Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

nbsp;   

   Завтра Штейнбах и Маня со всей семьей покидают Париж и выезжают в Вену, где встретятся с Надеждой Петровной Стороженко. Оттуда все вместе двинутся в Россию, в Липовку. Так хочет Штейнбах. И не только потому, что этого требуют его дела. Он жаждет вновь видеть места, где они с Маней жили так полно и ярко.

   Все планы Мани ему известны. Они в Тироле много говорили о ее заветной идее и часто спорили. В конце августа они опять вернутся в Париж. И Маня начнет новую жизнь.

   Вчера она была в Нейи. Сегодня прощается с Булонским лесом. Она долго сидела в уединенной аллее, где грезила в памятное утро своего дебюта. Тогда на песке дорожки зонтик ее бессознательно начертал: Н_и_к_о_л_е_н_ь_к_а.

   Задумчивая, идет она назад, к тому киоску, где ждет ее автомобиль.

   - Марья Сергеевна, - слышит она знакомый голос.

   Ксаверий, высокий, худой, как дон Кихот, и как всегда бедно одетый, почтительно снимает широкополую шляпу.

   - Какая удача! Я хотел быть у вас. Вот письма к Надежде Петровне. Вы их не потеряете? Это важные письма. Я хотел вас благодарить за нее. Она так давно мечтала повидаться с сестрой! Но, вы, понимаете сами, рискуете.

   - Я ничего не боюсь, - перебивает Маня. Несколько мгновений они идут молча. Маня чувствует на себе его зоркий взгляд

   - Марья Сергеевна, помните вы или нет слова, которые я сказал вам однажды?

   - Помню, Ксаверий. Я их никогда не забывала.

   - Я беру их назад, Марья Сергеевна. Глинская мне все рассказала. Я не знал вас. Вы много сложнее, чем я думал. Я бил тогда по открытой ране, и мне больно за мою жестокость.

   Она поднимает на него сверкающие глаза.

   - Я рада, Ксаверий, что вы говорите так Я рада тому, что мы идем сейчас рядом и говорим, как близкие. Точно камень свалился с души, когда я решила бросить сцену. Ваши слова тогда были первым толчком. Последним был народный спектакль в Лондоне. Вы читали об этом? Протяните мне руку, Ксаверий, без вражды и презрения. Я так много выстрадала. Право, я стою вашего уважения.

   - Да, Марья Сергеевна, теперь вы нашли путь к оправданию вашей жизни.

   Одно мгновение они стоят, держась за руки. Странно и ново его лицо. И нет в нем суровости. Его бледные щеки сейчас раскраснелись, и весь он кажется молодым и нежным. И знакомым очарованием повеяло в душу Мани. Это неуловимо тонкое ощущение, когда соприкасаются вдруг две далекие души, когда мерещатся вдали новые возможности.

   Мы каждый день сталкиваемся с десятками людей и торопливо проходим мимо. Мы слышим голоса. Мы видим лица. Но что таят эти люди под маской лиц? Чем живут их души? Разве мы знаем? Разве хотим узнать? Нам некогда, некогда. Жизнь не ждет. Чужими и ненужными кажутся нам люди. И сами мы мертвы для них. Окруженные одиночеством, как глухой стеной, идем мы рядом, не подозревая, сколько прекрасных возможностей теряем мы в торопливости каждого дня с мелкими заботами. И если случайность, тоска или желание на мгновение расторгнут этот роковой круг, и дрогнут две встретившиеся души, мы не забываем этих мгновений. Не забываем их никогда.

   "Вот она - возможная дружба-любовь, - думает Маня. - И сколько счастья даст нам обоим такая бесплотная дружба!"

  

   Опять знойное небо над украинской степью. Воздух дрожит и струится. Неподвижны величавые вершины запыленных тополей.

   На маленькой станции много народу, но много полиции. Блестят на солнце погоны станового. Ждут поезда из Киева. Все устали. Все раздражены. Шутка сказать, сколько дней по такой жаре на станции толкутся и дежурят! И все напрасно.

   Экспресс из Москвы показался вдали. Простоит всего минуту. Выходит начальник станции, щурясь и чихая от солнца. Распахивается окно, и молодой кудрявый телеграфист садится на пыльный подоконник. Единственный носильщик перебегает рельсы и бежит на другую платформу.

   И в ту же минуту к крыльцу станции, лихо звеня бубенцами, подкатывают три коляски.

   Из последнего в поезде спального вагона выходит Штейнбах с полной, пожилой дамой в черном, с плотной траурной вуалью, закрывающей ее лицо. Маня в светло-сером костюме и в шляпе с белым пером под белой вуалью прыгает на подножку и подает руку дяде Штейнбаха. А за ними выходят фрау Кеслер и бонна с Ниночкой. Лакей и горничная в окно выбрасывают носильщику картонки и кофры.

   - Лошади уже здесь, ваше сиятельство, - говорит сторож, делая под козырек.

   - Тебе нравится эта степь, Агата?

   - Пыль чудовищная, - смеется фрау Кеслер. Одной рукой придерживая шашку, другой отдавая

   честь и всей фигурой выражая преданность, приближается становой.

   - А, Иван Дмитрич... Губернатора ждете?

   - Хуже, Марк Александрович, - подобострастно улыбается тот.

   Маня глядит пытливо и строго в его красное лицо.

   - Вы знакомы с моей женой? Моя тетя...

   Но на тетю никто не глядит. Всем интересна знаменитая босоножка.

   На одну секунду Маня останавливается на платформе. Смотрит на великаны-тополя. Таинственно шумели их вершины, когда ребенком она впервые ехала сюда. А вон там, в конце платформы, она увидала Марка. Она полюбила его с первого взгляда. Ах, все прежнее! Только она не та.

   Становой, на цыпочках подымаясь к небрежно склонившемуся Штейнбаху, шепчет со значительным выражением:

   - Неужто не помните, Марк Александрович, какую заваруху она устроила в нашем крае? Клуню у Горленко тогда спалили. У госпожи Нелидовой дом сожгли.

   - Да-да, теперь вспоминаю. Но почему же вы думаете, что она едет сюда?

   - Нам дано знать из Вены неделю назад. Проследили, как билеты на Киев брала. В тамошнем бюро, знаете? Сестра у нее больна. Она ведь из наших мест.

   - Вы ее сами когда-нибудь видели?

   - Только портрет. Но с ней в одном поезде верные люди едут. Да видно в чем-то промашка! Трое суток ждем. Задержалась, что ли? С ног сбились. Сколько поездов встретили!

   - Извините. Меня ждут дамы. До свидания!

   На дворе станции Маня быстрым, горячим взглядом смотрит в лицо кучера. И вдруг улыбается. Тот молча снимает шапку. И обе женщины видят убегающий лоб, серые, твердые глаза и широкий, упорный подбородок. Серые глаза улыбаются чуть заметно.

   Поднимая столбы пыли, коляски мягко мчат по главной улице огромного села, растянувшегося на полторы версты. Ветер ласкает лица. Мелькают белые мазанки, садики с кустами чернобривца и гвоздики, плетни с колючим терном, пестрые громадные свиньи, чумазые ребятишки, босоногие, но в смушковых шапках. Вон у ставка ярко до боли сверкнули белоснежные пятна. Это гуси. Лай лохматых собак сливается со звоном бубенчиков. Проехали кладбище с покосившимися ветхими крестами. Плакучие березы бессильно поникли над безымянными могилами. И опять степь и солнце. Ширь и ветер.

   - Благодать! - шумно вздыхает "тетя" и откидывает вуаль. - До чего я родине рада! Спасибо вам, мои милые... племяннички!

   Маня жмет ее руку. И вдруг, вспомнив что-то и лукаво подняв левую бровь, начинает звонко хохотать. Хохочет и тетя, и притом так заразительно, что и Штейнбах улыбается.

   А кучер оборачивается с козел, говорит насмешливо:

   - Три дня уже ждут.

   И опять все заливаются смехом.

   - А что нового, Василий Петрович? - спрашивает Штейнбах агронома.

   - Где? На заводе? Или на селе?

   - И там, и тут.

   - Искусства процветают. Все увлеклись музыкой.

   - Как хорошо! - говорит Маня. - И есть таланты?

   - Не по моей части, Марья Сергеевна, - усмехается агроном, показывая острые белые зубы. - Вы уж поговорите с регентом и капельмейстером, А насчет настроения? Не нравится оно мне.

   - Что так? - подхватывает тетя.

   - Вы еще незнакомы? - перебивает Штейнбах. - Знаменитая Надежда Петровна, а сейчас Анна Павловна, тетя моей жены.

   Светским жестом приподняв шапку, агроном говорит:

   - Очень рад. В схиме Василий Петрович Иконников. В миру Дмитрий Верхотурский.

   - Ай, слышала, слышала о вас! - певуче ласково говорит "тетя", сверкая молодыми еще, черными, как вишня, глазами.

   - Народ здесь инертный, созерцательный, суеверный. Это русские буддисты.

   - Это поэты! - перебивает Маня. Василий Петрович пожимает плечами.

   - Согласен. Романтичны. Но несознательны. Пожив с ними, можно понять, почему они потеряли независимость и, подобно полякам, умерли политически.

   - Ну нет! - пылко перебивает Надежда Петровна. - Бы их не знаете. Они туги на подъем, правда! Но вы не считаетесь с темпераментом южан.

   - Еще бы! Поджоги, грабежи и тому подобные анархические эксцессы. Это они могут. Но чтобы сознательно организоваться...

   - Ради Бога, без политики! - говорит Маня. - Успеете поспорить! Вы взгляните, какой простор! Василий Петрович, вы лошадей знаете?

   - Еще бы! Сам привез их из Москвы. Сам объездил. Ведь я бывший кавалерист, Марья Сергеевна.

   - Теперь дорога ровная. Пустите их так, чтоб ветер свистел в ушах.

   - А не боитесь? Лошади горячие.

   - Ничего, мы сделаем репетицию, - смеется Маня.

   - Да, Василий Петрович, мы ждем от вас большой услуги на днях, - серьезно говорит Штейнбах.

   - Понял, Марк Александрович. Лидия Аркадьевна мне уже говорила в общих чертах.

  

   Уже вечереет, когда они едут мимо Лихого Гая. Лошади медленно поднимаются в гору. Василий Петрович оборачивается с козел и говорит:

   - Вот здесь весною стреляли в Нелидова.

   Маня вся подалась вперед. Глаза расширены. Губы открыты.

   - Но ведь он остался жив? - быстро перебивает Штейнбах.

   - Уцелел случайно.

   Маня закрывает глаза и тяжело опирается о спинку экипажа.

   - Кто это Нелидов? - спрашивает Надежда Петровна

   - Здешний предводитель дворянства. Ждет назначения на пост губернатора. В министры метит, как слышно. Сильные связи. Народ его не любит. Интересный субъект, - кривя губы, улыбается Василий Петрович. - Крут и бесстрашен. Добром не кончит.

   - Вот у вас тут дела какие! - весело подхватывает Надежда Петровна, внимательно гладя в глубь угрюмого леса.

   Маня поднимает веки. И впервые чужими, удивленными глазами смотрит на эту дорогую ей женщину. Потом переводит взгляд на Марка. Он смущен. Избегает ее взгляда. Он это знал. И скрыл от нее. Она тоже глядит на корявые дубы. И понемногу она перестает слышать, что говорят кругом. И кажется ей, что лес шепчет:

   "Здравствуй! Ты опять с нами. Помнишь, как по этому ущелью вы ехали вдвоем и падала ночь? Он обнял тебя здесь. Он взял тело и душу твою. И ты плакала".

   Когда они едут мимо ставка, где утонул Ян, Штейнбах невольно снимает шляпу. Маня смотрит большими глазами на эти столетние ветлы, на неподвижную воду, на розовых гусей. А вон наверху - рощица, и четко рисуется на вечернем небе черный крест самоубийцы. Там ждал ее Ян, Там встречал ее Марк...

   Коляски несутся по липовому проспекту. Сердце Мани бьется. Вся кровь прилила к нему. Она сама не ожидала такого глубокого волнения Вот она, чугунная решетка с гербами и ворота, куда втроем с Соней и дядюшкой они входили прекрасным летним днем. И она бездумно шла к этому великолепному дворцу, не подозревая, что там ждет ее судьба.

   Она оглядывается и встречает взгляд мужа. Глубок и скорбен этот взгляд.

   Старый Осип не изменился за эти годы. С почтительным поклоном снимает он шапку. Надежда Петровна быстро опускает вуаль. Возможно, что он ее не узнает. Но если и бояться кого-нибудь, так именно его.

   Миновав больницу, школу и оранжерею, коляски лихо огибают цветник и останавливаются перед колоннами дома.

   Штейнбах идет с женой впереди. Он крепко прижимает к себе ее руку и целует пальцы. Вот она, минута, которую он ждал так давно, о которой мечтал так страстно!

   Лицо Мани бледно. Глаза глядят вдаль, на темные купы парка. Будет ли что-нибудь выше мгновений, пережитых ею там?

   - Я не ждала ничего подобного, - говорит фрау Кеслер, входя в двусветный зал.

   А Маня со Штейнбахом уже бегут в кабинет.

   Он запирает дверь. Из золоченой рамы с тайной угрозой следят за ними глаза прекрасной еврейки. Знакомые глаза, без блеска и дна. Но сейчас Маня их не боится.

  

   Она окидывает комнату долгим, влажным взглядом. Вот здесь, в тот вечер, когда она плясала полуодетая... О, жизнь! Прекрасная, царственная жизнь. Ты не повторяешься.

   Она плачет на груди Штейнбаха.

   Он ждал этой минуты. Этих слез он жаждал. За них все прощает он ей. Все страдания, что были. И будут.

   На террасе накрыт стол. Звенят серебром, стучат чашками. Все собрались ужинать. Отчетливо доносится жизнерадостный голос Агаты, стеклянный смех Лики, заразительно веселая речь Надежды Петровны с ее хохляцким акцентом.

   Скорей! Скорей.

   Взявшись за руки, они украдкой бегут в парк. Они не сговаривались Все понятно без слов.

   Заветная скамейка. А рядом могила Яна. Их первая встреча была здесь.

   Она положила ему руки на плечи. Он безмолвие обнял ее. Они глядят друг другу в глаза. Глядят с тоской и отчаянием. И беззвучно проходят мимо них призраки их быстротечного счастья, забытых восторгов, нарушенных клятв, угасших порывов. Свежесть ушедшего утра. Тени идущего вечера.

  

   Яркое, росистое утро. Весь дом еще спит, а Маня уже встала.

   Проснулась, точно кто-то толкнул ее, и кинулась к окну. Она распахнула его, и свежесть волной влилась в комнату.

   О, какой воздух! Ветки лип стучали на заре в раму, словно говорили: "Встань! Встань скорее... Высоко разрослись густые кусты под окном, и даже дорожки не видно вдали. Она сама выбрала для себя эту угловую отдаленную комнату.

   Скорей, скорей в парк! Пережить прошлое в одиночестве. Вспоминать и плакать. Какое наслаждение!

   Она накидывает белую блузу и беззвучно скользит мимо запертых дверей. Сердце стучит, словно она идет на свидание.

   Подойдя к могиле Яна, она опускается на колени. Мрамор надгробной плиты холодит ее лицо. Розы благоухают. Струится аромат гелиотропа. Сквозь кружево листвы плакучих берез блестят золотые буквы: "Я люблю того, кто строит Высшее над собой и так погибает".

   Она не замечает слез, бегущих по ее щекам.

   Потом она садится на скамью у могилы.

   Шесть лет промчались с того утра, когда Ян сказал ей: "Я дам вам ключи счастья. Самое ценное в нас - наши страсти, наши мечты. Жалок тот, кто отрекается от них!"

   Липы лепечут над головой. И она слышит в них его тихий голос, пронизанный страстью и верой. "Ваше тело, ваши чувства, ваша жизнь принадлежат вам одной. И вы властны сделать с ними что хотите. Но душу вашу не отдавайте любви!"

   Обняв руками колени и сцепив пальцы, она глядит в высокое небо, сверкающее сквозь листву, и думает:

   "Вот я пришла к тебе, Ян. После трудного и долгого пути вверх я вернулась на твою могилу. Я исполнила твой завет: я не отреклась от мечты", и душу свою освободила от любви. Я плачу над ней, как плачет любитель над бесценной вазой, разбившейся вдребезги. Но благославляю мои слезы. И страдания мои люблю....

   Липы шепчут над ее головою. Пятна светотени трепещут на песке дорожки. Она как бы слышит голос Яна: "Есть цель выше счастья, Маня. Ты стала свободной".

   "Да, - думает она, - душа моя распрямилась, и печали забыты. Пусть побледнела Мечта, которой я пожертвовала счастьем! Зажигается другая. Она озарит всю жизнь до конца, когда бы он ни наступил, где бы он меня ни настиг. Прошлое прекрасно. И прекрасна любовь. Но то, что отвоевала я у жизни, мне дороже моего бреда, моего безумия, того, что люди зовут счастьем. Ты доволен мною, Ян?"

   Липы шепчут что-то наверху.

   Нежный, светлый, кроткий Ян. И мрачный, несокрушимый, не знающий слабостей Ксаверий, с его тонкими губами и глазами как сталь. Эти два образа слились для нее в одно. Теперь ей все ясно, весь этот мучительный разлад души, начавшийся в Париже три года назад и закончившийся ее уходом со сцены. И не потому ли такая радость в душе, что она поднимается все выше на высокую башню и ступени уже не дрожат под ней?

   Вдруг знакомые шаги звучат по гравию.

   - Я знал, что ты здесь, - робко говорит Штейнбах.

   Как задумчиво и прекрасно ее лицо! Он тихонько садится рядом и целует ее руку.

   - Помнишь, Маня, тот день? - после долгой паузы шепотом спрашивает он.

   Она молча наклоняет голову.

   - Ты пришла тогда сюда, бедная Золушка в стоптанных башмачках, но гордая и смелая, с целой жизнью впереди. А я, нищий-крёз, молил твоей ласки и дрожал перед тобою. Оглянись, Маня! Этот парк, этот дом, и степь, и даль - все твое! Но радует ли это тебя, моя загадочная Маня? Почему мне кажется, что ты не ценишь ни этого богатства, ни своей власти? И даже нежности моей не ценишь? Нет, не качай головой! Ты стала другой. Я все прежний Марк. Годы прошли, а я все так же дрожу перед каждым изменением в твоем лице. Все так же боюсь твоей задумчивости и твоего молчания.

   Она поднимает голову и смотрит в его глаза.

   - Не считай меня неблагодарным, Манечка! Эта ночь была так волшебна! Так горячи были твои ласки. Столько экстаза было в этой минуте, И ты плакала, как раньше. И тогда я спросил тебя, счастлива ли ты? Ты ответила: "Я вижу небо, Марк..." Помнишь, что ты ответила мне? И вот теперь мы сидим здесь по-старому, как в тот памятный день. И ты жена моя. Но разве я знаю тебя больше, чем знал тебя тогда? Все так же непонятны мне твои глаза, твои губы, твоя душа. Я только тело твое знаю, Манечка. Но и его не смею назвать своим. И почему мне кажется, что вот еще немного, и ты встанешь, далекая и равнодушная, как в то первое утро, и покинешь меня одного на этой скамье. И уйдешь в свою жизнь, в которой мне не будет места?

   Ее ресницы опускаются.

   - Милый Марк, - шепчет она, пожимая его пальцы.

   И ему становится холодно от этих простых слов.

   - Маня, - с отчаянием срывается у него, и он прижимает ее руки к груди. - Позови меня с собою туда, куда ты уйдешь!

   Она пристально и печально смотрит на него.

   - Хорошо, Марк, позову.

  

   Они сидят за завтраком, когда камердинер докладывает:

   - Федор Филлиппыч из Лысогор и барышня.

   Маня бежит навстречу. Штейнбах спешит за нею.

   - Милые мои! Дорогие! - радостно говорит Маня, из объятий Сони кидаясь на грудь сконфуженного дядюшки.

   - Уж как звать теперь, не знаю...

   - Маня, конечно. Дядюшка, вы такой же элегантный!

   - Где уж там! Мохом оброс, - кокетливо возражает дядюшка, приглаживая поседевшие виски. - А вот вы действительно красавица.

   - Ты! - кричит Маня, хватая его за плечи. - Маня и ты... Хочу быть прежней девочкой для вас.

   Ее левая бровь поднята, глаза искрятся. Ямочки на щеках. И все-таки не прежняя. Что за гибкая, стройная фигура! И это платье. Соне немножко совестно. Платье обтягивающее, ни одной складки, кроме узенького шлейфа. Точно нет на ней юбок. И все линии и формы ее тела видны сквозь тонкую ткань, словно Маня раздета. Но дядюшка в восторге.

   - Это новая мода в Париже, - объясняет Маня. - Юбок нет. Одно трико. - Она, смеясь, приподнимает платье и показывает голубые ножки в светлых туфельках.

   Соня краснеет. Мужчины хохочут.

   - Ты хоть на улицу не выходи в таком платье! За тобой дети побегут, - шепчет Соня. Совсем как в гимназии.

   - Милая ты моя пуританочка! У меня других платьев нет.

   Их ведут в столовую и знакомят с дядей Иосифом и Надеждой Петровной Дядя быстро встает.

   - Куда ты? - огорченно спрашивает Маня.

   Но старик мягко отстраняет ее руки и сгорбившись спускается со ступеней террасы. Он исчезает за поворотом аллеи.

   "Как поседел! - думает дядюшка с облегчением, глядя на виски Штейнбаха. - Кожа еще как слоновая кость. Но глаза совсем погасли. Нелегка, видно, жизнь с Манечкой. И до чего похож стал на дядю! Вечером не различишь, если надеть на него такую же шапочку...

   - Моя дочка, - говорит Штейнбах, беря Ниночку за руки с ее высокого стульчика.

   И дядюшка опять конфузится, "Неужто он не видит? Ведь на одно лицо с Нелидовым...

   - Какое очаровательное дитя! - лепечет он.

   Надежда Петровна со светским тактом поддерживает разговор. Она одна здесь вполне владеет собой. Расспрашивает Соню о парижских впечатлениях, о русской колонии.

   "Прелестное лицо! - думает Соня. - И чья это тетя? Его или Манина?"

   После кофе Маня берет Соню под руку.

   - Пойдем в парк, - шепчет она.

   И вдруг сквозь чуждые ей черты Соня видит лицо прежней Мани, ее огромные, жадные и мечтательные глаза.

   - Тебе нравится тетя?

   - Ужасно! Откуда она явилась?

   Маня звонко смеется. Потом наклоняется к уху Сони, хотя они одни под густым сводом лип, и что-то шепчет.

   Глаза Сони широко раскрываются. С испугом смотрит она на губы Мани.

   - Та самая? - срывается у нее шепотом.

   - Ну да.

   И они обе невольно озираются.

   - Я обожаю ее, Соня. И она тоже меня любит. Но, что мне еще дороже, - она любит мои танцы. Один раз она даже заплакала и сказала: "Это от восторга".

   - Трогательно. Где же она тебя видела?

   - Дома, у нас, я пляшу часто. А потом я давала вечер в пользу русской столовой в Париже. Потом в пользу рабочего клуба. Меня просила Глинская. Помнишь ее?

   - Еще бы! Я так и думала, что вы будете друзьями.

   - А помнишь Денизу? Работницу-анархистку, которая говорила на заседании Лиги? Нет? Она пришла ко мне во главе депутации благодарить меня. Сбор был огромный. И я видела, как она растерянно оглядывалась. В доме Марка такая роскошь! И видно было, какой разлад в ее душе! А я стояла перед нею, красная, униженная. Но теперь довольно! Довольно! Со старым покончено. Мне уже не придется краснеть.

   - Но почему? Почему ты чувствовала себя униженной?

   - Ах, Соня, Соня! Я думала, ты поймешь меня с полуслова. Между гобеленами и бронзой это темное пятно ее платья. Глинская сказала мне: "Все-таки и в этот раз вас видели только богатые". Я ответила: "Ну, устройте вечер для одних рабочих! И я буду танцевать с радостью, о которой давно забыла". Я обернулась к Денизе. Она так странно и горячо глядела на меня. - "Хотите видеть мою пляску? - спросила я ее. - Доставит ли это вам радость?" - И она ответила таким глубоким голосом: "О, да! Такой вечер мы не забудем. Немного радости мы видим в нашей жизни!" Ах, Соня! Какие дивные минуты пережила я тогда! Я приехала в рабочий клуб. Сцена там маленькая. Развернуться негде. Но зато какие лица! Какие непосредственные восторги!

   - А мы-то увидим тебя здесь?

   - В мои именины Марк устроит здесь вечер. Пусть приходят все! И из других сел. Я буду плясать. Марк сыграет на цитре. Учитель споет. У него, говорят, хороший баритон. Будет и наш хор. Жаль, что оркестр еще слаб. Учатся всего год.

   - Это твоя идея, Маня?

   Маня кивает головой и вдруг задумывается. Удивленно сбоку глядит на нее Соня. Откуда в ней столько демократизма, в этой эстетке? Но что это не наносное, а свое, - чувствуется безошибочно.

   - Я сейчас вспомнила твое письмо, Маня. Какое чудное письмо! Но о какой новой жизни говоришь ты?

   - Тише! Вон идет Марк. Не говори при нем. Он ревнует меня ко всему новому.

   - Ну, когда же вы к нам? - спрашивает дядюшка, целуя руку Мани. - Сестра волновалась, как ей быть! Не поехать ли первой с визитом?

   - Вот глупости! - звонко смеется Маня. - Дядюшка, прелесть вы моя! - Она кладет ему руки на плечи. - Ну, мы завтра приедем часов в шесть к чаю. Да, Марк? А вы приходите скорее, я вам покажу свое искусство.

   - О... Воображаю, как вы прекрасны!

   - Ты! - смеется Маня, целуя его.

  

   Штейнбах и дядюшка ведут беседу на террасе, в Лысогорах, у кипящего самовара. Вера Филипповна волнуется. Лицо ее в пятнах. Горленко тоже заметно смущен. Он курит молча и посапывая. Ну, конечно, они рады Мане. Что было, то быльем поросло. Обвенчались - и делу конец. Соседи хорошие, что говорить! А уж она-то краля какая писаная стала! Просто на удивленье. Вера Филипповна даже гордится ею. Мелочи и неприятности забылись. Помнится только странная девочка с огромными глазами, наивная и добрая. А теперь эта девочка - знаменитость и жена Штейнбаха. Только вот туалет ее - что за неприличие! Подняла платье, сбегая с террасы, а под ним только трико. Точно голая. "Все-таки бесстыжие эти артистки", - думает Вера Филипповна с некоторым удовлетворением.

   А Маня, проглотив чашку чаю и сбросив живописную шляпу с огромными полями, схватила Соню под руку и побежала в сад.

   Что за могучая власть прошлого! Уже подъезжая к воротам Лысогор, она чувствовала невольное волнение. Воспоминания поднимались, как призраки, из каждого угла. Она уже побывала в светелке и глянула оттуда на двор. Все то же. Ничто не изменилось.

   Теперь, по дороге в парк, она становится все молчаливее. И наконец смолкает.

   Соня все понимает.

   - Я приду сейчас, - говорит она.

   И вот Маня одна. Она идет по знакомой аллее, мимо памятной скамьи. Здесь ждал ее Марк, вернувшийся из Вены, где он схоронил дочь. И она, покорная раба Нелидова, подходила к нему, стиснув губы, растерявшаяся перед роковой коллизией своей двойной любви, решив забыть тропинки, по которым вела ее своевольная мечта, и свернуть на старую, избитую дорогу. Мучительные мгновения, вы миновали. Вы не вернетесь.

   Она у беседки. Все так же ветка плакучей березы задевает ее по лицу. Она мягко отстраняет ее и входит. И с нею вместе входит ее прошлое и садится рядом с нею на мшистую скамью.

   Солнце золотит верхушки лепечущих берез и играет бликами на ее платье. Кругом та же тишина. Где-то далеко за греблей звучит песня. Прогремела по мосту телега, и утки закричали: Ах! ах! ах!

   Она закрыла глаза и ждет.

   Кто войдет сюда? Кто обнимет ее? Не бьется уже сердце от мятежной жажды счастья. Запретные цепи порвались. Все стало возможным. Нет ничего недоступного. А если есть, оно уже не манит. И жизнь за него не отдашь. "Жизнь сама по себе благо", - горделиво думает Маня.

   Листья лепечут над ее головой. Неужели это та самая молоденькая березка? Как выросла! Маня гладит белый, блестящий ствол. Милая, милая. Тогда она была еще кустиком. Она все эти годы тоже грезила в зеленом сумраке. О чем грезила она? Конечно, о солнце. О той минуте, когда его золотые лучи поцелуют, наконец, ее кружевные ветви. Не в этом ли цель всего живущего на земле?

   Звенит тишина вокруг. Или это пчелы гудят? Закрыв глаза, недвижно сидит на мшистой скамье знаменитая Marion и прислушивается к странному раздвоению своей души. Оно началось с той минуты, когда поезд подошел к маленькой станции и протяжно зашумели величавые тополи.

   Их две сейчас рядом, на этой скамье. Marion и Маня. Женщина и девочка.

   "Милая девочка... Прекрасно твое лицо. И светла твоя улыбка, не знающая скорби. А в глазах твоих целый мир. В чем же тайна твоей радости? Этой стихийной, ослепительной радости, которой дышит каждая клеточка твоего худенького тела? Вспомни, вспомни, однако, чего ждала ты от жизни? Любви. Только одну грань твоей души озарило солнце. Другие печально темнели. И что дала тебе любовь кроме слез и страданий? Но, потеряв эту маленькую радость, ты хотела отречься от солнца, от смеха, от своих порывов и грез. Ты искала смерти, бедная девочка?"

   Так думает знаменитая Marion. Она сидит, закрыв глаза, охваченная неодолимым очарованием прошлого! И самые его печали, светлые печали юности, кажутся ей дороже всех радостей и достижений.

   Опять зазвучала песня на гребле. Или это Мелаш-ка поет на огороде, потому что боится попелюхи?

   - А я не боюсь, - говорит девочка рядом и знакомым жестом встряхивает темными кудрями. - Я пойду бродить по болоту. Буду искать свое счастье.

   - В чем? - тоскливо спрашивает Marion.

   - В любви, конечно, - смеется Маня. - Разве есть в мире что-нибудь выше ее?

   А! Этот звонкий смех, давно забытый ею где-то, на долгом и крутом пути вверх. Это юность засмеялась ей в лицо. И она вдруг чувствует себя старой и печальной. Какой-то голос шепчет ей: "С той поры, когда ты бродила здесь босиком, знала ли ты радость жизни? - Нет. - Была ты бездумно счастлива, как эта березка? - Нет. - Кто же из вас двоих богат? Кто беден? У этой безвестной девочки в стоптанных башмачках была юность, была вера, была жажда".

   Вдруг тоска, невыносимая, как боль, огромная, бескрайняя, жгучим кольцом сжимает сердце. Она входит в душу, наполняя все ее утолки, мрачная и стихийная, словно лохматая туча, от которой становится темно.

   - Маня-а-а! - слышится издали голос Сони.

   Она встает и оглядывается с отчаянием.

   Вот здесь, на этой самой скамье, в ту ночь... Он любил ее. Он звал ее за собою. "Николенька, в моей жизни не было мгновения прекраснее этого. После ничего уже не было. Я нищая... нищая... И все мое счастье - ложь. И вся моя сила - самообман...

   Как отравленная, с туманом в глазах, вся ослабев внезапно, выходит Маня из беседки. Что случилось? Что? К какой роковой черте подошла она сейчас? Кого встретила она в зеленом сумраке? Это волшебная юность вот из этих ветвей кивнула ей, смеясь. И какими бледными кажутся ей сейчас все ее новые радости, ее горделивые слова, ее высокие цели!

   "Что за лицо у нее! - думает Соня. - Она совсем угасла...

  

   - Красавица какая! - говорит Надежда Петровна, под руку с Маней останавливаясь перед портретом матери Штейнбаха. - И совсем как живая. Какая дивная работа! Глаза у нее трагические. Она не была счастлива с вашим отцом, Марк Александрович?

   - Да. Она покончила с собой.

   Маня пристально глядит в таинственные зрачка

   - Марк, почему я раньше не видела здесь этого портрета?

   Он оборачивается, удивленный. Ее голос изменился.

   - Потому что шесть лет назад ты была здесь только один раз, - в моем кабинете, а портрет был в моей спальне.

  

   - Спойте что-нибудь, Марк Александрович, - просит Надежда Петровна. - У вас такой волшебный голос!

   Он садится за рояль. Окна открыты. Темная июльская ночь не дает прохлады. Мягко озарен зал, и так удобно слушать, закрыв глаза, откинувшись в глубоких креслах.

   Штейнбах сумрачен. И если б Маня не была так полна той странной, мучительной и ядовитой тоски, что отравила ее душу в беседке Лысогорского парка, она не могла бы пройти мимо его печали. Весь день он бродил в парке, вспоминая Лию и все, что он потерял в ней. Но что изменилось бы, если б она осталась жива? Разве не прикован он к колеснице Мани, как жалкий раб?

   Он садится за рояль. Он поет, думая о Лии, о той бедной радости, которую дала ему ее любовь. Но звуки этого действительно волшебного голоса, помимо слов, будят в душе каждого печаль неосуществленных желаний, тоску по тому, чего не дала жизнь. И от сладкой боли закипают слезы, которым не дано пролиться. Слагаются слова, которые никогда не будут сказаны. И долго еще после того как угас последний аккорд, все молчат, подавленные. Тоска, которой насыщен каждый звук этого глубокого голоса, невольно требует тишины. Говорят шепотом. Никто не аплодирует. Надежда Петровна умиленно качает головой.

   - Марк, - разбитым голосом говорит Маня. - Спой еще. Я сейчас так высоко поднялась над землей.

   "С кем?" - спрашивает его взгляд, его кривящаяся усмешка. И она их видит.

   - Веселое что-нибудь, - просит Федор Филиппович. - О счастье спойте нам, чародей!

   Штейнбах берет несколько минорных аккордов и поет на слова Ратгауза:

  

   Проходит все. И нет к нему возврата.

   Жизнь мчится вдаль мгновения быстрей.

   Где звуки слов, звучавших нам когда-то?

   Где свет зари нас озарявших дней?..

  

   Маня спускается с неба на землю. Вот, вот они, страдания, которых она так боялась. Сколько безысходной тоски в его голосе! Боже мой! Боже мой. Неужели судьба свершится?

   А полный затаенных рыданий голос продолжает:

  

   Расцвел цветок - а завтра он увянет.

   Горит огонь, чтоб вскоре отгореть...

   Идет волна... Над ней другая встанет...

   Я не могу веселых песен петь!..

  

   На высокой ноте обрывается голос. Как будто крик, как будто рыданье. Маня встает.

   - Куда ты? - спрашивает Соня

   Не отвечая, не слыша, она выходит на террасу и, прислонившись к столбу, смотрит в темноту.

   Ей страшно.

  

   Ниночка любит кататься. Каждый день в три часа бонна, старый дядя Штейнбаха и Ниночка выезжают в шарабане. Младший конюх Влас правит лошадью.

   Они подъезжают к опушке рощи в знойный день. Ниночка - вся в белом, в белой шляпе-чепчике, с голыми икрами. Она гоняется за бабочкой и звонко смеется.

   Мимо едет коляска, запряженная тройкой вороных. Вдруг бабочка вспорхнула, и Ниночка бежит прямо через дорогу.

   - A!.. Mein Gott {Бог мой! (нем.).}! - кричит перепуганная швейцарка, кидаясь под ноги лошадям.

   Нелидов выходит из экипажа и кланяется бледной женщине, прижавшей ребенка к груди.

   - Вы не ушиблись? - спрашивает он ее по-русски.

   - Verstehe nicht, mein Herr {Не понимаю, мой дорогой! (нем.).}...

   Вдруг Нелидов видит точеное личико девочки, ее улыбку. А рядом странно знакомые и все-таки чуждые глаза старика.

   - Чье это дитя? - тихо спрашивает он, как бы думая вслух.

   - Пана Шенбока дочка, - почтительно отвечает Влас.

   Болезненная гримаса искажает побледневшее лицо Нелидова. Приподняв шляпу перед удивленной швейцаркой, он идет к коляске.

   Но точно какая-то сила заставляет его оглянуться. Ниночка бежит к канаве. Там растет какой-то желтый цветок. Она весело лопочет по-немецки. Нелидов берет девочку на руки. Мгновение жадными, больными глазами глядит в испуганное личико. Нина хочет кричать, но боится. Он страстно целует ее глаза, ее щечки, ее судорожно искривившийся ротик. И ставит ее опять на землю.

   - А... а... а... - обиженно кричит Ниночка.

   А он уже вскочил в экипаж, и лошади мчатся. Напряженно и тревожно глядит ему вслед угрюмый старик.

   Они возвращаются, когда вечереет и на террасе подан чай. С экспансивными жестами бонна рассказывает про этого Schönen Herrn, про свой испуг. Лицо Мани цепенеет.

   - Кто же был dieser schöne Herr {Этот прекрасный господин? (нем.).}? - усмехается Надежда Петровна.

   - Наш сосед Нелидов, - отвечает Штейнбах.

   Старый дядя не спускает глаз с лица Мани. Он силится что-то понять.

   А Нелидов мечется в своем парке, прячась от людей.

   Темный вихрь воспоминаний поднялся в его душе. О, с какой страшной силой взмахнул он своими черными крыльями! И все потускнело и поникло под его дыханием: солнце, жизнь, его бедные радости, его выстраданный покой.

   Он знал, что она вернулась, что она неподалеку. Но она уже жена другого. Жена врага. И не надо им встречаться. Он давно так решил, еще когда услыхал об этой свадьбе. И тогда он подумал: "Она когда-нибудь вернется". И тогда еще испугался собственного страха перед возможностью встречи.

   Хрустя пальцами, то останавливаясь с подавленным стоном, то снова кружа по глухим аллеям, Нелидов ищет осколки своего маленького счастья, добытого таким упорством, трудом и отчаянием и разбившегося внезапно, как хрупкая ваза от неосторожного толчка.

   Девочка, маленькая девочка на пыльной дороге. И только. Но все погибло: строй налаженной жизни и дорогой ценой купленный мир. На губах еще остался запах этого нежного личика, прикосновение этих длинных ресниц. Его ресниц. Аромат этих гордых маленьких губ чувствует он на устах. Ее дитя. Его дитя. Какие тут могут быть сомнения? Его сын, наследник его имени, не похож на него ни одной чертой. Он весь в мать, жучок, с огромными темными глазами. А эта - Нелидова. Нет, Галицкая с точеными чертами его матери. Где-то там, в шкафу спрятан старый альбом Анны Львовны, спасенный ею в день пожара. И если отыскать пожелтевшую карточку Нелидова, где он снят пятилетним ребенком, на него взглянет это надменное личико белокурой девочки, которую его лошадь чуть не убила в это утро.

   И вдруг исчезает действительность. Вихрь смел из души, замученной раскаянием, все, чем жил он вчера. Он видит пред собой письмо Сони. Видит себя на вокзале в Венеции. Разве не кинулся он туда в безумном порыве любви и жалости, чтоб все предать забвению, чтобы прижать к груди эту девушку, мать его ребенка? Ах, зачем не отдался он до конца этому порыву? Разве не ее одну он любил? Разве не она первая, не она единственная нашла в его душе великий, редкий клад - Нежность? И разве не от этой нежности задрожало его покоренное сердце в ту темную июльскую ночь, в беседке, когда он пришел к ней на свидание в Лысогорский парк?

   Все забыть. Все простить. Нет! Этого он не смог бы. Прекрасный порыв его угас бы скоро. И опять между ними встала бы черная фигура, которую он встретил на дебаркадере в Венеции, как зловещий символ. Он знает себя. Нельзя забыть прошлое любимой женщины.

   Ах, если б только один миг он мог украсть у судьбы в тот несчастный день! Один миг встречи. Один миг радости. Если б