Энгельгардт Николай Александрович - Граф Феникс

аправился прямо к дивану и хотел было привлечь к себе красавицу, но та резким движением отстранилась, и на лице выразился гнев.

   - К чему эти нежности, Джузеппе? - сказала она насмешливо по-итальянски. - К чему это пение? Ни к вашему брюху, ни к докторской профессии не идут такие ухватки.

   - Будьте снисходительны, дорогая Лоренца! - на том же языке возразил названный Джузеппе, равнодушно отойдя от дивана и садясь в кресло. - Ваше пение пробудило во мне воспоминания былых счастливых дней.

   - Вместо воспоминаний я просила бы вас, Джузеппе, заняться делом. Не понимаю, чего мы здесь дожидаемся уже третий месяц. Вы заставляете меня проводить дни в скучном затворничестве. Если бы не мои соотечественницы, которые живут в этом доме и посещают меня, право, умерла бы со скуки!

   - Именно соотечественницы для нас и опасны, дорогая Лоренца, - наставительно заметил Джузеппе. - Они могут собрать сведения о нашем прошлом и распустить невыгодные слухи.

   - Итак, вы хотите, чтобы я лица человеческого не видела? - с досадой воскликнула Лоренца.

   - Вы видите меня, - смиренно возразил Джузеппе.

   Красавица недовольно отвернулась. Последовало молчание. Вдруг Лоренца засмеялась, обнажая жемчужные зубы, и захлопала в ладоши.

   - Ах, знаете ли, Джузеппе, с кем я вчера познакомилась?

   - С кем?

   - С карлицей певицы Габриэлли, что живет в доме напротив вместе с другой артисткой, Давней. Это певицы придворной оперы. Карлица чрезвычайно умная и забавная особа. Она знает весь Петербург, рассказала мне много интересного о покровителе Давии синьоре Безбородко. Это знатный и богатый человек! Карлица уверяла, что при моей наружности и голосе я могла бы обворожить всех. Она сулит мне огромный успех. А между тем по вашей прихоти я даром теряю время, скучая в этой противной комнате, как пленница.

   - Еще немножко терпения, дорогая Лоренца, и вы будете вознаграждены! Уже сегодня я получил приглашение от князя Потемкина, но вынужден был уклониться, так как оно было сделано в небрежной форме.

   - Зачем? Зачем уклонился? Я хочу видеть Потемкина! Вот вельможа! - воскликнула Лоренца.

   - Потемкин не уйдет от нас. Если раз рыбка клюнула мою наживку, еще не бывало случая, чтобы она сорвалась с крючка. Положись на мой опыт. Но знакомство с карлицей Габриэлли весьма кстати. О Габриэлли я много слышал. Ей покровительствует господин Елагин, главный директор спектаклей и секретарь императрицы.

   - Габриэлли - дочь повара, а вхожа во двор и осыпана бриллиантами! Чем я хуже ее? - сказала Лоренца.

   - При моем содействии, дорогая, вы займете здесь положение выше любой актрисы, которая является во Дворец с тем лишь, чтобы пропеть арию. Вельможи же обнимаются с нею за кулисами, как с женщиной легкого поведения, и в обществе она не принята. Поприще иное, блистательнейшее предстоит вам. Лишь немного терпения. Однако знакомство с госпожой Габриэлли для весьма ценно, и я сегодня же буду у нее от вашего как графини ди Санта-Кроче.

   При этом оба громко захохотали.

   Но Лоренца опять приняла недовольный вид.

   - Терпение! Терпение! - сказала она. - Вам хорощо проповедовать терпение. Отправив меня в Петербург сами вы отлично проводили время в Курляндии, ухаживая за этой сентиментальной немкой, сладкие письма которой столь вас занимают.

   - Вы напрасно меня упрекаете, Лоренца. Я провел время прескучно в проклятом замке барона Медема. Тощий стол, тяжеловесные баронессы, унылый климат - проклятие! Но я там сделал важные знакомства. Шарлотта фон дер Рекке, урожденная графиня Медем, конечно, не более как сентиментальная дура, но в нашем ремесле такие и нужны. Связи и родство ее огромны. От отца Шарлотты я получил весьма важные рекомендательные письма.

   - Прекрасно! Но тогда чего же вы здесь ждете вот уже третий месяц? Имея столько рекомендаций и дипломов, почему вы, Джузеппе, не откроетесь?

   - Потому что я должен был собрать все нужные сведения и прощупать почву. А кроме того, здесь был господин Месмер. А мы никогда не начинаем работы в городе, где уже действует кто-то с теми же полномочиями. Теперь господин Месмер отбыл. Я узнал об этом сейчас и на днях выйду из тени. Вам еще много предстоит работы, Лоренца!

   - Ах, мне уже надоело работать на вас, Джузеппе! Мне надоело скитаться по Европе из одной столицы в другую! Я утомлена кочеванием и хотели бы пристать к тихой пристани.

   - Вы работаете не на меня, Лоренца, а на великое дело преображения человечества! - сказал собеседник красавицы. - Вы знаете, что и я имею начальников и выполняю волю пославших меня.

   Лоренца пожала плечами и стала перебирать струны гитары.

   - Однако нужно одеться! - поднимаясь с кресла, живо заметил Джузеппе и вышел из комнаты. Лоренца посмотрела ему вслед мрачным, полным ненависти взглядом черных очей, потом взяла несколько аккордов и запела.

  

  

   Джузеппе-Гвальдо-Пелегрини прошел на свою половину, состоявшую из докторского кабинета и весьма деболыпой приемной комнаты, где обычно дожидались больные. Кроме простых табуретов, в приемной ничего не было. В кабинете стоял пульт с огромной чернильницей и толстой книгой, развернутой на странице, где была изображена человеческая фигура с раскинутыми руками в пятиконечной звезде, окруженной иероглифами, да стеклянный узкий шкаф, куда, как правило, помещают часы, но вместо них там скалил зубы человеческий скелет.

   На окнах светились бутыли с разноцветной жидкостью для приготовления лекарства, а на ковре стояло подобие саркофага на ножках с подушками внутри. В этот саркофаг таинственный медик укладывал для осмотра пациентов, что всегда производило сильное впечатление.

   В потолке кабинета был люк и винтовая лестница, ведущая на огромный чердак, наполненный "реквизитом" доктора. Куда он и поднялся.

   Весь чердак, сумрак которого пыльными струями рассекал свет, проникавший через полукруглые слуховые окна, был забит самыми разнообразными предметами. На веревках висели мантии, восточные одеяния, необыкновенные мундиры, обшитые мишурой, кафтаны, принадлежности женского туалета в античном вкусе. Сундуки и чемоданы были разбросаны по разным углам. Некоторые раскрыты, и в них виднелось оружие удивительной формы, фолианты в пергаменте, узкогорлые и пузатые сосуды, машины, инструменты непонятного назначения. В этом хаосе у одного из слуховых окон помещался туалетный стол с зеркалом, заставленный баночками и склянками с протираниями и снадобьями для гримировки.

   Владелец этих сокровищ, скинув плащ и синий "бастрак", подсел к туалету и тщательно занялся своей особой, смягчая кожу лица различными эссенциями, лоща зубы и ногти, выщипывая волоски, торчавшие из круглых ноздрей готтентотского носа и подправляя брови. Вместе с тем он принимал перед зеркалом разные осанки и придавал лицу выражения вдохновения, благородства, набожности, экстаза, как актер, готовящий роль. Покончив со всем этим, быстро оделся и оказался в великолепнейшем наряде. Оставалось только взять трость с золотым набалдашником. Затем он спустился с чердака и вновь вошел в комнату Лоренцы.

   Теперь это был знатный и богатый господин с самыми изысканными манерами. Правда, в его движениях и жестах чувствовалась чрезмерная напыщенность.

   - Я иду с визитом к Габриэлли, дорогая, - сказал он с важностью. - Забыл тебе сказать, что нанял сегодня весьма расторопного слугу - поляка из мелких шляхтичей. Он придет завтра утром и спросит графиню да Санта-Кроче. А теперь до свидания.

   Перейдя через улицу, Джузеппе легко отыскал квартиру певицы придворной оперы. Они обитали на столь же узкой и грязной лестнице и так же высоко, как и он сам, несмотря на то, что обе получали огромные суммы, не считая драгоценностей, от своих вельможных покровителей. В сумраке нащупав дверь, гость принялся бесцеремонно стучать в нее кулаком, так как ни звонка, ни молотка не было. Женский голос произнес за дверью несколько итальянских проклятий, и затем дверь распахнулась. Из нее хлынули клубы мокрого пара и чада от подгорелого оливкового масла. В этой тяжелой атмосфере посетитель увидел мощную, с пышной грудью и круглыми бедрами бабу с крупными чертами лица итальянско-еврейского типа. Ее пестрая полосатая юбка была высоко подоткнута и открывала великолепные икры. В руках она держала мочалку, с которой стекала мыльная вода, целое озеро расплылось по полу. В открытые двери виднелась кухня, откуда доносилось шипенье, и валил чад. Не менее мощная и столь же просто одетая стряпуха склонилась там над кастрюлями и сковородами с ложкой в руке -

   - Что вам угодно, синьор? - спросила итальянка, мывшая пол.

   - Я желал бы видеть, любезная матрона, вашу хозяйку, певицу придворной, ее величества, оперы, госпожу Габриэлли! - отвечал, сторонясь воды и мочалки, нарядный посетитель.

   - Это я! - спокойно отвечала босоногая женщина.

   - Вы?! Возможно ли, синьора! - воскликнул пораженный гость. - Вы знаменитая певица Габриэлли?!

   - Не прикажете ли спеть вам для доказательства? Да, я - Габриэлли. А вон та, на кухне, моя подруга Давия, - продолжала певица, указывая на пифию среди кастрюль и оливкового чада. - Чему же вы изумляетесь?

   Мы заняты хозяйством. Мы все делаем сами и потому всегда веселы и здоровы. Но кто вы, синьор? И что вам угодно?

   - Граф Феникс ди Санта-Кроче, синьора! - внушительно произнес гость. - Явился засвидетельствовать свое почтение, принести дань признания вашему несравненному таланту, прославляемому всей Европой, и вместе с тем передать поклон моей супруги, графини Серафимы.

   - Ах, моя карлица Грациэлла рассказывала о ней! Грациэллы нет дома. Я послала ее за припасами. Она расхваливала красоту и голос вашей супруги.

   - Трудно хвалить в вашем присутствии, синьора, чей-либо голос или внешность! Когда восходит солнце - меркнут крупнейшие звезды. Но я привез вам привет от некоторых друзей из Италии и вот это письмо от принца, утратившего без вас всю радость жизни.

   С этими словами граф Феникс достал письмо и помахивал им, не зная, как отдать певице в мокрые ручки послание меланхоличного принца.

   - Пройдите сюда, граф! - сказала певица, бросая на пол мочалку. Затем она отерла руки о пеструю юбку и опустила ее, чтобы скрыть мощные ляжки. Граф Феникс осторожно прошел в указанный приемный покой. Здесь певица приняла письмо с короной на печати, небрежно разорвала конверт, пробежала страстные строки августейшего обожателя и равнодушно бросила письмо на доску камина.

   - Он надоел мне еще в Милане! - сказала она.

   - Бедный принц! Неужели столь разительное в наш безнравственный век постоянство не трогает ваше сердце, синьора? - говорил граф Феникс. - Впрочем, всеобщее обожание, которое вас здесь окружает, восторг двора, вельмож, конечно, сгладили из ваших воспоминаний образ далекого юного поклонника. Дивный ваш голос, мощный гений, пламень духа, обворожительная красота гремят во всей Европе.

   Габриэлли совершенно равнодушно слушала слащавую лесть гостя, однако она все же была ей приятна.

   - Вы очень любезны, граф, - сказала она. - Может, вы хотели бы познакомиться и с моей подругой? - И, не дожидаясь ответа, крикнула звучным, мелодичным голосом:

   - Давия, поди сюда!

   Тотчас же та явилась из кухни, с пылающими щеками, вся дышащая ароматами лука и пряных специй.

   - Это соотечественник, недавно в Петербурге, граф ди Санта-Кроче, о супруге которого нам сегодня рассказывала Грациэлла! - представила она гостя.

   Давия радостно всплеснула руками и засыпала графа потоком итальянских слов, расспрашивая о знакомых аристократах в Риме, Падуе, Милане, Венеции, Неаполе и еще дюжине других городов и городишек Италии. Граф знал многих из них и, пересыпая свои ответы любезностями и похвалами таланту и красоте артистки, сообщил достаточно новостей. В беседе приняла участие и Габриэлли. Певицы усадили графа в кресло, достали из пузатого шкафчика вино, фрукты, кубки, угощали его и сами исправно пили за его здоровье. Не прошло получаса, как между гостем и певицами установились самые приятные откровенные отношения. Граф оказался любезнейшим кавалером, к тому же объехал, казалось, весь свет, знал всех выдающихся людей. Была принесена гитара, и артистки исполнили дуэт из новейшей оперы аббата Пьетро Метастазио. Восторженный граф попеременно становился перед каждой на колени, целуя красавицам ручки, хотя они у Габриэлли сильно припахивали серым мылом, а у Давии - подгорелым оливковым маслом. В то же время граф не уставал искусно расспрашивать певиц о петербургском дворе и свете, обо всех певицах и актрисах "Эрмитажа", о покровителях, о домах вельмож, их женах, любовницах и скандальных связях, тайных и полу явных. Между прочим перевел он речь и на покровителя Габриэлли, старого директора спектаклей и всяких зрелищ, господина Елагина, которого певица называла просто по батюшке: "Перфильевич!"

   - Господин Елагин известен мне как муж, исполненный высоких добродетелей, - важно сказал граф Феникс, - огромной учености и государственного опыта. Слышал о нем в бытность мою в Лондоне от моего друга герцога де Бофора. Имею и письма к сему достопочтеннейшему лицу от мужей рассвета, восхода солнца, от тайного места, где пребывает великая мудрость и господствуют мир, согласие и тишина!

   - Что он такое говорит? - сказала Давия, часто прикладывавшаяся к кубку, быть может потому, что кулинарные занятия у пылающего очага пробудили в ней жажду. - Что он говорит? О каком рассвете и тайном месте? Что за кабалистика? Впервые слышу о добродетелях господина Елагина. Спросите у Габриэлли, она вам расскажет, что это за добродетели! Ха-ха-ха!

   - Оставь в покое моего доброго старичка, Давия. - сказала Габриэлли.

   - Доброго! Да, к тебе он добр, и ты с ним делаешь все, что только пожелаешь! Но другим в труппе нет житья от этой противной старой капризной крысы!

   - Я еще раз говорю тебе, Давия, оставь в покое моего старого Перфильевича! - рассердилась Габриэлли.

   - Вот еще! Ты, кажется, собираешься мне приказывать! Но я еще никогда и никому не подчинялась, тем более тебе! Чем я ниже тебя? Кажется, ничем! Хочу и буду говорить, буду!

   - Молчи! Молчи! - вскакивая и яростно топая ногой, вскричала Габриэлли, черные кудри которой, как змеи, разметались по плечам.

   Давия тоже вскочила, встряхнула своими великолепными волосами цвета венецианского красноватого золота, и, вырвавшись из-под шелковой сетки, они упали на грудь певицы, едва прикрытую воздушной рубашкой и коротеньким фигаро. Затем обе певицы, подбоченясь, стали наступать друг на друга, пронзительно крича:

   - Я буду говорить, всегда, всюду, что твой старикашка - безнравственная обезьяна! Коротышка! Уродец! Запыхается! Задыхается! Кос! Глух! Скуп! Носит по три года один кафтан! Всем надоедает! Ничего не смыслит в искусстве! Противный! Отвратительный!

   - Он в тысячу раз лучше твоего жирного мопса Безбородко! Пьяницы! Грубияна! Варвара! Который таскается по кабакам и непотребным домам и заставляет тебя делить его любовь с уличными грязными тварями!

   - Это все же лучше, чем жить со стариком, развалиной, немощным подагриком, только потому, что он главный директор театров и дает тебе первые роли!

   - Я живу со стариком, а ты, кроме своего бегемота, с тремя... С несчастным мальчишкой графом Бобринским, которого растлеваешь и довела почти до чахотки, и с братьями, родными братьями!

   - Что? Я живу с родными братьями?

   - Да, да! Я знаю. С одним Рибасом и с другим Рибасом! Это - смертный грех. Это - кровосмешение.

   - Фурия!

   - Мегера!

   - Цыганка!

   - Жидовка!

   Певицы до того разъярились, что, казалось, готовы были вцепиться друг другу в волосы.

   Граф Феникс внимал перебранке с полнейшим спокойствием, улыбаясь и прихлебывая из кубка.

   - Ты - жидовка и готова удавиться за горсть червонцев! - кричала Давия.

   - Ты - цыганка, и у тебя нет религии! Ты служишь сатане! - кричала Габриэлли.

   - Дура! Обе мы пойдем в ад, если только он существует!

   - Слышите! Она не верует в учение святой церкви! Я - жидовка, говоришь ты, но я верую! Я никогда не позволю себе вступить в связь с двумя близкими родственниками одновременно, тем более с родными братьями.

   - Какая святая, подумаешь! Кому ты говоришь? Разве я не знаю твоих похождений!

   - Ты - кровосмесительница. И я донесу на тебя аббату Николя.

   - Ха! Ха! Ха! Доноси хоть самой инквизиции! Мы - в России. Здесь меня не достанешь. Да и в Риме у меня достаточно знакомых кардиналов, которые любят жить весело.

   - Когда ты умрешь, святая церковь откажет тебе в погребении!

   - Всех актрис лишают погребения в освященной земле. Да не все ли равно мертвецу!

   - Тебя не похоронят! Тебя не похоронят!

   - Нет - похоронят!

   - Нет - не похоронят!

   - Да ведь я - провоняю!

   Последний аргумент Давии был столь неожиданным, что Габриэлли не нашлась как ответить и замолчала.

   Громкие аплодисменты вдруг раздались в дверях покоя. Певицы и слушающий их перебранку граф невольно оглянулись.

  

  

   В дверях стоял стройный, изящный и довольно красивый молодой человек. Напудренные длинные натуральные волосы его были зачесаны назад, открывая высокий лоб. Правильные черты лица, большие, умные, серые с поволокой глаза... Одет он был опрятно, со щегольскою простотой, в суконный коричневый кафтан французского покроя со стальными пуговицами, шитый шелковый жилет, с брыжами и манжетами.

   Когда присутствовавшие в комнате обернулись, он пленительно улыбнулся, обнажив цвета слоновой кости зубы. Его появление мгновенно успокоило страсти. Обе певицы просияли и бросились к нему. Каждую он брал за обе руки и с какой-то отеческой лаской целовал в уста.

   - Мы немного повздорили, Жан! - небрежно объяснила Габриэлли.

   - О, я слышал, божественная! - мягко ответил тот по-французски. - Я слышал. И должен сказать, что наша очаровательная Давия проявила в споре изумительную находчивость. Ее аргумент неотразим. Но все же я больше люблю, когда вы состязаетесь в своем искусстве, чем в диалектике.

   Говоря это, молодой человек рассматривал сидевшего с важным спокойствием гостя певиц. На его лице выразилось удивление. Казалось, он узнавал и не узнавал эту личность. Наконец сделал два шага к нему и учтиво поклонился. Тот ответил величественным кивком, сохраняя на лице холодное равнодушие. Однако глаза его, блуждавшие где-то под потолком, вдруг метнули на молодого человека острый подозрительный взгляд, на мгновение в них отразились испуг и растерянность. Но вслед за этим маслинообразные глаза итальянца вновь вознеслись, полные величавой мечтательности...

   - Это наш новый знакомый, - представила Габриэлли, - граф Феникс ди Санта-Кроче!

   - Российский комедиант ее величества Иван Дмитревский! - назвал себя с учтивым поклоном молодой человек.

   Граф снисходительно кивнул.

   - Ведь это вы, граф, писали господину главному директору спектаклей и зрелищ, статс-секретарю императрицы, его превосходительству Ивану Перфильевичу Елагину? - садясь в кресло, продолжал российский комедиант. Обе певицы стали по бокам, опираясь на спинку кресла и глядя на молодого человека, оправляли его волосы и жабо.

   - Вы не ошибаетесь, господин Дмитревский, вы не ошибаетесь, - на грубом французском языке, с итальянским акцентом подтвердил граф. - Я писал господину Елагину!

   - Очень хорошо. Встреча наша пришлась весьма кстати. Я как раз имел поручение от его превосходительства Ивана Перфильевича посетить вас и передать приглашение господина статс-секретаря пожаловать к нему сегодня в девять часов вечера.

   - Правда, я крайне занят, но постараюсь прибыть! - отвечал граф.

   Комедиант внимательно, хотя и незаметно, разглядывал лицо графа Феникса.

   - Давно ли вы в России, граф, осмелюсь спросить? - сказал он.

   - И давно и недавно, господин Дмитревский! - отвечал неопределенно граф.

   - Вероятно, вы много путешествовали по Европе?

   - О, даже сидя в этом кресле, я путешествую, так как земля со всем, что на ней пребывает, неутомимо несется в пространстве к востоку!

   - Что касается меня, - не обращая внимания на странную форму ответа, продолжал Дмитревский, - то еще недавно, по поручению его превосходительства Ивана Перфильевича, я посетил Париж и Лондон, чтобы как лично усовершенствоваться в искусстве, так и пригласить нескольких выдающихся артистов и актрис в труппу ее величества. И могу сказать, приобрел дружбу величайшего из актеров нашего времени, Гаррика, в Лондоне! Вам не случалось, граф, будучи в Лондоне, видеть Гаррика в "Лире" или "Макбете"?

   Граф в ответ промычал что-то невразумительное.

   - Великий художник! Мастер несравненный! И посмотрите, каким почетом пользуется он в своей стране! На ужинах у герцога де Бофора...

   - Граф говорил, что он друг герцога, - заметила Габриэлли.

   - Вот как?! Дру-у-уг! - протянул Дмитревский. - О чем я говорил? Да, Гаррик! Волшебник! Что бы я дал за одну десятую его гения! Но я рассказывал о том уважении, которым пользуются актеры в Лондоне. Когда вошел сюда, то услышал спор божественной Габриэлли и несравненной Давии, небесные голоса которых пробуждают в каждом воспоминания о потерянном рае! Не достойно ли горького смеха, что в наше время, в просвещенный век Руссо и Вольтера, Фридриха и Екатерины, актер и актриса считаются отверженными существами, а их высокое, благородное искусство - зазорным ремеслом, и церковь отказывается хоронить их в священной земле! Как упорно невежество! Как неискоренимы предрассудки! Но послушайте, прелестные! - продолжал Дмитревский, обращаясь к певицам. - Вы принимаете столь знатного гостя, иностранного графа, в домашнем легком наряде! Я - свой человек, российский комедиант, но граф!..

   Неуловимо насмешливая интонация послышалась в этих словах актера.

   - Ах, в самом деле, нам пора одеваться и ехать на репетицию! - всполошилась Габриэлли. - Граф нас застал за домашним хозяйством. Он извинит. Грациэлла ушла на рынок. Я мыла полы...

   - А, так вот почему дверь на лестницу была распахнута и в прихожей наводнение! - весело вскричал Дмитревский. - Столь высокий посетитель, иностранный граф, друг герцога де Бофора, и вдруг - мочалка и мыльная вода!

   - А Давия готовила обед! - со смехом сказала Габриэлли.

   - Ах, я совсем забыла о кухне! Там все перекипело, подгорело! - вскричала Давия и кинулась из гостиной.

   Вслед за ней вышла и Габриэлли - одеваться.

   Граф и Дмитревский остались наедине. Оба некоторое время молчали. Граф все блуждал очами в небесах. Актер теперь рассматривал его совершенно откровенно.

   - Шевалье Вальдоне! - наконец сказал он. - А ведь это вы!

   - Что же из этого, милейший мой Жан Дмитревский, что же из этого? - равнодушно отвечал таинственный иностранец, и во взгляде его сверкнула дикая злоба. - Пусть я то лицо, которое вы встречали в Лондоне под именем шевалье Вальдоне! Здесь, в Петербурге, я - граф Феникс ди Санта-Кроче и имею на это звание и фамилию надлежащий патент.

   - Работы несравненного маэстро Оттавио Никастро?! - презрительно спросил актер.

   - Увы, нет! Почтенный Оттавио кончил жизнь на виселице в Венеции! А разве вы пользовались его каллиграфическим искусством, милейший? Патент мой подлинный. В Лондоне я был инкогнито. Вот почему вы и встречали меня там под именем шевалье Вальдоне, - произнес он развязно и с полным спокойствием.

   На минуту Дмитревский потерял самообладание.

   - Встречал в Лондоне! - вскричал он. - Но припомните, где и при каких обстоятельствах я встречал вас там! Не приказал ли своим слугам герцог де Бофор, которого вы здесь именуете "другом", разоблачив ваши фокусы с тенями и огненными руками, вышвырнуть вас на навозную кучу и там отколотить палками? Не удостоил ли вас Гаррик полновесной оплеухой за кулисами при всей труппе за гнусное сводничество? Не изобличила ли вас собственная жена или особа, которую вы выдавали за свою жену, прелестная, несчастная Лоренца Феличиани? Вспомните, как вы гнили потом в долговой тюрьме, и не я ли сам участвовал в складчине, чтобы выкупить вас оттуда, движимый человеколюбием? Скажите, не было ли всего этого?

   - Да, вы меня видели в унижении, в падении, в минуты злые, когда незримые враги и искусители временно низвергли меня в бездну порока, преступления, гибели! Но почему они это сделали? Чтобы отвлечь от великого дела, которому я служу! - напыщенно сказал шевалье Вальдоне, опять возводя очи к небу.

   - Я знаю, что вы ловкий, смелый плут! Сам герцог де Бофор долго верил вашим хитростям и благородным речам! Но ведь тогда были собраны сведения о ваших приключениях в столицах Европы, где вы появлялись, неуловимый и изменчивый, как некий Протей, под разными фамилиями. Вы знаете, какие это были сведения!

   - Если я оставался, по вашим же словам, неуловимым то, что же полиция могла собрать, кроме сплетен и клеветы моих врагов? Совершенное другими - приписывали мне. Не отрицаю, ужасные искушения преследовали меня, как и всякого, вступающего на путь совершенства, служения человечеству, строительства храма всеобщего блаженства! Черные силы зла, слуги князя мира сего устремляются против рыцаря Соломонова храма, против дерзнувшего потрясти вековечное царство тирании, невежества, фанатизма и предрассудков! В борьбе он иногда слабеет, падает тем ниже, чем выше возносился! Но не судите о нем в унижении его! Вновь восстанет и явится в сиянии славы, силы и мудрости избранник вечности! - Вальдоне встал и весь преобразился, вдохновляясь.

   - Не падши - не спасешься, правда, - проговорил по-русски актер, видимо потрясенный, но пытавшийся подавить в себе это впечатление.

   - Молодой человек, - проникновенно продолжал Вальдоне, - разве вы не подвержены искушениям? Разве в том же Лондоне я не видел вас среди оргий, за чашей, в объятиях, хотя и прекрасных, но дурных женщин?

   - Нет, не забыл. И особенно помню, что вы опаснейший шарлатан и авантюрист! - вспыхнул Дмитревский. - Я жил, как все актеры, и не выдавал себя за провидца, чародея, святого и духовидца, как вы! Теперь вы объявились в Петербурге, проникаете к его превосходительству Ивану Перфильевичу Елагину, очевидно, прислав ему какие-нибудь столь же достоверные рекомендации, как и ваш диплом на графское достоинство. И вас Елагин приглашает сегодня, когда у него будет заседание капитула всех здешних лож! Могу ли я допустить проникновение в святилище темного проходимца! Если вы явитесь сегодня, я изобличу вас при всех, знайте это! - он поднялся и пригрозил Вальдоне рукою.

   Глаза последнего засверкали.

   - Дерзкий! - грозным шепотом произнес он. - Против кого ты идешь! Я раздавлю тебя, как ничтожного червя! Знай, что дни унижения давно миновали. Пред тобою муж, облеченный высшей властью, возведенный в совершеннейшие степени могущества, посвященный в тайну тайн и откровения откровений! Тайно послали меня на изнывающий во мраке невежества и порабощения Север совершить великое дело!

   - Кто же вы? И где доказательства ваших полномочий? - спросил, содрогнувшись, засомневавшийся актер.

   - Непреложные доказательства моей верховной миссии будут представлены на заседании капитула. Кто я - сегодня же узнают. И не узнают. Вот знак, который убедит тебя, что ты, удостоенный звания избранного шотландского мастера, так низко стоишь по отношению ко мне и должен безоговорочно повиноваться.

   Говоря так, граф протянул руку и совершил перед трепещущим молодым человеком таинственное знамение. Дмитревский схватил его руку и поцеловал..

  

  

   Возле Царицына луга, в особняке, укрывшемся средь небольших строений и старых лип уютного сада, в продолговатом сводчатом зале с плотно занавешенными окнами происходило торжественное собрание капитула избранных шотландских мастеров.

   После обычных вопросов: который час, бдительна ли стража и хорошо ли "укрыто" святилище для безопасной работы - великий наместный мастер восьмой провинции (которой числилась во всемирном ордене Россия) Иван Перфильевич Елагин, с зеленой лентой через плечо с подвешенными к ней золотыми циркулем и треугольником, поднялся с председательского кресла, взял молоток и, ударив по алтарю шесть раз подряд и три погодя, открыл ложу капитула.

   Кресло Елагина, изображавшее Соломонов трон, находилось в восточной части зала на возвышении со ступенями и балюстрадой. Рядом стояло другое кресло, поменьше. В нем сидел с фиолетовой лентой через плечо великий мастер ложи Астреи князь Иван Сергеевич Гагарин.

   На маленьком столике перед ними, покрытом ковром, лежали человеческий череп, книга Премудрости Соломона и стоял подсвечник с тремя зажженными восковыми свечами, слабо освещавшими высокое помещение. Ниже, за помостом, посредине зала на полу был начертан мелом большой квадрат и в нем разнообразные символические фигуры: пламенеющая звезда, колонны, орудия каменщиков, черепа и кости и т. п.

   То был символический ковер капитула. Посреди чертежа стоял гроб на ножках, накрытый черным покровом с вышитыми на нем слезами, Адамовой головой и ветвью акации. Вокруг гроба и по краям чертежа были расставлены девять высоких шандалов с горевшими в них толстыми сальными свечами.

   Вдоль стены в круглых креслах сидели члены капитула. Надзиратели со шпагами стояли за ними. У входных, плотно занавешенных дверей стояли церемониймейстер с жезлом и страж врат с мечом. Так как зал освещался немногочисленными свечами, стоявшими на полу, большая часть его была погружена во мрак, а лица братьев-масонов, подсвеченные снизу, приобретали особое, таинственное и странное выражение.

   Мрачность обстановки усиливали черные плащи и шляпы мастеров, их неподвижность и величественная осанка. Все они были при шпагах, в передниках и лентах разных цветов, с золотыми знаками на нагрудных цепях, с молотками в руках, в белых перчатках с широкими раструбами. Здесь были первейшие вельможи Екатерины: граф Александр Сергеевич Строганов, князь Александр Иванович Мещерский, великий мастер ложи "Эрато", князь Александр Борисович Куракин, князь Сергей Федорович Голицын - супруг племянницы светлейшего Варвары Васильевны, прозванной дядей "Улыбочкой".

   За особым столиком со стороны возвышения сидели провинциальный великий секретарь, поэт Василий Майков, и секретарь шотландского капитула и личный Елагина - князь Юрий Михайлович Кориат.

   Должность надзирателей выполняли Александр Андреевич Ржевский и Иван Афанасьевич Дмитревский; церемониймейстера и стража - два немца, курляндские бароны фон Менар и фон Саломон. После открытия ложи некоторое время сохранялось общее молчание. Присутствующие стояли, мысленно обращаясь к Великому Архитектору Вселенной.

   Затем, когда все сели, председатель заговорил: - Вы не менее моего осведомлены о сумятице в здешних ложах, произведенной новоизмышленными учениями и системами. Это привело нас к нищете, и ложи, учреждая работы по разным системам, пришли в полное расстройство, подобное вавилонскому столпотворению. Вкрались ложные братья, начались споры, озлобленность и всеобщая неприязнь друг к другу. Священные начала равенства и любви стали забываться. Брат идет на брата.

   В этих обстоятельствах я собрал капитул, чтобы обсудить, как снова объединить ложи и привести их к согласию, имея в виду, что без верного направления работать невозможно.

   И теперь, братья, прошу каждого высказать свое мнение, как нам в этом лабиринте Ариаднину нить обрести.

   Великий наместный мастер наклонился и умолк.

   - Еще не время ордену показать себя во всем величии, но оно недалеко, - заговорил князь Гагарин. - Положение изменится, ибо сказано в Писании: "Я хочу прийти к тебе, но дух страны противодействует мне". Так теперь противодействует дьявол всем розенкрейцерам в России, чтобы в царстве тьмы удержать тьму!

   - Полагаю, что пришествий было к нам достаточно, - возразил Елагин. - Вот и сегодня я жду визитера.

   - Визитера! Кто такой? Откуда? - послышались голоса.

   - Сие лицо уже третий месяц в столице пребывает инкогнито под именем Фридриха Гвальдо, полковника испанской службы, занимающегося вольным врачеванием.

   - Фридрих Гвальдо! Но я о нем слышал, - сказал князь Голицын. - Сегодня светлейший даже посылал за ним камердинера на предмет осмотра нашего больного малютки, но тот нагло отказался приехать.

   - Достопочтеннейший брат, это можете сегодня выяснить. Он прислал ко мне письма от весьма значительных особ, а именно: от герцога де Бофора из Лондона, от герцога Шартрского из Парижа и от принца Гессен-Кассельского и пребывающего при нем на покое знаменитого графа де Сен-Жермена!

   - О! - послышались удивленные возгласы.

   - Во всех этих письмах, - продолжал Елагин, - неизвестное лицо рекомендуется как облеченное высшими полномочиями и присылаемое в Россию собственно с тем, чтобы инспектировать наши работы, сообщить чертежи на текущее десятилетие, открыть некие высокие тайны и наставить нас, бедных, в совершенстве. Что мы получим, что увидим и услышим - скоро узнаем. Но я счел за благо начать заседание капитула за час до прибытия визитера, дабы мы могли сговориться. Прискорбно будет, ежели наша сумятица глазам незнакомца откроется! Просил бы вас, достопочтенные братья, решить, какой системой нам ограничиться?

   - Я полагаю, - сказал граф Строганов, - что особенно важно нам открыть у себя алхимические градусы и приступить к высшим работам по изготовлению хаос-ского минерального электрума, а также познание минеральной силы природы, совершенное познание земно-философского солнца, изготовление партекуляр-камней и познание великого универсала.

   - Ах, граф, алхимическое испытание сил природы есть внешняя наука, - возразил князь Мещерский. - Надо совершенствоваться во внутреннем тайноведении и тайнодействии. А для этого всячески стараться объяснить иероглифы и знаки, начертанные на девяти дугах около святого гроба!

   - Но в наших таинствах, князь, мы уже не меньше, а больше имеем, - сказал Куракин. - Адам из первого совершенства своего, или образа и подобия Божьего, пал тремя ступенями из духовного человека в грубо плотского. В мастерской степени посвящаемый повергается в гроб тремя ударами, а восстает посредством пяти мастерских пунктов!

   - Братья, прошу внимания! - произнес Гагарин. - Самодовольство всякого от совершенства отдаляет. Что мы делаем, кроме столовых лож, где поем песни и служим Бахусу? В чем работы наши? Где дела? Ничего я не вижу. Между тем в Германии и впрямь появились адепты светозарной истины. Приступим же! Призовем сих мужей! Откроем эти таинственные кладези!

   - Из этих кладезей пока лишь смрадные пары и туманы исходили! - запальчиво возразил Елагин. - Не вижу, чего нам недостает! Минуло тридцать пять лет, как я в английской ложе принят в так называемые вольные каменщики. Сколько книг об ордене за это время внимательно изучил и многие царственные науки! И что же? Слышу теперь, что я ленивый раб, а не пастырь, и ничего не имею! Горько мне и обидно!

   - Да не о вас речь, а вообще! - с досадой отвечал князь Гагарин. - Кроме произнесения темных речей, ничем мы не заняты. Где плоды трудов наших? Потому я сказал, что надо нам обратиться туда, где свет сияет!

   - Я, держащий в деснице моей молоток, дающий мне как великому провинциальному мастеру власть...

   - Но власть вашего превосходительства не простирается настолько, чтобы нам глаза завязать и погрузить в полную тьму! - крикнул Гагарин.

   - Братья! Достолюбезнейшие братья! - простирая руки к спорящим, возопил Куракин. - За тем ли мы собрались! Сейчас прибудет визитер, а мы в смятении!..

   - Я, великий наместный мастер, оскорблен князем в святилище, когда держал в руке молоток! - вскричал Елагин.

   - Я ваше превосходительство оскорблять не желал, признаю ваше звание, но и сам великий мастер, а не мальчик, чтобы меня на помочах водить!

   - Достолюбезные братья! Ваше превосходительство! Князь! - вопил Куракин. - Успокойтесь.

   Елагин и Гагарин умолкли и, отдуваясь, сели в свои кресла.

   - Но мы совсем в потемках, - заметил Ржевский.

   В самом деле, в зале стало совсем темно. Во время спора никто не следил за сальными свечами, стоявшими на полу. Они нагорели и еле светились под шапками нагара.

   Достав щипцы, Ржевский стал снимать его со свечей. Просветлело.

   Вдруг три сильных удара потрясли входную дверь.

   - Визитер! - прошел шепот между членами капитула. Они приняли торжественную осанку, изобразила глубокомыслие и величественно застыли.

   Визитер, присланный от верховных руководителей ордена из Европы, интересовал их чрезвычайно.

  

  

   Церемониймейстер с тростью вышел из ложи в соседний зал, называемый "chambre des pas-perdus" {Зал утерянных шагов (фр.).}. Страж врат затворил за ним дверь и стал возле нее с мечом в руках.

   Церемониймейстер нашел в "chambre des pas-perdus" человека, одетого пышно и странно. Шляпа его была украшена перьями. Вишневая бархатная мантия расшита фиолетовыми иероглифами. Под ней на груди покоилась великолепная цепь, по-видимому, золотая, с таинственным зеркалом посередине и звеньями египетских жуков-скарабеев из блестящих камней. На переднике гостя было изображение сфинкса. Мистические перстни украшали пальцы поверх перчаток. Широкое, пышное жабо теснило его жирную, короткую шею. На бедре висел меч с крестообразной рукоятью. Визитер был не один. В кресле сидела дама, укутанная с головы до ног покрывалом, но из-под прозрачной ткани можно было видеть ее прелестное лицо, грудь, шею и весь стан. На головке красавицы надет был венок из роз. Античный хитон открывал руки и шею и струящимися складками столь же скрывал, сколь и выдавал совершенство ее фигуры.

   Приняв от гостя знаки и тайное слово, церемониймейстер с недоумением и в то же время с естественным восхищением вопросительно посмотрел на даму.

   - Я, граф Калиостро, посланник Великого Кофта, гроссмейстера египетского масонства Иераконполя, пирамиды Хеопса, Мемфиса и всего Востока! - с грубым южным французским произношением сказал визитер. - Особа, прибывшая со мною, - моя жена, урожденная графиня Серафима ди Санта-Кроче. По статутам египетского масонства братья и сестры одинаково возводятся во все степени и допускаются к работам в ложах, ибо истинное масонство еще в раю открылось прародителям Адаму и Еве у древа познания, от коего и отведала Ева. Впрочем, этих свидетельств будет достаточно.

   - Граф Калиостро?! - переспросил изумленный церемониймейстер. - Возможно ли?! Вы - знаменитый граф Калиостро?!

   - Я тот, кто я есть, - с улыбкой отвечал Калиостро. - Молва любопытной, но бессмысленной толпы создает знаменитость. Мудрый этим пренебрегает.

   - Но вы в Петербурге уже третий месяц!

   - Я проживал здесь инкогнито, под именем врача Гвальдо, занимаясь исцелением страдальцев. Но поспешите возвестить капитулу о нашем прибытии, брат-церемониймейстер!

   - Я не замедлю. Но должен предупредить, что по статутам капитула женщины в ложу не допускаются!

   - Передайте вашему наместному мастеру эту записку. Будет достаточно.

   Говоря так, Калиостро приложил к документам еще маленькое письмецо, сложенное треугольником.