Энгельгардт Николай Александрович - Граф Феникс

ущих, явственно донеслись вопли: Матерь Божия, помилуй нас! Владычица, защити! Привидение! Караул, помогите!

   Улыбочка в страхе прижалась к дядюшке.

   - Что это такое? Что их там напугало? - сам, видимо, встревоженный, - говорил Потемкин.

   - Кричали: "Привидение". Успокойтесь, княгиня, это только новые фокусы господина Калиостро! - улыбаясь, заметил полковник Бауер.

   - Он начинает быть весьма надоедлив со своими привидениями! - с досадой говорил светлейший.

   Тут на аллее показался быстро движущийся обратно в сопровождении трех лакеев дворецкий. Шпаги в его руках уже не было, как и фонарей у сопровождавших его людей. Одежда на них была в беспорядке, тяжкое дыхание и лица, обезображенные ужасом, свидетельствовали о только что пережитых потрясениях.

   - Что случилось? Почему ты бежал? Что такое? Что такое? - беспокойно спрашивал Потемкин.

   Дворецкий некоторое время только шевелил губами, испуская какие-то непонятные звуки.

   - Так что, - выговорил он наконец, - так что, в-в-ваша... в-в-ваша... неблагополучно... В парке совсем неблагополучно...

   - Как? Что? Говори, болван, яснее!

   - Привидение-с.

   - Какое привидение!

   - Лекаря черти разорвали! - вдруг брякнул один из лакеев.

   - Ах, я умираю от ужаса! - прижимаясь к дядюшке воскликнула трепещущая княгина Голицына.

   - Да скажете ли вы толком, в чем дело, олухи! - крикнул гневно Потемкин.

   - Осмелюсь доложить, - обретая наконец голос, сказал дворецкий. - Осмелюсь доложить, что сначала особливого ничего заметно не было. Пришли к башне, прошли к погребице...

   - Какой погребице?! - перебил Потемкин.

   - К склепу-с, - поправился дворецкий.

   - К какому склепу, олух? - распалился еще больше Потемкин.

   - Он так грот называет, дяденька, - заступилась княгиня за дворецкого.

   - Пусть бы так и говорил!

   - Грот-с, - поправился дворецкий. - Около сего грота-с господина домашнего лекаря вашей светлости не оказалось. Заметен был лишь на траве по росе мятой в сторону след. Люди стали было болтать: "Где лекарь?"

   "Уташили в лес нечистые, должно быть!". Я эти разговоры тикоатил А как в точности неизвестно было, какую плиту поднять, то стали весь пол сряду ломать и выворачивать Только занялись этим делом, вдруг закричали: "Привидение!". Я выскочил, глянул, - на башне стояла белая женщина с ребенком. Лиц не видно, покрыты кисеей. Тут распространился между людьми страх. Побросали ломы, фонари. Бросились бежать кто куда. Я за ними, чтобы их остановить. Но меня не слушались, бежали с диким воплем. Иной через кусты продирался, орал: "Хватают за ноги!". Другой в канаву свалился, в грязи сидит вопит. Тот в темноте со всей силы лбом о дерево! Вижу полное их недоумение и устремился к вашей светлости обо всем доложить.

   - Трусы! Но мне эти Калиостровы шутки надоедать начинают! - сказал Потемкин решительно. - Прошу вас, полковник, проводите княгиню домой, а я с этими олухами сам пойду и лично удостоверюсь.

   - Дяденька! Милый дяденька! Не подвергайте себя такой опасности! - просила Улыбочка.

   - Никакой опасности нет и быть не может. Все это штуки и фокусы. К тому же петухи поют, да и светлеть кругом начинает! - говорил Потемкин, поднимаясь со скамьи и передавая трепещущую красавицу на попечение полковника Бауера.

   - Идемте, трусы! - отважно сказал князь и решительно двинулся вперед.

   В самом деле, между деревьями небо быстро белело, и петухи на обширном птичнике дачи драли взапуски горло. Это ободрило дворецкого и лакеев, так как после песни петухов всякая нечисть спешит укрыться в расселины и пропасти земные.

  

  

   - Ах, я умираю от усталости и тревоги! - говорила княгиня. - У меня немеют руки и ноги! Какая ужасная ночь! Какой ужасный человек Калиостро. Милый полковник, не оставляйте меня!

   - О, княгиня, могу ли вас оставить, имея прямое распоряжение светлейшего дяди вашего, возложившего на меня приятное о вас попечение! - отвечал молодой адъютант.

   - Только распоряжение вас побуждает позаботиться обо мне? А без распоряжения вы бы сами не догадались? - спрашивала Голицына.

   - Княгиня, служить вам, заботиться о вас есть пламенное желание моего сердца, - отвечал адъютант. - Но смею ли обнаруживать свою тайную страсть?

   - Смеете, полковник! - прошептала красавица. - Дайте мне вашу руку. Проведите меня в цветники, в Китайский домик. Это близко.

   Сам же домик имел внутри четыре довольно просторные комнаты, не сообщавшиеся между собой. Их двери выходили в цветники. В один из покоев домика и ввел полковник Бауер утомленную княгиню. Здесь, как и в других комнатах, имелась прекрасная мягкая мебель, столики, зеркала, пол был устлан ковром. Княгиня, войдя, захлопнула лакированную, расписанную, как китайский поднос или чашка, дверь приятной кельи, и разливающийся быстрый свет раннего утра и разгорающийся пурпур зари, пройдя через разноцветные стекла окошек, наполнил покои мягким, переливчатым сумраком.

   Княгиня присела на хитро изогнутую софу, указав молодому полковнику низенькую скамеечку у маленьких озябших и увлажненных ночной росой ножек. Она по праву занимала видное место среди красавиц двора и света, которыми столь богат был Петербург счастливых екатерининских дней. Золотистые локоны, небесная л а зурь больших удлиненных глаз, лилии и розы ее лица шеи, груди, еще волнующейся от быстрой ходьбы и пережитых впечатлений, совершенная пропорциональность и классическая стройность молодой женщины - все делало для полковника это неожиданное уединение еще более приятным. Впрочем, привет коралловых уст и красноречивые взоры сиятельной Улыбочки давно подавали адъютанту сладкие надежды, но осторожная балтийская природа не позволяла ему предаться им.

   Та же осторожность не покидала его и теперь. Он молча любовался покоящейся красавицей, но с выражением полнейшей почтительности. Мгновения летели. Молчала и Улыбочка. К рокотанию соловьев присоединился разноголосый щебет бесчисленных пичужек, ютившихся в садиках и куртинах.

   Улыбочка с красноречивым жестом приказала молодому полковнику занять место на софе рядом с ней.

   Но полковник вдруг вздрогнул и отстранился.

   - Вы в самом деле отстали с ней и долгое время скитались в ночной темноте! - ревниво говорила Улыбочка.

   - Она совершенно неожиданно для меня открыла более важные тайны и желала одарить полнейшим доверием, но ее атаки встретили неприступную крепость моего равнодушия! - с невольным кокетством имеющего явный успех у прелестнейших женщин говорил полковник.

   - Хитрец! Я все узнаю, - сказала Улыбочка. - И если что-нибудь было, накажу. Но какие же еще тайны открыла эта проходимка?

   - Тайны чрезвычайной важности, княгиня.

   - Расскажите, полковник! Я ужас как любопытна!

   - Эти тайны политического свойства и касаются тех целей, с которыми граф явился в Петербург. Я сообщу их вам, княгиня, но помните, что они очень опасны. Калиостро хитер и пронырлив, как все итальянцы. Он послан сюда сообществом, власть которого простирается на всю Европу. И сумеет отомстить, если узнает, что его ужасные намерения раскрыты.

   - Ах, если так, то лучше не говорите, полковник! - в страхе прижимаясь к молодому адъютанту, просила Улыбочка.

   - Я не скажу. Но попрошу вас предупредить сестрицу вашу, Екатерину Васильевну, столь любимую государыней, что я желал бы полученные о Калиостро тайны государственной важности ей вверить для дальнейшего обсуждения, как сделать их известными императрице.

   - Это я обещаю вам. Сестра Екатерина имеет ум в политике. Слышите, как щебечут пташки! Верно, солнце восходит. Как бьет золотым огнем в окна!

  

  

   Багровые косые лучи заливали стволы мощных деревьев, роса переливалась на листьях и травах; проснулись и гордо прохаживались по газонам, распускал радужные хвосты, павлины. Но вот раздался шум люден, идущих с чем-то тяжелым, и голос светлейшего:

   - Несите его сюда, в Китайский домик! Да позовите господина Калиостро. Это его работа. Пусть и помогает.

   Затем в цветники вошел князь Григорий Александрович Потемкин. За ним следовал дворецкий и полдюжины лакеев, которые несли бесчувственного домашнего лекаря, найденного в таком жалком состоянии у ворот Лживых.

   - Сюда! Несите его сюда! - приказывал Потемкин и, опередив утомленных довольно грузной ношей людей, скорым гвардейским маршем подошел к одной из комнат Китайского домика, дверь которой была раскрыта настежь. Лакеи положили бедного лекаря на широкой софе. Потемкин приказал им удалиться.

   Люди ушли. Затем одна из дверей домика тихо приотворилась, и вышел Бауер. Несмотря на проведенную без сна ночь, полковник был на удивление свеж, улыбался с приятной скромностью, и вся амуниция на нем оказалась в удивительно щегольской исправности, хоть сию минуту на смотр, а ведь всякой беготни по темному парку за ночь было довольно.

   - С добрым утром, полковник! - прищурив зрячий глаз и с высоты фридриховского образцового гренадерского роста глядя на казавшегося маленькой фигуркой перед ним своего адъютанта, глубоким басом промолвил Потемкин.

   - Честь имею явиться, ваша светлость, - отдавая честь, нежным сопрано отвечал полковник. - Честь имею явиться и доложить, что в усадьбах вашей светлости все обстоит благополучно!

   - Спасибо, спасибо! Ну, а вот с лекарем черти, видно, пошутили совсем неблагополучно!

   - Что такое, ваша светлость? Ах, какое несчастье! Позвольте, я распущу ему галстук и расстегну крючки, - суетился исполненный рвения Бауер.

   - Расстегивай, распускай! - басил Потемкин. - Тебе по сей части, братец, и карты в руки.

   Тут отворилась дверь другого отделения домика, и появился, прихрамывая, князь Голицын. В противоположность балтийцу, все на нем было смято, перепачкано, парик свалялся и сидел криво, одну подвязку он потерял, так что чулок сморщился и съезжал с тощей икры левой ноги. Лицо князя в самом деле было украшено яркой царапиной. Но вид он имел совершенно независимый и небрежно покровительственный. Кивнув Потемкину, который раскланялся с ним церемоннейшим поклоном, Голицын выразил свое крайнее огорчение приключившимся с лекарем несчастьем.

   - Вот когда можно применить изречение: врач, исце-лися сам. Где вы нашли сего перепачканного медикуса, любезный князь Григорий Александрович?

   - Заметив след в густой траве и лазы в кустах, словно медведь ломил, пошли мы по этим местам, милый князь Сергей Федорович! - отвечал Потемкин. - Около аллегорических ворот Ложных Снов и обрели бесчувственным, поверженным ниц, с одной ногой в колючем кусте, повисшей в воздухе. Должно быть, от чертей бежал без памяти, завяз ногой, упал и сильно грудью о земь хватился! Подняли мы и понесли его. Да как еще до дачи было далеко, подумал я в этом домике медикуса уложить!

   - Имею честь доложить вашей светлости, что они приходят в себя! - сладчайшим сопрано пропел полковник Бауер.

   - А серебро? Нашли? - спросил Голицын.

   - То-то и есть, что не нашли. Серебра и след простыл. Когда пришли в грот, оказались в нем все плиты пола перевернутыми, тайник открыт, но совершенно пуст, хотя я своим глазом видел в нем наваленное серебро! Может быть, граф Калиостро все эти чудеса разгадает.

   Тут и третья дверь китайской пустыньки отворилась. Вышел граф Калиостро с обыкновенной своей торжественной манерой, воздев глаза к небу. В одной руке держал он свою египетскую тиару, а в другой - хламиду. Казалось, будто чья-то таинственная рука за ним дверь, притянув, захлопнула.

   - Что такое? Кто пострадал? Ах, это вы здесь беседуете, мои князья! - итальянским своим говором по-французски молвил магик.

   - Да! Да! Это мы, российские князья, поджидаем здесь вас, итальянский граф, и просим оказать помощь сему несчастному медикусу, которого ночью призванные вашими заклинаниями черти совершенно загоняли, в колючий куст увязали и лицом в земную пыль опрокинули! - удивительно тонким голосом говорил Потемкин.

   - Жалею! Но он сам виноват, непочтением раздразнив стихийных духов! - сказал резко и ворчливо Калиостро. - Что касается духопризвания, то вы ошибаетесь, любезный мой князь Потемкин! Я не вызываю духов тьмы, но попираю ногами аспида и дракона, в высших, духовных, светлых областях имея советников, друзей и незримых слуг. Если же темное начало в эту ночь в действия наши вмешалось, то вызвано оно преступлением ненасытного сладострастия суетной роскоши, в местах этих совершенным, о чем и свидетельствовало видение белой девы с рожденным из чрева ее плодом на руках, по воздуху пускающее ропоты и стоны!

   Говоря это, магик указал рукой на вершину башни, возвышавшуюся над парками.

   - Нахал! - пробормотал Потемкин, побледнев. Но больше ничего не прибавил. Только мрачно стал сопеть носом.

   - Но что же приключилось с раскаявшимся адептом профанской медицины? - продолжал Калиостро, с великодушным снисхождением подходя к лекарю, который пришел наконец в себя, открыл глаза, приподнялся, охая, на софе и сидел, подпершись руками, будучи еще не в силах собрать мысли и понять, где он и что с ним случилось.

   - По-видимому, особых повреждений не имеется, - заметил полковник Бауер.

   Лекарь глубоко вздохнул, провел рукой по лицу, ощупал себя и наконец проговорил:

   - Ощущаю боль во всем теле... Ох! О-о-ох! В ушах звон... Ох! О-о-ох! Ох-хо! Что я видел... что испытал... демоны преследовали меня... Ох-хо! В первый раз в жизни... столько нечистых духов... Колючие розги... ужасные дубины... Небо рушилось мне на спину... Ох! Ох!.. Хоботы, клыки, свиные рыла...

   - Вижу, что вы в самом деле подверглись преследованиям стихийных духов. Легкомысленное поведение всех принимавших участие в магической цепи сему причиной. Попытайтесь встать, коллега! Что? Можете? Значит, нигде ни вывиха, ни перелома. Обопритесь на меня и пойдемте. Движение восстановит правильную циркуляцию жизненных духов в членах ваших. Да, кажется, серебра в гроте уже не оказалось, князь? - беспечно обратился Калиостро к Потемкину, на темном лице которого пламенел злобой зрячий глаз.

   Генерал-адъютант российской императрицы не ответил магу ни слова.

   - Я предупреждал. Надо было вам тщательно охранять вход грота. Очевидно, или серебро ушло в земную глубь, и тогда я легко вновь извлеку его на поверхность с помощью заклинаний, или оно перенесено и сокрыто в иное потаенное место враждебными мне чародеями. Разыскать, куда оно перенесено, будет можно, если это место избрано ими на земном шаре. Но если они перенесли серебро ваше, князь, на какую-либо иную планету, тогда труднее.

   - Бауер! - крикнул мрачным голосом Потемкин. - Иди бумаги мне докладывать! Накопились, вероятно!

   И, повернувшись спиной к Калиостро, Григорий Александрович удалился. Полковник Бауер побежал за гигантской фигурой вельможи.

   Вслед за ними и Калиостро повел охающего доктора.

   Князь Голицын с царапиной на щеке, со спускающимся с левой ноги шелковым чулком, слегка прихрамывая, заключал шествие.

  

  

   Глубокую тишину ясного весеннего утра в парке нарушали лишь неприятные крики павлинов, блиставших друг перед другом великолепием развернутых хвостов на фоне изумрудного бархата подстриженных газонов. Пустили воду, и фонтаны посреди партеров били с легким потрескиванием высоко возносящихся струй. Приятный ветерок радужными облачками относил тончайшую водяную пыль и опускал ее на роскошный набор ярких цветов. В сверкающей росе они казались еще нежнее, еще изящнее.

   Вдруг все три лакированные разрисованные двери запертых отделений Китайского домика стали приотворяться. Быстрые женские глаза появились в образовавшихся щелях. Прекрасные соглядатайши, убедясь, что мужчин поблизости нет, несколько мгновений следили друг за другом, выжидая, чтобы какая-либо из них первой покинула уединенную обитель. Но все они одинаково выдержали характер и поэтому, решившись, одновременно распахнули двери и вышли. То были княгиня Варвара Васильевна, госпожа Ковалинская и маркиза Тиферет. Волнения бессонной ночи и приключения в парках, конечно, отразились на их костюмах и прическах. Впрочем, все три были прелестны.

   Сначала, быть может, ослепленные яркостью летнего утра после сумерек домика, они совсем и не заметили друг друга и смотрели в разные стороны. Потом вдруг с легким возгласом изумления увидели одна другую.

   - Представьте, мадам, - обратилась Голицына к Ковалинской, - я никак не предполагала, что нахожусь в соседстве с вами!

   - И я тоже, княгиня, - отвечала Ковалинская. - Я так была утомлена, взволнована, что просто не могла дойти до дома и приютилась здесь.

   - То же самое было и со мною, представьте! Уже все белело вокруг. Я не хотела беспокоить моих камер-фрау и девушек, сон которых особенно сладок на заре, своим возвращением, и, войдя в этот милый домик, прилегла на софе и заснула. Но я слышала здесь мужские голоса? Кажется, тут были дядюшка и полковник Бауер?

   - Да, княгиня. Я уже проснулась, когда они появились. Если бы не беспорядок моего костюма и прически, я вышла бы к ним. Тем более, что они принесли бесчувственного медика.

   - Что вы говорите? Какое несчастье! Что с ним?

   - Упал в темноте и расшибся. Впрочем, никаких существенных повреждений. Он уже очнулся. Граф Калиостро оказал ему помощь и увел на дачу.

   - Граф Калиостро! Так и он был здесь?

   - Да, княгиня. Иначе как бы оказалась здесь его супруга?

   Тут обе дамы с приятнейшими улыбками обратились к маркизе Тиферет и, взяв ее, одна под правую, другая под левую руку, любезно приветствовали милую гостью. При этом пристальные взоры обеих остановились на новом, неведомо откуда появившемся, надетом на правой руке итальянки, драгоценном браслете. Он уступал массивностью золота, числом и чистотою камней тому браслету, который украшал левую руку маркизы, но тоже стоил немалых денег.

   На все комплименты княгини и госпожи Ковалинской итальянка отвечала только обычным своим восклицанием:

   - Ах!.. Ха-а!..

   Но когда они выразили удивление цветущим румянцем ее щек даже после бессонной ночи, маркиза вдруг сказала:

   - А между тем я стара, очень стара!

   - Вы шутите, маркиза! Сколько же вам лет? Вы цветете, как роза! Мы просто завидуем вам!

   - Мне восемьдесят два года, сударыни! - непринужденно ответила маркиза Тиферет.

   - Что вы говорите? Это невероятно! - воскликнули обе дамы.

   - Это правда. Спросите Калиостро. Мне восемьдесят два года исполнилось после последнего превращения. У меня есть сын в Голландии. Он уже полковник. Другой сын - сенатор в Венеции.

   - То, что вы говорите, милая маркиза, совершенно изумительно!

   - Ах, что мои лета по сравнению с годами Калиостро! - улыбаясь, с наивной откровенностью говорила восьмидесятилетняя красавица. - Он стар, как египетская пирамида! Послушали бы вы, как иногда стучат его кости под ветхой кожей! Это такая музыка, я вам скажу! Раз услышишь - не забудешь.

   Искры смеха дрожали в глубине итальянских глаз красавицы, когда она говорила эти удивительные вещи.

   Княгиня не знала, как принимать слова Калиостерши? Очевидно, эта наглая проходимка смеется над русскими дамами, считая их круглыми дурами. Но по некоторым причинам она не хотела показывать ей, что так думает. Иначе рассуждала госпожа Ковалинская. Она припомнила, что сам Калиостро совершенно серьезно уверял ее в своей глубокой древности, что жил еще во времена Моисея, вместе с которым был жрецом в храме бога Ра-Мут в Меракон-Поле. Калиостро красочно описывал Египет, каналы, Нил, покрытый судами, заросли папируса, красных фламинго, гиппопотамов, крокодилов; описывал устройство храма, сфинксов, таинственное святилище, в котором хранился кубический камень с письменами мудрости; рассказывал, как Моисей, изучив мудрость, возмутил строителей пирамид и вывел их из Египта. И все это с такой наглядностью и такими подробностями, что невольно верилось...

   Вот почему и к словам маркизы Ковалинская отнеслась иначе, нежели Голицына. Ее экзальтированная головка тут же нарисовала поразительную картину. А маркиза Тиферет, со своим видом и тоном совершеннейшей простушки, еще придала рельефности этой картине Мафусаиловых лет магика, объятия которого были столь мощны, как в этом убедилась Ковалинская, и не тогда лишь, когда нес ее по лестнице в Итальянских.

   - Да-да! Посмотрели бы вы на нас с Калиостро в бане, сударыня, когда мы в полнолуние натираемся омолаживающей мазью, предварительно возвращая свой истинный облик! Калиостро тогда страдает ужасно! Ведь он весь в ревматических, подагрических узлах. Как он трясется, как задыхается и кашляет? Что за горб его украшает? Как он шамкает и шлепает губами! Как лоснится его череп! Какой седой мох торчит из его острых ушей? По сравнению с ним я еще очень бодрая старушка.

   - Но это просто невероятно, милая маркиза, все, что вы рассказываете! - говорила княгиня Голицына.

   - Э, вы не знаете силы мазей, протираний и фессалийских чар! Теперь особенно среди живых много оборотней, а среди неживых - превращенных. Есть такая вода - если ею прыснуть на превращенного или оборотня, то он показывается на несколько мгновений в своем настоящем виде.

   - И у вас есть эта вода, маркиза? - спросила Ковалинская.

   - У меня все есть, все. Орешки, от которых у детей режутся зубы без всякой боли; фильтры чудесные; удивительные симпатические чернила; порошок, истребляющий всяких насекомых. И все это совсем недорого, - с обезоруживающей наивностью говорила итальянка.

   - Но мазь, которая возвращает молодость? - спросила княгиня.

   - Ну, эта мазь очень дорога. Небольшая баночка - пятьдесят червонцев.

   - Я скажу об этом кое-кому из петербургских старушек, которые и так молодятся, как умеют, - сказала Голицына. - Конечно, они не пожалеют денег, чтобы получить такие блестящие глаза, алые уста, розовые щеки и такую грудь, как у вас, милая маркиза! А было бы интересно на живой старушке проверить силу такой мази! Благодарение Создателю, я сама еще в ней не нуждаюсь!

   - О, конечно, княгиня! Вы свежи, как померанцевый цветок! Ваши волосы - золотое руно Колхиды! Ваши глаза - поля незабудок! Ваша грудь - пара белых овечек с розовыми носиками! - по-южному образно отвечала любезностью на любезность маркиза Тиферет.

   - А меня особенно интересует вода, возвращающая истинный образ превращенным существам! - задумчиво говорила черноокая Ковалинская.

   - О, это ужасно любопытно! - с итальянской живостью вертя перед лицом пальчиками, отвечала маркиза. - Подумайте, мы окружены превращениями! Эти деревья, камни, цветы, статуи - кто знает? Быть может, многое здесь - превращенные существа и оборотни! Но Калиостро хранит эту воду у себя и ни за что не хочет дать мне хоть немножко. Но я знаю, что он недавно опрыскал тихонько изо рта этой водой господина Бауера и убедился, что это оборотень!

   - Полковник Бауер! Что вы говорите? - изумилась княгиня Голицына.

   - О, это препочтеннейший старичок - молодой полковник Бауер! - с искрами затаенного смеха в глубине итальянских глаз говорила маркиза Тиферет. - Подумайте, что выяснилось! Полковник Бауер не кто иной, как знаменитый маг и кабалист Кнорр фон Розенрот! Он родился в 1514 году. Да-да! Ему уже почти четыреста лет. Каждые пятьдесят он возрождается и каждое новолуние натирается омолаживающей мазью! Посмотрели бы вы на него в его настоящем виде! О, какая древность! Калиостро встречался с ним на фессалийской Вальпургиевой ночи и на других шабашах. Он, конечно, станет отпираться, будто бы никогда там не бывает. Но вы не верьте. Я сама с ним летала.

  

  

   Удаляясь с адъютантом в спальню, служившую ему и кабинетом, Потемкин уселся в кресло и, не думая о делах, для которых вызвал было Бауера, кусал пальцы, унизанные высочайше пожалованными ему перстнями. Полковник Бауер имел достаточно оснований опасаться темного духа меланхолии генерал-адъютанта императрицы.

   Однако, посидев угрюмо, Григорий Александрович только выразил желание, чтобы всякие магические опыты были прекращены, а господин Калиостро приступил к тому прямому делу, для которого и был вызван, то есть к лечению больного младенца. А поэтому он поручил адъютанту съездить в Петербург и пригласить на последний консилиум лейб-медика Роджерсона и докторов фон Бека и Массота. Пусть окончательно выскажутся, есть ли надежда. Если доктора признают бессилие своей науки, пусть лечит Калиостро - не повредит. Изложив свое решение, Потемкин отпустил адъютанта, а сам занялся делами, с чудесной быстротой просматривая и подписывая бумаги одну за другой.

   Все в Озерках: и господа; и слуги, и сам маг - отдыхали в этот день от волнений и необыкновенных ночных приключений. Усадьба казалась вымершей. Калиостро заперся в отведенных ему покоях с супругой, маленьким Эммануилом и служителем Казимиром. Госпожа Ковалинская уединилась в часовне, воздвигнутой в парке, где находились не православные иконы, а католическая мраморная статуя Мадонны в одеянии из белого бархата с золотыми звездами. Госпожа Ковалинская проводила здесь время в глубоком экстазе, закутанная в темные флер и газ, молясь по маленькой золотообрезной французской книжке. Находившаяся поблизости часовни ее любимая горничная Парашенька одна была свидетельницей вздохов и обильных слез Ковалинской. Только в сумерках эти слезы и вздохи иссякли и госпожа Ковалинская обрела небесное утешение, помощь и совет. Она почувствовала насущную необходимость, во-первых, написать глубоко мистическое и вдохновенное письмо в Гатчину подруге своей, фрейлине цесаревны Марии Федоровны Екатерине Ивановне Нелидовой, впрочем, не содержащее ни малейшего намека на события в Озерках, а во-вторых, приняла твердое решение съездить в Смольный, чтобы побеседовать с духовником римско-католического исповедания и почтенной начальницей института госпожой де Лафон.

   Что касается княгини Варвары Васильевны, то и сиятельная Улыбочка теперь превратилась а неиссякаемый источник слез и вздохов. Изощренный меч скорби поразил ее материнское сердце. Бедный малютка, препорученный мамушкам и нянюшкам, за ночь еще больше разболелся, на глазах таял, и бледный огонек его жизни угасал безнадежно. Князь Сергей Федорович, закрыв мушками царапину, полученную в ночной борьбе с духами, тоже предался родительскому горю, вздыхал, суетился и искал совета в медицинских книгах, бесконечно жалел и искренне страдал за бедного маленького.

   Наконец вечером из столицы прибыли доктора и полковник Бауер. После тщательного обследования больного, в котором принимал скромное и молчаливое участие столь много претерпевший, но за день совершенно оправившийся домашний доктор, в библиотеке состоялся ученый консилиум, на котором присутствовал и князь Голицын, имевший случай щегольнуть познаниями как в медицине, так и в латинском языке, вынесенными им из коллегии отцов иезуитов, где он получил прекрасное образование. Результаты были совершенно безнадежны. Доктора заявили, что наука в данном случае совершенно бессильна, что ребенок осужден на смерть, болезнь его неизлечима, и только чудо может его спасти. Надо добавить, что и Бауер, и Голицын, и домашний лекарь ни словом не обмолвились докторам, что на даче находится граф Калиостро, уже три месяца безвозмездно исцелявший больных под именем полковника Фридриха Гвальдо. На это было строжайшее распоряжение князя Григория Александровича. Когда, получив в золотой табакерке, наполненной червонцами, по величине соответствовавшей значению каждого во врачебной иерархии столицы, доктора поужинали и отбыли, Потемкин послал домашнего врача и адъютанта Бауера сообщить графу Калиостро о результатах консилиума и предложить ему, в свою очередь, обследовав дитя, если он может помочь, приступить к лечению немедленно.

   Вместе с Бауером в комнату Калиостро проследовал и князь Сергей Федорович. Сопровождал их и домашний врач. Безнадежное заключение консилиума повергло чадолюбивое сердце добродушного князя в глубочайшее горе. Все упования он теперь возлагал на герметическую медицину. Калиостро принял князя и адъютанта светлейшего с величайшим спокойствием и достоинством. Одетый в черное платье и огромный пудреный парик, он читал книгу с таинственными знаками и фигурами. Пригласив поздних посетителей разместиться в креслах, граф благосклонно выслушал князя, пространно и путано сообщившего о консилиуме и безнадежном состоянии ребенка.

   - В этих обстоятельствах княгиня и я все надежды возлагаем на вас, граф. Осмотрите больного и скажите, есть ли в вашем искусстве средства к его спасению. Верьте, что во всяком случае труды ваши будут вознаграждены. Вы знаете, что мы не стеснены в средствах, - закончил князь Сергей Федорович.

   Калиостро, выслушав, склонил голову и некоторое время пребывал в глубоком раздумьи. Наконец сказал:

   - Не предупреждает ли Писание от этих профанских врачей? "И истратила все достояние свое на лечение у многих врачей, но не получила никакого облегчения, а пришла в еще худшее состояние". И, тем не менее, вы призвали сих "многих". Теперь вы ко мне обратились. Я лечу безвозмездно из одного человеколюбия. Золота вашего мне не нужно. Не нуждаюсь и в осмотре ребенка. Я уже говорил вам, что герметическая медицина на расстоянии лечит. Но тут особый случай. Это место наполнено темными духами, вооружившимися против больного. Славное поприще, которое его ожидает, и те удары, которые он со временем нанесет царствующему на земле злу, ополчают против него служителей тьмы. Итак, необходимо прежде всего удалить его отсюда. Если вы и княгиня желаете, чтобы я лечил младенца, то должны поручить его только моему попечению. Дитя будет перевезено мною в Петербург и должно находиться в специальном помещении. Кроме меня, никто его видеть не должен, даже родители.

   - Как, мы совсем должны будем расстаться с нашим ребенком? - воскликнул князь. - Неужели даже краткие свидания с ним будут невозможны?

   - Я сказал: полное удаление младенца от внешнего мира! Даже мгновенные свидания с ним кого-либо недопустимы.

   - Но княгиня никогда на это не согласится! Калиостро пожал плечами.

   - Вы пришли ко мне. Вы просите моей помощи. Я говорю вам, как могу помочь. Вы противитесь и недовольны. Это ваше дело.

   - Такое странное и тяжелое условие! Матери совсем не видеть свое дитя! - говорил глубоко опечаленный князь.

   Домашний врач, всем своим видом выражавший полнейшее смирение, заметил, что если лейб-медик Роджерсон и господа Бек и Массот совершенно не видят средств к спасению младенца, то не лучше ли согласиться на условие графа? Временная разлука родителей с их чадом лучше вечной, которая неминуема, если граф не поможет высоким искусством, в совершенствах которого уже невозможно сомневаться.

   - Без княгини я ничего решить не могу! - поднимаясь, сказал Голицын. - Ее материнское сердце тут сказать должно! Необходимо будет подготовить ее и к сообщению о решении консилиума, и к вашему требованию, граф! Боюсь, что все это окончательно потрясет нежную женщину!

   - Я не требую для себя ничего, князь! - возразил Калиостро. - Но для спасения больного младенца требую необходимого. Так, целая ночь и целый день уже потеряны. Поспешите же с решением. Через двадцать четыре часа я уже не смогу помочь вашему ребенку.

   Князь и полковник Бауер удалились. Домашнего врача Калиостро ласково попросил остаться и побеседовать с ним.

  

  

   Условия Калиостро прежде всего были сообщены князю Григорию Александровичу. После длительного размышления он нашел, что нет иного выхода, как согласиться и доверить младенца магику, хуже ведь быть не может. А кто знает, может быть, тот и спасет младенца! Разбил же он стекло силой магического тока! И серебро нашел, о котором сам Степан Иванович Шешковский ничего разведать не мог. Вещь удивительная! Правда, серебро опять исчезло. Но ведь показано было. Все видели ясно. Итак, надо подготовить княгиню.

   Около часа понадобилось Григорию Александровичу, князю Сергею Федоровичу и полковнику Бауеру при содействии госпожи Ковалинской, чтобы сообщить наконец Улыбочке трагический приговор докторов. И все-таки последствия были ужасны. Рыдания и обмороки продолжались около трех часов, совершенно ослабив княгиню. Зато потом сравнительно легко было уговорить ее доверить младенца Калиостро. Она ухватилась за мага, как за последнюю надежду, и вновь в него поверила. Временная разлука представлена была госпожой Ковалинской как необходимая жертва материнской любви ради спасения ребенка. Бедная женщина решилась.

   Госпожа Ковалинская поддерживала княгиню в ее самоотверженности.

   После уединенной молитвы Ковалинская имела беседу с графом Калиостро и пришла к непоколебимому убеждению, что тот святой человек. Вот почему она убеждала и княгиню ввериться магику, повторяя с воодушевлением:

   - Отдайте вашего маленького этому святому мужу, и он исцелит и спасет его!

   Мало того, госпожа Ковалинская склонна была теперь думать, что святость сообщается всем, вступившим в общение с великим человеком. И саму себя она нашла святой, духовной и чистой.

   Князь Григорий Александрович поручил полковнику Бауеру передать Калиостро согласие княгини. Когда адъютант вошел в покои Калиостро, то застал там домашнего врача, внимающего наставлениям посланника Великого Кофта. С достоинством выслушав ответ, граф подробно рассказал о возвышенных духовных планах, с которыми явился в Россию. Полковник Бауер, видимо, был потрясен возвышенной речью Калиостро. Сказал, что решительно заблуждался, но теперь прозрел. Тут он протянул графу руку, крепко пожал ее, подавая другую - домашнему лекарю. Так был заключен союз между недавними врагами. Маркизы Тиферет при этом не было. Она собирала свои вещи.

   Начались великие приготовления к отъезду доктора небесной медицины с больным младенцем в Петербург. Между тем князь Потемкин, призвав управителя дел господина Ковалинского, приказал немедленно приискать из домов, принадлежавших ему, Потемкину, на Невской набережной, достаточный для размещения магика. Для супруги его должны были быть специально отлично убранные покои с отдельным подъездом, особенная обслуга, девушки и камер-фрау, также лошади, экипажи, при них кучера и конюхи; чтобы ни в чем не было недостатка.

  

  

   Чудесное видение, посетившее князя Юрия Михайловича Кориата, произвело на него глубочайшее впечатление, овладело его чувствами и воображением. Молодой секретарь искал уединения в сумрачной библиотеке и здесь целыми часами просиживал, держа в руках вещественное доказательство сверхъестественного явления - черную тафтяную розу. И когда он смотрел на нее - она оживала, лепестки начинали благоухать, и образ прекрасной жрицы Изиды, воплощенный в обольстительной жене Калиостро, рисовался мечтам юноши то улыбающийся, то скорбный, то бесконечно обольстительный и зовущий.

   Тамплиер любил; любил всеми силами мечтательной души и девственной юности; любил, как только может любить сокрытый от света и его шумных развлечений и забав, сторонящийся женщин, твердый в соблюдении обетов рыцарь - схимник и теософ. А голубое небо, сияющее летнее солнце, щебет птиц, шелест листьев вместе с дальним громом и ропотом жизни обширной столицы - все проникало в сумрачное книгохранилище и находило отклик в груди мечтателя; кровь закипала и волновалась в жилах и приливала со звоном к вискам, и в страстном томлении подносил он черную розу к воспаленным, жаждавшим устам. И не могла мертвая тафта утолить эту жажду прикосновений к трепетному, горячему телу женщины.

   Но странной была его любовь. Жизнь и смерть как бы смешались в ней. Юноша не знал, кого любил: женщину во плоти и крови или призрак, восставшую мумию пирамид, оживленное прошлое человечества? Витая в мечтах, обретал он силу двойного зрения, века раскрывались перед ним - и восставал древний Египет, и Эллада, и Соломонов храм, и царица Савская, и сладостные картины "Песни песней" осязаемо проходили мимо него. И в прошлом человечества, в веках любил он бессмертное воплощение женственности...

   Углубившись в мистические фолианты, князь Юрий грезил наяву и не сразу увидел себя опять в тихом книгохранилище его превосходительства Ивана Перфильевича Елагина, главного директора над зрелищами, статс-секретаря императрицы, сенатора и великого наместного мастера восьмой провинции.

   По лицу стоявшего перед ним камердинера, видимо, давно уже находившегося здесь, понятно было, что его немало удивляет странное оцепенение секретаря.

   - Его превосходительство просят ваше сиятельство пожаловать к ним. Очень страдают.

  

  

   Здоровье Ивана Перфильевича не улучшалось, несмотря на лечение такой знаменитости, как лейб-медик Роджерсон. Нога продолжала болеть, и бедный старик с величайшим трудом мог пройти от кровати до откидного кресла на колесах, в котором его вывозили в сад и катали в тени берез и в цветнике. Переехать к себе на дачу, на остров, Иван Перфильевич не желал. Усиленные кровопускания, отвратительные микстуры в огромных дозах, промывание совершенно ослабили старого директора, от природы наделенного весьма крепким организмом.

   Во время болезни государыня почти ежедневно осведомлялась о состоянии своего "Перфильевича" и несколько раз удостоила его милостивыми письмами. Это в высшей степени утешало старика в его мучениях, обнадеживая по выздоровлении на возвращение милости царицы и права личного ей доклада, как бы отнятого временно. Делами театральными и сенатскими Иван Перфильевич занимался теперь даже больше, чем раньше, будучи здоровым, так как стремился заполнить вынужденное затворничество и досуг длинных летних дней. Кроме визирования бумаг, Иван Перфильевич читал нравственные сочинения и более чем когда-либо проникался презрением к суете земной.

   Именно с золотообрезным томиком благочестивых размышлений госпожи Гюйон застал князь Кориат его превосходительство в саду, в прозрачной тени крытой аллеи, составленной из зеленых шпалер цветущих кустарников и вьющихся растений.

   Облеченное в шлафрок коротенькое и жирное тело старика помещалось в кресле. Забинтованная нога покоилась на особой скамеечке. Большая голова Ивана Перфильевича была по-женски повязана красным шелковым платком, так что кончики связаны были узелком на лбу. Лицо его, с заметным нездоровым оттенком, бледно-желтое, выражало глубокое уныние.

   Завидев секретаря, Елагин закивал ему.

   - Ах, милый князь! - сказал он, когда тот приблизился. - Я жестоко страдаю. Сейчас приступ костной ломоты такой мучительный был! Прямо хоть криком кричи. Послал за тобой. Тем временем вдруг боль отступила, и теперь только ноет в ноге и тянет в пальцах.

   - Неужели новое втирание, рекомендованное Род-жерсоном, не помогло вашему превосходительству? - с глубоким участием искренне осведомился молодой тамплиер вместе со старым преданным камердинером, который махал над головою больного свежей ветвью березки, навевая прохладу и отгоняя докучливых мошек, жаливших бедного наместного мастера.

   - Какое! - безнадежно махнув исхудалой рукой, сказал Иван Перфильевич. - Ни малейшего облегчения, даже хуже. Вся их профанская медицина ничуть не помогает. Вспомни Мольера, как у него в интермедиях... "Перекровопустить, перепромыть, переклистировать..." Вот по этой системе меня и лечат, - с глубоким вздохом сказал старик. Он задумался, бесцветными глазами вглядываясь в зеленую стену шпалеры, как будто читал на ней безнадежное будущее. - Лечат - и залечат!

   Иван Перфильевич поник головой.

   Князь Кориат, до глубины души взволнованный, не знал, что сказать и как утешить его.

   - Воистину залечат, батюшка, ваше превосходительство! - дрожащим голосом, со слезами на глазах осмелился заговорить камердинер. - Им только в руки попади - живым редко выпускают. Не послушали моего глупого холопского рассуждения, чтобы к себе этих докторов не допускать.

   - Истинно глупое рассуждение, - отозвался Иван Перфильевич. -