Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

nbsp;   - Николенька, - говорит она с внезапным стра... хом, наклоняясь к нему, - забудем все! Будем молчать. Слышишь, как тихо? Какой мир кругом.. Зачем нам мучиться? Разве мы сделали что-нибудь дурное? И разве мы могли не встретиться? О, Николенька, помоги мне! Будем как дети... Оцени это мгновение. Ведь оно не вернется. Мы одни сейчас с тобой, Николенька. Во всем мире одни!

   Почему он так бледен? И так странно глядит? И почему отчаяние растет в ее собственной душе, которая заметалась и забилась, как свеча на ветру. Он так крепко держит ее за руки, что ей больно. Голос ее, ее смятение проникают в его кровь, как отрава.

   - Николенька, - жалобно, беспомощно срывается у нее, - скажи мне, что ты счастлив! Я буду рада за тебя. Скажи мне, что ты счастлив! Я все эти годы видела тебя сильным, надменным. Почему ты не такой?

   Он бросает ее руки и падает лицом на землю, у ее ног.

   Она сидит одно мгновение недвижно, словно оцепенев, с полуоткрытыми губами, глядя перед собой в одну точку.

   - Разве", ты не... разлюбил меня, Николенька? Она слышит глухое, бесслезное рыдание.

   Все никнет в душе ее. Все рушится Все меркнет. Встала огромная, темная волна. "Я погибла", - чувствует она.

   Он лежит лицом вниз, и все его тело содрогается.

   - Николенька, дитя мое дорогое..

   Нет слов. Все бессильно и бледно перед великим порывом, подхватившим ее. Она поднимает его голову, прижимается лицом к его лицу и гладит его волосы. Его длинные ресницы щекочут ей щеку. И сердце ее опять дрожит от умиления.

   - Мари, я недаром боялся тебя... Ты ушла, но жизнь мою ты разбила.

   - Разве ты не любишь Катю?

   - Нет, Боже мой! Нет! Я жаждал обмануть себя. Я думал, что люблю ее. Вся моя жизнь, все эти годы - сплошная ложь. Я мечтал о тебе... все ночи... все сны только с тобой..

   Безумная жажда прижаться к его сердцу, стихийная жажда жертвы, с_а_м_о_у_н_и_ч_т_о_ж_е_н_и_я в л_ю_б_в_и - все растет в душе ее, парализуя волю. Ее зовут куда-то его потемневшие глаза.

   - Я люблю тебя, Николенька, - шепчет она бессознательно.

   - Мари, что ты сказала?

   Она дает обнять себя. Он целует ее лицо, ее губы. На секунду ей кажется, что она лишится сознания от острого блаженства. Разве не это правда? Единственная в мире правда?

   Что такое? Шорох, трепет крыльев, скрипучие голоса... Маня отстраняется первая. Ах, это гуси. Остановились, испуганные, у пригорка, тревожно заговорили. Бегло кланяется, проходя мимо, босоногая девочка. Машинально Маня кивает ей. Видела она их или нет? Ах, все равно, все равно теперь".

   Выпрямившись и закрыв глаза, сидит он у ее ног.

   Что-то случилось сейчас, роковое и бесповоротное. Что-то огромное и грозное встало на его дороге и отбросило зловещую тень на его душу, угасли мгновенно все его порывы. Опять, как тогда, в Венеции, он стоит у какого-то предела, у какого-то порога. Еще шаг... а там - Молчание.

   Она первая встает и, пошатнувшись, вся разбитая, опирается на его плечо.

   Они идут медленно, рука в руке, среди темнеющих полей, не замечая своего безмолвия.

   Вдруг он останавливается.

   - Неужели мы никогда не встретимся, Мари?

   - Это невозможно, Николенька! Я умру, если ты исчезнешь опять из моей жизни. Еще раз, один раз... Я не все сказала. Душа моя голодна. Я должна сказать, как я люблю тебя, дитя мое, как я безумно тебя люблю...

   - Какой ужас, Мари! Ужас и счастье...

   - Боже мой! Как я вернусь домой? Как я проживу эту ночь? Домой? Но где мой дом? - Она болезненно смеется. - Разве не там, где ты?

   Она обнимает его шею руками и плачет.

   - Мари, не плачь! Это ужасно. Последнее мужество покидает меня.

   Его рука гладит ее волосы. Она вся притихла под этой лаской. Она улыбается сквозь слезы.

   - Ах, вот эта нежность твоя, я так страстно мечтала о ней когда-то, я добивалась ее... Ведь это самое страшное, пойми, Николенька! Все можно вспомнить холодно. Все можно забыть. Но вот эту ласку... Что мне делать теперь? Что мне делать? Что? Что?

   Она опять плачет, припав к его плечу. Вдруг она поднимает голову.

   - Разве тебе не страшно, Николенька, сейчас?

   - Да, мне страшно. И я знаю, почему. Потому, что я не могу жить без тебя, и не смею жить с тобой.

   - Вот, вот, ты это почувствовал. Смерть всегда рядом с такой любовью. Я это знаю, я это уже испытала.

   Он страстно прижимает ее к себе.

   - Умрем вместе, Маня! - слышит она его голос, полный отчаяния.

   Он приникает к ее губам. И вея содрогаясь, она с ужасом и упоением вновь чувствует свое безволие перед этим человеком. Точно земля уходит из-под ног. Темный голос могучего инстинкта зовет ее из таинственной бездны. Темные волны встают и гасят сознание. Она их помнит. Она знает их значение. Душа жаждет рабства. Нет больше свободы. Кончено. Кончено все!

   Скрипит телега. Кто-то едет с хутора. Звучат голоса.

   Объятие расторгнуто. О, с какой болью. Стиснув руки, не в силах унять внутренней дрожи, Маня напряженно вглядывается в сумрак. Ее узнали? Все равно.

   Телега поравнялась. Простые, незнакомые лица. Простая, неведомая жизнь. Почтительно снимаются шапки. Покорно склоняются головы. Минул трудовой день. Настал час отдыха и сна.

   Почему так пристально глядит Маня вслед этим людям? Что силится она понять? Какой тайный смысл во всем? В этой бесшумно надвигающейся ночи? В этой встрече с чужими людьми, нарушившими блаженство двух душ, созданных друг для друга, разлученных судьбой и все-таки годами стремившихся слиться? Какой смысл в лихорадке, охватившей тело? В этом призыве: "Умрем вместе!" Ах, этот голос! Эта ласка. Как вытравить их теперь из памяти? И сквозь туман душевного смятения она с изумлением видит новое одухотворенное лицо его любви. Сколько надо было ему выстрадать, чтоб очистить душу от чувственности и -от жажды мести! Победа? Да. Но это еще страшнее.

   - Мари, совсем стемнело, и на сегодня мы должны расстаться. Это ужасно, но мы должны. Твой муж..

   - Молчи! У меня нет мужа. Неужели ты этого не понял, Николенька, сейчас, вот в эти мгновенья? Неужели ты не понял, что я твоя жена перед Богом, перед этим небом. И что нет никого и ничего между нами?

   Потрясенный ее голосом, он закрывает глаза. И вдруг Катя, жалкая, обманутая, маленькая Катя - такая близкая и чужая в то же время - словно выглянула на него из мрака.

   Угадав его мысли, Маня берет его ослабевшую руку в свои.

   - Николенька, говори, что я должна сделать? Идти за тобой? Исчезнуть из твоей жизни? Приказывай! Я сделаю все. У меня найдутся силы. Обо мне не думай. Нет жертвы, перед которой я остановилась бы, чтобы видеть тебя счастливым, или хотя бы спокойным, каким ты был все эти годы. Ведь ты же умел прожить без меня. Говори! Моя любовь не дрогнет ни перед чем! Лишь бы ты не страдал.

   - Зачем ты вернулась, Мари? - срывается у него, как стон.

   Она обнимает его голову. Как мать свое дитя, прижимает его к себе.

   - Николенька, если б когда-нибудь я предполагала, что ты будешь страдать. Я чувствовала, что ты меня не забыл. Ты не из тех, кто забывает. Но мне казалось, что ты можешь смириться. Я вижу, что ошиблась. Николенька, какое безумие разлучило нас, созданных друг для друга?

   Она слышит запах его тела, его милое дыхание. На губах ее еще остался вкус его поцелуев. Но жажда отдаться ему не томит ее больше. Великая нежность и великая печаль поглотили ее страсть, как волна покрывает берег, и унесли с собой страдания неудовлетворенного, божественно прекрасного порыва.

   - О, Мари! Ты была моею когда-то...

   - Но что же изменилось? Я опять твоя душой и телом.

   - Неправда! Ты замужем. Я женат. Для тебя, знаю, это не имеет значения, но я чувствую иначе. Я потерял все права. Я потерял тебя навсегда.

   Она горько смеется.

   - О каких правах говоришь ты? Разве ты не чувствуешь, что это ложь? Ложью полна твоя жизнь с Катей, если ты любишь меня И могу ли я назвать Марка мужем после этой встречи с тобой?

   - Ты все еще любишь его, Мари! - ревниво срывается у Нелидова, и он крепко прижимает ее к своей груди с безумной жаждой разрушения и жестокости. - О, я и сейчас ненавижу тебя за обман и измену!

   - О, Боже, Боже! Как ты далек от меня, Николенька! На один только миг ты почувствовал истину. И вот опять, опять ты ушел от меня. Николенька, моя душа богата, и я многими увлекалась. Но тебя я люблю. Я никогда тебя не проклинала. Даже когда умирала, отвергнутая тобой, я любила тебя, тебя одного.

   Внезапно два силуэта вырастают из сумрака. Вздрогнув от неожиданности, они замирают на месте. Белое платье Мани выдало ее присутствие. Маня видит широкополую шляпу одного, картуз и узкие плечи другого. Что-то знакомое. Белое лицо глядит на нее из полумрака.

   Через мгновение шаги их стихают вдали.

   Весь пронизанный неудержимой дрожью страсти, Нелидов шепчет:

   - Нам не дают ни минуты покоя! А ты сейчас покинешь меня.

   - Если ты хочешь, я никогда не покину тебя, Николенька! Одно твое слово, и сейчас, не возвращаясь домой, мы уйдем на станцию, а там... перед нами весь мир.

   Волшебством веет на него от этих слов, от этого голоса. Это его прежняя, безумная Маня Все та же язычница, с грешными речами, с загадочным и неодолимо влекущим миром ее темной душа

   - Нет, Мари. Я не могу бежать как трус. И презирая себя, жить я не согласен. Завтра тяжелый день. Нынче ужасная ночь. Я должен выбрать и решить. Но завтра, - он опять притягивает ее к себе, - завтра, на закате мы должны встретиться во что бы то ни стало! Да? Да?

   - Где, Николенька? - покорно спрашивает она. И порыв его гаснет.

   Словно читая в его душе, она, горестно улыбаясь, смотрит в темное небо. Где кров, который приютил бы их? Где ложе их любви?

   Она кладет руки ему на плечи.

   - Мы не можем видеться ни у тебя, ни у меня. Только под этим небом, среди этих полей, Николенька, мы можем любить друг друга. Я скажу тебе, где должна быть наша встреча. Там, где свершилась наша судьба, в нашей священной роще, помнишь?

   Невольный трепет охватывает Нелидова при воспоминании о мгновениях жизни, для которых, ему казалось, он только и пришел в мир.

   - Мари, я чувствую, что иду на гибель. Пусть! Я не могу иначе. Ты придешь завтра? Я буду ждать тебя у обрыва.

   - Да.

   - В восемь. Дорогу ты знаешь?

   - Да.

   - Не побоишься идти?

   - Нет.

   - Боже мой! Если ты не придешь.. Если что-нибудь помешает... Я не переживу этой ночи, Мари.

   - Я приду, Николенька. Нет силы, которая остановила бы меня! Ответь мне одно: после этой ночи ты будешь по-прежнему счастлив и спокоен?

   - Не знаю. Не знаю ничего. Я точно ослеп. Ничего впереди не вижу. Только эта одна мысль меня жжет и терзает. О, Мари! Быть вдвоем с тобой среди безмолвия ночи, держать тебя у моего сердца. Видеть тебя опять, покорную, любящую, в слезах, моей, моей безраздельно... Мари, сколько раз за эти годы я обнимал тебя во сне и наяву, лежа с открытыми глазами. - "Рядом с женой" хочет сказать он, но смолкает. - Сколько раз я мечтал увидеть тебя хоть издали, и вот опять ты со мною. И любишь. Мари, я никогда-никогда не забывал тебя. И если бы я смел отдать тебе жизнь...

   - Она моя, Николенька! Я знаю, стоит мне захотеть, и ты бросишь все и уйдешь за мною. Презирая себя, уйдешь. Но эту жизнь я тебе дарю. Бледную, тусклую жизнь рядом с нелюбимой женой, но зато без раскаяния, без угрызений совести, - я тебе ее дарю. Я ничего от тебя не потребую. Ни одной капли горечи я не волью сознательно в твою душу. Будь счастлив, Николенька, без меня, если можешь! Возможно, что завтра, когда угаснет твой порыв, ты будешь холодно вспоминать обо мне и вернешься опять к жене своей. Нет, подожди! Выслушай. Возможно, что ты опять не оценишь моей жертвы, что ты в глубине души, там, куда не доходит сознание, все-таки осудишь меня, как язычницу, которую ты никогда не понимал Значит, ты не любил меня. И в тебе говорило одно желание. Пусть, я на все иду, я все прощу тебе, Николенька. Все смиренно приму от тебя. Нет границ моей покорности. - Вот и теперь ты дрожишь от желания. А мне хочется молиться. Мне хочется благословить жизнь за то, что она создала меня для твоего наслаждения.

  

   Они расстались наконец. С невыразимой мукой оторвались друг от друга. И пошли разными дорогами, они - самой судьбой призванные идти одним путем.

   Так думает, так чувствует Маня, в полной темноте спустившись по тропинке к гребле. Она стоит неподвижно. Шевельнулись неподалеку какие-то силуэты. Качнулись и побежали какие-то тени. Деревья зашелестели над головой. Маня стоит, как бы оцепенев, и слушает затихающий вдали звук шагов.

   "Куда идет он? Д_о_м_о_й. К жене? Он - мой. Душой и телом. Что будет он делать сейчас? Ужинать, потом спать, рядом с женой, весь полный одним стремлением ко мне. И он не осквернит свой порыв, отдав его другой женщине, вот этой маленькой Кате, случайно почему-то очутившейся в его постели. Он отвернется от ее молящего взгляда. Он отодвинется от ее смуглого тела. Он мой сейчас! Я взяла его душу, его помыслы, его желания. Надолго ли? Все равно! Он это понял не умом, а сердцем. Но каким преступным чувствует он себя сейчас перед этой ничтожной Катей! Каким виноватым взглядом ответит он ей! Бедный Николенька! Он только сейчас почувствует цепи, которые надел на себя добровольно. И ему не придет в голову разорвать их и вырваться на свободу. Что свобода таким, как он? Пустой звук. И завтра, расставшись со мною, он будет презирать себя, а не благословлять судьбу за миг радости. Он постарается меня забыть.

   Еле передвигая ослабевшие ноги, она идет по широкому двору, мимо цветников и фонтана. Чьи-то лошади фыркают в стороне. Горят огни фонарей. Кто-то приехал. О, Боже! Пожимать ненужные руки, слушать разговоры". Теперь? После того, что пережито?

   Она подходит к решетке парка.

   "А куда я иду сейчас? Зачем иду? Чтобы видеть страдающее лицо Марка, его ревнивые и больные глаза? Чтоб играть перед всеми роль его жены? Зачем этот обман? Кому он нужен? "Где твои клятвы?" - спросит он меня. Молча спросит. Без слов. Одним беглым взглядом. И что я отвечу ему? Разве я искала встречи? Разве я могу избегнуть судьбы моей? Разве у меня не было своей жизни, новой, осмысленной, прекрасной? И разве что-нибудь осталось от всех этих гордых планов и надежд? Как бледны и жалки все наши усилия, чтоб обмануть судьбу!"

   - Это ты, дядя? Где Марк?

   - Не знаю. Я ушел, там гости. Шумят. Мне страшно, Маня. Я опять боюсь чего-то. Где ты была? Я так давно жду тебя здесь.

   Она только теперь чувствует, что силы покинули ее. Все ее напряжение падает разом. Не надо утешать. Не надо убеждать. Не надо жертвовать. Не надо бороться. Она прижмется к груди несчастного, преданного ей старика, и он поведет ее через темный парк туда, где ждет ее покой и молчание Ах, никого не видеть и быть одной..

   - Ты страдаешь, Маня?

   - Нет.

   - Ты опять была с тем?

   - Кто он, Маня?

   - Я люблю его.

   - Но у тебя муж есть, дитя мое.

   - Это ошибка, дядя, это сон. Довольно! Не говори, Я устала. Я смертельно устала.

   Опервшись на его руку, медленно идет она по темной алее.

   На террасе горит огонь, звучат голоса Веры Филипповны и дядюшки. Маня идет через другую террасу в свою комнату. Фрау Кеслер выходит в коридор.

   - Куда ты пропала? Здесь Соня и ее мать. Они уезжают. Выйди хоть на минутку.

   - Нет, нет! Я хочу быть одна. Я лягу. Сейчас!

   - Неужели у тебя лихорадка? Зачем гуляешь после заката солнца? Здесь кругом болото. Хорошо, я скажу им, что ты больна.

  

   Она лежит у себя лицом вниз, вся распухшая от слез, обезумевшая от боли. Кто-то ходит так за дверью, кто-то шепчется. Марк? Агата? Нет, она не может их видеть! Разбитая, поверженная в прах, лежит она здесь, эта знаменитая, талантливая артистка, которой жизнь подарила все. Она завидует каждой бабе, которая спит сейчас рядом с любимым мужем и покорно, но как имеющая на них право, принимает его грубые ласки. Зачем она здесь, в этом дворце, в этих комнатах, когда душа ее далеко? Когда он там, в своем доме, также рвется к ней всеми мыслями, всеми желаниями? Свобода души? Смешно. На что она ей, когда эта душа жаждет подчинения? Жалким бредом кажется ей все, что она выдвигала как оплот против страсти. Поражение? Ну и пусть поражение! Позор? Пусть позор! Измена Марку? О Боже, как все это ничтожно, если, даже изменив себе, она не чувствует ни стыда, ни горечи!

   Боль стихла наконец. Нет слез. Она лежит с закрытыми глазами, бессильная, апатичная...

   Далеко перед нею до бескрайнего ослепительного горизонта бегут бледно-зеленые, пронизанные солнцем волны Адриатики. Белеет ровный песчаный пляж Лидо. Как пустынно здесь в будни! У цветника, перед отелем, не кричат дети. На террасе, над морем, не шумит надоевшая толпа туристов. Ослик везет по единственной аллее от пристани до пляжа игрушечный экипаж с двумя детьми. И странно видеть его в этом городе, где нет лошадей. "Ослику скучно, - думает Маня. - У него нет друга в Венеции. Бедный ослик!....

   Она открывает глаза. Что такое? Почему она вспомнила о Лидо, где была два года назад на морских купаньях? Волны, волны. Зеленые волны, катящиеся из бесконечности. Брызги соленой воды, которые ветер бросает в глаза, и шипящая пена вокруг, и нестерпимый блеск солнца вдали.

   Да, это было два года назад. Она купалась в море. Внезапно переменился ветер, и поднялось волнение. Все ушли, она осталась. Ей кричали. Она отвечала радостным смехом, опьяненная растущей вокруг тревогой. Волны шли на нее, прозрачно-зеленые, словно тело медузы. Поднимали ее и опускали бережно. Вдруг она оглянулась, и ужас перехватил дыхание. Надвигалась чудовищная волна, закрывшая горизонт, как серо-зеленая движущаяся стена. "Конец", - отчетливо подумала Маня. Она кинулась к канату и судорожно уцепилась за него. Но в ту же секунду водяная гора ринулась на нее... ослепила... задушила, оторвала и, как щепку перевернув, донесла в открытое море.

   Ее с трудом спасли. И долго потом она не могла оправиться от обморока и потрясения.

   Маня глядит перед собой, сдвинув брови.

   Та же волна, роковая и неотвратимая, внезапно поднялась нынче в душе ее, унесла и уничтожила все, что она строила годами с любовью и верой, все, над чем билась и работала она с упорством и отчаянием. Весь новый строй души ее рухнул разом под напором этой страшной волны. Имя ей - Ж_е_н_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь.

   Не это ли самый могучий, самый предательский инстинкт? Это он топчет цветы, распускающиеся на заре. Это он гасит огни в алтаре. Это он беззвучно во мраке нашего подсознания, в ночной тиши, душит великие стремления и высокие порывы, родившиеся днем. Это он подстерегает нас на всех путях и перепутьях. Нападает, как хищник. И, скрутив руки, цинично смеясь над нашими мечтами, ведет нас за собой. Куда? О, ему все понятно. Он видит только свою цель, для которой мы с нашей гордостью, с нашими идеалами - только средство. Горе побежденному в этой борьбе! Не подняться душе, пожелавшей рабства.

   Она лежит с закрытыми глазами, задерживая дыхание. И на губах ее блуждает улыбка. О, блаженство! Она вспоминает, как прижалась лицом к его лицу в великом порыве нежности. И как его длинные ресницы защекотали ее щеку. "Как у Ниночки", - думает она. И опять душа запела. И опять сладкие слезы жгут глаза Мани. Кто, кроме него, дал ей такие минуты знойной нежности и бескрайней жалости? Ее дитя. Ее Нина, когда на коленях у ее постельки она глядела на спящую девочку и молила Бога направить на нее самое все удары жизни, чтобы отвратить их от этой головки. Какими бледными кажутся ей теперь минуты, пережитые с Марком, - это темное наслаждение чувственности. И еще бледнее холодная радость ее любви к Гаральду. Странное "головное" чувство. Нелидов был и остался господином. Он один будил инстинкт покорности в ее мятежной душе. Там владела она. Здесь владеют ею. Там она брала и требовала все, ничем не платя. Здесь она все отдает покорно и радостно. Там она была личностью. Здесь она женщина.

   "Я устала, - думает Маня. - Устала бороться, устала стремиться. Не надо усилий. Отдать себя всю. Покорно принять обычную долю. Ах, если впереди долгая жизнь, я всю отдала бы ее, чтоб вернуть этот дивный, этот страшный миг, когда он сжал меня в объятиях и сказал мне: "Умрем вместе". Не вернуть этого мига! Не вернуть никогда!"

   Она внезапно поднимается на кушетку и смотрит в открытое окно. Через кружевную занавеску глядит на нее немая ночь.

   Почему никогда? Разве они не встретятся завтра? Разве она не дала ему слово? Что помешает ей? Смерть. Одна смерть.

   А потом?

   Все черты ее напряженного лица как бы опускаются. Она опять ложится, полная усталости. Только пальцы тихо рвут мокрый от слез комочек платка.

   Она не знает, она не хочет знать, что будет потом. Жизнь или смерть? У всякой сказки есть свой конец, и наступают будни. Но стоит ли тогда жить полюбившему сказку?

   Легкий стук в дверь.

   - Ты, Марк? Войди.

   Он тихо входит, и вспархивает кружевной занавес у окна. Он идет бесшумно, весь сгорбившись, как бы в ожидании удара. Если она узнала все...

   - Тебе письмо, - говорит он глухим изменившимся голосом. - Можно сесть?

   - Садись, Марк, - ласково и грустно отвечает она,

   "Не узнала, нет. Удар отсрочен. Надолго ли? Все разно. Я еще смею прижаться к ее рукам. Она не оттолкнет меня с отвращением и ненавистью. О, Боже! Благодарю тебя за эту отсрочку. Я слишком устал."

   Она смотрит на штемпель и заграничную марку. Письмо из Парижа. Пишет Иза. О театре, конечно, который она уже сняла. Она ждет Маню на открытие в августе. Боже, какой бред! Как все это далеко.

   Не дочитав, она роняет письмо на пол. Штейнбах поднимает его и кладет на стол.

   - Я получил тревожные известия, Маня. Ты можешь слушать?

   - Да, говори. Я вообще рада, что ты пришел.

   Она протягивает ему горячую руку, которую он целует.

   - У тебя лихорадка, Манечка?

   - Ах, если бы это было так просто! Ну, говори.

   - На заводе бунт, Я получил телеграмму и должен ехать.

   - Когда? Когда ехать?

   - Сейчас. Мое присутствие необходимо. Меня любят, мне доверяют. Боюсь, что я уже опоздал. Этот идиот управляющий из шкурного страха - его окна побили камнями - обратился без моего разрешения к губернатору за помощью. Этого я не могу допустить. Я сменю его нынче же. Я уже телеграфировал, что выезжаю. Там несомненно провокация. Но все это выяснится только потом. Я, право, в отчаянии, когда подумаю, что губернатор поусердствует, не дождавшись моего приезда.

   Мане вдруг вспоминается чье-то белое лицо в сумраке, две тени, вынырнувшие откуда-то внезапно сегодня, когда она стояла с Нелидовым. Все это она видела бессознательно. Вспомнила сейчас.

   - Марк, постой, у меня был Измаил. Он... Я дала ему чек, он просил...

   - Что ты сделала, Маня? Теперь мы пропали.

   - Почему? Почему?

   - Его выпустили. Но его подозревают в покушении на Нелидова.

   - Боже мой!

   - Милый Марк, но ведь и за нами следят давно.

   - Почему ты думаешь?

   - Мне это сказал Измаил. Просил предупредить тебя. Прости, Марк, я забыла. Я потеряла голову.

   Штейнбах подходит к окну, далеко высовывается из него, пристально смотрит во мрак. Что-то белое там, у кустов.

   - Погаси огонь, Маня, - быстро говорит он.

   В наступившей разом темноте Штейнбах видит на фоне кустов, у дорожки, смутный силуэт, качнувшийся во мраке. Видит передвинувшееся белое пятно лица. Слышен легкий шорох, скрип шагов по гравию. Штейнбах запирает окно и спускает штору.

   - Теперь зажги огонь, - холодно, с полным самообладанием говорит он. - Жаль, что ты ничего не сказала мне раньше. Хуже всего, что ищут Василия Петровича. Он успел скрыться из Лодзи. Я вчера получил письмо от его товарища. Но если...

   - Что ждет его тогда, Марк?

   - Теперь? После его побега из тюрьмы, год назад, и убийства часового? Виселица.

   Маня закрывает лицо руками.

   - Манечка, у меня есть еще одна забота. Только не падай духом! Надежда Петровна арестована на границе. Нынче губернатор сообщил мне это по телефону. В имении ее сестер назначен обыск. Ты понимаешь, чем это нам грозит?

   - Какое несчастье!

   Штейнбах садится рядом на кушетке и обнимает Маню.

   - Манечка, ты должна уехать немедленно. Можешь ты ехать?

   - Когда? - со страхом спрашивает она, стараясь отстраниться и заглянуть ему в глаза.

   - Если б не этот бунт, мы уехали бы завтра.

   - Боже мой!

   - Но завтра я не успею. Ты же можешь ехать с Ниной и фрау Кеслер. Тебя ничто здесь не удерживает?

   Она молчит, спрятав голову на его груди.

   - Маня, повторяю: положение очень серьезно. И я не хочу этого скрывать. Губернатор уже намекнул мне, что у тебя "экзальтированная головка". Он знает что-то. Быть может, немного, но и этого достаточно, чтоб арестовать тебя. Он не выдаст. Но я боюсь других.

   - Что такое?

   Штейнбах говорит шепотом, прижимая ее к себе:

   - Ищут французскую артистку Берт Дейшан, которая вдвоем с госпожой Ривьер прибыла в Москву шестого июля и остановилась в гостинице "Париж".

   - Марк, но кто же мог узнать меня? Я никуда не выходила. И пробыла в Москве всего один день. А Надежду Петровну никто в Москве не знает. Мы все сделали, как ты учил нас. Она вышла гулять и не вернулась в гостиницу к ночи, а прошла на Остоженку, в квартиру этой старушки, где была ее сестра. А я...

   - А ты?

   - Постой. Нет, я тоже сделала все, что нужно. Расплатилась за нас обеих. Выехала на Николаевский вокзал в этот же вечер, отметилась в гостинице, что еду в Петербург, и да, конечно, бросила свой кофр почти пустой на вокзале, а сама вернулась к тебе на Пречистенку. И шла пешком до Садовой. Разве не так? В чем же я ошиблась?

   - Нет, все так, - задумчиво говорит он. - Мы съехались только на Курском вокзале за четверть часа до отхода поезда. Я не вижу ошибки. Пока у н_и_х одни догадки. Но если у них явилась уверенность, что Берт Дейшан и ты одно лицо". Маня, ты видишь сама, что медлить нельзя. Вокруг моей головы все суживается круг. Я-то, быть может, еще сумею вывернуться. Маня, что держит тебя здесь? Ты хочешь еще раз увидеться с ним?

   - Да, Марк, еще раз, в последний раз. Потом я уеду. Я сама не могу здесь дольше оставаться.

   Он крепко прижимает ее к груди. "Наконец!" - говорит его измученное лицо. О, эта последняя страшная ставка! Эта последняя роковая схватка с судьбой.

   - Когда ты вернешься, Марк?

   - Утром или завтра днем. Я дам телеграмму.

   - Тебя не убьют?

   - Меня никто не тронет. Мне некого бояться.

   - Марк, вернись скорей! Не оставляй меня одну теперь, теперь, когда мне так страшно, когда я потеряла дорогу.

   - Ты любишь его, Маня?

   - Я не разлюбила его, Марк! И в этом весь ужас. Если он позовет, я уйду за ним на край света. Но я знаю, я чувствую, что он не позовет. На это у него не хватит силы. Мне надо бежать, бежать скорее, исчезнуть из его памяти. Ведь был же он счастлив без меня все эти годы. Кто знает? Все проходит, все забывается. Я хочу, чтоб он был счастлив!

   Штейнбах отодвигается.

   "Только о нем она думает. Не о себе даже. Она любит его тем же великим чувством, каким я люблю ее. Тут я бессилен...

   Она прижимается лицом к его плечу.

   - Марк, Марк, прости мою жестокость! Но неужели нужно лгать? Неужели ты сам всего не видишь? Ты такой мудрый, такой тонкий, всегда читающий в моей душе?

   - Нет, нет, не плачь! - отвечает он, гладя ее лицо. - Я ценю твою правдивость. Говори все! Нам обоим будет легче.

   - Помнишь, Марк, я клялась тебе...

   Она горестно вздыхает.

   - Я говорил: не надо клятв. Слова не могут изменить жизни.

   - А! Ты это знал. Я - нет. Я искренно верила, что готова пожертвовать для тебя всем, что даже встреча с ним ничего не изменит. Но я не знала себя. Видишь, я не хочу лгать. Ты мудрый, ты знаешь душу женщины, скажи: что остановит ее в ее стремлении к жертве? Но ты, Марк, дорог и близок мне по- прежнему. О, это совсем другое! Люблю тебя, как друга, как брата, как верного товарища, как силу мою и веру. Ты для меня выше всех людей. Не отнимай у меня любви твоей. Прости мне заранее все, что будет. Это твое последнее испытание, Марк. Мы уедем вместе. Начнем вместе новую жизнь. Мне надо что-нибудь большое, что-нибудь лучезарное, чтоб забыть то, что я теряю сейчас.

   Они долго молчат, тесно обнявшись перед грозным лицом идущей судьбы, как двое беззащитных, бесприютных детей, ночью в поле застигнутых грозой.

   - Я это знал, - разбитым голосом говорит он, наконец. - Я ждал этого все эти годы, я даже предчувствовал это, да, Маня, и вашу встречу, и все, что ты скажешь, вот эти твои добрые слова. - Он в ужасе на мгновение закрывает глаза и, схватив ее голову, целует порывисто и с отчаянием все ее лицо. - О, Маня! Нам не уйти от судьбы.

   - Не уйти, - как эхо повторяет она, мгновенно угадав все, что он подумал, что он боялся высказать. Но лицо ее спокойно.

   Он встает и ходит, вернее, кружится по комнате.

   - Боже мой! Но какая сила влекла меня вернуться сюда, где мы встретились, где ты любила меня?

   Она, как обреченная, сидит, опустив голову. Эта страшная покорность так красноречива, что последние искры безумной надежды гаснут в душе Штейнбаха. Его счастье погибло. Но с тем большей силой воспрянула жажда спасти Маню. Нет! Нет! Нет! Бороться с судьбой! Стать выше ее! Победить в себе ревность, боль. Открыть опять перед нею ее будущее. Вырвать ее душу из этого плена.

   Медленно, отрывисто, как бы сама с собой говорит Маня:

   - Вот я целый час лежу и думаю и стараюсь понять, что случилось? Как это могло случиться? Почему именно он? Такой далекий от души моей, такой несложный. Ведь ты ближе мне, Марк. - "И Гаральд был ближе", проносится мысль. - Вы оба ценили личность во мне. А он видит только женщину. Marion он презирает. Ему нужна покорная Мари. Неужели в этой прямолинейности вся тайна его обаяния? Ваша любовь возвышенна и светла. Его любовь темна и примитивна. Но она сильна, как смерть. Я это поняла теперь, я почувствовала ее фатальность. Я не хочу ее унизить. Я плачу от умиления и счастья. Это любовь соловья к своей подруге. Но разве даже в маленькой птичке страсть не сильнее инстинкта жизни? Какая это страшная сила, Марк!

   - Страшная, - повторяет он со странной покорностью.

   - И сейчас, когда мы стояли рядом, - все, что таилось во мне бессознательно, все, что дремало в моем теле, чего я не знаю или что я забыла, все это рванулось к нему с такой силой, что я ослепла на мгновение. Марк, мы были созданы друг для друга. Что разлучило нас?

   Она падает лицом вниз, в страстном порыве отчаяния.

   Штейнбах не двигается, закрыв глаза. О, если б она не узнала! Если б она никогда не узнала, можно было бы еще жить, еще надеяться на что-то.

   Он переходит комнату и садится рядом.

   - Маня, - тихо говорит он, с отчаянием чувствуя сам бесцельность своих слов, - любовь Нелидова, новая жизнь с ним - ведь это конец всему: творчеству, борьбе, общественной деятельности. Это гибель всех возможностей. Вспомни эти годы работы над собой, твои страдания, рост твоей души, долгий, тяжелый путь в гору. Вспомни все ценности, которые ты создала. Вспомни твое прекрасное отречение от Гаральда. Неужели все насмарку, когда заговорил инстинкт? Знаю, трудно восторжествовать над ним. Нелегко дается нам свобода души. Но ты уже вышла победительницей из всех испытаний. Еще на одну ступень поднимись! На последнюю. И жизнь будет завоевана. И неужели ты не чувствуешь твоей победы, величайшей победы духа в том, что ты смотришь на Нелидова сверху вниз с сознанием собственного превосходства? И почему ты думаешь, что в подчинении ему твое назначение? Разве прошлое не доказывает, что свобода тебе дороже любви? Ты все забыла, Маня. А у меня хорошая память"

   "Ирония, ирония, - думает Маня, лежа лицом вниз. - Какая же это победа, когда я жажду умереть за него, быть растоптанной им? Ах, отдаться ему! Вот что я должна была сделать нынче. Отдаться ему и умереть...

   "То есть кончить тем, с чего ты начала?" - спрашивает кто-то.

   "Кто? Неужели Марк? Неужели она не подумала, а вслух сказала эти страшные слова?"

   Она в страхе поднимает голову. Садится на кушетке. Берет руку Штейнбаха и целует ее.

   - Марк, прости меня.

   Как обожженный, он выдергивает руку и обнимает Маню.

   - Ты меня прости. Найди в своем сердце жалость для меня. Будь справедлива. Не будь ко мне жестокой.

   - Марк, что ты говоришь?

   - Что бы ты ни услышала, дай мне слово, что не проклянешь меня! Дай мне слово, что ты не ссудишь меня, не выслушав оправдания. Разве все, что я делал, не делалось только к твоему счастью, к твоему спасению?

   - Марк, мне страшно, я никогда не видела тебя таким.

   - Маня, близок час испытанья твоей любви ко мне. До завтра! Я уезжаю. Ты будешь меня ждать?

   - Да, да, да. Вернись скорей, скорей.

   - Ты не", не придешь ни к какому решению без меня?

   - Нет. Без тебя? Нет.

   - Поклянись мне, Маня!

   - Клянусь.

   Он покрывает пламенными поцелуями ее лицо. Она с ужасом чувствует отчаяние в его объятии. И этого отчаяния он не может скрыть. Кто знает? Не последняя ли это ласка ее? Не оттолкнет ли она его с ненавистью, когда он вернется? Не назовет ли врагом, отнявшим ее счастье?

   Они расходятся, погруженные каждый в свой внутренний мир, полные настоящим, гадая о будущем. Они забыли, что колеса бездушной машины, глухой к живым человеческим чувствам, уже захватили их своими зубьями. А судьба, равнодушная к победителям и побежденным, таинственно и немолчно плетет между тем непостижимый для человеческого разума, сложный узор жизни.

  

   Со свечой в руке и с биноклем Маня сходит с бельведера, откуда днем открывается далекий горизонт. Она смотрела вслед уезжавшему Марку, пока светящиеся точки экипажных фонарей не растаяли в густом мраке.

   Она сходит, слабо улыбаясь, по винтовой лестнице. Марк тоже наверное смотрел назад и видел огонек ее свечи.

   Как болит голова! Который это час?

   В зале она останавливается На что намекал Марк? Чего боится он? Как может быть виноватым он перед нею - безмерно виноватой перед ним?

   Она долго стоит в темной зале, задумавшись. Старается что-то вспомнить, что-то выяснить. Потом медленно идет в кабинет мужа и зажигает электричество.

   Вот опять перед нею прекрасное и трагическое лицо этой женщины, покончившей жизнь самоубийством.

   Вся подавшись вперед, вытянув шею и полуоткрыв губы, стоит перед нею Маня. Совсем как тогда, в Москве. И смотрит в бездонные глаза еврейки. Что знают они? Что говорят? Куда зовут? Откуда этот ужас, струйкой холода бегущий по телу? И кто, Таинственный, столкнул их здесь, в этом огромном мире, живую и мертвую? В чем смысл и значение этого влекущего взгляда? Почему нельзя оторваться от этого лица?

   Что-то брезжит. Смутно брезжит впереди. Словно во мраке забелел новый манящий, неведомый суть. Не его ли бессознательно всегда предчувствовала Маня?

  

   - Кто это? Ты, Маня? - спрашивает фрау Кеслер. - Ох, как ты бледна! Чего ты испугалась сейчас?

   - Постой, Агата! Не запирай террасу! Я гулять пойду.

   - Ночью?

   - Только половина двенадцатого. И я так привыкла.

   - Ну, так надо отвыкать! - сердито говорит фрау Кеслер, выходя за Маней на террасу. - Ты не слышала, что рассказывали Горленко? Как на Галагана напали? Я прямо дрожу от страха за Марка Александровича. Когда, наконец, мы вернемся в Париж? Я и празднику твоему не рада. Если б Федор Филиппович не остался здесь ночевать...

   - Разве он здесь?

   - Марк Александрович просил его остаться.

   Маня садится на ступеньки и смотрит на звезды, проглядывающие сквозь ветви лип.

   - Все было и будет, Агата. Возвращается старое. Но ты не волнуйся. Послезавтра мы уедем. Можешь укладываться.

   - Gott sei Dank! {Слава Богу (нем.).} А твои именины как же?

   - Об этом не стоит и думать. Нам не до празднеств теперь.

   - Откровенно говоря, мне здесь нравилось прежде, но теперь я разучилась спать. Что за варварская страна! Грабят, стреляют, убивают. Бог знает что!

   - Тсс!

   Приложив палец к губам, Маня глядит во мрак. Чьи-то шаги почудились ей.

   - Ты слышала? - шепотом спрашивает фрау Кеслер.

   - Да... да... Но это сторож, должно быть. Остап, это вы?

   Мрак молчит.

   - Уйдем! Um Gottes Namen... {Ради Бога (нем.).}

   - Уходи. Я не могу спать, Агата. Нет, останься! Не бросай меня здесь! Я с ума сойду, если останусь сейчас со своими мыслями. Сядь, слушай, я встретила Нелидова.

   - Из-за этого ты плачешь?

   - Не стоит плакать, по-твоему?

   - Э, глупая женщина! Ведь он уже женат. И любит жену. А тебе чего не хватает? Богата, знаменита. Дочь есть. Муж обожает. Такой дом, такое имение...

   - Я никогда уже не вернусь сюда, Агата! Слышишь, никогда! Я скажу Марку, чтоб эту землю он отдал.

   - Кому?

   - Тем, кто имеет на нее право. А этот дом пусть он сравняет с землей! И помни это, Агата, если я умру и не успею сказать сама Марку и не успею написать...

   "Она бредит, - думает фрау Кеслер. - Она ненормальна."

   - Дай мне обещание, Агата, что ты передашь ему эти слова, мою последнюю волю. Даешь обещание?

   - Да, да, да, безумная женщина!

   - Я не хочу, чтоб крестьянские дети шумели в этих комнатах, где я любила. Не хочу, чтоб чужие люди смеялись и болтали там, где я страдала. Ни больниц, ни школ не будет в