Энгельгардт Николай Александрович - Граф Феникс

  

  

  

  

   Мы хотим ввести вас, почтеннейший читатель, в "подполье" XVIII века, познакомить с тайными обществами, густой сетью опутавшими Европу. Движущей силой этих обществ, связанных клятвами, странными ритуалами, где узнавали друг друга при помощи секретных слов, знаков, рукопожатий, было веянье времени и предчувствие крушения старых форм жизни.

   Россия не осталась чуждой этому движению. И здесь работали таинственные строители. Рабство миллионов было фундаментом золотого трона северной Семирамиды. Упоенные роскошью и негой вельможи царицы вместе с ней господствовали над безмолствующей страной. Но и в их золотой толпе мелькали люди-тени, жившие двойной жизнью, собиравшиеся где-то в "подполье".

   Тайные общества и ордена "подполья" составляли люди всех наций, религий, состояний, связанные клятвой хранить тайну и условными знаками. Масонство получило огромное развитие и распространение в XVIII веке во всей Европе. Масоны внушали смутный страх наиболее сомнительным правительствам. Папа Климент XII предал их орден анафеме, их преследовала инквизиция; их гнали в Неаполе. В 1779 году, когда происходит действие нашего романа, с кафедры собора в Экс-ла-Шапель доминиканец Грейнеман и капуцин Шуф в проповедях называли франкмасонов "предшественниками Антихриста". А Сорбонна от лица священного факультета теологии объявила их "достойными вечных мук".

   Но во времена Вольтера и энциклопедистов уже не решались предлагать исцеляться от них материальным огнем, а принцы, правители и аристократы во имя толерантности и просвещения становились во главе ордена. В Германии это был Фридрих Великий, во Франции гроссмейстером ордена еще в 1772 году стал герцог Шартрский, будущий Филипп Эгалите, друг Дантона. В одном из масонских катехизисов говорится, что покровителями масонов были не только "сыновья наших королей". В их списках - имена величайших принцев Европы и прекраснейших гениев мира: Фридрихи, Гельвеции, Вольтеры, Лаланды и т. д. Большинство героев французской революции были масонами: Гара, Камилл, Демулен, Дантон, Петион - члены ложи "Девяти сестер"...

   Но особое развитие получили тайные общества, когда в 1776 году двадцативосьмилетний профессор канонического права Адам Вейсхаупт создал систему "иллюминизма", цель которой была низвергнуть все политическое и гражданское устройство мира и "сделать из рода человеческого, без различия наций, званий, профессий, одну счастливую и добрую семью". Цели "иллюминизма" были близки к масонству, в наставлении которого на вопрос: "Скажи мне, кто такой масон?" - следовал ответ: "Свободный человек, верный законам, брат и друг королей и пастухов, когда они добродетельны". "Cette Societe, - читаем в предисловии катехизиса, - suit la doctrine de la Loi Naturelle". {"Эти общества - порождение доктрины естественного закона" (фр.).}

   Доктрина естественного закона, проповедуемая Руссо, вдохновляла и Вейсхаупта, и маркиза де Сен-Мартена. Титулы и происхождение не имели значения в масонстве. "Священное тройное число" - "свобода, равенство и братство" - лежало в основе кабалистики всех этих объединений: масонов, иллюминатов, мартинистов, сведенборгианцев, тамплиеров, ноехитов, розенкрейцеров, а также "эклектических систем" - ветвей странного древа тайны, укоренившегося во всех государствах и опоясавшего весь земной шар.

   Правда, гонимые отцы иезуиты тоже организовали свое масонство, четыре высшие градуса которого соответствовали четырем разрядам самих членов Иисусова ордена. А Вейсхаупт как воспитанник иезуитов, хотя и горел к ним неугасимой ненавистью, привнес все приемы отцов в свою организацию. Явилась какая-то таинственная, вездесущая администрация, о которой так часто говорят писатели XVIII века. "Братья-исследователи", "проникающие братья" шпионили во всех центрах Европы. При всех дворах, во всех учреждениях имелись "свои люди"; неуловимые доносчики быстро, как по телеграфу, передавали из одного места в другое секреты, выведанные при дворах, в коллегиях, в канцеляриях, в судах, в консисториях. В столицах проживали какие-то таинственные путешественники, их настоящее имя, происхождение и звание, цель их пребывания, источники огромных средств, которыми они располагали, являлось загадкой для всех. То были медики, алхимики, вызыватели духов и мистификаторы.

   Эти агенты "подполья" при каждом переезде в новую страну меняли имя, часто распускали слух о своей смерти в старом облике. По всему миру летал таинственный, легендарный феникс, сгорая и вновь возрождаясь. В гуманистические идеи, в политический фанатизм, в восторженный идеализм возрождения, освобождения и преображения мира и человека вливалась при этом муть шарлатанства, пройдошества, честолюбия, жажды золота и власти.

   В числе этих агентов "подполья" XVIII века был и знаменитый Калиостро - непостижимая смесь гения и низости, знаний и невежества, великодушия и пройдошества, авантюрист и миссионер, жрец тайны, алхимик и врач, умеющий читать звездную книгу небес. Калиостро появляется под разными именами в разных странах. В 1779 году он явился в Петербург и прожил здесь около девяти месяцев. Именно этот эпизод и взят темой нашего романа.

   В то время в петербургском обществе господствовал фривольный и насмешливый атеизм во вкусе Вольтера. Обряды церкви соблюдались лишь для приличия, "для людей". Императрица-вольтерианка, поклонница и воспитанница методически ясной и поверхностной доктрины энциклопедистов, либералка для Европы, феодалка у себя дома, хитрая и ловкая Екатерина не терпела мистической темноты. Но в Гатчине был "малый двор". Уже из одного духа противоречия все, отвергаемое "большим" двором, имело успех при "малом". Мистицизм и таинственность были в высшей степени близки сложному, странному, мечтательно-романтическому характеру Павла Петровича.

   Письма цесаревича к митрополиту московскому, красноречивому Платону, обычно благословлявшему аристократическим дам, характеризуют Павла Петровича как глубоко религиозного человека, жадно ищущего Бога. Такое душевное состояние делало Павла отзывчивым к тем течениям европейской мысли, что вели к увлечению оккультными знаниями, к духовидению, к общению с иными мирами. Сухой рационализм, безличный, абстрактный Бог философов не отвечали страстным исканиям идеала, кипящих революционных чувств.

   Мистицизм особенно развился в Германии. Лафатером и Сведенборгом увлекались все. Возникли бесчисленные мистические ассоциации и оккультические общества. Но дух века превращал их в горнила грядущего европейского переворота. Секта теософов, принявшая средневековое наименование Розы и Креста, в лице Шрепфера, открывшего в 1772 году ложу в Лейпциге, привлекла множество адептов. Идеи розенкрейцеров привил великой ложе Берлина другой апостол, теософ и шарлатан Веллнер. Это странное состояние умов перешло и в Россию. Доктрины теософов проникли из Германии в замки курляндских баронов, где занимались вызыванием духов, астрологией, химией, магией. Далее мистические учения распространились в Петербурге и Москве. Здесь увлекались мечтаниями Сведенборга.

   Еще около 1765 года аристократию Петербурга волновал своими чудесными историями знаменитый адепт магии, составитель гороскопов и вызыватель духов граф де Сен-Жермен. В 1779 году Петербург посетил Месмер и увлек многих туманным учением о мировой жидкости, о цепи живых существ, о токах, концентрируемых сильной волей человека. Только и говорили, что о чудесных исцелениях, совершенных Месмером. Скоро масонские ложи сильно размножились. В 1787 году в России насчитывалось 145 лож, а в Польше - 75. Особенно чувствительным было влияние на русское масонство Сен-Мартена. Книга его "О заблуждении и истине" была переведена, хотя с пропусками во многих местах.

   Мечтательный, экзальтированный великий князь Павел Петрович увлекался мистикой. Он любил мистерии, оккультные связи, адептов и книги, проповедовавшие эти идеи. Шведский король был пропитан мистикой и окружен ясновидящими. Его брат, герцог Зюдерманландский, по ночам в пустынных парках совершал таинственные заклинания. Интимным другом Павла Петровича, ведшим с ним сердечную переписку, был прусский король Фридрих-Вильгельм, всецело преданный теургии и герметическим наукам, и едва ступив на престол, окружил себя магами, духовидцами и теософами. Два авантюриста высшей марки, Веллнер и Бшпофвердер, наставляли наследника Фридриха Великого в "тайнах тайн". Влияние розенкрейцеров и роль престидижитаторов в Берлине была огромна. Павел Петрович вел с прусским королем тайную мистическую переписку и, несомненно, находился под сильным влиянием берлинских иллюминатов. Кроме того, Павел Петрович во время заграничного путешествия посетил в Швейцарии Лафатера и потом вел с ним переписку. Что касается Сен-Мартена, то он был весьма близок с августейшим семейством герцогов Вюртемберг-Монтбельяр. Сен-Мартен имел в числе наиболее усердных учеников многих членов высокой знати. Одним из многочисленных русских друзей основателя секты мартинистов, приобретенных им в Лондоне, был Кошелев. Он я представил Сен-Мартена ко двору замка Монтбельяр. Августейшая родительница Марии Федоровны прониклась к нему любовью. Философ, русский вельможа и принцесса завтракали втроем в гроте Этюпа и вели сладостную беседу.

   Насколько глубоко было влияние герметизма и теософии на русскую аристократию, видно из того, что оно продолжалось и в XIX веке, еще в царствование императора Николая Павловича. "Влияние энциклопедистов на двор Екатерины II миновало, уступив место разного рода попыткам, - говорит в своих воспоминаниях граф В. А. Сологуб. - Возникли идеологи, мыслители, искатели социальной правды и даже философского камня, что, впрочем, одно и то же.

   С трудом верится, чтобы целое поколение отборных умов могло углубляться не только в изучение халдейской премудрости и формул умозрительной символики, но еще серьезно занималось алхимическими опытами, основанными на меркурии и имеющими целью создать золото.

   После тестя моего, графа Михаила Юрьевича Виельгорского... осталось несколько тысяч книг герметического содержания. Большая часть этой драгоценной библиотеки поступила в императорскую публичную библиотеку... Некоторую часть я имел случай отыскать в амбаре курского имения вместе с разными кабалистическими рукописями и частными письмами масонского содержания. Это собрание... указывает на переход герметизма к иллюминизму, к мистицизму, пиетизму, а впоследствии привели к скептицизму, либерализму, гегельянству, коммунизму и нигилизму, уже мечтающему о терроризме. Любопытно было бы проследить, как каждый новый поток мышления вызывал восторг и казался последним словом отвлеченной мудрости".

  

  

  

   В первых числах мая-1779 года в седьмом часу утра по Невскому проспекту от старой московской дороги мимо лиговских огородов шел человек, не привлекавший к себе внимания. Тем более, что в столь ранний час некому было проявлять интерес.

   Приятное весеннее утро бодрило и веселило. Свежий ветерок тянул со взморья и перебирал листья старых берез и лип, в два ряда вытянувшихся вдоль длиннейшей столичной улицы.

   Незнакомец шел под деревьями размеренным, гордым, неспешным шагом. Он был среднего роста, необычайно плечистый, с большой головой на короткой толстой шее, мощные грудь и спина, а также приличное брюшко делали его фигуру квадратной. Ей совсем не соответствовали белые, красивые, аристократические руки. Оливковый отлив бритых щек и большие темные глаза выдавали в нем южанина, скорее итальянца. Лицо также производило противоречивое впечатление. Широкий лоб с сильно развитыми надбровными шишками, выгибающиеся правильными дугами черные брови придавали его верхней части привлекательный благородный вид. Но приплюснутый, как у африканца, нос с большими круглыми ноздрями и маленький, сердечком, рот, окруженный складками жирных щек и двойного подбородка, делали нижнюю часть лица вульгарной. Когда иностранец обращал глаза к небу и солнцу, то созерцательная мечтательности делала их взгляд мягким. Но едва опускал взор к предметам земного горизонта, зрачки его расширялись, как у кошки, и в глазах появлялось подозрительное и скаредное выражение.

   Незнакомец дошел наконец до Владимирской, где размещался обжорный ряд, посещаемый преимущественно простым людом. Тут у лотков сидели бабы, предлагая пироги с печенкой, луком, перцем, жареную рыбу, вареное мясо; стояли обмотанные тряпьем медные сосуды со сбитнем, и лихие сбитенщики зазывали виршами неприхотливых потребителей горячего.

   Он свернул с проспекта и вошел в простонародную толпу столь естественно, как будто сам принадлежал к ней. Скоро оказался у лотка с масляными, пахучими пирогами. На грубом французском языке, дополняя речь быстрыми, выразительными жестами, иностранец отлично объяснил бабе-пирожнице, столь же замасленной, как и ее товар, что ему требуется, и, видимо, был понят. Баба подала ему огромный пирог и плеснула из горшка горячих щей в плошку. Присев на тумбу, незнакомец принялся с удовольствием угощаться неприхотливой снедью. Насытившись, он вытер рот и засаленные пальцы тонким дорогим платком, заплатил, что требовалось, предложив торговке взять монету из горсти медных, протянутых ей на ладони, затем спокойно выбрался из толпы и двинулся дальше по проспекту. Наконец достиг площадки перед Синим мостом, с гранитными башенками, покрашенными в синюю краску цепями и парапетами деревянных перил. Здесь торговали людьми... Как семьями, так и в розницу, несмотря на запрещающий указ человеколюбивой императрицы, а также нанимали вольных и отпущенных господами на оброк.

   Тут важные управляющие выбирали из толпы подходящих людей как на черные работы, так и выискивая искусных ремесленников, музыкантов, живописцев, танцоров. Покупали девушек, осматривая их с бесцеремонностью истинно восточной. Степной помещик искал годных в актрисы для заводимого им в подражание важным барам Домашнего театра, а может быть, и для своего гарема. Старая барыня в сопровождении ливрейного лакея выбирала мастериц-рукодельниц, кружевниц и белошвеек. Проигравшийся щеголь явился с заспанным малым - отпущенным с ним из дому провинциальным слугою и, поставив его в ряд, делал вид, будто пришел совсем не для продажи человека...

   Душераздирающие сцены происходили, когда разлучали супругов или мать с ее детьми, или продавали старуху-бабушку отдельно от внучат...

   Незнакомец, казалось, с негодованием наблюдал все происходившее, расхаживая по площадке между оживленными группами покупателей и продавцов живого товара.

   Вдруг громкое французское восклицание раздалось за его спиной:

   - Господин маркиз! Господин маркиз Пелегрини! Вас ли я вижу?

   Названный маркизом быстро обернулся. Перед ним стоял одетый в ливрейный кафтан с большими гербовыми пуговицами, но при шпаге, невысокий, тощий и носатый человек с двумя крупными бородавками на лбу и на щеке Он радостно улыбался и потирал руки.

   - Господин Бабю! Вот счастливая встреча! - сказал маркиз, широким жестом протягивая руку человеку в кафтане.

   Тот вложил в нее свою, и несколько мгновений они стояли, обмениваясь рукопожатиями и многозначительно улыбаясь.

   - Давно ли вы пожаловали в Петербург, господин маркиз? - спросил наконец Бабю.

   - Не очень, - уклончиво отвечал Пелегрини.

   - Не очень! Ха! Но слишком много воды утекло с тех пор, как мы встречались с вами в Париже! - оживленно говорил Бабю. - Колесо фортуны несколько раз оборачивалось для меня то верхом, то низом, и вот я очутился в этой странной столице просвещения и варварства.

   - И что же, вы хорошо устроились здесь, господин Бабю?

   - Не могу пожаловаться. У меня весьма почетное положение и выгодное место. Я состою главным кондитером при поварнях господина Бецкого. Это один из первейших вельмож Петербурга и лицо приближенное к императрице, - важно объяснил Бабю.

   - Знаю, - кивнул маркиз. - Очень рад, что вы нашли применение своим кулинарным талантам и знаниям. Но помнится, в Париже, когда я встретился с вами, иные намерения вас увлекали, любезнейший мой Бабю! Вы искали возможность заняться философией и стать в ряды благодетелей человечества, работая на преображение мира по планам высшего искусства.

   - Да! Да! Я все это помню, господин маркиз, и былые стремления не угасли в моей груди! О, если бы вы знали, сколь тяготит меня необходимость быть слугою. Но вы знаете, что у меня престарелые родители, братья и сестры. Я добрый сын, добрый отец, добрый муж, добрый друг и добрый гражданин, господин маркиз. И вот, вынужден был отправиться в варварскую Россию, где многие соотечественники, как известно, нажились около расточительных вельмож. Отложив в сторону философию и благотворительность, я занялся кондитерским искусством.

   - Впрочем, честное ремесло не может мешать великому делу познания человека, - сказал успокоительно Пелегрини. - Тем более что я слышал о Бецком как о вельможе просвещенном.

   - Да, это почтеннейший старец. Он учредитель всех благотворительных заведений и для девиц и кадетов - академии художеств, воспитательного дома. Но, конечно, скромный кондитер Бабю не может привлечь внимания сего вельможи... Впрочем, здесь много соотечественников среди прислуги богатых домов, и мы учредили свой клуб, где отдыхаем за поучительными беседами и невинными увеселениями. Многие из нас деятельно служат музам. Но сами вы, господин маркиз? Если позволите спросить - с какой целью пожаловали в Петербург?

   Пелегрини взял кондитера под руку и важно заговорил:

   - Милейший мой господин Бабю! Вы знаете, что лишь высшие цели служения человечеству руководят мною! Взор служителей истины и добродетели, строителей великого храма свободы, равенства и братства обращен на эту несчастную страну, где сгущается мрак невежества, где дикое самовластие опирается на тлетворное рабство. От этих-то неизвестных благотворителей прибыл я сюда с чрезвычайными полномочиями, наставлениями и рекомендациями, чтобы потрясти царство застоя, внести сияние света во тьму, пролить елей на раны страдальцев, объединить людей доброй воли, сокрушить или хотя бы ослабить рабские цепи и преподать самой властительнице порабощенных миллионов великие истины!

   - Взгляните, господин Бабю;- продолжал он воодушевленно, - взгляните вокруг! Здесь идет откровенный торг людьми. Спокойно продают и покупают живые человеческие души! Взор меркнет от этого скаредного и преступного зрелища! И такое творится в столице Могущественнейшей монархини, которую прославляют философы века, прельщенные ее золотом и лестью! Пусть бы пожаловал сюда господин Вольтер, который расточал передо мною столько похвал русской государыне во время нашей беседы с ним перед отъездом сюда.

   - Вы совершенно правы, господин маркиз, в своем негодовании, - сказал кондитер. - Но все же я посоветовал бы вам быть осторожнее в речах. Вас могут подслушать и донести, - опасливо озираясь, предостерегал он.

   - Но кто же понимает здесь французский язык? - возразил маркиз.

   - Кто? Да вот хотя бы этот бледный молодой лакей! - указал Бабю на стоявшего в двух шагах бедно одетого юношу. - По выражению его лица видно, что он вас слышал и понял.

   - Пусть! То, что я сказал, повторю везде. Заметьте господин Бабю, что меня охраняет некое тайное божество. Земная власть и враги мне не страшны. Имею ужаснейших врагов в ином мире. С ними борьба труднее. Но и против них вооружен, ибо я - человек. Никакое происхождение не может быть выше этого. Я древнее всякого существа, ибо человек; и существовал до рождение всякого семени, однако явился в мире после их всех. Но тем я был выше всех тех существ, что им надлежало рождаться от отца и матери, а человек не имел матери более того, человек должен был всегда бороться, дабы прекратить беспорядок и привести все к норме, а их дело повиноваться человеку. Но так как сражения были для него опасны, он покрыл себя непроницаемой броней и вооружен копьем.

   Произнося все эти непонятные слова с необычайным воодушевлением и важной напыщенностью, Пелегринн обращал взоры свои к небу, а при последних фразах даже несколько раз топнул ногой.

   Господин Бабю слушал его с величайшим вниманием и благоговением, хотя едва ли понимал хоть слово.

   - Все сие суть иероглифы! - как бы самому себе разъясняя, произнес кондитер, когда маркиз наконец умолк.

   Бедно одетый юноша, обративший на себя их внимание, между тем тоже, очевидно, вслушивался в речь Пелегрини, который вдруг повернулся и, шагнув к нему положил на его плечо руку, пронзительно посмотрен прямо в лицо смутившегося наемника

  

  

   - Молодой человек, вы понимаете по-французски? - спросил маркиз.

   - Понимаю, - смущенно на том же языке отвечал юноша.

   - И слышали многое из сказанного мною? - продолжал допрос маркиз.

   - Я имею уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, - пожимая плечами, отвечал юноша. - И ваша милость изволили изъясняться столь громко, как будто находитесь среди глухих.

   - Эге! Вы, я вижу, умный слуга! Мне такого и надо. Ведь вы пришли сюда наниматься в услужение?

   - Ив этом ваша милость не ошиблись. Я вольный человек и даже польский шляхтич. Обучался наукам. Но бедность и необходимость помогать больной сестре заставляют меня искать должность слуги.

   - Очень хорошо. А я именно с этой целью явился на сей невольничий рынок, чтобы нанять расторопного молодого человека, который мог бы исполнять разнообразные поручения. Судьба посылает мне вас, любезный Казимир! Ведь вас зовут Казимиром, не правда ли?

   - Совершенно верно. Но как ваша милость узнали мое имя? - изумился Казимир.

   - Э, любезнейший, я могу прочесть нечто большее, если вы позволите мне коснуться вашей головы!

   И, говоря это, маркиз быстро сунул руку под поношенную шляпу Казимира.

   - О, я читаю, как в открытой книге! Вы большой честолюбец, любезный Казимир! Ого, вы даже мечтали о духовной карьере... потом о светской... Погодите, что это? Вы хотели быть кардиналом и папой... О, еще выше!.. Вы метили даже на польский престол... Krol Poniatowski - kiep zaski Boskiey {Король Понятовский - Божьей милостью дурак! (польск.).}. Чем он лучше вас? Природный шляхтич на крыльях золотой свободы может вознестись до высочайших степеней...

   - Боже мой, как ваша милость догадались? - смущенно пробормотал Казимир.

   Это были сокровеннейшие думы несчастливца, утешавшегося фантазией в горестях действительности.

   - Вы много бедствовали... Покушались даже покончить с собой... Писали стихи... Ага! Безнадежная любовь к недоступной аристократке...

   - Кто вы?..- высвобождая голову из быстрых пальцев Пелегрини, со страхом вскричал Казимир. - Но ваша милость - пророк!

   - Я показал вам ничтожнейшее из моих искусств, любезный, - с важностью сказал Пелегрини. - Кто я, вы скоро узнаете. Я беру вас к себе в услужение. О цене мы сговоримся. Вы не будете обижены. Покамест вот вам задаток, - опуская руку в карман и затем протягивая Казимиру, говорил маркиз.

   На ладони Казимира оказалось три блестящих новеньких червонца. Он стал ловить руку маркиза, намереваясь поцеловать ее. Но тот не дал.

   - За ничтожную щепотку блестящего праха вы хотите поцеловать мне руку! Что бы вы сделали, если бы я открыл вам дверь в месторождение всех драгоценных металлов, научил спускаться на дно голубых вод, где образуются совершеннейшие перлы?! Но довольно об этом. Отныне вы приобрели господина, а я - слугу.

   - Падам до ног панских! - вскричал Казимир. - Вы найдете во мне вернейшего исполнителя всех ваших распоряжений.

   - Посмотрим. Пока же расстанемся. А в понедельник утром приходите в Итальянские, отыщете там дом придворного костюмера синьора Горгонзолло, спросите квартиру графини ди Санта-Кроче. Запомните хорошенько. А теперь прощайте.

   Маркиз в сопровождении господина Бабю отошел, провожаемый низкими поклонами нанятого им слуги.

   Некоторое время оба безмолвно пробирались между группами торгующихся, наемников и рабов. Выйдя на набережную канала, маркиз стал прощаться с кондитером.

   - Очень рад, мой достопочтеннейший господин Бабю, что встретил вас, - сказал он.

   - Надеюсь, что еще буду иметь счастье видеть вас, господин маркиз, - отвечал кондитер, - и насладиться вашей ученой и возвышенной беседой.

   - Да! Да! Все люди доброй воли должны объединиться. Я еще увижусь с вами, увижусь! - рассеянно говорил маркиз, будто обдумывая какое-то важное дело.

   - Могу спросить вас, господин маркиз, где остановились?

   - Это излишне. Местонахождение мое временное. Я сам навещу вас, любезнейший Бабю.

   - Величайшая честь для меня! Дом Бецкого укажет вам всякий. Спросите меня в службах, и я...

   - Хорошо, любезный господин Бабю, хорошо, - торопливо ответил маркиз. - Я найду вас. А теперь пока расстанемся.

   С этими словами он кивнул кондитеру и быстро пошел по направлению к Итальянским.

   Эти узкие улицы, застроенные высокими для того времени двух- и трехэтажными каменными домами, содержащимися весьма грязно, хотя и облепленными кариатидами, вазами, балконами и другими архитектурными украшениями, сосредоточивали в себе почти всю итальянскую колонию Петербурга. Певцы, певицы, живописцы, танцоры и танцовщицы, кончая фокусниками и директорами собачьей комедии - все ютились здесь, занимая соответствующие своему положению помещения на разных этажах, в подвалах, на чердаках и задних дворах. В обеденные часы здесь распространялся запах итальянской кухни, обильно сдабриваемой оливковым маслом и луком. Из открытых окон неслись фиоритуры певцов, с балконов - напыщенная декламация классических трагедий. Дома здесь принадлежали солидным коммерсантам-итальянцам. Банкиры, булочники, торговцы надгробными памятниками воздвигли здания, архитектурой чем-то напоминавшие ремесло их владельцев. Незнакомец, нанявший себе у Синего моста слугу, вступал в одну из этих улиц, когда молодой полицейский офицер, стоявший на углу, закивал ему, улыбаясь и подавая рукой знаки. Тот подошел.

   - С добрым утром, господин полковник! - приветствовал его полицейский офицер по-немецки.

   - С добрый утром, господин фон Фогель! - отвечал на том же языке названный теперь полковником.

   - Однако сколь ранний час выбираете вы, любезнейший доктор, для своих прогулок! - продолжал, приятно улыбаясь, фон Фогель.

   - Ранние утренние весенние часы - лучшие для этого. К тому же день мой так занят и принадлежит стольким страждущим, что я не имею иного времени для необходимого моциона.

   - Да! Да! Вы совершенно правы, полковник, совершенно правы. Я только что проходил мимо вашего дома.

   Двор полон ожидающими вас больными. Хвостом стоят на лестнице и даже на улице.

   - Целить страждущее человечество есть мое предназначение, господин фон Фогель, - гордо сказал названный бароном и доктором. - Обладая огромным наследством моих предков, замками и поместьями как в Германии, так и в Испании, будучи во всем обеспечен и к тому же скромностью потребностей на личные нужды избавлен от излишних расходов, всецело предался я безвозмездному врачеванию несчастных.

   - Высокий подвиг, полковник! А смею спросить, вы прямо начали службу в испанских войсках?

   - Да, я поступил волонтером. Но само зрелище полей сражений, крови, ран, трупов, госпиталей и весь ужас нашего ремесла заставили меня выйти в отставку и заняться медициной.

   - И где же вы проходили обучение, полковник?

   - Мой милейший фон Фогель! Я слушал курсы медицины в Саламанке, в Падуе, в Париже. Но курсы эти лишь убедили меня в ничтожестве ученой медицины и презренном шарлатанстве докторов, на трупах думающих изучить живое тело, лечащих внешние проявления болезни, не зная и не понимая архея, владеющего храминой тела человеческого. Познав все, чему учат в университетах и академиях, понял, что не знаю ничего. Мог бы сие невежество прикрыть многими дипломами, докторской мантией и беретом. Я не сделал этого... Разорвал и бросил в огонь шарлатанские знаки мнимого знания, данные мне невеждами, именующими себя мудрейшими докторами. И сам прах отряс я от ног своих, и ушел...

   Полковник испанской службы умолк и как бы углубился в размышления.

   - Куда же вы ушли, почтеннейший доктор? - с уважением спросил заинтересованный рассказом полицейский чиновник.

   - Куда? На Восток. Да! - поднимая голову и обращая глаза к небу, сказал доктор-полковник. - Там, в Медине, провел восемьдесят лет у ног некоего мудрого старца и познал великие тайны, переданные мне с тем, чтобы я повсюду безвозмездно исцелял страждущих. А где их нет? Все человечество стонет в узах рабства. Зло и страдание царят на сей бедной, мрачной планете!

   - Восемьдесят лет! Возможно ли это? - с сомнением воскликнул фон Фогель. - На вид вам не дашь более сорока!

   - На вид! О, заблудшие странники юдоли плача! На вид! Вы обо всем судите по внешности, потому и судите не далее внешности. Но полно об этом. Не все ли равно, где, когда и во сколько лет приобрел я знания, если помогаю болящим, исцеляю немощных, не взимая никакой платы?

   - Совершенная истина. Вы не похожи на других приезжих докторов и врачевателей, изрядно здесь наживающихся, - сказал полицейский офицер.

   - Изрядно наживаются? - живо переспросил полковник испанской службы и безвозмездный врач. - Кто же именно? Скажите. Я отлично знаю всех шарлатанов Европы, выдающих себя за медиков.

   При этом глаза его забегали, как мыши. Но лишь на мгновение. Полковник вновь возвел очи вверх и принял вдохновенную и мечтательную позу.

   - Кто именно, хотите вы знать, из иностранцев, лечащих в Петербурге? Да вот хотя бы господин Месмер, уехавший на днях. Можно сказать, двор и вельможи сошли с ума от него, и теперь все только и бредят токами, вдохновениями, влияниями, чанами и живыми цепями, образованными из человеческих тел при их соприкосновении. Господин Месмер собрал здесь обильную жатву и оставил нескольких пламенных последовательниц.

   - Так господин Месмер уже уехал! Вы это знаете наверняка? - спросил полковник.

   - Как же не знать, если обо всяком, отъезжающем за границу из столицы обязательно трижды публикуется в "Ведомостях".

   - Мне это неизвестно. Так господин Месмер уехал! Должен, однако, сказать по совести, что сей муж, хотя и не познал высших тайн великого дела врачевания человечества, которые мне открыты, однако преисполнен многими силами и добродетелями. Но вы упоминали о его последовательницах. Кто они?

   - Господин Месмер принят был в Гатчине и, как говорят, фрейлина цесаревны Катерина Ивановна Нелидова прониклась его - учением. А затем и госпожа Ковалинская, супруга управляющего делами князя Григория Александровича Потемкина, стала погружаться в месмерический сон и в том сне произносить прорицания, подобно древней Сивилле.

   - Скажите, господин фон Фогель, кто еще из иностранцев занимается здесь врачеванием?

   - А вот хотя бы проживающие на Большой Морской у его сиятельства графа Остермана братья Пелье, французские глазные лекари. Они объявили, что искусство свое ежедневно подтверждают, возвращая зрение множеству слепых.

   - Презренные обманщики и шарлатаны! Слепцы, ведущие слепцов и вместе в ров низвергающиеся! А еще кто?

   - Из Парижа зубной врач Шоберт лечит зубы от удара воздуха.

   - Низкий плут и мошенник!

   - Однако он весьма хорошо зарабатывает. Но, конечно, больше всех - наш российский мастер.

   - Кто это такой?

   - О, простой российский мужичок, даже неграмотный, Ерофеич! Он лечит и простых, и вельмож одинаково удачно эликсиром, который даже получил наименование "Ерофеича". Натирает и внутрь дает...

   - Сей простак, может быть, один что-либо знает, - с важной снисходительностью сказал доктор-полковник. - Истина нередко благоволит открываться смиренным и младенцам. Но скажите, что обо мне говорят в столице?

   - Слух о вашем бескорыстии и весьма удачном врачевании разошелся и достиг даже высших кругов. Но это готовит вам неприятности. Многие доктора на вас в претензии и находят недопустимым, чтобы лицо, не имеющее ученой степени, занималось врачеванием. Так что вы напрасно разорвали свои дипломы, полковник!

   - Я это знал. Во всех столицах мира жадные невежды преследуют меня! Безвозмездность моя - вот что их возмущает! Книжники эти, взяв ключ к пониманию, и сами не входящие и других не впускающие, готовы побить камнями того, кто лечит даром, нарушая обычаи их гнусной касты! Но это мне не страшно. Я всюду имею невидимых покровителей.

   - Из петербургских докторов особенно враждебен вам домашний доктор князя Потемкина. Но я дам вам против него оружие. Мы, полицейские, знаем многое и получаем отовсюду неожиданные сведения. Так об этом докторе рассказывают следующую историю...

   Тут полицейский офицер, улыбаясь и краснея от свойственной немцам целомудренной скромности, приблизил губы к уху полковника и что-то стал ему шептать. Полковник вдруг резко и неприятно засмеялся.

   - Каков голубчик, а? - заключил Фогель громко. - Ну, я заговорился с вами. Больные ждут вас, а меня рризывают обязанности службы. Но очень бы хотел навестить вас, полковник, в свободные часы и побеседовать. Я происхожу из бедной, но честной дворянской фамилии в Лифляндии, получил образование, хоть и домашнее, но достаточное. Необходимость заставила меня из полка перейти на полицейскую службу. Но я всегда чувствовал влечение к естествоиспытанию, к химии и медицине. Если бы вы не отказались посвятить меня хоть в начала своего искусства, бросил бы этот мундир и отдался врачеванию.

   - Очень рад буду вас видеть у себя, любезный мой фон Фогель, - отвечал покровительственно полковник испанской службы. - Приходите ко мне... - он задумался. - Приходите через четыре дня... - он опять подумал. - Да-да! Когда у нас новолуние? Да, приходите в полночь через четыре дня.

   - В полночь? - переспросил офицер.

   Но тот уже повернулся и мерным, торжественным шагом пошел по Итальянской.

  

  

   В воротах и во дворе дома, где обитал полковник и врач, он же маркиз Пелегрини, действительно толпились люди разного звания, пола и возраста, пораженные самыми разнообразными, но преимущественно хроническими недугами. Все они с нетерпением ожидали возвращения человеколюбивого и бескорыстного доктора, не бравшего уже третий месяц ни копейки ни с бедного, ни с богатого и не отказывавшего никому в советах и лекарствах. В ожидании пациенты пересказывали друг другу случаи чудесных исцелений безнадежных больных, от которых отказались все доктора.

   В то время как полковник подходил с одной стороны Улицы к воротам, с другого ее конца подкатил кабриолет, запряженный парой вороных. В нем сидел толстый человек, весьма пестро и роскошно одетый по последней Моде. Правил он сам, но позади кабриолета, между красными огромными колесами и рессорами, в особой сидейке находился негр в ливрее. Появление этого господина произвело сильное впечатление на пациентов, толпившихся у ворот.

   - Не здесь ли живет вольнопрактикующий врач, полковник испанской службы, господин Фридрих Гвальдо? - спросил барин из кабриолета, остановив черных буцефалов.

   - Врач Гвальдо живет здесь и к вашим услугам, - сказал подошедший в это время полковник, говора довольно чисто по-русски.

   - Вы господин Фридрих Гвальдо, вольнопрактикующий врач? - переспросил толстяк, переходя на испанский язык.

   - Именно я, - отвечал на том же языке полковник.

   - В таком случае, - сказал барин, освобождая рядом с собой место, достаточное разве что для десятилетнего ребенка, - потрудитесь сесть рядом со мной и ехать!

   - Очень хорошо, государь мой, - спокойно отвечал врач. - Но кто вы сами?

   - Я? Вы меня не знаете? - надувая губы и щеки, сказал толстяк. - Впрочем, вы иностранец и недавно еще в столице Российской Империи. Я испанский камердинер князя Потемкина. Но при самой особе светлейшего! - многозначительно пояснил испанец.

   - Очень хорошо, господин камердинер. Но что же вам от меня нужно?

   - Что? - пожал плечами камердинер. - Я уже сказал. Садитесь и едемте со мной.

   - Куда и зачем?

   - Зачем вам это знать? Разве недостаточно того, что сам светлейший изволил прислать за вами кабриолет с личным камердинером? Что же вы медлите?

   - Мне этого недостаточно. Объясните, зачем я понадобился князю?

   - Ах, Боже мой! Ведь вы врач. От вас, естественно, и требуют врачевания. Но если хотите знать, то вот в чем дело. Младенец племянницы светлейшего фрейлины Варвары Васильевны, супруги князя Сергея Федоровича Голицына, флигель-адъютанта императрицы, недомогает. Врачи объявили дитя безнадежным. Прослышав о ваших успехах, светлейший послал за вами. Садитесь скорее едемте!

   - Вы видите, господин камердинер, - указывая на толпившихся в воротах пациентов, сказал лекарь, - что меня здесь ожидают многие страждущие. Кроме того, отпустив их, имею еще до вечера несколько обязательных визитов на дом к тяжко больным. Итак, передайте князю, что сейчас прибыть к нему никак не могу.

   - Эге, почтеннейший! Вы знаете свое ремесло! Но раз вы удостоены чести быть приглашены светлейшим, то оставьте свои уловки. Всякий знает щедрость князя Потемкина. В случае успешного лечения он вас осыпет золотом.

   - Эти все, и многие - свидетели, - холодно отвечал Гвальдо, - что я лечу и бедных и богатых совершенно безвозмездно. Земные сокровища для меня - сор и паутина. Если бы я пожелал - неиссякаемые реки золота пролились бы на меня! Кроме того, имею обыкновение являться к сильным мира сего не иначе, как по личному их зову. Итак, если княгиня Голицына и ее светлейший дядя желают, чтобы я осмотрел их больного ребенка, пусть супруг княгини пожалует ко мне лично и пригласит меня! А засим прощайте, господин камердинер! Не имею времени для беседы с вами!

   Говоря это, Гвальдо вошел в ворота дома. Тщетно толстяк взывал к нему:

   - Господин Гвальдо! Господин Гвальдо! Постойте! Погодите!.. Как же так пренебречь таким вельможей!?

   Гвальдо вошел во двор, и пациенты толпой повалили за ним.

   Камердинер Потемкина произнес несколько испанских ругательств, хлопнул бичом и покатил прочь от дома дерзкого врача.

  

  

   Едва полковник Фридрих Гвальдо вступил во двор дома, его окружили пациенты, прося о помощи и торопясь рассказать о своих недугах, кажется, на всех языках Европы. Полковник, однако, на немецком языке дал понять, что в этот день приема у него не будет, так как в настоящий момент положение звезд не благоприятствует врачеванию. Ответ был переведен остальным и выслушан с величайшим благоговением. Врач вежливо поклонился и поспешно скрылся на одной из лестниц, выходивших в узкий сырой колодцеобразный и достаточно зловонный двор итальянского дома. Поднявшись на третий этаж, выше которого был только чердак, господин Гвальдо толкнул ногой дверь и вошел в небольшую переднюю. Из внутренних покоев доносился звон струн и прекрасный женский голос, певший итальянский романс.

   Тут господин Гвальдо довольно приятным баритоном сам начал подпевать. С последними строфами куплета распахнул дверь и так, сияя улыбкой, вошел в обширную роскошно убранную коврами, гобеленами, мягкой мебелью комнату.

   На диване полулежала женщина в легком распахнутом на груди, смятом кружевном домашнем наряде. Она была не первой молодости, но разительной красоты. Черные кудри рассыпались вокруг классической головки, покоившейся на подушках. Мощные плечи и грудь, лебединая шея - все тело казалось взятым у античной нимфы.

   При ближайшем рассмотрении внешность красавицы при ярком утреннем свете обнаружила бы немало изъянов. Ее черные большие глаза были явно утомлены жизнью, полнота начинала переходить пределы совершенства. В руках у нее была гитара, струны которой перебирали прелестные тонкие пальцы. Одна ножка свисала с дивана, раздвинув легкую одежду, и открывала колено. Золотая туфелька с красным каблучком упала на ковер, и можно было любоваться изяществом маленькой ступни.

   Галантно войдя в покой, Гвальдо н