Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

p;    Как полуослепший от мрака узник сквозь случайную расщелину в стене вдруг видит гори, море и простор небес, так сквозь призму слов вашей "Сказки", за стенами чуждого мне отныне долга, мне снова открылись свободные дали творчества.

   Вы избранник, Гаральд! В вашей власти из бледных слов творить нетленные образы, неведомые Жизни, но более яркие, чем она. Что в сравнении с вашим чудным даром мой скромный талант плясуньи? Как тени, исчезающие бесследно с экрана, исчезну и я из памяти людской, сойдя со сцены. Ваши стихи будут жить.

   Но нет уже ни горечи, ни тоски в моей благодарной душе!

   Вчера я была мертвым инструментом, валявшимся в пыли. Сегодня душа моя звучит. Я скрипка. Вы артист. Послушная вашей воле, я снова пою песни. Они для вас.

   Я знаю: и мне дана власть. И мне дана радость. Образы, созданные моей мимикой и движениями моего тела, должны быть ценны для меня, как святыня. Бледны они или ярки - все равно! Их создать могла только я. Я одна во всем мире... И тайна моего творчества, как бы не было оно далеко от людей, умрет вместе со мною, не разгаданная никем другим. И не повторится никогда.

   Гаральд, вы научили меня видеть достоинство человека лишь в том, что есть в нем неповторимого. Вы еще раз подтвердили истину, давно еще, с детства звучавшую в моей душе, что единственная цель, достойная человека - это найти форму, в которой выразилась бы сполна его индивидуальность. И раз форма найдена, не важно - бредет ли он, безвестный, своей узкой тропой или под гром рукоплесканий идет широкой дорогой Славы. И та, и другая - путь Человека.

   Гаральд, пересекутся ли когда-нибудь пути наших жизней?

   Или прекрасные цвети, посеянные в моей душе поэзией вашей "Сказки", расцветут и поблекнут, не сорванные вами?

  

   Оглушительный звонок раздается в передней. Анна Сергеевна бросает пыльную тряпку и кидается в переднюю.

   - Что такое? - спрашивает Петр Сергеевич, выходя из кабинета.

   Анна Сергеевна уже боится чего-то.

   - Кто там? - через дверь спрашивает она.

   - Я... я... я!.. - звенит жизнерадостный молодой голос.

   Анна Сергеевна молчит секунду, растерявшись.

   - Да ведь это Маня! - срывается у Петра Сергеевича. - Манечка! - истерически вскрикивает он, откидывая крюк. И судорожно обнимает сестру, кинувшуюся ему на грудь.

   Анна Сергеевна плачет и, стоя сзади, гладит плечи Мани. Вот наконец свиделись! Боже мой, как давно! Боже мой, как долго не видались.

   - Вечность, вечность! - твердит Маня. У нее тоже глаза полны слез. Но лицо сияет.

   - Какая красавица! Покажись-ка! Ах, вся в мать! Вылитая мать теперь. Правда, Петя?

   - Похожа. Но своего много. - Он смеется. Весь сморщился, как старичок.

   - А где она? - тревожно спрашивает Маня.

   - В санатории доктора Л. Ей там чудесно. Лучше, конечно, чем было у нас. Снимай же шляпу! Что же мы тут стоим?

   - Шляпа-то какая, Петя, посмотри! Перья какие чудесные. Ну, чего хочешь? Кофе? Чаю?

   - Дайте чаю. Вы, значит, остались тут же? - спрашивает Маня, озираясь в столовой.

   - Привыкли, - говорит Петр Сергеевич.

   - А дела твои, Петя? Практика есть?

   - Помаленьку. Работаю много. Диссертацию защитил недавно.

   - Блестяще сошла! - кричит Анна Сергеевна, убегая на кухню.

   Они входят в кабинет. Скромная обстановка умиляет Маню. Ведь во всем отказывал себе, чтоб поддержать ее за эти почти три года. Они садятся на диван, обтянутый американской клеенкой. С безмолвной горячей лаской Маня обнимает брата и щекой прижимается к его лицу.

   - Лентяйка, - шепчет Петр Сергеевич, гладя ее по щеке. - Кабы не Марк Александрович и не фрау Кеслер, ничего бы о тебе не знали. По два письма в год... Бесстыдница...

   - Петечка, милый... Мне нелегко жилось. Огорчать не хотела. А лгать не умею...

   - Почему тяжело? Да, мало высылал? Чего ж молчала? Я бы занял...

   - Ах, не то! Не то... Разве когда-нибудь... Лишения мне всегда были ни по чем...

   - Что же еще? - дрогнувшим голосом срывается у него. Мягко отстранившись, он пристально рассматривает ее поникшее лицо. Совсем другая стала. Ничего, в сущности, не осталось от прежней Мани. Рот другой. И глаза не те.

   - Ах, Петя... потом... когда-нибудь... Я ведь через месяц сюда вернусь. Буду гастролировать в антрепризе {Театральная постановка (устар.).}. Ты увидишь, как я работаю.

   Он невольно улыбается этому техническому термину. Маня это видит. Чудак! Он, пожалуй, как многие, думает, что ее ремесло легкое. Легче всякого другого?

   - А здесь ты надолго?

   - Нынче вечером выезжаю в Петербург, на гастроли в Студию.

   - И много получишь?

   Она смеется, растопырив пальцы обеих рук.

   - Что такое? Сколько?

   - Двадцать тысяч за два месяца там и здесь.

   Петр Сергеевич встает, пораженный. Она смеется.

   - Возмутительно! - говорит он, вздергивая плечами. - Бросать такие деньги на театр. В такой бедной стране, как Россия.

   Опустив голову, Маня разглядывает кольца. Щеки ее чуть-чуть побледнели. Вспомнился Ксаверий, весь разлад, пережитый ею недавно. "Подумайте об оправдании вашей жизни..."

   Когда она поднимает голову, лицо ее словно постарело. Но она мягко улыбается брату.

   - Поди, поди сюда! Я поцелую тебя. Ты умиляешь меня, Петя. Все тот же ты, что и был. Но, видишь ли, если б люди не любили так страстно... не искусство, нет! Если б они не любили зрелища, то мне не удалось бы уплатить тебе мой долг и расквитаться с Марком.

   - Ах, вот это хорошо! Хорошо, что ты с ним-то рассчиталась. Со мной-то и погодить можно было бы. Свои люди. Знаю, что я непоследователен. - Хрустнув пальцами, он опять начинает ходить по комнате. - То-то мы с Аней диву дались, получив сразу такую уйму денег. Точно с неба они тебе свалились. Ай-ай-ай! Какая знаменитость!

   Он улыбается, издали как чужую разглядывая эту женщину. Она в бархатном платье, с жемчужной ниткой на шее - подарком лондонских поклонников, эффектная модная прическа, дорогие кольца на руках. Опять лицо его морщится, и он похож на старичка:

   - Идите, чай готов! - кричит Анна Сергеевна. В столовой Маня говорит:

   - Что же вы меня о Ниночке не спросите?

   - Ах, да! Где же она? В Москве?

   - Сейчас сюда приедет Марк с фрау Кеслер. Они ее привезут...

   Брат с сестрой переглянулись. Они давно подозревают, что Штейнбах возлюбленный Мани. Но она, кажется, и не хочет этого скрывать.

   Маня подходит к окну и смотрит в переулок.

   ...Сумерки падают. Вот сейчас, на том тротуаре, она разглядит черную фигуру Штейнбаха. Она оденется и побежит на бульвар, полная смятения. Она - невеста Нелидова.

   ...А Марк пойдет по ее стопам и настигнет ее. И победит в этой борьбе. "Мы оба - дети несчастья, - звучит его голос из далекого прошлого. - И мы встретились недаром..."

   - Манечка, чай остынет, - зовет сестра.

   Она отходит от окна, вся застывшая, вся далекая.

   Она знала, когда ехала сюда, что прошлое нельзя забыть; что оно выйдет из всех углов и разбудит в душе ее заснувшую тоску. Но у нее был талисман от всех сомнений, от всех воспоминаний. Этот талисман - Гаральд!

   Почему же так бледно его имя сейчас? Разве она не выстрадала уже свободу своей души? Разве не ушла от стремления к смерти, вот в этих стенах, охвативших ее с такой грозной мощью? Нелидов... Что это? Светлый сон или кошмар? Чего не хватает ей сейчас? Не победительницей разве вернулась она в этот дом, откуда уходила когда-то побежденная?

   Звонок... Они бегут в переднюю.

   Слава Богу! Марк... Не надо ни отвечать, ни занимать разговорами.

   ...В померкшей душе все громче звучат голоса. Она видит себя бегущей по этому переулку в метель. Фонари гаснут под порывами бури. В двух шагах ничего не видно. "Николенька... Ты?"

   ...Вот он перед нею, несчастный, дрожащий, растерявшийся, как ребенок. То, чего он боялся, свершилось. Он полюбил обреченную.

   "...Николенька, если судьба меня прокляла, стань выше судьбы! И прижми меня к сердцу".

   ...Они обнялись. Прижались друг к другу с отчаянием. Как будто мир рухнул за ними и они остались вдвоем. Он не отрекся от нее. Он любит! Спасена.

   - Это ангел", ангел!.. - как сквозь сон доносится до нее плачущий голос Анны Сергеевны. - Золотые локоны, голубые глазки... Какое чудное дитя!

   Петр Сергеевич смущенно крутит бороду. Он видел Нелидова только раз в жизни. Но девочка - его портрет.

   Шумно стало сразу в столовой. Фрау Кеслер говорит без умолку, жалуется на Маню. Такая транжирка! Ужас! Пришли к ней в Париже русские курсистки. Она тысячу франков дала им. От столовой пришли... Пятьсот франков!

   - Что ж, это хорошо, - улыбается Петр Сергеевич, гладя и целуя ручку Ниночки. Тоской и умилением полна его душа.

   - Хорошего мало. Всех не накормишь. А сломает она ногу или заболеет, тогда что? Нет, я теперь взялась за ум. Отнимаю у нее деньги и вношу на имя Нины. Надо ей что-нибудь скопить. Ребенку в ее положении...

   - Что такое? - дрогнувшим голосом перебивает Маня и ставит назад чашку, которую несла к губам. - Повтори, что ты сказала.

   Все словно замерли в комнате. "Что за глаза! - думает Штейнбах. - И грозят и молят.....

   - Не будь мещанкой, Агата, - через мгновение холодно говорит Маня. - Артисты не для того работают годами, совершенствуются и творят, чтоб в личной жизни подчиняться предрассудкам и обычаям толпы. У Сарры Бернар никто не смел спросить, кто отец ее Мориса? У него была мать. И этого довольно.

   Петр Сергеевич через стол протягивает руку и гладит пальцы Мани. Шумный вздох облегчения срывается у него. Он улыбается с удовлетворением. "Ей-Богу, хорошо сказано! Ай да Манечка!"

   Маня молча пьет чай, не принимая участия в беседе, которой овладел Марк. Она не видит его беглых, острых взглядов.

   Уезжая, Маня говорит:

   - Жду вас обоих в шесть вечера на обеде ко мне в гостиницу.

   - Будем пить шампанское, - смеется фрау Кес-лер.

   Петр Сергеевич высоко поднимает брови.

   - Это по какому случаю?

   - Как вы странно спрашиваете? - отвечает Штейнбах. - Разве Мария Сергеевна не осуществила всего, о чем мечтала? Не прошла она разве долгий и трудный путь, прежде чем достигнуть цели? Вы скажете, что она баловень судьбы, что она избранница? Да. Но не один талант дает нам силы в борьбе с жизнью. Ее побеждает только труд. Упорный труд и вера в своего бога. Этот бог - Искусство.

   - Браво! Браво! - весело подхватывает фрау Кеслер.

   И Петр Сергеевич вдруг вспоминает вечер в гимназии, когда маленькая Маня плясала перед восхищенной публикой. Не мечтал ли он сам тогда о новой дороге для этого ребенка? Не жаждал ли он найти в душе ее иного бога? Не любовь?

  

   Штейнбах входит в подъезд одной из гостиниц, на Невском, и в обширном вестибюле сбрасывает пальто на руки подбежавшего портье.

   - Был кто-нибудь?

   - Двое... Вот карточки... Придут опять через час. А еще телеграмма...

   - Маня, ты спишь? - тихонько спрашивает Штейнбах, отворяя дверь в номер бельэтажа, в конце коридора.

   - Нет... Войди...

   Она лежит на кушетке, покрытая пледом. Петербургская сырость не проникает в эту теплую и роскошную комнату. В коридоре тихо. Только с улицы доносится гул трамвая и гудки автомобилей. Штейнбах зажигает электричество и звонит.

   - Затопите камин, - говорит он вошедшей прислуге. - Погода ужасная, Маня! Не лучше Лондона. Такой же желтый туман. Такой же гнет. Как твоя голова?

   - Теперь лучше. Ты был в Студии?

   - Да. Сейчас оттуда. Сцена очень хороша, велика. Я мечтал именно о такой для тебя Меня задержал режиссер. Это Шпильман, очень талантливый и образованный человек. Он здесь по моему настоянию. Ты ведь слышала о нем?

   - Тот самый Шпильман?

   - Ну да. Завтра репетиция в час. Шпильман волнуется, думает, что ты простудилась. Твой великолепный Нильс тоже волнуется, просил разрешения навестить тебя. Я, конечно, отказал.

   - Ты... никого... больше не видел?

   - Я познакомился с артистами.

   - А... Гаральд?

   - Его нет. Странный человек! Можно подумать, что он совсем не интересуется постановкой своей вещи. Я был и у него. Не застал дома.

   Она закусила губы, удерживая вопросы. Штейнбах подходит к Мане с телеграммой.

   - От фрау Кеслер, - говорит он. - Ниночка здорова. Дяде тоже лучше. Все благополучно. Кстати, отсюда можно говорить по телефону с Москвой. Я попрошу Агату говорить с тобой каждый день в шесть. Удобно?

   - Да... да... - рассеянно отвечает она. - Теперь уйди, Марк... Я оденусь к обеду...

   - Нет, Маня... Если ты можешь ехать в оперу, то уж лучше оденься сразу для театра... Мы пообедаем у себя...

   - Хорошо... хорошо... Ступай!

   Он уходит, плотно заперев за собой дверь, соединяющую их комнаты.

   Но она все лежит... Глаза ее, большие и тревожные, устремлены в камин. Она что-то видит там... И улыбается...

   Потом беззвучно встает и идет к раскрытому кофру... Оттуда к зеркальному гардеробу. Она внимательно оглядывает свои платья. Какое надеть завтра на репетицию? Вот это золотистого бархата с мехом скунса. Оно идет ей больше других. А шляпа? Она задумчиво скользит взглядом по картонкам.

   Сейчас. Сейчас она выберет все. Она обдумает до мелочей весь свой туалет, кончая сумкой, носовым платком, перчатками, духами. Может ли что-нибудь называться мелочами, когда дело идет о первом впечатлении, решающем все? Ведь в нашей памяти о встречах с людьми ценны только эти индивидуальные штрихи, которые тонут потом в болоте привычки, которые стираются, как грани от трения. Но эти первые впечатления вызывают наш восторг или антипатию. Нашу дружбу или отчуждение. У них своя непререкаемая власть.

   - Ты готова? - раздается голос за дверью.

   Как кошка, она делает прыжок и поворачивает ключ.

   - Нельзя... нельзя...

   - Не надо ли тебе помочь потом? Не зови Полину. Скажи мне.

   Она на цыпочках отходит от двери, смотрит на красивые изломы золотистого бархата. И мечтательно улыбается.

   В этом платье она будет хороша.

  

   Маня отдергивает штору и с отвращением смотрит на сверкающую от дождя асфальтовую мостовую.

   Что за гадость! Снег растаял. По Невскому едут пролетки с меховой полостью. Вон городовой в черном плаще. Несчастный! Как ему холодно. Который это час? Неужели она проспала? Сейчас сердце дало толчок, точно крикнуло:

   "Вставай!"

   Только десять. Слава Богу! Она успеет еще до репетиции съездить туда. Лишь бы Марк не услыхал...

   Она прислушивается с секунду, стоя босиком на ковре, к звукам в соседнем номере.

   Спит.

   Быстро, бесшумно она одевается. Как умно, что она все приготовила с вечера! Не надо открывать кофров, стучать ящиками.

   Глаза ее полны тайны, когда она, уже одетая, подходит к двери соседнего номера. Накануне она заперла ее на ключ.

   Нет, ничего не слышно. Только бьется ее сердце. О, как стучит! Зрачки расширены. На бледных щеках разгорелись два пятна. Это некрасиво. Надо взять себя в руки. Надо быть интересной. И владеть собою!

   Но она волнуется, как школьница, потихоньку крадущаяся на бульвар, когда все подруги уже в классе. И весело, и жутко. Только скорей, скорей теперь! На улице она будет в безопасности. Этот громадный город поглотит ее и заметет все следы. И даже такая ищейка, как Штейнбах, не догадается, где она была.

   Портье заступает ей дорогу.

   - Что вам? - с внезапной ненавистью спрашивает она.

   - Я прикажу подать автомобиль, сударыня. Господин барон...

   - Не надо! Я возьму извозчика.

   Наконец. Сырость охватывает ее. Пустяки! Пустяки. Все это бессильно перед давно забытой радостью, переполнившей душу.

   Она делает знак лихачу и дает себя подсадить услужливому швейцару в красной ливрее.

   - Куда прикажете? - спрашивает лихач. Ей закрывают ноги полостью. Она машет рукой в светлосерой перчатке. И капли мокрого снега смачивают ее пальцы.

   - Прямо к Неве...

   Прижавшись в уголок пролетки, она из-под опущенного верха глядит сверкающими глазами вдаль. Вуалетку она опустила. Вот он, Петербург. Город красив, но что за погода! Досадно, что намокнет перо, что съежится перчатка. Ах, если б солнце! Ничего... ничего... Все это мелочи, в конце концов. Она сейчас увидит Гаральда и скажет... Что она скажет?

   Дотронувшись до спины извозчика, она называет улицу. Лихач поворачивает назад, потом влево. Сквозь туман мелькают какие-то голые деревья. Бульвар... Какой он бесконечный! Ах, скорей бы! Скорей... Сырость пронизывает. Так ли она сказала адрес? Марк сообщил ей его походя, вскользь, еще в Париже. Что-то запутанное. Дом выходит на две улицы. С одной один номер, с другой...

   Что же это? Она забыла?

   Выпрямившись, она глядит вперед, на мутную, зловещую воду канала.

   "А вдруг его нет дома?"

   Лихач останавливается внезапно.

   - Сударыня... Вот этот... Прикажете въехать во двор?

   Она высовывается. В лице ее разочарование. Грязный двор, мрачный фасад, отвратительные запахи. Неужели он здесь?

   - Прикажете подождать, сударыня?

   - Да, да... Позвоните дворника.

   Но не дождавшись, с бурно бьющимся сердцем она идет по грязи к одному из подъездов. И спросить-то даже некого.

   Слава Богу! Какая-то женщина, похожая на кухарку, идет с корзиной в руках.

   - Скажите, пожалуйста, здесь меблированные комнаты "Луч"?

   Кухарка оглядывается на дверь подъезда, словно видит ее в первый раз.

   - Я тутотка проходным двором хожу. А вам кого надоть-то?

   - Я вас спрашиваю, здесь меблированные комнаты "Луч"?

   - Здесь... здесь... только это черный ход... Парадный через двор... на той улице...

   - Благодарю вас. Так в этом подъезде?

   - Вот... вот... Колидором пройдете... потом по лестнице... как пройдете стало быть...

   - Благодарю вас.

   Маня скрывается под навесом.

   Она идет как во сне. Мрачный коридор, грязная лестница, запах кошек, какие-то переходы. Совсем как в кошмаре. Темные, зловещие, запертые наглухо двери...

   Опять коридор. Углубленный внутрь себя взгляд Мани безучастно скользит вокруг, как будто ничего не замечая. Тут? Или этажом ниже? Кого спросить? Пустяки, пустяки. Ведь это черный ход...

   Светлеет наконец. Вон и фигура какого-то парня, босоногого, в розовой рубахе, с метлой в руке. Запахло мастикой и потом. У стены стоит деревянный длинный ларь.

   - Скажите, где меблированные комнаты "Луч"?

   - Здесь... Вам кого?

   - Номер тринадцатый...

   - А вот поверните направо. Колидор пройдете, там налево, крайняя комната..

   - Благодарю вас.

   Ах, если б сердце не стучало так громко! Даже глохнешь от этого стука.

   Она медленно идет и с побелевшими губами останавливается у двери No 13.

   Она стучит. Тихонько. Но ни звука не слышно за дверью...

   Она стучит громче.

   Та же тишина.

   Маня стоит, пораженная. Ушел?

   Почему же она так верила, что они свидятся?

   Рядом окно. Она подходит и, подняв вуалетку, без дум глядит остановившимися глазами на сеющий дождь, на задернутый туманом город; на голые, печальные скелеты деревьев внизу; на мутную, зловещую воду канала.

   Потом поворачивается и, как лунатик, идет куда-то.

   Около какой-то двери она видит наивные штиблеты. Жилец еще сладко спит...

   Выпучив глаза, глядит на нее коридорный, присевший на корточки у топящейся печи.

   - Где здесь выход?

   - Пожалуйте... Вот сюда... Я проведу...

   Она дает ему на чай и вынимает из сумки свою карточку. На ней выгравировано одно слово: Marion.

   - Пожалуйста, передайте это господину... господину Гаральду, в тринадцатый номер. И пришлите мне моего извозчика. Он там, у черного хода.

   Она объехала все книжные магазины, ища его книг. Все разошлись. Было одно только издание.

   В одном книжном складе, где-то на задворках, ей подают маленький томик стихов и книжку рассказов.

   - Это ничего, что экземпляр разрезан? Другого нет.

   - Все равно. Заверните.

   Она побывала в лучших художественных магазинах, ища его портретов. Все раскуплены. В одном только ей предлагают завалявшуюся открытку с его портретом.

   -- Разве он имеет такой успех? - спрашивает Маня итальянца хозяина.

   - О, большой! У женщин, конечно. После концерта, где он читал, студентки раскупили все его портреты.

   Маня бросает беглый взгляд на карточку и прячет конвертик в сумку.

   - Куда прикажете ехать?

   Маня смотрит на свой браслет с крошечными часами. Еще рано.

   - На Невский. В какую-нибудь кофейню. Там я вас отпущу.

   Только усевшись в пролетку, она вынимает карточку.

   Так вот он какой! Лицо Евгения Онегина, как его изображают в опере. Высокий, прекрасный, сдавленный у висков, убегающий лоб, Те же маленькие бачки, та же прическа, те же бритые щеки. Только костюм современный. Он сидит у стола и, опустив ресницы, читает книгу. Глаз не видно. Какие они? Профиль резкий, губы сжаты с выражением силы. Красив выдающийся упорный подбородок.

   Маня закрывает глаза. И странная улыбка змеится по ее губам.

   В кофейной она сидит за столиком и медленно пьет кофе. Карточка Гаральда лежит перед нею.

   Какие у него глаза? Смягчают ли они это суровое, сухое лицо? Улыбнутся ли они ей, как родной душе, как артистке, понявшей художника?

   Угадает ли он ее тоску? Ее разочарование. Ее усталость?

  

   Француженка Полина, которую Маня привезла с собой в Россию, раскладывает по ящикам комода последние мелочи из кофра.

   - Ah madame.. Partir seule, sans mon aide! Je ne dormais pas, madame. Quel dommage! {Ах мадам! Уехать одной, без моей помощи! Я не спала, мадам. Как жаль! (франц.).}

   - Маня, где ты была? - тревожно спрашивает Штейнбах, входя в комнату.

   - Каталась.

   - В такую погоду?

   Она снимает шляпу, избегая глядеть в его лицо.

   - Я не могу без воздуха. Голова болит.

   - Почему ж ты меня не разбудила?

   - С какой стати? Ты спал? Вдруг он спрашивает:

   - Ты брала автомобиль?

   - Нет. Я брала извозчика.

   Он молчит, обдумывая что-то и зорко щурясь на ее профиль с опущенными ресницами. Она расстегивает перчатки.

   - До репетиции осталось полчаса, - говорит он изменившимся голосом. И она это слышит. - Я велю подать кофе.

   - Пожалуйста.

   Она садится перед зеркалом и поправляет прическу. Глаза таинственно поблескивают из-под влажных ресниц. Губы упорно сжаты. Что-то враждебное встает в душе.

  

   Гаральд вернулся через полчаса.

   Коридорный подает ему карточку Marion.

   Стиснув зубы, нахмурившись, глядит на нее Гаральд, словно хочет разглядеть за этими пятью буквами образ, символом которого они служат.

   Он садится за работу.

   Нет. Трудно сосредоточиться. Ему досадно.

   Огромным усилием воли он все-таки овладевает собой.

   Постепенно уходит он от действительности. Таинственные тропинки вымысла, на которые он ступил сейчас уверенным шагом, манят его все дальше и дальше.

   И падают стены, замыкающие горизонт.

   Бьет час.

   Он отодвигает бумагу. Откидывается в кресле и закрывает глаза.

   Таинственные тропинки скрылись в тумане. И вот он опять лицом к лицу с повседневностью.

   Надо завтракать. Из ресторана идти в редакцию, для переговоров о рассказе. Он обещал дать его "Голосу". Оттуда он заглянет к Доре. Он не видал ее три дня.

   Эта женщина манит его, как загадка. Когда он поймет ее, очарование исчезнет. И будет жаль.

   Marion... вдруг вспоминает он. И встает. Брови его дрогнули.

   Надо занести ей карточку. Сейчас? Да, сейчас, пока она на репетиции. Он не хочет встречаться с ней.

   Медленно переодевается Гаральд. Он обдумывает свой туалет, начиная с галстука и кончая штиблетами.

   В редакции "Голоса" его зовут снобом. Это первый сказал Валицкий. Сам он так вульгарен со своими бархатными жилетами и красными галстуками! Он не понимает, что костюм человека один из важных штрихов, дополняющих его личность, как манера есть, ходить, садиться, пожимать руку, говорить и слушать собеседника. Нет ничего неважного и лишнего, когда думаешь о впечатлении, вызываемом тобою.

   Marion... вспоминает Гаральд. И опять странная тревога охватывает его. Он смело глядит в лицо этому чувству.

   Когда он получил ее письмо, эта тревога уже закралась в его душу. Ему был неприятен порыв этой женщины.

   Все непосредственное ему чуждо. А от этих строк веяло зноем. Слова письма были просты, искренни. Но оттого-то они показались ему темными. И враждебными всему строю его души. Как в искусстве ценно не изображение действительности, а отражение души художника, так и в жизни ценны не инстинкты, а каша борьба с ними, наша победа.

   "Есть много причин, почему я не хочу ее видеть сейчас, - думает он, выходя на улицу. - Как артистка она будет пленять меня и даст мне много красок и образов. И я с трепетом жду ее дебюта. Но мы не должны встречаться вне сцены. Все очарование исчезнет. Я знаю себя...

   Вот и переулок. Надо свернуть, и шагов через пятьсот покажется высокий, унылый ящик дома, где приютилась редакция. Но Гаральд идет мимо. Он спешит на Невский.

   Уже два часа. В гостинице он спрашивает, дома ли Marion?

   - Уехали в театр полчаса назад, - любезно отвечает портье.

   - Передайте, пожалуйста, карточку.

   "Она спросит, конечно, почему я ей не ответил? Но разве я отвечаю на письма, которые получаю от, читателя? Все ответы в моих книгах, и повторяться я не хочу. Я не могу, конечно, помешать порывам и признаниям людей, которые меня никогда не видали, людей, которых пленило мое творчество. Но как личность я им чужд. И нет между нами связи.

   Я бываю часто растроган этими письмами. Они звучат как молитва. Но разве боги отвечают на молитвы? А открыть постороннему глазу больше того, что сказано в книге, - значит изменить себе...

   Гаральд останавливается перед витриной художественного магазина. Портреты Marion всюду на первом плане. Многие подходят и любуются.

   "Она действительно прекрасна, - думает Гаральд. - Возможно, что только грим придает такое очарование этим глазам. Но не все ли равно? Вне сцены артист может быть хоть безобразным. Жизнь ничто. Важно только искусство и иллюзия".

   Сжав губы, глядит Гаральд в это лицо, полное зноя и неги, на эту змеиную фигуру, так смело изогнувшуюся в сладострастном танце. И тревога его растет.

   К чему лицемерить с собою? Его влечет эта женщина. Еще не зная ее, не видя ее глаз, не слыша ее голоса, он уже на расстоянии чувствует, как жгуче и болезненно вибрируют его нервы. Она будит жестокое любопытство, знойное желание, молодые порывы - все, с чем он борется во имя высшей цели. Страсть враждебна творчеству. Эту женщину надо избегать! Инстинкт самосохранения подсказал это ему в первый миг, когда он держал в руках ее письмо.

   Он подходит к другой витрине.

   Маня лежит на земле в позе Сфинкса и глядит на него огромными мистическими глазами. Она в легкой тунике. Волосы завязаны греческим узлом. Трагически сдвинулись темные брови. Приподнявшись слегка на локтях и положив в ладони подбородок, она глядит ему в душу. Жуткая, загадочная, полная угрозы и вызова.

   И Гаральд стоит, не двигаясь. Весь под ее властью.

   Вот она - ж_е_н_щ_и_н_а! Из века чуждая, из века враждебная. Непонятая никем загадка. Стихийная, темная сила.

   В ней наше счастье. Но не в ней ли и гибель всех возможностей?

   Не она ли это стоит там на всех путях и перепутьях, подстерегая минуту усталости, угадывая жажду отдыха в зрачках путника?

   Не она ли жестоким смехом смеется над тем, кто лежит в пыли, и наступает ногой на грудь побежденного?

   Цепки руки ее, и жадны ее уста.

   Она - символ рода. И враг личности.

   Берегись ее, идущий вверх!

  

  

   За кулисами Студии Штейнбах видит высокую фигуру Гаральда. Он идет ему навстречу.

   - Наконец! Marion все время спрашивала о вас.

   Гаральд сдержанно кланяется.

   - Ей хотелось знать ваше мнение. Вы странный автор! Совсем не интересуетесь интерпретацией своих мыслей?

   Штейнбах ловит себя на каких-то фальшивых, чуждых ему интонациях. Точно он заискивает перед этим человеком.

   - Простите, барон, быть может, это покажется вам дерзостью, но я всегда испытывал разочарование, видя пьесу на сцене.

   - Свою пьесу? Почему же так?

   - Нет, и чужие тоже, если я прочел их раньше, в одиночестве. Это похоже на сон, который вы пробуете рассказать наутро. Факты как будто те же. Исчезла тайна.

   Штейнбах в полумраке кулис внимательно изучает это холодное лицо, убегающий лоб с вдавленными висками, твердый очерк губ, упорную линию подбородка. Ему жутко. Импонирует ли ему сдержанная сила, которой веет от этого человека? Или же это предчувствие...

   - Могу я видеть Marion?

   - Да, пойдемте в уборную. Нет. Она сейчас выйдет. Вы, надеюсь, ее видели в вашей пантомиме сейчас?

   - Она прекрасна. Я хотел ее благодарить. Штейнбах вдруг останавливается.

   - Я прошу вас, Гаральд, не говорите ей то, что вы сказали мне сейчас. Это сравнение с рассказанным сном...

   - О, барон" Будьте покойны.

   - Откровенно говоря, я удивлен. Мне казалось, что Marion поэтична и трогательна. Я думал, что лучше передать нельзя...

   - Со сцены? Да. Я считаюсь с условностями и реализмом театра, барон. И все, что можно дать, Marion дала. Но ведь я... автор. И в моей душе живут иные образы. Там сны. Здесь жизнь... Конечно, я ей этого не скажу.

   "Она ему не нравится, - думает Штейнбах. - Тем лучше!" Он стучит в дверь уборной: - Вы готовы, Marion?

   - Это вы, Марк? - раздается изнутри равнодушный голос.

   "Она его не любит", - думает Гаральд.

   - Здесь автор "Сказки". Он хочет быть вам представленным.

   Мгновение тишины... Никогда потом ни Гаральд, ни Штейнбах не могли забыть этого мгновения.

   Вдруг порывистые шаги... Дверь уборной распахивается.

   Маня стоит на пороге в своей серо-голубой полупрозрачной тунике, с обнаженными смуглыми руками, босоногая. "Почти голая", - думает Штейнбах. И почему он этого раньше не замечал?

   Глаза Мани, тревожные, жгучие, впиваются как жало в лицо Гаральда. Взмахнули ресницы, поднялись брови, губы полуоткрыты.

   Вот он, наконец! Тот, о ком она думала все эти месяцы. Думала неотступно, сливаясь с его мыслями, перевоплощаясь в его образы, ища понять его в этой странной "Сказке"!

   Какое холодное лицо! Непроницаемое и чуждое... Как твердо сжаты губы! Силой и презрением веет от этого облика. Нет, не таким представлялся ей поэт.

   Глаза Гаральда быстро скользят по ее лицу и фигуре. И он тотчас почтительно склоняет голову.

   Она бессознательно протягивает руку, и он ее целует, чуть касаясь бритыми сухими губами. Она видит белую полоску пробора сбоку на черной голове.

   Гаральд выпрямляется и внимательно смотрит на нее запавшими глазами, не знающими улыбки. Она моложе, чем он думал. Она красивее, чем на портретах. Это не хищница. Нет. Какая-то беспомощность и растерянность в ее взгляде и жестах.

   - Я пришел, чтобы выразить вам мое восхищение. Каждому автору...

   Голос неприятный, резкий. И как странно он говорит! Слишком твердо. Так говорят со сцены. Она слушает и не слышит. Не то... не то... Разве так представляла она себе эту первую встречу? Зачем он говорит банальности?

   Она оглядывается на Штейнбаха, хрустит пальцами. Ах, они не одни сейчас! Если б они были одни, она крикнула бы ему в лицо: "Замолчите! Разве вы не чувствуете, что я не того жду от вас?" Да! Она так и сказала бы ему: "Вы были моим вдохновением". Как часто она говорила эти слова наедине с собою! Не дослушав отшлифованной фразы Гаральда, она небрежно кивает ему:

   - Простите. Я устала. Мы, надеюсь, увидимся завтра? Ах, да... - Она проводит рукой по лицу, словно просыпаясь. - Это надо выяснить нынче. Если у вас есть какие-нибудь замечания...

   "Почему она несчастна?" - думает Гаральд.

   - ...я просила бы теперь сказать мне...

   Штейнбаху страшно. Что-то случилось. Ее настроение упало.

   - ..Завтра будет поздно, - вяло доканчивает она.

   - Указаний, хотите вы сказать? - перебивает Гаральд. - Какие указания можно делать артисту? Я не рецензент, Marion. Газеты послезавтра дадут вам десятки мнений полуобразованных и плоских людей, по случайности попавших в критики. Эти мнения не обязательны ни для вас, ни для меня. Пусть к ним прислушивается толпа! Для нас ценно только наше собственное творчество. И если образ, который вы создали, похож на девушку моей "Сказки", как фотография на живое лицо, так ведь это только неизбежная рознь темпераментов и воззрений. Это вы и я! Но то и другое мне одинаково священно.

   Слабая улыбка вдруг раскрывает ее губы. Глаза большие и лучезарные. Она пристально, до странности пристально смотрит в зрачки Гаральда.

   "Мистические глаза, - думает Гаральд. - Что в них? Признание? Обещание? Вызов?"

   Что-то дрогнуло и в его душе сейчас. Да, и в душе его и в лице также. И Маня это почувствовала. А! Наконец...

   - До завтра! - слабо, нежно говорит она. И скрывается.

   Ключ повернулся в замке. "Ей хочется побыть одной! - думает Штейнбах. - Меня она не хочет видеть. Что обещала она Гаральду этим долгим, странным взглядом?"

   Штейнбах бледен. Двое мужчин в полутьме кулис идут к выходу, обмениваясь вежливыми полуфразами, зорко наблюдая друг за другом.

   Штейнбах думает, кривя губы в любезной улыбке:

   "Если бы снять с нас обоих налет культуры и дать волю инстинкту, не взял бы я его разве сейчас за горло, как пещерный человек своего соперника?"

   А Гаральд думает: "Она сложна. Это не каботинка {Зд. "актерка" (от франц.).}. И я напрасно говорил ей банальности, которыми удовлетворились бы десятки женщин. Эта заслуживает истины".

   - До свидания, барон!

   Стиснув сухие губы, Гаральд идет по коридору, высокий, надменный, изящный. В руках у него цилиндр.

   "Я неприятен Штейнбаху. Быть может, ревность? Знает ли он об ее письме? А это мгновение сейчас было красиво. Люблю первые минуты встречи, непохожие ни на что. Эти не повторяющиеся потом впечатления. Люблю эту тайну первых взглядов...

   Он выходит на подъезд, минуя группу женщин, поджидающих его в вестибюле.

   Первые строфы сонета, вызванные образом Marion, звучат в его душе. И он внимает им благоговейно, как далекому любимому голосу. И, чтоб не смутить этих нежных звуков, он идет медленно, прижав трость к губам и глядя перед собой невидящими глазами. Идет осторожно, почти на носках.

  

   Театр полон, несмотря на тройные цены или, вернее, благодаря этим ценам. Это настоящий спектакль-гала.

   Сегодня в театре особенно много красивых женщин. Всюду обнаженные плечи, светлые туалеты, соболя и горностаи, живые цветы, поддельные жемчуга и настоящие бриллианты. Это потому, что все незанятые в этот вечер балерины съехались, чтоб поглядеть знаменитую босоножку