Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

   - Истеричка!

   - Возможно, - покорно соглашается Маня. - Я никогда не понимала героини Генриха Манна, герцогини Ассийской, которая отдавалась потному, алчному, грязному пастуху. Она, быть может, стояла на верном пути, признавая одно наслаждение, без рабства души. Но я глупа, Агата. Меня это уже не манит сейчас. Не потому ли, что когда я сама этого добивалась, я не знала удовлетворения? Душа моя была вечно голодна...

   - ...и жаждала жертвы? - насмешливо подхватывает Агата. - Нет уж, милая! Лучше глупи и греши! Поступай, как эта герцогиня! Только будь госпожой себе всегда и во всем! Больше всего на свете боюсь твоей любви, как ты ее понимаешь. Со слезами, с ревностью, с жертвами, самоубийством, в конце концов. Даже вспомнить страшно.

   - Я уже не способна на этот прекрасный бред, - печально говорит Маня. - Это свойственно юности. А моя душа состарилась. Неужели ты этого не видишь, Агата?

  

   Энрико опять не спал всю ночь. Он похудел. Под глазами его легли тени. Губы запеклись. Но зато в его лице появилась духовность, которой ему недоставало. И эта новая черта так усиливает его красоту, что Маня поражена. Теперь она не ищет сходства с Лоренцо. Не ищет в собственной душе отзвуков былого. Ей хотелось бы только запечатлеть эту красоту, вызывающую в ней такие эмоции. Она работает целый час.

   - Синьора! - вдруг слышит она робкий голос. - Синьора!

   Она нетерпеливо оборачивается и видит его умоляющий взгляд. Ах, обещание... Она бросает работу и вытирает руки.

   Он ждет, замирая. Он даже закрыл глаза и побледнел. Вся кровь ушла с его лица. Как он прекрасен!

   Она садится в десяти шагах от него и смотрит, вытянув шею, охватив колени руками, вся подавшись вперед, открыв губы. Ее собственное лицо бледнеет от всплеска знакомой волны, поднявшейся внезапно. Вдруг точно раздвинулись и ушли стены, Пахнуло сыростью. Волосы шевельнулись на висках. Поблекшее золото вышитой портьеры коснулось щеки. Взметнулось пламя свечи. Она спускается по лестнице дворца. Входит в темный зал, где дремлют портреты кардиналов и рыцарей. Высоко несет она свечу в дрожащей руке. Вот он. Из мрака ей сияет навстречу бледное пятно его лица. Его улыбка. Она опускается на табурет и смотрит.

   И тонет ее печаль. И гаснет ее горе. Губы ее шепчут:

   "Люблю тебя, Лоренцо... Всей силой моего отчаяния, всей неутолимой жаждой души, несогласной смириться перед Жизнью, - люблю тебя, моя Мечта!"

   О, коснуться еще раз этих губ с чуть приподнятыми уголками...

  

   С гневным криком Маня пробует вырваться. О, отвращение! Это исказившееся лицо, это горячее дыхание, это животное и чуждое ей желанье в его глазах. Как он смел нарушить такой миг!

   - Оставь меня! Слышишь?

   - Нет! Нет! Ты меня любишь. Я видел твои глаза.

   Она с последним усилием вырывается из его рук и ударяет его по лицу.

   - Конец идиллии! - говорит Маня на другое утро, здороваясь с фрау Кеслер. - Нет, рассказывать не стоит. Я одна, конечно, во всем виновата. Только он не вернется больше.

  

   - Как это грустно! - говорит Маня Штейнбаху. Она заехала к нему с репетиции и, не снимая шляпы и меха, с муфтой в руках, присела на тахту. - Приходится теперь забросить его статую и опять лепить мою "Нимфу".

   - Я ждал другого конца, - усмехается он своей кривой, недоброй улыбкой, стоя на другом конце комнаты, у камина.

   - А именно? - резко перебивает она, и щеки ее загораются.

   - Он так красив!

   Она ждет, строго глядя на него.

   - Разве у женщин не бывает чувственных капризов?

   - До сих пор, насколько мне это известно, это было привилегией мужчин.

   - Но разве ты не поднялась над этими предрассудками? Ты, кажется, давно освободилась от тех уз, которые налагают на женщину наша мораль и гнет общественного мнения?

   - К сожалению, нет, - отвечает она, облокачиваясь на вышитую подушку и нервно ударяя концом туфли по ковру. - Ты переоценил меня, Марк. Я очень жалею, что не оказалась достойной тебя ученицей.

   - Меня?

   - Тебя ли, других ли. Я говорю о мужчинах, которые пишут законы, которые дают нам пример добродетели и которые создали две правды: одну для себя, другую для нас, женщин. Ведь когда вы вопите о нашей измене, то вас всегда пугает призрак разрушающейся семьи и незаконных детей, которых вам приносят неверные жены. Но мы - артистки - независимы. Мы стоим на своих ногах, и часто у нас нет законных мужей. А что же вы можете выставить еще против нашего права располагать собой?

   - Я разве когда-нибудь осуждал? - перебивает Штейнбах.

   Она машет рукой, и по лицу ее пробегает злая усмешка.

   - Ты не осуждал, но... Оставим этот разговор! Я чувствую, что ты мне еще не простил Гаральда.

   - Прощать? По какому праву?

   - Не играй комедии, Марк! - вскрикивает она, ударяя рукой по подушке. И он слышит, что голос изменил ей. - Я буду откровеннее тебя. Я тебе тоже не простила моих разбитых иллюзий, хотя мне следовало бы благодарить тебя и... Нелидова, - с трудом выговаривает она, - за воспитание, которое вы мне дали. В любви и во всем моем миросозерцании, конечно, я ваша креатура.

   - Ты меня сравниваешь с Нелидовым? - дрогнувшим голосом спрашивает он.

   - Нет, не сравниваю. Ему не дорасти до тебя. И своим великодушием ты нас обоих втоптал в грязь. Но это потом, потом... Я хочу только сказать... Нелидов хорошо научил меня, как можно довольствоваться малым в любви. И как легко утешиться, потеряв любимую женщину.

   - Но, насколько тебе известно, я-то не женился на другой.

   Она гневно отбрасывает муфту.

   - Зачем тебе жениться? Когда тебя ждут любовницы во всех городах. Скажешь нет? - истерически срывается у нее.

   Он зорко смотрит на нее, стараясь догадаться о затаенной причине этой вспышки. Он старается быть хладнокровным, но сердце его уже бьет тревогу. Он все-таки предпочитает выждать. Пусть она выскажется хоть на этот раз!

   - Ты тоже знаешь, как ищут забвения, когда изменяет любимая женщина. И знаешь, что, любя одну, можно с наслаждением целовать другую. Ведь это любви не мешает. Ведь это совсем из другой области. Вот ваша двойная правда, которой вы отравляете наши души и в жизни, и в книгах. Я думала, что умру с горя, когда прочла Кнута Гамсуна, его "Пана". Целая волна грязи залила мою душу. Одну любить, обладать другою одновременно, и не любя, не любя эту другую! Если б была безумная страсть, безумное влечение, как у Бальзака в его "Лилии долины" - наряду с духовной любовью к другой, - это я еще поняла бы. Боже мой! Я это сама пережила, любя вас обоих одновременно. Но делать это без любви, как вы, из одного чувственного каприза? Как просто вы, мужчины, решаете все любовные дилеммы!

   - Я ничего не понимаю, - перебивает он, испуганный ее исступлением. - Что с тобой, Манечка? Можно сесть рядом?

   - Садись! Садись! Но от этого мне не будет легче.

   Он не может удержать улыбки. Голос прежней девочки Мани на мгновение как бы слышится ему в этом страстном крике. И это согревает его душу. Колеблется высокая стена, вот уж три месяца разделяющая их. Он обнимает ее.

   - Манечка, за что ты сердишься?

   Но она уже плачет и сердито толкает его в грудь рукой.

   - Лучше б ты ударил меня, чем так оскорблять. Как смел ты думать, что я отдамся Энрико?

   - Какое же в этом оскорбление, Маня? Красота делает людей избранниками. А страсть не справляется о родословной того, для кого забилось наше сердце?

   - Это у вас! У вас! Мы этого не умеем. Мы до этого не доросли! Нам все-таки нужны иллюзии. Нам нужно любить, чтобы отдаться. И я тоже этого не умею. Я все еще не могу перешагнуть черту. Проклятая женственность мешает. Наш глупый идеализм.

   Он кривит губы, улыбаясь.

   - О, нет! Это тоже предрассудок. Женщины всегда материалистки, всегда расчетливы. Этот "идеализм" ваш есть не более, как атавизм.

   Она слушает, вся затихнув на его груди.

   - Мы - мужчины - по-царски даем нашу любовь. Мы не торгуемся с чувством. И если красота крестьянки зажгла нашу душу, мы эту женщину поднимаем до себя. Мы знаем, что можем это сделать, что этим признанием не уроним ни себя, ни любви. И потому общественное положение избранной нас не тревожит. Кафешантанная певица, цыганка, прачка, фабричная работница, не все ли равно, если она прекрасна? Пожелав ее, мы не пройдем мимо. Общественного мнения мы не испугаемся. И если каприз перейдет в страсть, мы дадим ей имя, а общество примет ее с распростертыми объятиями. Вы же неизбежно должны спуститься в такой связи и не получаете от нее никаких осязательных выгод. Надо быть королевой или влиятельной особой, чтобы заставить людей поклониться конюху. Так и делали женщины, сидевшие на троне. Им нечего было бояться. Но вам, простым смертным, эти связи невыгодны. В них вы всегда теряете, ничего не приобретая взамен. Вот тайна вашего идеализма, который вы возводите в добродетель. И если б ты была последовательна...

   - ...то отдалась бы этому Энрико - хочешь ты сказать? Нет! Нет! Нет! Не он нужен был мне, а настроение, которое он создавал. Но ты и этого не понимал никогда. Ты по себе судишь. Пусти меня! Мне жарко. И мне пора. Я не люблю тебя, Марк! Я приехала к тебе, как к другу, а ты...

   Ее губы дрожат. Она вынимает платок.

   - Маня, клянусь тебе! Я не хотел тебя обидеть. Я тебе высказал искренно мой взгляд. Для меня желание всегда священно и прекрасно. Это искра божественного огня, рассеянного в мире. Какие могут быть тут законы или преграды? Гаральд или Энрико? Не все ли равно, отчего вспыхнет священная искра? Что вызовет трепет в человеческой душе? Прекрасный ли профиль или звучный сонет? Жизнь сама по себе есть цель. И страсть не требует оправданий.

   - А зачем же ты ревнуешь? - жалобно спрашивает она. И беспомощно плачет.

   - С этим не надо считаться, Маня, - с горькой улыбкой отвечает он. - Это тоже один из презренных предрассудков, мешающих жизни. Нельзя сердиться на человека, который кричит, когда ему отпиливают раздробленную ногу.

   - Но он мне не нужен, твой Энрико! - страстно говорит она, тщетно стараясь освободиться из его объятий. - Я никогда его не желала. Я никогда о нем не мечтала. Зачем ты мне его навязываешь? Какие у тебя цели?

   Он вдруг смеется. Это так неожиданно для нее. Она растерянно смолкает. Закрыв глаза, она чувствует его губы, прижавшиеся к ее губам.

   О, наконец! Наконец! Она обхватывает его голову и прижимается к нему в страстной жажде забвения всего, что истерзало их, что разделило их за эти долгое, долгие дни.

   О, какая радость быть вместе опять! Слышать стук его сердца. Чувствовать ласку его рук. Все уйдет. Все минует. Но пусть этого счастья судьба не отнимает у нее!

  

  

   Я опять в Англии, на родине Байрона и Джордж Элиот. Помнишь, как мы плакали, читая в пансионе "Мельницу на Флоссе"? Помнишь легкомысленную и трагически гибнущую героиню "Адама Бида {Имеется в виду Англия. Джордж Элиот (Мери Анн Эванс) (1819-1880) - автор романа "Мельница на Флоссе".}"? Ты всегда говорила, что я похожа на нее.

   Когда я била здесь в первый раз, стояло зеленое, свежее лето. Это быо разгар сезона. Все съехались из колоний, чтобы насладиться жизнью, И каждый вечер, изо дня в день, в течение месяца я должна била исполнять одну и ту же программу. Это было ужасно! Я обратилась в ремесленницу. Я с отвращением ждала вечера. Но как хороши были дни! Мы с Марком в автомобиле делали далекие прогулки по окрестностям Лондона. Они полни поэзии, мира и тишины. Когда едешь мимо этих цветущих садов и коттеджей, увитых плющом, или мимо старинных замков с мшистыми угрюмыми стенами, где в глубоких рвах дремлет стоячая вода, не верится, что и в этой благодатной стране ежегодно умирают голодной смертью люди.

   Сам Лондон тогда произвел на меня огромное впечатление. Я часами бродила по узким улочкам Сити, мимо старинных, угрюмых домов, где в течение пятисот лет копились богатства и ковалась власть наций. Безмолвно со старинного моста, висящего над грязной Темзой, я глядела на силуэт мрачного Тауэра. Здесь все осталось неприкосновенным, как было при Елизавете. Здесь умеют чтить прошлое. А может быть, это косность? С каким трепетом шла я рядом с Марком по гулким переходам Вестминстерского аббатства! Опять молчаливые камни дали мне больше, чем могут дать люди.

   Теперь уже не звучит душа моя. Город окутан желтим туманом и копотью. Ею дышишь, она проникает всюду. Через каждые два часа я беру зеркальце. Ноздри черны. Ногти черны. Гадость! Тоска. Я нигде не могу согреться, хотя целый день топят камины. Я хандрю. Я спрашиваю себя: что гонит, меня из города в город, от одной чужой толпы к другой? Зачем я покинула Париж, где сейчас греет весеннее солнце, кинула я мою мастерскую и начатые работы? Я не могу жить без солнца, Соня! Какие демоны погнали меня в этот туман? Алчность? Но деньги у меня уже есть. Есть все, что можно иметь за деньги. И будущее Нины обеспечено, если даже завтра я умру. Маме я устроила жизнь, полную комфорта, до конца ее дней. А прожить она может долго. На имя сестры Ани, уезжая из России, я положила десять тысяч. Слава? Она меня никогда не манила. Мне - с моей потребностью к созерцанию, с моей любовью к природе, с моим страхом перед людьми - надо было бы жить безвестно и одиноко, отгородившись высокой стеной от жизни. А судьба бросила меня в котел, где кипят чуждые мне страсти. Как завидую я художникам или писателям, которые не соприкасаются ежедневно с толпой, которые не чувствуют, такой тяжелой зависимости от нее, как мы, артисты!

   Мы здесь уже две недели. Марк отправил дядюшке в Лысогоры все отзывы о Нильсе и обо мне и наши портреты в новых ролях. Добрый Марк! Это все его старания реабилитировать меня в глазах местного общества, где я все еще считаюсь содержанкой Штейнбаха и развратной женщиной, с которой нельзя познакомить жену. Марк не понимает тщеты этой борьбы за мое имя. Люди косны. Трудно заставить их признать свою ошибку.

   Здесь, Соня, меня больше чем где-либо поражает людская стадность. Ты думаешь, что англичане понимают что-нибудь в балете? Решительно-таки ничего! Но мир охвачен балетоманией, и англичане не хотят отстать от других.

   На днях я представлялась королеве в ее ложе, в Ковентгарденском театре. Заметь, что это оперный театр, который закрыт обычно до осеннего сезона. Но успех русского балета заставил англичан отступить от традиции. Королева подарила мне чудесное колье из сапфиров, а Нильсу кольцо с голубым бриллиантом. Теперь мы засыпаны цветами и подношениями. Путь наш с Нильсом по Европе - это путь триумфаторов. Но нигде мы не видели такого поклонения, как здесь, в чопорном Лондоне. В нашу честь дают банкеты. Из-за нас соперничают и ссорятся. Если мы согласимся выступить в живых картинах у герцогини Лестер, то на другой день леди Литтлтон пускает в ход все, чтобы заручиться нашим согласием протанцевать на ее домашнем спектакле.

   Ты, может быть, думаешь, что мне льстит это поклонение? О! Я злюсь здесь с утра до вечера. И даже в театре не могу отдохнуть. В глубине души эти люди, конечно, презирают нас. Надо видеть, как они разглядывают нас с Нильсом! Точно перед ними какие-то экзотические обезьянки. Они считают нас - и вполне правильно - созданными для их забавы. Ни один из этих мужчин, засыпающих нас цветами и склоняющихся перед нами, как перед принцами крови, не сделался бы нашим другом, не пришел бы запросто посидеть у нашего камина и не раскрыл бы нам причини своего горя или своих забот. Ни одна из этих женщин, горделиво приглашающих фешенебельное общество на вечеринку с участием Marion и Nils'a, не введет нас, как равных, в круг своей семьи. Шути при дворах средневековых королей были в большой иене. Но разве они не оставались шутами, за гримасами которых никто не видел и не искал души? Несмотря на всю их показную любезность, холодом веет от этих людей, считающих себя владыками мира и презирающих всех, кто не они. Такой мощной, обособленной, кристаллизовавшейся касты я не видала нигде. Марк говорит, что только в Риме аристократия еще замкнутее, чем здесь.

   А я плачу им той же монетой. Я капризна, надменна, дерзка и рассеянна до неприличия. Вчера меня ждали на дневной концерт к одной графине, где я обещала танцевать. За полчаса до начала я послала записку, что не буду. Не объясняя причин. Я представляю себе досаду хозяйки, вытянутые лица этих пресыщенных людей. И смеюсь, смеюсь. Мелко? Ну и пусть мелко! Я с радостью обдумываю план скандала, который устрою на днях. Я дала слово герцогине Файф (это мать лорда Файфа, с которым дружил Нелидов когда-то), что буду танцевать в благотворительном концерте в пользу бедных ее прихода. Но в последнюю минуту я обману и не приеду, а они будут говорить: "Дикарка". Пусть! Я их ненавижу. Но я знаю, что они мне все простят. Разве я не знаменитость? Ах, Соня, все это пошло! Но я не хочу казаться лучше чем я есть.

   Нелидов дружил со всеми этими людьми и был здесь "как свой". И если он привезет сюда жену, ее тоже встретят как свою, эту вульгарную Катю Лизогуб. А весь мой талант и вся гениальность Нильса не спасут нас от унижений.

   Марк... С ним тоже любезны. Но его только терпят. Миллионы импонируют даже аристократии. И потом он уже сталкивался с этими людьми во всех курортах мира, куда они несут тоску и холод своих пустых душ. Но "своим" Марка здесь не признают. Я даже не интересуюсь, известно здесь что-нибудь о нашей близости? Мы живем врозь, нас приглашают врозь. Но он умудряется всегда быть там, где я. Мои злые выходки его шокируют. Он не хочет меня попять. Мы ссоримся.

   Меня утешает один Нильс. Он всюду остается самим собой. Но при этом он горд до заносчивости и восхитительно дерзок. Я чувствую, что его боятся. Я знаю, если он добьется взаимности двух красивых леди, которые кокетничают с ним, как королевы с конюхом, небрежно, с сознанием своей безнаказанности, - о, как зло сумеет он их унизить! Он всегда останется господином положения.

   Ты спросишь, зачем я вернулась сюда, где все меня раздражает? Зачем подписала контракт? Милая Соня... Это тайна моя. Может быть, скажу тебе потом.

  

  

   Нет! Никому не скажу...

   Старая тетрадка, которая всюду путешествует со мною на дне моего кофра, я не открывала тебя так долго. С того момента, когда из тихого домика в Нейи, став в один вечер знаменитостью, я переехала в Париж.

   Что дала мне жизнь за эти годы? Чем подарила она меня? Славой? Но я ее не искала. Счастьем? Но его не было. Творчеством? Но оно горело во мне сильнее всего, когда я училась, добивалась, работала. Когда я искала, как подняться над грязью большой дороги, куда втоптал меня тот...

   Не надо вспоминать.

   Но нашла ли я удовлетворение? Нет! Нет! Нет!

   Я похожа на путешественника, которому после долгого плавания на пароходе, переполненном людьми, мерещится вдали берег с перистыми пальмами, с дымкой гор, с лаской беззвучной ночи, с радостью одиночества, с роскошью звездного неба, незнакомой северянам. А на берегу он видит курорт, запыленные пальмы, как на набережной Императрицы в Ницце. Слышит пошлую музыку, видит электрические фонари, карусели. "Faîtes votre jeu, messieurs... Faîtes votre jeu..." {Делайте свою игру, господа! Делайте свою игру... (франц.).}. И та же толпа, бездушная, тупая и косная, от которой он бежал, покидая пароход, встречает его тут, на берегу его мечтаний.

   Я видела е_е... Наконец! Наконец! Теперь я могу умереть спокойно. Моя страстная мечта сбылась.

   Когда нынче леди Файф назвала ее имя, я чуть не упала. Но разве я не ждала этой встречи? Каждый день? Каждый час?

   Когда я ехала по этим кварталам, когда я всходила по этим лестницам и оглядывалась в этих великолепных залах, одна только мысль стучала в мозгу: они были здесь вместе, Николенька и о_н_а. Они обменивались улыбками. Их руки касались этих предметов. Здесь они встречались, шепотом назначая друг другу свидания.

   Среди толпы, чужой и чопорной, мы стояли с нею нынче лицом к лицу. И пристально - знаю, до странности пристально, - глядели в глаза друг другу. Что думала она? Что она знает? Ничего, конечно. Или ее удивило мое волнение, с которым я не могла справиться? На нас, наверно, глядели все. В ушах звучал голос хозяйки: "Леди Гамильтон жаждет говорить с вами". Но мне казалось, что все рухнуло, все исчезло. И мы с нею вдвоем в мире. А между нами - тот, кого мы обе любили, кто дал нам обеим такие жгучие страдания.

   Я вспоминаю одну ночь. Незабвенную июльскую ночь в Лисогорах. Беседку в парке. Сетку деревьев вверху и меж ними мерцающие зеезди. Он пришел в беседку. В эту ночь он полюбил меня. Я это знаю теперь. Тогда я этого не понимала. Неужели это было когда-то? Неужели это когда-то было?

   Я не буду плакать. Ах, впрочем, кого мне бояться сейчас? Весь отель спит. Марк не узнает. Нильс не догадается. Завтра я опять буду надменной и капризной Marion. Сейчас я маленькая, бедная, никому не известная, но счастливая девочка, которую ты любил, слышишь ты? Которую ты любил. И из груди моей рвется крик. Ты его услишишь, хотя нас разделяют тисячи верст. Ты его почувствуешь и проснешься. И чужой, и ненужной покажется тебе женщина, спящая с тобой рядом, твоя законная жена.

   Слушай, Николенька! Я достигла всего, к чему рвалась, чего может достигнуть женщина на земле. И все эти блага: талант, славу, богатство и поклонение - я все отдала бы с восторгом, чтобы пережить с тобой еще одну такую ночь, чтобы услышать из твоих уст великое слово "люблю!"

   Она хороша, эта женщина. Она не такая красавица, как леди Гамильтон, увековеченная Гейнсборо, - знаменитая авантюристка и любовница Нельсона. Но она англичанка. А этот тип считается самим красивым на земле. Она выделяется среди других изяществом и породой. Овал ее лица, шея, плечи, руки - все безукоризненно. Но что поразительно - это бледность ее. Живая, горячая бледность... Я замарашка перед нею с моим неправильным профилем. Как мог он забыть ее? И любить меня? За что? Боже! Какая загадка.

   Мы что-то говорили. Не помню что. Но я сразу потеряла весь свой задор, всю надменную позу.

   Она следила за мной в лорнет все время. И старалась это сделать незаметно. "Что с тобой? - спросил Нильс. - Почему ты так подавлена?" А я с трудом удерживалась от слез.

   Они что-то говорили с Марком, уединившись. Почему мне кажется, что они говорили обо мне? Но мне кажется еще что-то другое. Я поймала их взгляды, которыми они обменялись. Я убеждена теперь, что они были близки. Говорил мне это кто-то? Или я это видела во сне?

   Неужели я ревную?

   Я ненавижу Марка. Когда он заговорил со мной на рауте, я молча повернулась к нему спиной. Все были сконфужены. Пусть! Мне все равно.

   Завтра я буду у нее. Теперь только я понимаю, что страстно ждала этого приглашения. Мне надо своими глазами видеть тот дом, те комнаты, где... Боже мой! Когда все это кончится? Когда мы уедем, наконец?

   Я была у нее. С первых шагов по лестнице я вбирала в себя все впечатления. Закрыв глаза, я могла бы сейчас нарисовать каждую фреску на потолке, каждый портрет в старом зале. "Вот здесь, - подумала я, садясь в глубокое кресло, у камина. - Это ее интимный уголок. Вот здесь она слушала его признания. Они целовались тут...

   Я отвечала невпопад. Что подумала она обо мне?

   Она выспрашивала меня о Марке. Так вкрадчиво, осторожно. Правда ли, что я его невеста? Я резко отвечала: "Нет". Мне противно думать, что... Ненавижу Марка!

   Она вскользь сказала мне, что они были вместе в Египте. Теперь я уверена, что он быо ее любовником.

   Что мне сделать? Что мне сделать? Я сейчас укусила свою руку, чтобы не закричать. Волна печали и отвращения к жизни опять заливает мою душу. Куда бежать от тоски? Есть ли здесь, на земле, что-нибудь прочное? Что-нибудь ценное? Чему можно поверить? Что стоит любить?

   А ведь есть люди, которые мне завидуют.

   Лорд Литтлтон приглашал нынче поехать с ним в его замок, осмотреть фарфор и картинную галерею. Еду. Почему нет? Я сделала бы гораздо больше, лишь бы Марк страдал!

   Вчера я обещала обедать с Марком вдвоем. Нет, не хочу его видеть! Зачем я отдалась ему опять? Мы так долго были чужими, О, проклятая чувственность! Как трудно с нею бороться!

  

  

   Соня, я пережила великий день. Случилось что-то, от чего будет зависеть моя дальнейшая судьба. Все это смутно пока в моей душе. Но я разберусь потом. Я пойму.

   Мы уже собирались покинуть Лондон, потому что мои гастроли кончились. Чемоданы были уложены. Билеты куплены. Я сидела вся продрогшая у камина, с заплаканными глазами, с распухшим носом. Я только что угостила Марка жестокой сценой ревности. Ты удивлена? Это не логично. Тем не менее, это так. Мои мысли новы, но чувства стары. Я не могу их победить. Не хочу ни с кем делиться его чувством и лаской. Словом, последняя неделя - это был ад. И у Марка начались сердечные припадки. Но разве это может остановить женщину, когда она ревнует?

   Вошел лакеи и подал карточку. Я закричала, как исступленная: "Никого не хочу видеть! Никого не приму!" - "Это невозможно! - сказал Марк. - Просите...

   Вошел журналист N. Марк знает его. Это очень образованный и талантливый публицист. Он эмигрант и уже немолод. У него такие прекрасные, лучистые глаза, кроткие и печальные, какие я видела только у евреев. Эти глаза смягчили меня, но я сидела, вся сжавшись в комок, злая и неприступная.

   - Вы знаете, что в Лондоне стачка рабочих? - спросил меня N.

   Я действительно видела накануне демонстрацию на улице, это произвело впечатление. Но скоро забылось. Газет я не читаю. А физиономия города ничуть не изменилась оттого, что пять тысяч безумцев, возмущенные несправедливостью, кинули вызов каменным сердцам и каменным конторам Англии. Все так же тысячи заводов покрывают копотью сумрачный Лондон.

   Все так же в Сити и на бирже циркулируют миллионы, а знатные веселятся в своих кварталах.

   - Нынче их пять тысяч, - говорил N... - через неделю будет уже десять. Сейчас у нас есть средства. А в сердцах забастовщиков горит энтузиазм и вера в свою правоту. Надо, чтобы дети не голодали, чтоб жены не теряли мужества. Вы сейчас и ваш товарищ Нильс - кумиры Лондона. Дайте нам два спектакля в пользу стачечников!

   - Я уезжаю, - оборвала я его. - Мне все надоело. Меня не трогают чужие бедствия! Я жажду отдыха.

   Марк сконфузился. Но N... должно быть, тонкий человек. Он угадал, что я несчастна. Или меня видал звук голоса?

   Марк сказал:

   - Вы выбрали дурную минуту. Marion устала и хандрит.

   - Вовсе нет! - крикнула я. - Это не каприз. Я ненавижу мою публику. Мне опостылела моя профессия. Да. Потому что здесь я профессионалка, а не артистка. Нельзя бить артисткой, играя каждый день одно и то же.

   - Что-нибудь другое, сударыня. Это соберет еще больше публики.

   - Но кто вам сказал, что я соглашусь лишний раз позабавить эту публику?

   - А цель? - возразил он кротко. - Она даст вам удовлетворение.

   - Ничто не даст мне удовлетворения! - враждебно ответила я. - Ничто не вознаградит меня за это насилие над собой. Довольно с меня! Довольно!

   Он хотел уже уйти. Он весь съежился, сгорбился. Его длинние желтие пальцы отчаянно теребили мягкую шляпу.

   К счастью, Марк не дал ему уйти. Он знал, что я скоро раскаюсь. Он предложил следующее: снять громадный зал, вроде парижского Трокадеро, помнишь? Половину билетов за тройные цены пустить в продажу. А остальные бесплатно предложить русским эмигрантам и забастовщикам.

   - Они случайно свободны теперь, - сказал Марк. - Пусть память о забастовке будет связана с воспоминанием о волшебном вечере, единственном в их убогой жизни!

   Я кинулась на грудь Марку. Вся моя злоба растаяла. Но он нарушил это настроение. "Marion - моя невеста!" - сказал он журналисту, точно извиняясь за мой порыв. А я ответила:

   - Он лжет. Я просто его любовница. И странно, почему он думает, что бить ею хуже, чем быть невестой. Социал-демократы не должны так думать!

   Тогда уже они оба сконфузились. А я убежала в спальню. До того взвинтились мои нервы, что я становлюсь невозможной.

   N. уехал, передав мне через Марка живейшую благодарность, Марк сказал: "Если будет дефицит, я беру его на себя".

   Но билеты были все расписаны за три дня до спектакля. Мы с Нильсом дали свои лучшие номера.

   Я только что вернулась из театра. Там была публика, никогда не бывавшая в балете, никогда не видавшая меня и Нильса, для которой этот вечер будет сиять, как звезда, во тьме их убогой жизни. Завтра Марк пошлет тебе отзывы прессы. Ты прочтешь, какие овации были сделани мне и Нильсу. Но из этих газетных отзывов ты никогда не узнаешь, с каким подъемом играла я! Ты никогда не узнаешь, какими счастливыми слезами плакала я, выходя на вызовы. И как волновалась я, стоя за кулисами, в ожидании моего выхода. Это я, владеющая собой всегда и всюду, потому что не уважаю моего зрителя и не боюсь его! Не уважаю прессу и не боюсь ее. Перед началом спектакля в уборную пришел Марк и сказал мне: "В ложе сидит N. с семейством. Тут много эмигрантов. И если такая публика тебя не удовлетворит..."

   Соня, это тот самый N... учитель Яна, тот самый, которого чтит суровый Ксаверий, чье имя мы не смели громко произносить в стенах гимназии. Он никогда не увидит родичи и, как Герцен, умрет в изгнании. Его книга запрещена у нас. Его миросозерцание - кошмар для всех государственников - правых или левых - безразлично.

   Но когда Марк предложил нас познакомить, я закричала: "Нет! Нет!" Я убежала в уборную и разрыдалась. Ты удивлена? Но почему же? На этот раз я чувствовала и поступала логично. Это был инстинкт самосохранения. Ксаверий сказал мне год назад: "Чем можете вы оправдать вашу жизнь?" И я не нашла ответа. И мне тяжело с ним встречаться. Всякий раз, когда я вспоминаю эти слова, в моей душе поднимается прежний разлад.

   Я сама знаю, что радость и красота, которые я расточаю на службе у сытых, должны быть общим достоянием. Художник принадлежит народу. И творчество, не имеющее в народе корней, гибнет. И если раньше я имела оправдание, желая подняться из грязи, куда меня втоптали те, кому я предлагала тело и душу, и занять место в обществе, меня отвергавшем, - то где же оправдание для меня сейчас?

   Я как в лихорадке. Пишу тебе ночью, вернувшись со спектакля. А передо мной стоит огромная корзина красных гвоздик. Это поднесли мне мои бесплатные зрители. Они по грошам собирали деньги на эту корзину. Я разрыдалась и поцеловала цветы, Я сохраняю их, как реликвию.

   Завтра пошлю N. письмо. Признаюсь ему во всем. Он должен понять меня. Он поймет,

   Соня, сердце говорит мне, что если моя жизнь до этой минуты была подъемом па высокую башню, то я уже стою на последней ступени. И скоро лучезарные дали раскроются передо мною. Не знаю, как это будет? Что это будет? Но сердце бьется от сладкого предчувствия. И хочется крикнуть: "Наконец!"

   Пиши мне, Соня. Отсюда еду на гастроли в Монте-Карло. Еду с отвращением. Но Нильса бросить не могу. Он слишком много потеряет, если я нарушу контракт. Боже, дай мне силы дотянуть! Как я мучительно жажду отдыха!

  

   Маня волнуется, подъезжая к квартире Глинской. Автомобиль она оставляет у тротуара, а сама идет под арку ворот. Квартира все та же. Оттого Маня и волнуется. Неотразимую власть имеет над ней прошлое.

   Глинская сама отворяет дверь.

   - Марья Сергеевна! Вот неожиданность!

   - Вчера только вернулась из Лондона.

   - И надолго?

   - Нет. Еду в Монте-Карло.

   - Пойдемте в кабинет! Кого я вам покажу...

   Маня останавливается в столовой.

   - Если Ксаверий, я не пойду...

   - Что такое? Разве вы ссорились?

   - Нет, но мне тяжело с ним встречаться.

   - Вы слышали когда-нибудь о Надежде Петровне Стороженко? Неужели нет? Это она здесь.

   - Постойте, - у самой двери говорит Маня, задерживая руку Глинской своей затянутой в перчатку рукой. - Стороженко? Та самая, которая в России... Мне страшно...

   - Почему?

   - Я чувствую себя таким ничтожеством перед нею!

   - Что за вздор! Она такая милая.

   В кресле сидит полная и красивая женщина. Ей никто не дал бы ее шестидесяти лет. В черных волосах нет седины. Щеки румяны. А большие и темные, как спелая вишня, глаза совсем еще молоды и горячи. Она с любопытством глядит на дверь, за которой шепчутся.

   - Ну, скорее, Нина Петровна! - грудным голосом кричит она. - Кого вы там прячете? Идите! - И она смеется, показывая белые зубы, когда взволнованная Маня поднимает портьеру.

   Одну секунду, пораженная ее внешностью, Стороженко молчит.

   - Кто вы такая, моя прелесть? Подойдите сюда, - ласково говорит она, как королева, улыбаясь и протягивая руку.

   Маня с порога кланяется низко. Гораздо ниже, чем делала это перед английской королевой. Волнение ее невольно передается хозяйке.

   - Позвольте вам представить: Marion, гордость русского балета.

   - А! - срывается у старухи. Она идет навстречу Мане, протягивая руки. - Милая какая! Позвольте вас поцеловать! Читала, читала в газетах. Как жаль, что я не была там! А Марк Александрович с вами?

   - Вы разве знаете его? - робко спрашивает Маня, садясь на кончик стула и пряча в муфте захолодевшие пальцы.

   Надежда Петровна смеется

   - Мы с ним старые приятели. Он много для меня сделал, когда я на юге работала, помните? - оборачивается она к Глинской.

   - Ах, это прямо сказка, Марья Сергеевна! Да и вся жизнь Надежды Петровны - волшебная сказка.

   - Но отнюдь не для детей, - смеется старуха. - У меня, моя милая, - говорит она, ласково дотрагиваясь до муфты Мани, - положительно призвание к сцене. Имитаторша я - на редкость! Кажется, пошла не по своей дороге. Была бы, как и вы, прославленной артисткой...

   Глинская тоже смеется, качая головой.

   - Меня, видите ли, лет восемь тому назад на всех станциях Курской дороги стерегла Знали, что я еду в ваши края. Вы ведь тоже черниговская?

   - Я? Нет! Я москвичка.

   - Ну, все равно! Марк Александрович - сосед по имению сестер моих. К ним ехать я не решалась. И меня бы сцапали, и сестер по головке не погладили бы. И вот тут я через одного человека, хороший был хлопец, дай Бог ему царство небесное, дала знать Марку Александровичу, чтобы он поехал меня встретить на станцию. Какое обличье у меня будет, Ян ему не мог сказать, конечно. Он сам того не знал.

   - Кто? Как вы сказали? Ян?!

   - Ну да, Ян, или вернее, князь Сицкий. Вы его знали?

   - Ну, дальше, дальше! - торопит Глинская, удивленная волнением Мани.

   - Вот поезд подходит. Жандарм, урядник, становой - все налицо! Вижу, и Марк Александрович тут. Так любезно разговаривает с кем-то из публики. А глаза так и рыщут по толпе. Ну, много ли там пассажиров выходит? Два-три пана, да студент иногда. Остальные все третий класс, богомолки, да рабочие, да бабы, да евреи. Его спрашивают: "Кого встречали?" - "Родственницу". - "Не приехала, стало быть?" - "Очевидно, нет..." Еще раз глазами он по толпе скользнул и пошел в коляску садиться. Тут ему под ноги богомолка кидается. Он даже шарахнулся... "Отец родной, - говорит, - будь благодетелем! Подвези, ноги старые не служат, батюшка... Поднял он ее, а она прямо шатается от усталости. Вся сгорбатилась. За спиной котомка битком набита. В руке клюка. Остро он так поглядел на нее. Вы его глаза ведь знаете? "Полезай, - говорит, - садись! Тебе до Ржавца?" - "До Ржавца, родимый, до Ржавца... Тронули кони. Отъехали верст пять. Он молчит. А старуха на передней лавке дремлет, носом кивает. Мимо все возы едут. Хохлы глаза на старуху таращат. Ишь, в самом деле, куда забралась! Наконец, миновали село. Кругом степь. На горизонте балочка и лесок. Марк Александрович нагнулся к богомолке. Она глаза открыла и смеется.

   - Это были вы? - догадывается Глинская.

   - Это была я. Он так и ахнул. Ну, потом все уж как по маслу пошло. Довез он меня до Линовки почти. Я слезла и в лесу темноты дождалась. За мной Ян пришел и через парк меня провел к себе. И никто нас, кроме звезд в небе да лин в парке, в ту ночь не видал. Пока все спали, на заре из флигеля вышла "бабуся". И пошла эта бабуся Христовым именем по селам. Где поест, где переночует. А уходя - забудет хусточку. А в хусточке - "царская грамота".

   - Так это были вы? - спрашивает Маня. - Боже мой!

   - А вы, значит, слышали? Да, голубчик. Награду какую за меня обещали! Рыскали по всем селам. Облаву устроили на станциях. А я себе преспокойно во флигеле у Яна две недели прожила. Днем береглась, а ночью по парку гуляла, наслаждалась, И у нас там компания славная подобралась: фельдшерица да учительница...

   - Лика?

   - Не помню их имен теперь. Ах, уж и люблю я эти ночи украинские! Звезды эти огромные. Нигде луна так не светит, как у нас! Правда, милая? - спрашивает она, заглядывая в печальное лицо Мани. - Бывало, гуляю и пою. До сих пор люблю хохлацкие песни. - Она вздыхает. - Хоть бы одним глазком еще повидать те края! Кажется, умерла бы спокойно.

   - Нет, не рискуйте! - говорит Глинская.

   - Сестра у меня там живет. Постарше меня будет да хворая, - печально говорит старушка. - Пишем друг другу редко. Иногда взгрустнется. Свидимся ли еще когда-нибудь? Вместе мы с ней девушками росли. Вместе о жизни грезили.

   Вся сжавшись и затаив дыхание, глядит на нее Маня. Неужели и она была молода и наивна когда-то? О чем она грезила? О чем могла грезить такая? О подвигах, о власти, о бессмертии, о толпе, повторяющей ее имя? Неужели и она была жизнерадостной девочкой и просила у судьбы самого скромного, самого маленького женского счастья: любви, мужа, детей?

  

   - Вы пишете книгу? - спрашивает Маня Глинскую, усаживаясь в ее кабинете и снимая свои соболя.

   - Откуда вы знаете? - Глинская краснеет и становится женственной.

   - Читала. Меня удивило заглавие: "Кризис любви". Вас очевидно интересует этот вопрос?

   - Кого же может он не интересовать? Согласитесь, что разрешение полового вопроса в тысячу раз важнее для человечества, чем политическое равноправие женщин, о котором так много кричат! На днях Ксаверий, вы знаете, сам он аскет, так вот он сказал мне: "Из-за чего так много шума? Вы придаете слишком большое значение современной морали. Не подавляйте инстинктов, и ваша задача будет решена". Вы улыбаетесь?

   - Да, Ксаверий слишком упрощает эту задачу. Сам он, значит, никогда не любил?

   Светлые глаза Глинской темнеют. Она берет со стола карандаш и нервно бьет им по лежащей перед нею рукописи.

   - Жизнь его, Марья Сергеевна, окружена тайной. Но, если б он хотел. - Закусив губы, она глядит на карандаш: - Нет! Такой человек не пожертвует чувству ни одним часом из своей короткой жизни, слишком, по его мнению, короткой, чтобы довести до конца большое дело, которому он отдал себя.

&nb