Энгельгардт Николай Александрович - Граф Феникс

ustify">   - Можно сказать, что она полносочна, как спелое золотое яблоко из садов Геспериды, - причмокивая, распространялся Мещерский.

   - Секретарь мой от прелестей Калиострихи сильно растрепан! Но думаю, если и не нашел ее в гробу, то с помощью полновесных червончиков легко на ложе неги обретет. Все иностранки этим промышляют!

   Через минуту общество разъехалось.

   Елагин чувствовал себя прекрасно. Он окончательно убедился, что Калиостро лишь ловкий фокусник, шарлатан и авантюрист. Находясь в состоянии легкого приятного опьянения, несмотря на бессонную, полную волнений ночь, Иван Перфильевич был на редкость бодр и беспечен. Глухие приступы подагры, беспокоившие его в начале заседания капитула, теперь исчезли. Порою им овладевала приятная дремота. Время от времени просыпаясь, он мечтал о свидании с певицей. Когда карета остановилась и лакей открыл дверцу, Иван Перфильевич выпорхнул из нее легкой птичкой.

   Как сообщил старый камердинер Елагина, Габриэлли действительно ждала его и очень сердилась. Иван Перфильевич поинтересовался своим секретарем. Оказалось, что князь Кориат давно ожидает его прибытия в кабинете с бумагами наготове.

   - Еще доложить имею вашему превосходительству, что от государыни пакет прибыл! - сказал камердинер.

   - Ах, Боже мой! Верно, насчет указа! Или опять этот несносный Паэзиелло наябедничал!

   Елагин поспешил в кабинет. Его почтительно встретил секретарь. Никаких следов ночных волнений в нем не было заметно. Он подал пакет от государыни.

  

   "Иван Перфильевич,

  

   - писала Екатерина,

  

   - тебе подобного ленивца на свете нет. Никто столько порученных ему дел не волочит, как ты! Где указ против "кожесдирателей", то есть, ростовщиков, который вам составить поскорее велела?

   Впрочем, благосклонная к вам

  

   - Указ против "кожесдирателей"! Боже мой! Совсем из головы выскочило! - воскликнул в крайнем смущении Иван Перфильевич.

   Государыню беспокоило чрезвычайное развитие в столице ростовщичьего промысла. Екатерина решила издать против ростовщиков строгий указ для обуздания их жадности и поручила написать его Елагину. Но за множеством театральных, масонских, амурных и столовых дел Иван Перфильевич о приказании государыне забыл совершенно.

   - Указ давно готов! - доложил князь Кориат. - Но ваше превосходительство не нашли времени просмотреть бумаги.

   - Хорошо, любезный князь, я знаю ваше мастерское перо! Положите указ в мой малахитовый портфель, и я сейчас отвезу его государыне! Кто в приемной? Много?

   - Очень много. Как насчет дел в сенате, так и по театральной дирекции. Поставщики со счетами. За изготовление париков...

   - Хорошо! Хорошо! Скажи им, что сегодня приема не будет, не будет!

   - Осмелюсь доложить, многие уже в четвертый раз являются с крайними нуждами!

   - Не могу, милый князь! Я должен сейчас же ехать во дворец. Государыня гневается. А просителям скажи что-нибудь... Успокой их! Ты умеешь... А я сейчас...

   Появился камердинер и таинственно доложил, что госпожа Габриэлли очень волнуется.

   - Ах, Боже мой! Где она? В кабинете? - всполошился Иван Перфильевич.

   - Так точно, в кабинете, ваше превосходительство. Елагин несколько раз повернулся перед зеркалом, отразившим приземистую, коротенькую фигурку старика, с длинными не по росту руками, острым брюхом, в поношенном, вышедшего из моды цвета, кафтане со звездой. Оправив жабо и парик, Иван Перфильевич горошком покатился в таинственный кабинет, где ожидала его итальянская певица. Приятная мысль о свидании с красавицей омрачалась, однако, недобрым предчувствием. Он хорошо гнал неукротимый, пылкий и взрывной южный характер Габриэлли.

  

  

   Кабинет был довольно просторный, устланный ковром, с мягкой мебелью, диванами, камином, фарфоровыми статуэтками, изящными ширмами, безделушками и скорее походил на интимную гостиную модницы, чем на комнату сенатора и статс-секретаря.

   Иван Перфильевич застал Габриэлли сидящей на софе и нетерпеливо постукивающей ногой по ковру. Очи и щеки итальянки пылали. Пальцы комкали кружевной платок. Одета она была чрезвычайно ярко и роскошно, в тюрбане с перьями, осыпана брильянтами. Высоко вздымающаяся, мощная грудь певицы готова была вырваться из-под кисеи.

   Даже к самой императрице не входил Иван Перфильевич с таким страхом и почтительностью, с какими приближался к певице. Он весь расцвел и, сладко улыбаясь, склонив голову на бок, завилял полами кафтана, словно провинившийся пес хвостом.

   - Прелестна, как весеннее утро, росой опрысканное! Очаровательна, как ароматный куст розы, распустившей бутоны навстречу солнечным лучам!

   Говоря комплименты по-французски, Иван Перфильевич взял руку красавицы и попытался ее поцеловать. Но та, поднявшись во весь рост, вырвала ее, уперла в бедро, а другой стала энергично размахивать перед самым лицом главного директора спектаклей и зрелищ, статс-секретаря, сенатора и великого наместного мастера восьмой провинции. В то же время Габриэлли стала во все горло кричать, мешая французские слова с итальянскими проклятиями:

   - Так вот как вы со мной поступаете! Я жду здесь два часа! Посылаю к вам известить, что я здесь, а вас все нет! Чудовище! Варвар! Где вы были? Отвечайте мне сейчас же, где вы были?

   - Очаровательная, простите, что заставил вас столько времени ждать, - сказал Иван Перфильевич умоляюще, - видит Небо, я был занят крайне важными делами, крайне важными!

   - Этот запах, - вскричала певица, раздувая ноздри орлиного носа и втягивая воздух, - этот запах отлично объясняет мне, какими вы делами занимались! Вы пили вино! Вы забавлялись! Вы всю ночь забавлялись! С кем? Я вас спрашиваю, с кем вы пили и забавлялись?

   - Но ничего подобного! Вы совершенно ошибаетесь. Я только что вернулся с важного заседания друзей человечества и благотворения, продолжавшегося всю ночь. Мы собираемся...

   - Я знаю, что вы собираетесь, и кто, и где. Но почему же от вас так вином пахнет? Вы пили. Вы кутили. С кем?

   Вопрос был поставлен прямо и столь грозно, что Иван Перфильевич невольно закрыл руками лицо.

   - С моими друзьями, прелестная, с достопочтенными каменщиками, упражняющимися в отесывании грубых, диких камней для основания будущего храма всеобщего человеческого благополучия, - проговорил он, заикаясь, тут же ставя между собой и певицей кресло.

   - Вы пили с каменщиками? Вы отесывали что-то вместе с ними?! О, неотесанный, северный варвар! О, низкий лжец! Я все знаю. Посмеете ли вы отрицать, что эта новая, эта Серафима, называющая себя графиней Санта-Кроче, не была с вами в эту ночь? Вы с ней пили? Она просила вас принять ее в придворную труппу! И вы, конечно, не могли ей отказать. Вы передадите ей мои роли! Вы влюблены уже в нее, сладострастный старик!

   - Ревность! Теперь понимаю, - не без самодовольства, несмотря на свое опасное положение, подобное положению скифа на римской арене нос к носу с львицей из жгучих ливийских пустынь, сказал Елагин. - Но вы напрасно, прелестная, назвали меня стариком: мудрый хранит в себе дух юности. К тому же мы, посвященные, обладаем тайной восстановления вещества и обновления суставов тела. Сейчас, например, я себя таким легким ощущаю, как никогда.

   - Вы не отвечаете. Но я знаю все. Моя карлица познакомилась с этой Серафимой. И ее муж был у меня. Но не думала, что это такие ловкие пройдохи. Я отлично знаю, что вы их пригласили на ночное заседание капитула. Знаю, что Серафимка вернулась только на заре.

   - А, так она вернулась!.. - не удержал радостного восклицания Елагин, успокоенный, что женоубийство в ложе было только фокусом и супруга Калиостро цела и невредима.

   Но это окончательно вывело из себя певицу. Лицо ее стало маской античной Горгоны. Черные кудри разметались, как змеи. Казалось, она и ногтями и зубами вцепится в растерянного директора зрелищ. Голос стал таким пронзительным, что Елагин стал опасаться, что не только секретарь, но даже просители в отдаленной приемной услышат его.

   - Вы, верно, хотели бы с ней никогда не расставаться. Влюбились в нее, как обезьяна! Вы вместе угощались! Вы уже условились с ней! Я знаю, знаю. Она хочет петь и играть в опере. Пусть она поет дурно! Пусть голос ее ничтожный! Карлица мне говорила. Она слышала ее свинячий визг. Но что из того? Вы способны на все. Любая новая развратная баба веревки может из вас вить! Ах, я не вынесу этого! Я умираю! Я задыхаюсь! Не могу! Не могу! Ах!

   Габриэлли схватилась за сердце и упала на софу почти в судорогах.

   - Успокойтесь, божественная! Успокойтесь, прелестная! - умолял Елагин. - Ничего подобного. Клянусь вам! Она на сцену и не просилась. Мы и голоса ее не слыхали. Она только участвовала в фокусах, показанных ее мужем, который оказался известным шарлатаном, во всей Европе прославленным под именем Калиостро.

   Имя это произвело волшебное действие на Габриэлли. Она мгновенно утихла и поднялась.

   - Калиостро, говорите вы? Так это сам Калиостро! - с благоговейным страхом сказала певица.

   - Да! Да! Калиостро! Несомненный шарлатан и авантюрист, - радуясь перемене настроения итальянки, припадки неистовой ярости которой были хорошо знакомы не только ему, но и всей труппе и нередко вели к самым плачевным последствиям. - Успокойтесь. Все опасения ваши совершенно безосновательны. После фокусов Калиостро с супругой таинственно исчезли. Полагаю, подговорили слуг. Ничего, мой камердинер проведет расследование, и мы все узнаем. За ужином, точнее за ранним завтраком, женщины не присутствовали. Успокойтесь, прелестная!

   Иван Перфильевич преклонил колено перед сидевшей на софе красавицей.

   - Божественная, поверьте в правдивость моих слов. Я сейчас еду во дворец и, между прочим, возобновляемый с вами контракт везу к окончательному утверждению государыней.

   - Нет, мне мало ваших уверений. Тем более, что она жена Калиостро, который все может!

   - Все может? Ну, он едва ли все может. А в российских пределах, думаю, совсем ничего, кроме вранья и фокусов.

   - О, это сильный человек! Я знаю, - сказала певица. - Но вам на слово не поверю. Вы поклянитесь.

   Она достала медальон, висевший на ее груди, поцеловала и протянула директору.

   - Здесь святая гостья! Прикоснитесь и поклянитесь, что не возьмете на сцену Калиостершу.

   Делать было нечего. Иван Перфильевич поклялся на католической святыне, что не возьмет на сцену "Эрмитажа" Калиостершу.

   - Моя карлица видела ее днем, дома, - говорила певица, успокаиваясь. - Она уже не первой молодости и сильно отцвела, помята и потрепана. Ведь муж возил ее повсюду с собой. И она совсем не графиня, а была трактирной служанкой в Риме. Ее настоящее имя - Лоренца, да, Лоренца Феличиани. Моя карлица все узнала.

   - А настоящее имя графа Калиостро?

   - Этого я не знаю.

   - Итак, вы поверили, успокоились! Боже мой, кто может в вашем присутствии думать хотя бы о самой Венере. Ну, дайте вашу ручку, восхитительное существо!

   Габриэлли протянула руку, благоухавшую мускусом, грубая ладонь которой свидетельствовала о домашних трудах. Восхищенный директор покрыл ее поцелуями и присел рядом.

   - Божественная! Один поцелуй! - шептал влюбленный старик. - Я себя чувствую, словно выпил эликсир молодости. Где твои угрозы, господин Великий Кофт! Хе-хе-хе!

   Иван Перфильевич попытался обнять мощный стан знаменитой певицы. Бурные проявления южного темперамента как бы наэлектризовывали поклонника. Хотя нередко в него летели башмаки и различные хрупкие предметы, а порой и на щеках отпечатывалась мужественная десница итальянки, бывало, и ее крепкие ногти.

   Медленно утихая, как вулкан, певица отстранилась от директора спектаклей.

   - Вы сказали, что везете мой новый контракт императрице? - строго спросила она.

   - Видите ли, прелестная, он, собственно, не совсем новый. Вы получите дополнительно всю сумму, которую хотите в виде сверхконтрактных пособий. Итак, хотя контракт старый...

   - Как старый! - мгновенно воспламеняясь, вскричала певица. - Что это значит - старый контракт?

   - Я ручаюсь, что вы все получите. Театральные деньги в моих руках. Кроме того, единовременное безвозвратное пособие в тысячу червонцев...

   - Но Безбородко обещал Давии пять-десять тысяч червонцев! Я требую, чтобы со мной был заключен новый контракт! - кричала певица, почти столкнув с софы директора.

   - Государыне императрице не угодно было его утвердить, но повелеть изволили возобновить контракт в прежнем виде. Что же я мог поделать? Воля монархини священна, - разводя руками, говорил Иван Перфильевич.

   - Но ваша императрица, кажется, достаточно богата! - раздувая ноздри орлиного носа, нервно хохоча, говорила Габриэлли.

   - Государыня ответили, что такое жалование у нее фельдмаршалы получают.

   Габриэлли решительно поднялась.

   - Сейчас же принесите мне контракт, и я разорву его в клочья. Я не останусь и трех дней в России. Можете, если хотите, взять примадонной Лоренцу Калиостро. Не желаю больше служить в вашем балагане, не желаю дышать воздухом вашей грязной, варварской страны! Давайте контракт! Давайте сейчас же контракт! И кланяйтесь вашей императрице!

   - Божественная, ради всех святых! - взмолился Елагин. - Успокойтесь! Говорю же, вы получите больше!

   - Ничего не хочу. Отдайте мой контракт! Со мной здесь поступают, как с ничтожной фигуранткой. Все монархи Европы наперебой добиваются чести, чтобы я пела на их придворных сценах. Я видела у ног своих принцев крови, я - дочь повара и жидовки.

   - Умоляю вас, очаровательная, несравненная, не принимайте сгоряча столь необдуманного решения. Вы гордость и украшение "Эрмитажа"! Вы императрица нашей сцены! Что значат контракты в России? У нас даже и законы ничего не значат. Написано и утверждено одно, а на самом-то деле бывает совсем другое! На коленях вас умоляю, не настаивайте, подпишите старый контракт и оставайтесь в России!

   - Хорошо, я останусь. Вы просите - останусь и подпишу контракт. Но с одним условием! Протанцуйте сейчас передо мной, и тогда я на все согласна.

   - Но, прелестная, что это вам вздумалось? - изумился Елагин. - Как же это я вдруг буду танцевать? И зачем это вам надо? Вы шутите.

   - Нисколько, - хладнокровно сказала певица. - Или вы протанцуете, или я отказываюсь возобновить контракт и уезжаю из России.

   - Но... я давно не танцевал и все позабыл. К тому же меня могут увидеть...

   - Вас никто не может увидеть, кроме меня. Протанцуйте, не упрямьтесь.

   - Но это странно! Прилично ли в моем возрасте, в звании статс-секретаря и сенатора танцевать, подобно юному пажу!

   - Если так... прощайте! - итальянка решительно направилась к двери.

   - Постойте! Постойте! - кинулся за ней Елагин. - Ну, хорошо! Если вы требуете, протанцую. Но как же без музыки?

   - О, я буду бить такт в ладоши! - Итальянка вдруг улыбнулась, обнажив блестящие зубы, и, сверкнув задорно очами, принялась подщелкивать пальцами.

   - Эх-ма! Была - не была! - по-русски крикнул старик. - Да что вы думаете, - продолжал он по-французски, - я не сумею протанцевать? Да я всякого молодчика обгоню!

   Выпитое за завтраком вино вместе с опьяняющей близостью огненной итальянки ударило старику в голову. Дух мальчишества, циничной насмешливости овладел им. Ему в самом деле захотелось щегольнуть молодечеством и легкостью перед красавицей.

   - Вот как танцуют! Раз! Два! Три! Вот как это танцуют! Ну, господин Великий Кофт, где ваши угрозы? Раз! Два! Три!

   Но вдруг, исполняя особенно трудный пируэт, поскользнулся, стопа его подвернулась, и он грузно шлепнулся на пол.

   - Ах, мой милый, бедный старичок!..- устремляясь к Ивану Перфильевичу, воскликнула Габриэлли. - Не ушиблись ли вы? Постойте, я помогу вам встать и полечу вашу бедную ножку!

   - Ничего! Ничего! Совсем не больно! Я сам! - пролепетал старик.

   Но едва он попытался подняться, как нестерпимая боль в ноге исторгла жалобный стон из его уст.

   - Боже мой! Какое несчастье! Что я наделала!? Вы вывихнули ногу! - кричала Габриэлли.

   - Бога ради, тише... И никому не говорите, как я повредил ногу... О-о-о! Какая адская боль! - стонал старик. - Дайте вашу ручку, а другой обнимите меня и приподнимите... О-о-о! Великий Кофт, помилуй меня!

   О-о-о!

   Мощная итальянка легко приподняла его с пола и уложила на софу.

   - О-о-о! Благодарю вас, очаровательная!.. Великий Кофт, воззри милостиво на меня!.. Не делайте шуму, прелестная! Позовите тихонько моего камердинера и князя Кориата. Скажите, что у меня обыкновенный приступ подагры... О-о-о! Великий Кофт, помилуй меня!..

  

  

   Личный секретарь главного директора спектаклей и зрелищ Ивана Перфильевича Елагина, выполнявший эту должность и в капитуле восьмой провинции ордена, молодой князь Юрий Михайлович Кориат имел первую из учрежденных великим наместным мастером рыцарских степеней, отмеченную красной с зелеными кантами лентой. Происходил он из знатного и когда-то несметно богатого рода. Гедиминова ветвь, князья Кориаты имели общее происхождение с Потоцкими, Трубецкими, Чарторыйскими, Вышневецкими, Хованскими, Вельскими, Патрикеевыми, Друцкими, Голицыными, Куракиными. Предки его владели почти всей Подолией. Но уже дед совершенно омелкопоместился, а отец, кроме службы, можно сказать, ничего не имел и передал сыну лишь непорочное имя отчаянного храбреца. Отец князя Юрия умер, когда тот был еще ребенком, а матери он совсем не знал, ибо она скончалась от родов.

   Воспитывался юноша у своего старшего дяди-холостяка, имевшего дубовую рощу, мельницу и старинную усадьбу на пустыре, поросшем могучими лопухами, над быстрой речкой в Литве.

   Дядя его служил в российских войсках еще при императрице Елизавете Петровне. Участвовал в прусской кампании 1758 и 1760 годов и, отличившись при взятии Берлина, был потом чиновником особых поручений при русском губернаторе Кенигсберга. Здесь он оказал услугу ученой коллегии университета, предупредив гибель ценных книг. И депутация профессоров, во главе с деканом философского факультета, славным мыслителем Эммануилом Кантом, явилась его отблагодарить. В результате дядя познакомился с кенигсбергским философом. Он стал посещать лекции Канта и, открыв в себе философские способности, изучал его грандиозную систему, хотя не был ею вполне удовлетворен.

   Выйдя затем в отставку, скитался по Европе, слушал лекции у разных знаменитостей, собрал обширную библиотеку и коллекции научных инструментов, на что истратил большую часть состояния. А затем поселился в вышеупомянутой усадьбе, предаваясь научным изысканиям, окруженный книгами, колбами, ретортами, глобусами, кошками и голубями, предоставив ведение хозяйства своей старой кормилице и еврею Хаиму, снимавшему мельницу.

   Князь Юрий разделял одиночество дяди. Несмотря на его детский возраст, дядя делился с ним своими философскими идеями, преподавал греческий и древнееврейский языки и погрузил фантазию ребенка в мир символов, эссенций, духов, астральных течений, звездных правителей мира, ундин, саламандр, эльфов и гномов. Мальчик рос мечтательным странным существом. Когда ему исполнилось тринадцать лет, видя, что держать Юрия в деревенском одиночестве дальше невозможно, дядя отправил его в Петербург к Иоганну Августу Штарку, с которым состоял в переписке еще со времен студенчества в германских университетах. Теолог, мистик, магик и алхимик, Штарк был создателем так называемого "тамплиерского клириката" и преподавал восточные языки. Он отвел князю Юрию каморку в одно окно с жесткой кроватью, табуретом и столом, кормил его овсянкой, молочным супом с изюмом и печеночными клецками. Определил в школу, где сам преподавал, и, завершив его образование, посвятил в "тамплиерский клирикат" собственного изобретения.

   После малоуспешной службы в сенате, расположенном тогда за Невой, в старинном петровском здании двенадцати коллегий, - настоящей клоаке правосудия по царившему в нем беспорядку, волоките, мздоимству, - князь Юрий Михайлович наконец поступил секретарем Елагина на приличное жалование, получив и квартиру в доме директора зрелищ на антресолях, из трех весьма приличных комнат с большими окнами-полукругами. Молодой человек скоро приобрел полное доверие хозяина и любовь всех в доме благодаря скромности, сосредоточенному, но мягкому характеру, мечтательной юности я чистоте нравов. Притом князь Юрий был очень хорош собой.

   Пользуясь огромной библиотекой Елагина, он изучал оккультные науки и нередко занимался в лаборатории в загородном доме алхимическими опытами превращения металлов.

   Впрочем, опыты эти ничего не дали. Юноша продолжал, однако, чтение "герметических писаний" даже после того, как у него в руках разорвалась колба в тот момент, когда, казалось, в ней уже алела "красная тинктура". Причем и он, и Елагин чудом спасли свои глаза, и лица от осколков стекла и едкой кислоты. Наместник после этого случая надолго охладел к алхимическим упражнениям и даже стал бранить герметистов как величайших шарлатанов. Но князь Кориат обладал слишком упорным характером. Он ясно видел слабости почтенного Ивана Перфильевчча, странные переходы от веры к насмешливому цинизму. Но, тем не менее, любил его добродушие: старик, сплошь и рядом волоча дела, забывая просьбы, иногда в полчаса успевал столько добра сделать, столь многим помочь, сколько другой вельможа и за полгода не успеет.

   Иван Перфильевич казался искренне преданным ордену и верящим в некие тайны, сокрытые в нем, в великое дело какого-то всемирного обновления и возрождения, которое должно с помощью ордена свершиться. Но в то же время тонкая улыбка вечно пряталась в уголках его губ и насмешка сквозила во взгляде. Когда же его мучила подагра, то весь свет был не мил. И он отрицал, кажется, все и крайне удивлялся, как это пожилые, умные и просвещенные люди занимаются всяким вздором. А как только боли проходили, опять погружался в этот вздор. К князю Кориату почтенный директор зрелищ так привязался, что совершенно не мог без него обходиться. Хотя Юрий, как и все мистики современного русского общества, ожидал пришествия с Запада адепта, который бы, наконец, открыл восьмой провинции высшие тайны "великого дела", но и на него Калиостро произвел сперва весьма невыгодное впечатление. Но затем чудеса, сотворенные магом, а может, и красота его супруги, совершенно потрясли молодого человека. Образ Серафимы, то улыбающийся, то страждущий, преследовал князя... Стонущей тенью проносилась она мимо... И мысли поминутно возвращались к ней...

   Тут вбежавший в кабинет старый камердинер позвал юношу:

   - С их превосходительством нехорошо! Ножку подвернули! Не вывих ли? Поспешите, ваше сиятельство, Бога ради! - бестолково восклицал преданный слуга.

  

  

   Князь Кориат нашел Ивана Перфильевича лежащим и слабо стенающим на софе в кабинете. Что касается госпожи Габриэлли, то, известив камердинера о несчастном случае, она сочла благоразумным удалиться, весьма встревоженная, так как чувствовала себя виновницей происшедшего.

   - Любезный князь, я поскользнулся... О-о-о!.. И нога у меня подвернулась... Страшная боль... О-о-о!.. Вы довольно сведущи в хирургии... Осмотрите... не сломал ли я себе кость... Наверное, вывих... О-о-о!... Какое несчастье! Позовите людей и перенесите меня в спальню... О-о-о!..- жаловался Иван Перфильевич огорченному секретарю.

   Князь Кориат с камердинером и двумя лакеями подняли софу со стонущим стариком, перенесли в спальню и здесь начали его раздевать. При этом князь, действительно обладавший достаточными познаниями в медицине, осмотрев ногу Ивана Перфильевича, с радостью убедился, что ни вывиха, ни перелома не было. Старик просто растянул подагрическую ногу. Требовались лишь примочки и покой. С большой осторожностью переложили наместного мастера в постель. Князь дал ему выпить лавровишневых капель, уверяя, что боль скоро утихнет и дня через два он совершенно выздоровеет. Боль, впрочем, и чувствовалась лишь при движении ноги. Однако Иван Перфильевич с сомнением качал головой и продолжал охать.

   Он распорядился отправить указ во дворец с рапортом о внезапно приключившейся болезни. Потом, оставшись наедине с князем, таинственно оглянулся и зашептал:

   - Милый мой, я боюсь самых стен - в них глаза и уши мне мерещатся! Я глубоко раскаиваюсь в моем недоверии к графу Калиостро. Великий Кофт покарал меня! И кто знает, встану ли уже я с сего одра! Чувствую воспаление и опасаюсь антонова огня!..

   - Что вы говорите, ваше превосходительство! - возразил князь Кориат. - Успокойтесь. Ничего подобного быть не может. Во всяком случае, я сейчас распоряжусь позвать врача...

   - Не надо. Погоди. Врач не поможет. Все в руках Великого Кофта и его посланника, графа Калиостро. О-о-о! Великий Кофт, помилуй меня, никогда больше не буду!

   - Но кто же сей Кофт?! - изумился князь.

   - А я разве знаю? Вероятно, какой-нибудь сильный маг или планетный дух. Хотел бы позвать Калиостро, но боюсь. И если он может исчезать сквозь стены и наказывать к нему непочтительных, то ведь может в эту минуту видеть и слышать нас. Ну, я прошу извинения! Ну, виноват! Что же еще вам нужно, граф? - обратился в пустоту Елагин.

   Тут князь Кориат с тревогой заметил, что старик начинает заговариваться и бредить. Пощупав пульс, убедился, что у него лихорадка. Дело принимало дурной оборот. Старик продолжал лепетать о Кофте, графе Калиостро, просить прощения у невидимых духов, причем рассказал и про свой танец, ставший причиной несчастья, путал Габриэлли с графиней Санта-Кроче, с Сиреной и с Афродитой. Лоб его пылал. Старик совсем разболелся. Чувствуя, что ни лавровишневых капель, ни собственных познаний тут недостаточно, князь позвал камердинера и приказал ему немедленно послать карету за домашним доктором князя Потемкина. Время до прибытия доктора тянулось бесконечно. Но больной затих, успокоился и заснул. Наконец доктор приехал.

   - Ах, князь, еще минута, и меня уже не было бы в Петербурге! И теперь я спешу, - говорил доктор в кабинете Елагина, куда вышел к нему секретарь. - Я отправляюсь в Озерки, на дачу светлейшего, куда и княгиня Варвара Васильевна с мужем и больным младенцем выезжают, ибо младенцу надо сменить воздух. Но что у вас? Посланный не мог мне ничего толком сказать. Вы кажетесь весьма встревоженным. Что приключилось с его превосходительством Иваном Перфильевичем?

   - Иван Перфильевич поскользнулся и упал, причем при осмотре я не заметил ни перелома, ни вывиха. Дан покой. Но потом пульс участился, голова стала горячей и начался бред. Теперь успокоился.

   - Какое несчастье! Подагра его мне известна. Преклонный возраст, волнения этой бессонной ночи, ранний завтрак с устрицами, выпитое вино - все это могло произвести фантомы воображения. И то надо принять во внимание, что господин Калиостро какими-то ядовитыми порошками курил. Я сейчас осмотрю больного. Кстати, чем он бредит?

   - Великим Кофтом. Он убежден, что болезнь послана ему этим таинственным Кофтом в наказание.

   - Ну, возможно ли предаваться этому суеверию! Этот шарлатан и авантюрист Калиостро своим Кофтом сводит с ума почтеннейших и знатнейших особ! Поверите ли, что и князь Сергей Федорович Голицын о том же подумал, когда здоровье младенца внезапно ухудшилось. Он твердил - то мщение Великого Кофта за непочтение к его посланнику. Готов был броситься к Калиостро с извинениями, но я решительно воспротивился. Младенцу лишь нужна смена воздуха, теплая вода снаружи и при помощи клистиров внутрь. Промывать и промывать! Постоянно промывать!

   - Так и Голицын уверовал в Кофта! - задумчиво сказал секретарь.

   - Весь свет идет за Кофтом! Таково расположение умов. Явился Месмер - все бросились за ним. Вот хотя бы супруга управителя дел светлейшего, госпожа Ковалинская, - ярая месмеристка. И господина Калиостра видела в состоянии месмерического опьянения чрез двойное зрение: якобы к ней подошел и возложил на голову ей руки. И спит и видит - Калиостро, о котором из Курляндии получила известия. Вот и вы, любезный князь, от магика, супруги его и Кофта стали впадать в нервозную задумчивость! Вообще вид ваш показывает томность и несвежесть. Да вы вообще плохо выглядите!

   Позвольте ваш пульс! Ого! Вы сами лихорадите. Промывательное вам необходимо и шпанская муха на затылок. Полезно при этом электризование. Но войдем к нашему больному. Полагаю, что, кроме обязательного промывательного, надо ему немедленно пустить кровь! Если потом появится внутреннее воспаление от ушиба в органах, подвергнуть надо больного ртутному лечению с электризованием.

   - Как! И ртуть, и электричество одновременно? - удивился князь Кориат.

   - Всенепременно, - сказал доктор. - Всенепременнейше!

  

  

   - Позвольте, доктор, сперва предупредить Ивана Перфильевича о вашем прибытии, - сказал князь Кориат. - Его превосходительство успокоились и спят. Но вы, конечно, знаете особые взгляды Ивана Перфильевича на медицинскую науку и докторов.

   - Очень хорошо знаю. Истинная наука и мужи ее в наши дни отвергаются, а всякие Месмеры и Калиостры увлекают за собой.

   В это мгновение дворецкий доложил о прибытии фельдъегеря от императрицы с пакетом и придворного доктора Роджерсона для осмотра его превосходительства.

   - А, уже до государыни дошло, и по ангельской ее доброте спешит помочь страждущему, - умиленно сказал домашний врач светлейшего.

   Вслед за этим в кабинет вошел Роджерсон, важный англичанин в огромном пудреном парике, белоснежных брыжах и манжетах, весь в черном бархате, с табакеркой в руке, украшенной портретом цесаревича Павла Петровича. С ним был слуга, который нес ручной чемоданчик, наполненный инструментами и медикаментами, и огромную клистирную трубку под мышкой. Следом вступил и фельдъегерь с пакетом.

   Домашний врач светлейшего приветствовал знаменитого коллегу по-латыни, сопровождая свою речь глубокими реверансами. Роджерсон ответил легким поклоном.

   В то время, как князь Кориат принимал пакет от фельдъегеря, слуга, хромоногий старичок с физиономией совы с зловещим видом, разгружал на столе чемоданчик: появились ланцеты и чашка для кровопускания, сосуд с пиявками, две дюжины банок и огромные склянки с микстурами.

   Роджерсон хорошо знал секретаря и, войдя, поклонялся ему несколько любезнее, чем коллеге. На крупном бледном лице англичанина читалось холодное величие жреца науки. Рукою в жалованных перстнях он оправил жабо и сказал по-латыни, так как Кориат совершенно легко изъяснялся на этом диалекте медицинской кухни:

   - Прошу вас, князь, доложить больному, что я, доктор ее величества и их высочеств, Роджерсон, по повелению государыни императрицы, узнавшей о внезапной болезни, прибыл для осмотра его превосходительства!

   - Я сейчас доложу, доктор, - ответил секретарь.

   - Да, но прежде прошу вас сообщить, что именно Iприключилось. Князь Кориат сообщил, что, случайно поскользнувшись, Иван Перфильевич немного ушиб и растянул подагрическую ногу.

   - А! - сказал Роджерсон, поднимая кверху черные брови и указательный палец с перстнем.

   - Впрочем, после осмотра ничего особенного не оказалось, но потом больной взволновался, даже стал бредить, теперь же успокоился и спит.

   - А-а! Успокоился и спит! - так же произнес Роджерсон. Затем, повернувшись к коллеге, строго спросил, осматривал ли он больного и почему, по его мнению, болит нога статс-секретаря ее величества, и какое, по его же мнению, надо применять лечение?

   Тот, польщенный вниманием знаменитого доктора, мешая латинские слова с немецкими, сообщил, что только что прибыл и еще не имел возможности осмотреть больного. Но по описанию князя Кориата мог наметить основные способы излечения болезни. При таких обстоятельствах, конечно, прежде всего нужно кровопускание...

   - О, да! Конечно, кровопускание прежде всего! - склоняя вершину парика, согласился доктор Роджерсон.

   Слуга с самым кровожадным видом зазвенел медной чашкой и до блеска вычищенными ланцетами.

   - Затем больному необходимо промывательное! - продолжал домовой врач.

   - О, да! Промывательное! Промывательное! Промывательное! - трижды подтвердил Роджерсон.

   Слуга со зловещим наслаждением попробовал, хорошо ли движется поршень чудовищной клистирной трубки, более пригодной для желудка слона, нежели человека.

   - Но, кроме этого, мне кажется, нужны ртутные втирания вместе с электризованием! - заключил врач, взбираясь на любимого своего конька.

   - Ртутные втирания?! Быть может, - сказал Роджерсон. - Но я враг электризования во всех его видах.

   - Ужели, достойный коллега! - с сожалением сказал домашний врач светлейшего. - Электризование имеет удивительную силу оживлять и укреплять жизненный дух. Оно особенно силу над больным имеет.

   - Заблуждение! - сказал Роджерсон. - Скоро ли предупрежден будет о моем прибытии больной? - с нетерпением повысил он голос.

   Князь Кориат направился в спальню Ивана Перфильевича.

  

  

   Но Иван Перфильевич уже был предупрежден о прибытии докторов. Верный камердинер пробрался к нему, едва прибыл Роджерсон. Иван Перфильевич крепко и сладко спал. И спал уже добрых три часа. Старик-камердинер встал в ногах кровати и попытался шептать:

   - Изволите проснуться, ваше превосходительство! Изволите проснуться!

   Иван Перфильевич не обращал на шепот камердинера никакого внимания, только носом посвистывал. В спальне были опущены толстые занавесы и не пропускали дневного света. Ночничок теплился в фарфоровом умывальнике, да светилась лампада. Полог монументального ложа Елагина не был опущен.

   Но вдруг Иван Перфильевич глубоко вздохнул и открыл глаза.

   - Изволили проснуться, ваше превосходительство? - прошептал камердинер.

   - Проснулся, да, - сипло сказал старик. - Я, кажется, всхрапнул. Что теперь, день или ночь?

   - День-с.

   - А-а-а! Вспоминаю! Ну, Саввушка, радуйся, старый дурак, я совершенно здоров!

   Седой Саввушка просиял от радости.

   - Я теперь здоров, - продолжал Елагин.

   Однако с трудом приподнялся на кровати и сморщился от боли в ноге.

   - О-о-о! Еще чувствую! Но все пройдет. Я знаю. Я такой сон видел.

   - Помоги, Владычица Одигитрия Смоленская! А между тем о недуге вашем, батюшка, государыня узнала, - сообщил Саввушка, - прислали нарочного фельдъегеря с пакетом!

   - Ой ли! Так проси князя принести сюда государынин пакет!

   - Да еще и дохтура для лечения вашего превосходительства изволила прислать, господина Роджерсонова, - продолжал верный слуга.

   - Доктор прислан! Но я совершенно здоров! Ей же ей, теперь здоров совершенно! - всполошился Иван Перфильевич.

   - А князь перепугались и со своей стороны изволили пригласить домашнего лекаря светлейшего.

   - Что это, целый полк лекарей! И одного предостаточно, дабы на тот свет спровадить, а тут вдвоем примутся! Да я не хочу. Мне докторов не надо. Я совершенно здоров... О-о-о... Как стрельнуло!.. Но это старая знакомая - подагра-матушка. Я с ней сам справлюсь.

   - Истинно, ваше превосходительство, доктора только калечат, а пользы от них никакой быть не может, - убежденно сказал камердинер. - А вот пригласили бы к себе Ерофеича, тот живой рукой с ножки вашей всякую боль бы снял!

   - Ерофеич! Нет, нет, погоди. Но коли государыня лейб-медика прислала, надо ему показаться.

   Тут в спальню вошел князь Кориат, подал пакет, сообщил о прибытии докторов и выразил удовольствие, что видит его превосходительство освеженным сном и даже бодрым.

   - Да, я теперь отлично себя чувствую. Я здоров. Только при движении несколько... о-о-о... стреляет! - сказал Елагин и открыл пакет.

  

   "Иван Перфильевич,

  

   - писала Екатерина,

  

   - ногу твою господин Роджерсон, быть может, в кратчайшее время исправит, а чем руку такого ленивца исправить, не имею понятия. Указ против "кожесдирателей" написан как нельзя лучше. Отчего же медлил доложить? Когда вылечишься, я рада буду вас видеть, но - воля твоя - боюсь, что ты с костыльками не управишься по здешним высоким лестницам, поэтому вас прошу передать пока доклад мне через помощника вашего Василия Ильича Бибикова.

   Впрочем, благосклонная к вам

  

   - Что ж это! - с тревогой сказал старик, прочитав царицыно послание. - Уже государыня на костыльки поставила инвалидом и дворцовые лестницы для меня высокими находит! Боже мой! Что ж это! Или я от дела отстранен!? Не дошло ли чего до государыни? Или кто-нибудь донес! Какое несчастье! Проклятый Калиостро! Проклятый Кофт! Проклятая Габриэлли!

   Елагин удрученно опустился на подушки.

   - Государынина немилость точно меня всех сил лишит и на край гроба поставит! - продолжал он жалобно. - Что это, Господи, от злых тех шарлатанов неужели нет защиты! То ногу себе повредил! Теперь уж и на костыли поставлен! Пришла беда - отворяй ворота.

   - Но я не вижу в письме государыни немилости, - возразил князь Кориат. - Напротив, царица о здоровье вашем заботится.

   - Твоими бы устами мед пить! Вы еще неопытны в придворной службе. Государыня прямо не говорит, но обиняком дает понять. Я от доклада отставлен и приезд ко двору мне запрещен! Без лучей животворного моего солнца всех надежд лишаюсь! Но надо полностью пересмотреть все дела. Сенатские у тебя все? Удивительное дело, как сутяжничество развелось! Тягаются, судятся, - о чем? Вот возьми капитульные бумаги, что на трюмо. Там и господина Калиостро патенты, и письма о нем высоких особ. Разбери хорошенько, если только там можно разобрать что-нибудь, особенно в письме ко мне этого жулика, где он всю жизнь свою рассказывает и уверяет, что супруга его Серафима не кто иная, как мумия древней Изидиной жрицы, воскрешенная им с помощью высших тайн магии, и поэтому красавице свыше двух тысяч лет! Вот какому вздору заставляют нас верить! И зачем только все эти наши ложи, молотки, ленты? Принимаем шарлатанов, а они нам ослиные уши приставляют! Предаемся таинственным, темным учениям вместо святого откровения истинной веры Христовой! Что все это? Затмение разума или просто глупость! А контракт Габриэлли? Тоже суета и безумие! Учреждаем зрелища, позорища, приглашаем иностранок за большие деньги: они кувыркаются, визжат, опустошают наши карманы, совращают наших молодых людей; да и мы, старики, вместо того, чтобы молиться Богу и готовиться к переходу в иной мир, за актерками скачем! И что хорошего в этой Габриэлли? Баба дебелая, ручищи, ножищи, ни воспитания, ни тонких чувств, как есть здоровенная торговка-мещанка с рынка. А мы под ее дудку пляшем и теряем свое здоровье!

   Секретарь хорошо знал эти припадки скептицизма у Елагина, когда все казалось ему вздором и суетой. Знал, что