Но об этом вам еще рано знать, - прервал он свою речь, заметив выражение некоторого робкого недоверия на бледном и тонком лице бедно одетого и тощего Казимира. - Я сказал о ребенке Голицыной. С супругом ее, князем Голицыным, я встретился затем на вечере у сенатора Елагина. Там были избранные лица: Гагарин, Куракин, Мещерский...

   - О-о! А-а! У-у! - вырывалось у Казимира при каждой названной фамилии. - Это ближайшие вельможи русской императрицы!

   - Да, конечно. Князь Голицын упрекал меня, что я не поехал с камердинером Потемкина. Тонко даю ему понять о несовместимости такой небрежной формы приглашения с достоинством благотворителя и доктора, не профанской, но высшей, небесной медицины. Князь понял меня. С минуты на минуту жду прибытия или его лично, или доверенного лица, соответствующего моему званию. Но перейдем к условиям вашей службы у меня.

   - Да, да, ваша милость, - оживляясь, сказал почему-то несколько приунывший Казимир, - каковы эти условия?

   Доктор небесной медицины глубокомысленно нахмурился, подняв к потолку большие темные глаза. Потом жестом белой изящной руки с перстнем подозвал молодого человека. Внимательно вглядевшись в его лицо, он дунул на него, быстро пробормотав несколько раз:

   - Ксилка! Ксилка! Беша! Беша! - и жестом приказал отойти. Окинув взглядом недоумевающего Казимира, он, как бы сам с собою рассуждая, отвечал:

   - Аура чиста, светла... Мягкосердечие... Чувствительность... Чувственность... Вспыльчивость... Вы очень вспыльчивы, Казимир, не правда ли? - обратился он уже прямо к молодому человеку. - Да, вы очень, очень вспыльчивы, хотя и кажетесь столь робким и кротким.

   - Если оскорбят мою честь, сударь, я, хотя и беден, но благородного происхождения! - с достоинством сказал шляхтич.

   - Да, я знаю... Ваши несчастья, Казимир, с того и начались еще на родине, в Литве, что вы далеко зашли в припадке вспыльчивости... Может быть, покусились на жизнь человека... Тюрьма... Суд... Невозможность оставаться на родине... Приехали сюда... Грубые нравы... Оскорбления... И здесь у вас были столкновения... Взыскание полиции... Суровое, несправедливое наказание...

   Говоря это, доктор небесной медицины пристально смотрел в поминутно меняющееся, то бледнеющее, то краснеющее лицо молодого человека.

   - Боже мой! От кого вы все это узнали?..- воскликнул он в смущении.

   Тонкая улыбка скользнула по губам доктора.

   Этого было довольно. Казимир мгновенно нахмурился.

   - Если ваша милость не считают меня благородным человеком, - с болезненной надменностью сказал он, в то время как слезы стояли в его голубых глазах, - если гнусные сплетни и искаженное толкование несчастных обстоятельств моей жизни уже дошли до вас, то, конечно, я не могу у вас служить! Простите!

   Казимир поклонился и двинулся к двери.

   - Остановитесь, молодой человек, остановитесь! - поднимаясь и важно протягивая к нему руку, сказал Калиостро. - Я не нуждаюсь в слухах и сплетнях, чтобы знать все о человеке, слышите ли - все! Обстоятельства вашей жизни, ваш характер, прошлое и даже будущее я прочитал в раскрытой мне книге нижнего и верхнего плана вашего внутреннего человека. Казимир, я не хотел оскорбить вас. Я не мог вас оскорбить. Вы несчастны, но честны и благородны. На службе у меня ваша гордость не будет страдать. Вы честолюбивы, ибо сознаете свои врожденные таланты и, прозябая в бедности, видите то место, которое справедливо должны были бы занимать, отданным ничтожествам, по праву якобы их высокого рождения и крови. Это вас возмущает. Но на службе у меня вам открываются великие возможности.

   - О, вы читаете в моей душе, как всевидящий! - с благоговейным трепетом отвечал Казимир.

   - Молчите и слушайте. Некоторые называют меня маркизом, другие - графом. Как называют меня бедняки, приходящие за исцелением, вы узнаете. Кто я на самом деле, не пытайтесь узнать. Это вам не нужно. Достаточно того, что на слугу я смотрю, как на равного мне человека. Я не презираю бедняка. В нем я вижу своего брата. Ибо все люди - братья. Все имеют единого отца.

   Но сообщу подробнее о службе. Вы будете приходящим. Ночь и весь день с 12 часов в вашем полном распоряжении. Посвящайте это время своему развитию. Читайте, учитесь. Пользуйтесь и невинными, свойственными вашему возрасту развлечениями. Ваше дело - быть при утреннем приеме больных, с 8 до 12 часов, и при вечернем, тоже с 8 до 12. Или же в эти часы, утренние или вечерние, сопровождать меня в прогулках по городу. Вот и все. Устроят ли вас эти условия? Добавлю, что завтрак и ужин вы будете получать от меня или здесь, или во время прогулок при посещении моих знакомых. Ливрейное платье тоже получите от меня. Вы довольны?

   - О, очень доволен! И если я днем ли, ночью ли, экстренно понадоблюсь вам, располагайте мной по своему усмотрению!

   - Прекрасно. В этом мы сошлись. Притом вы должны помнить: полная скромность, никакого любопытства! Ни о чем не расспрашивать ни у меня, ни у других! Молчание! Молчание! Молчание!

   - О, в этом отношении ваша милость могут вполне на меня положиться! - сказал Казимир, хотя именно при этих словах в его голубых глазах загорелся огонек жадного любопытства.

   - Что касается вашей супруги, то понадобятся ли ей мои услуги? - тут же спросил Казимир, движимый своей природной польской любознательностью.

   - Супруга? - рассеянно переспросил врач, задумчиво рассматривая перстень на указательном пальце. - Супруга? Нет. Нет!.. Нет!.. Она не нуждается в ваших услугах. Она встает поздно. И приходящая камер-фрау ей прислуживает. Но вот что мне скажите: вы живете один или с кем-либо из близких?

   - Я живу с сестрой. У нее двое детей. Старший мальчик семи лет. И новорожденное дитя.

   Говоря это, молодой человек покраснел.

   - И эти дети - плод несчастной любви, не так ли? - проникновенно сказал доктор небесной медицины.

   - О, вы все знаете! От вас ничего не укроется! - всплеснул руками поляк.

   - Любезный Казимир, любовь, искренняя любовь и несчастье все извиняют!

   - Ах, бедная Юзыся пострадала из-за своей невинности и доверчивости неопытного сердца! Она полюбила сына одного из литовских магнатов. Он обманул ее льстивыми обещаниями. Но когда последствия их нежных чувств обнаружились, уехал в Варшаву и больше не напоминал о себе... Родители его предложили маленький пенсион жертве обольщения. Я хотел бросить эти деньги в лицо надменным богачам, покупающим золотом честь бедняков, но крайняя нужда... Пришлось смириться и принять подаяние.

   - Вы говорите о старшем мальчике. Но ведь второй ребенок родился здесь и от другого отца! - сказал, улыбаясь, врач.

   - Вам и это известно! Да, сестра стала вторично жертвой своей доверчивости, нежного сердца и гнусности обольстителя! Гвардейский офицер, блестящей фамилии, он клялся жениться и даже усыновить Эммануила - так зовут нашего старшенького - и нагло обманул, даже не обеспечив родившееся дитя хотя бы той ничтожной суммой, которую присылают родители первого негодяя!

   - Мы обеспечим несчастное дитя. Вот что, любезный Казимир, скажите, Эммануил - какое замечательное совпадение, что он носит такое имя! - похож на вашу сестру? Он голубоглазый и белокурый, да?

   - Совершенно верно. Это прелестный ребенок. Настоящий ангел!

   - Ну, так мы найдем и ему занятие! Вот что, мой милый, - поднимаясь с табурета, заговорил врач. - Ведь вы недалеко живете, да? Так сходите сейчас же домой и приведите сюда вашу сестру с детьми. В нашем ремесле... То есть я хотел сказать, что высокое герметическое искусство нуждается в посредничестве невинного ребенка. В кристально чистой душе его отражается будущее. Итак, ступайте и приведите их ко мне!

   Казалось, это предложение и внезапное оживление итальянца произвели неприятное впечатление на Казимира.

   - Но ведь вы нуждались только в моих услугах, - промолвил он недоверчиво.

   - Ну, конечно, за использование мальчика я буду платить отдельно, - небрежно успокоил врач.

   - Как же будет использоваться Эммануил? Он хрупкий ребенок. И притом, сестра и я - мы верные дети святой католической церкви. В герметическом искусстве используется и черная магия...

   - Ничуть! И речи нет о черной магии! Ни душа, ни тело мальчика нисколько не пострадают. Напротив. Идите же и возвращайтесь скорее с вашей сестрицей и ее детьми.

   Казимир медлил и в нерешительности топтался на месте.

   - Ваша милость, - сказал он наконец, - забыли упомянуть о жаловании, которое мне назначили за услуги.

   - Жалование? Э, любезный Казимир! Не беспокойтесь. Я вас, конечно, не обижу.

   - Конечно. И я в том нисколько не смею сомневаться.

   - Золото для меня имеет такую же цену, как уличная грязь.

   - А все же я просил бы вашу милость, если возможно...

   - Что?

   - Назначить мне жалованье.

   - Я уже сказал, что вы не будете обижены. Еще никто не уходил от меня недовольным.

   - Так-с! - уныло вздохнул поляк.

   - Что же вы стоите? Исполняйте мое распоряжение. Я же займусь до вашего прихода некоторыми делами.

   Казимир не двигался. Взор его тоскливо блуждал по темной передней с грязной входной дверью. Все это имело очень непривлекательный вид. Сучковатое полено особенно выделялось на выщербленном полу. И приемная с низким закопченным потолком и пыльными окнами без занавесок, грязными стенами явно не свидетельствовала о богатстве хозяина. Сам он был одет в домашний, сильно потертый, засаленный камзол, и небрежно причесанный и плохо напудренный парик не прибавлял привлекательности его внешности. К тому же, несмотря на высокомерный, напыщенный тон речей, было видно, что он чем-то неудовлетворен, в нем замечалась какая-то растерянность, суетливость. Все это вместе с попыткой уклониться от точного определения размера жалования, желанием видеть сестру с детьми, с обидными намеками на прошлое Казимира, вдруг вызвало в нем сильное недоверие к иностранцу, даже точного имени которого он не знал и не должен был спрашивать... Молодой человек хотел было уже заявить, что отказывается и не желает поступать к доктору, как вдруг сильные удары потрясли входную дверь.

  

  

   - Подите, Казимир, узнайте, кто это стучится! - сказал врач.

   Казимир вышел в переднюю и, не спрашивая, отодвинул задвижку, повернул ключ и отворил дверь.

   В прихожую ввалился огромный гайдук в голубой ливрее.

   - Здесь ли проживает его сиятельство граф Калиостро? - пробасил он, с сомнением глядя на невзрачную обстановку комнат.

   - Граф Калиостро действительно живет здесь, - выходя, сказал итальянец. - Кто хочет меня видеть?

   - Супруга его превосходительства генерала Ковалинского, управителя дел светлейшего князя Григория Александровича Потемкина Таврического, - торжественно провозгласил гайдук. - А вы и будете граф Калиостро? - недоверчиво добавил он.

   - Это я, любезный. Где же ваша госпожа?

   - Ее превосходительство еще изволят быть в карете и приказали мне узнат