Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

   Комната слева освещена большим окном. Вдоль всей стены, против входа, под витриной выставлены трупы. Сейчас их пять. Трое мужчин, две женщины. Имена rix неизвестны. Поэтому все имеют право взглянуть на них. Быть может, и признают? Тогда их похоронят.

   Они лежат здесь в тех одеждах, какие надели в последнее утро своей жизни. Всем далекие. Для всех чужие. И от живых уже не ждут ничего.

   Как любит Маня отгадывать последние мысли и чувства, запечатлевшиеся навеки в застывших чертах! Эти мутные зрачки, эти таинственные улыбки - как влекут они Маню! С какой неодолимой силой. Вечность глядит на нее с этих мертвых лиц. Вечность говорит с нею этими сомкнувшимися навек устами.

   Вот странствующий монах, в коричневой сутане, подпоясанный веревкой, с тонзурой на темени, с бритым лицом. Широкий синий шрам виднеется из-под прилипших ко лбу волос. Он убит, должно быть, на большой дороге. Быть может, он нес деньги, пожертвованные на монастырь. Когда Маня заходила сюда три дня тому назад, его еще здесь не было.

   Мертвец слегка склонил голову набок и сощурил один глаз. Он словно подмигивает Мане. И сколько презрения в опущенных углах тонкого рта! Сколько равнодушия к земному и небесному.

   Соня отворачивается невольно. А Маня глядит, глядит...

   Или вот эта женщина. Она лежит здесь уже несколько дней, никем не признанная. И завтра ее похоронят. Она еще молода. Сквозь рубище сквозит зеленовато-смуглое тело. Как выразителен ее рот! Покорностью дышат все линии ее опустившихся безвольно черт. Печально поблескивают чуть полуоткрытые остекленевшие глаза. "Она покончила с собой, - думает Маня. - Она ушла из жизни. Ушла, как лишняя, как побежденная. Нужда? Любовь? Одиночество? Кто послал тебя на смерть?"

   Но с еще большим трепетом ищет Маня в этих мертвых масках первое веяние потустороннего мира. Первое предчувствие открывающейся тайны.

   Она берет Соню за руку.

   - Гляди в это лицо, - шепчет она.

   Старик, в старомодной пелерине, лежит последним справа. Большой, костлявый старик. Его крупное лицо обросло седой бородой. Глаза широко раскрылись и смотрят вверх. Но опять-таки всего выразительнее его рот, с синими жесткими губами. Кажется, что в последнюю минуту умирающий крикнул изумленно: "А!" Но это чувство уже не здешнего мира. Об этом говорят расширенные, словно ослепленные чем-то глаза. Это не скорбь. Не страдание. Не страх. Скорее радость.

   - Как умер он? - тихо спрашивает Соня.

   - Сторож говорит, что когда его привезли сюда, на нем не было ни раны, ни царапины. Его подобрали на улице. Он умер, наверно, от разрыва сердца. Я уже третий раз гляжу на него, Соня. И он мирит меня со смертью. И, вообще, все они... Разве есть что-нибудь страшное в их лицах? Вглядись! Я люблю приходить сюда. Мы точно ведем безмолвный разговор. Я спрашиваю, они отвечают. Когда я ухожу отсюда, все мои печали и сомнения кажутся мне такими маленькими. А этого старика я успела полюбить. Я вижу отблеск бессмертия в его глазах. И мне самой уже не страшно жить. Я говорю себе: если устану бороться, если утрачу веру, если сломит меня то, чему я кидаю вызов, то всегда есть выход. Чего стоит жизнь без мечты и стремления?

   - Ты раньше так не говорила, - шепчет Соня. - Ты просто жила и радовалась.

   - То было раньше. А теперь я думаю: лучше умереть, чем изменить себе!

  

   Соня и Маня поднимаются вверх по бесконечной старой улице Сен-Жак в Латинском квартале.

   Они подходят к дому, где живет Женя Липенко, медичка. Соне поручено передать ей деньги и письмо.

   Они подымаются на шестой этаж угрюмого старого дома. На стук отворяет сама Женя. Это высокая, красивая брюнетка с темными глазами южанки. Но лицо у нее землистое, губы бледны.

   - Письмо от Зины? - радостно вскрикивает она, и на щеках ее появляются ямочки. - Пожалуйста, войдите! Садитесь.

   В большой комнате, с двумя окнами и балкончиком, холоднее, чем на улице. Уныло чернеет пасть пустого камина. Мебели мало, и комната кажется нежилой. Но здесь живут двое.

   "Насколько у нас в общежитии лучше!" - думает Соня.

   Женя уже прочла письмо. Бережно берет она русские бумажки и кладет их на стол. И по этому жесту Маня догадывается, как ценит деньги русская студентка в Париже.

   - Ах, Боже мой! - Соня вдруг вскакивает. - Простите! Мы помешали вам готовиться!

   - Сидите, сидите, пожалуйста! Всего не переучишь. Надо же и вздохнуть. Я и сама рада новым лицам. Точно свежего воздуха пустили в погреб. Мы ведь, ей-Богу, здесь точно в погребе сидим. Клиника, Сорбонна, да столовая, да клуб наш. И нет ходу дальше! Все те же да прежние. Ни новых лиц. Ни свежих слов. И жизни нет совсем. Ученье стоит страшно дорого. Лишения ожесточают. Нервы напрягаются в этой борьбе за свое место в мире. Некогда оглянуться. Все бежит мимо. И ни о чем не жалеешь. Лишь бы уцелеть! Лишь бы вынырнуть.

   - У нас легче, - шепчет Соня.

   - Еще бы! Зато если вы захотите действительно получить знание и опыт, приезжайте сюда. Клиники здесь поставлены удивительно! Всем хватит работы. Все больницы для вас открыты. Только трудитесь. Это не то что в "Записках врача". И если и здесь вы ничему не научитесь, то вините одну себя.

   - Семь лет! - после паузы задумчиво говорит Маня. - Это все-таки ужасно. Уйти из жизни на семь лет!

   Женя быстро оборачивается.

   - Вы тоже студентка?

   - Нет, я готовлюсь на сцену. Здесь, в Париже.

   - А!

   Левая бровь Мани поднимается, и она лукаво глядит на Соню. Сколько выражения в этом коротеньком "А!",

   Но слова Мани все-таки задели в душе Жени какую-то надорванную струну. И она жалобно зазвенела вдруг в ее голосе:

   - Лучше об этом не думать, знаете ли? Бот мне уже двадцать восемь лет. А что я видела кроме книг, да товарищей, да профессоров? Разве для них я женщина? Разве мне они интересны? А других нет. Да никогда на этом и не останавливаешься. Вот только в дни рожденья, когда письма придут из России, да под Новый год вдруг точно в грудь тебя кто толкнет. "Жила ли ты?" - крикнет кто-то в уши. И засмеется. И от этого смеха станет холодно.

   - Отчего? - вдруг звучит наивный вопрос. Но в глазах Мани сверкает насмешка. - Я сейчас сказала глупость про эти семь лет. Разве так упорно стремиться к чему-нибудь не есть уже счастье?

   Женя бледно улыбается.

   - Мы привыкли под этим словом понимать другое.

   Дрогнули тонкие ноздри Мани. Потемневшими глазами Соня перебегает с одного лица на другое. Какие разные обе! Но какие сложные!

   - А почему именно другое? Почему именно в любви вы видите это счастье? А я вот слушала вас и завидовала. Да. Завидовала до боли. Если б каждая из нас так упорно шла к цели, не зная колебаний! Место в жизни, говорите вы? Да оно уже есть у вас. Вы его заняли. А любовь? - Маня вдруг улыбается, и глаза ее светлеют. - Разве так трудно полюбить кого-нибудь?

   - Трудно, - медленно говорит Женя, не сводя глаз с этой девушки, на которую за минуту перед тем не обращала внимания.

   - А почему? - все также наивно звучит настойчивый вопрос.

   Женя краснеет и разводит руками. Соня отодвигает лампу и кладет локти на стол. Сердце ее стукнуло. Вот... вот... она сейчас узнает... Поймет все загадочное в этой новой Мане.

   - Почему трудно полюбить? Как вы странно спрашиваете! Ведь это на всю жизнь.

   - Да? - уже весело и задорно спрашивает Маня.

   Женя отодвигается, растерянная.

   - Надо уметь выбрать, - говорит она глухо. И смущенно, почти враждебно глядит на Маню. - Надо, чтоб убеждения, стремления...

   - Все, словом, было бы одинаковое? - подхватывает Маня и зло смеется. - А скажите, вы верите в загробную жизнь? Вам не страшно резать трупы?

   - Почему вы меня об этом спрашиваете?

   - Нет, ответьте. Вы верите?

   - Я позитивистка, уже в силу моей профессии-. Как же вы хотите...

   - Да, позитивистка и доктор в недалеком будущем. А что касается любви, вы так же наивны, как любая институтка. У вас, пожалуй, даже больше иллюзий.

   И Женя ясно видит холодную усмешку и полные мрака глаза. "Интересное лицо! - думает она. - Но какие противные слова она говорит! Наверно у нее есть прошлое...

   - Такой цинизм в ваши годы, - говорит она, точно думая вслух.

   Маня встает, как ужаленная.

   - Почему цинизм? Вы не считаете себя циником, отрицая веру толпы, веря только науке? Почему желать, чтоб в центре женской жизни стояла "Мечта и Жажда", как говорит мой любимый поэт, значит быть циником? Я высоко ценю любовь, как радость и вдохновение. Но у нас еще не научились любить радостно и легко.

   - То есть как легко? - вскрикивает Женя.

   - Без драм, без слез, без проклятий. Ничем не жертвуя этой любви.

   - Что значит "ничем"?

   - Ни одним шагом, ведущим по намеченному пути... Ни одной мечтой своей, ни одной частицей своего собственного я. Встречаться с восторгом й расставаться без сожаления. Отдохнуть на минуту и идти дальше.

   - А! - срывается у Сони. Но Женя смущена.

   - А не будет ли это распущенностью? Что же свяжет вас?

   - Любовь... Только любовь, которую у нас гонят, которую унижают, которой боятся, как чумы. Не будет ни лжи, ни насилия, ни цинизма, которого вы так боитесь. И боитесь справедливо. Вот где будет истинная поэзия. Но не ищите ее там, где людей связал долг или жалость. Или страх чужого мнения и ответственности. Любовь - великое чувство. И горе тому, кто хочет ее опошлить, привязать на цепь, втиснуть ее в рамки. Она смеется и уходит. А люди остаются связанными, как каторжники. И в холодном бесстыдстве повторяя жесты, утратившие значение и смысл, они хотят уверить себя и других, что это любовь. Ах, не жалейте, если вы ее не узнаете - такую любовь! Ваша душа останется свежей и невинной. Отдайте ее Мечте. Науке. Славе. Человечеству. Мечта привела вас сюда. Она же и поведет дальше. Вы - счастливая без с_ч_а_с_т_ь_я! И чем больше будет таких, тем светлее станет жизнь И мы победим самое страшное в нас - нашу Женственность.

   Женя взволнованно встает.

   - Простите... Я только сейчас начинаю вас понимать. Да, это не цинизм Наоборот, вы удивительная идеалистка! Я не все поняла, это надо продумать. Но я чувствую, что стою перед стройным и новым миросозерцанием. Наша женственность... О, да... Она враг наш. Она тянет нас к подчинению. Но чтоб дойти до такого вывода, надо много выстрадать.

   Маня уже овладела собою и опять сдержанна. Брови приняли прежние спокойные линии. Губы холодно улыбаются.

   - Ах, это было давно! И я рада этим урокам жизни. Они дали мне то, что выше счастья. Свободу души.

   Гостьи поднимаются и застегивают свои пальто. Женя крепко жмет руки девушек.

   - Спасибо вам! Вы сейчас так много дали мне обе. Хорошо бы встречаться! Право.. Вот вы уедете, Софья Васильевна... А ведь вы-то остаетесь здесь?

   - Я в таком же водовороте, как и вы, - говорит Маня серьезно. - Учусь, долблю лбом стену. Но она рухнет, знаю. А тогда... вот тогда придет Жизнь.

   Лицо Мани словно светлеет при этих словах. А темные глаза становятся огромными и прозрачными.

   - "Жизнь!" - как эхо повторяет за нею задумчивая Женя.

   А Соня грустно говорит себе: "У меня она будет наверное бледнее того, что я переживаю теперь, на курсах!"

   Маня застегивает перчатки. И, как бы угадав эти мысли Сони, она подхватывает

   - Будет ли эта жизнь ниже Жажды и Мечты, владеющих нами сейчас? Не знаю. Может быть, вся ценность была в этом именно труде, в этом именно стремлении. Увидим, увидим. Вот нас здесь трое, - говорит она, блестящими глазами окидывая пустующую комнату. - И у каждой из нас в душе свой мир. И если б каким-нибудь чудом вся наша энергия, все наши порывы, грезы и упорство воплотились на земле - о, какое грозное, какое прекрасное воинство ринулось бы отсюда в мир для борьбы и достижения! Мы молимся разным богам: вы - науке, Соня - человечеству, я - искусству. Но путь у нас один. Трудный путь ввысь. Вы меня понимаете? Ах, если б всем нам подняться вверх, не устав на полдороге! Не изменив себе.

   - Будем верить! - говорит Соня.

   - Верить, - мечтательно повторяет Женя. Вдруг Соня ударяет себя по лбу рукой и хохочет:

   - Я совсем с ума сошла! Ведь у меня еще одно письмо. Ваша сестра просила меня передать его одной русской.

   - Курсистке?

   - Нет, нет. Писательнице... Nina... постойте, сейчас взгляну фамилию.

   - Nina Glinska, - быстро перебивает Женя.

   - Да... да... да... Вы ее знаете?

   - Еще бы! Это интереснейшая женщина из всей русской колонии! Она пользуется огромным уважением. Поезжайте к ней сейчас же. Она всегда дома от четырех до семи.

   - Где же она пишет? - спрашивает Маня.

   - Она сотрудница "Revue blanche" и "Revue de deux mondes" {Французские литературные журналы начала века.}. Пишет по-французски. О русской литературе больше всего. Многих писателей наших перевела. Она очень талантлива. Это недюжинная женщина. И я рада, что вы ее увидите. Между прочим, она социалистка. Вам это говорила Зина? Она сблизилась с французскими рабочими. Настолько сошлась с ними, что совершенно порвала с так называемыми "буржуа"...

   - Как странно! - задумчиво шепчет Маня.

   На прощанье Женя опять жмет им руки горячо и доверчиво. Глаза ее с невольной завистью останавливаются на лице Мани, на своеобразно смелом изгибе ее бровей и губ.

   - Вы, наверное, любите жизнь? - вдруг срывается у нее грустно и робко.

   - Люблю! - говорит она.

   И улыбается так широко и радостно, что в комнате точно светлеет.

   - И не боитесь ее?

   - Я? Что бы она ни дала мне впредь, я благословляю ее за все. И далее страдания и слезы мои я буду любить, когда они придут. Все это жизнь. Прекрасная жизнь!

  

   - Зяма.. - шепчет Маня, большими глазами глядя на Соню.

   - Что он тут делает? Сторожит кого-то? Господи! У меня даже сердце забилось.

   - Почему он в Париже?

   - Он писал Розе, что учится здесь. Она ему даже денег посылала.

   - Как ты думаешь, он нас тоже узнал?

   - Конечно. И чего-то испугался.

   При свете фонаря они читают на белой дощечке, прибитой у двери подъезда, Nina Glinska. Соня входит на крыльцо. Она слышит явственно за дверью мужской голос, говорящий по-русски: "Вы ничем не рискуете. За вами не следят. И мы примем меры... - "Вам я не смею отказать", - звучит еще явственнее ответ.

   В то же мгновение распахивается дверь. Из квартиры выходит человек. Он так высок и худ, что кажется воплотившимся Дон-Кихотом. Он очевидно смутился, увидав девушек. Они мельком видят бледное лицо аскета, белокурую бородку, тесно сжатые губы и холодный взгляд серых глаз.

   Незаметным жестом он надвигает шляпу на брови, так, что лицо его остается в тени. Но Маня говорит себе, что даже через десять лет, увидав в толпе это лицо, она его узнает.

   - Pardon! - говорит он, чуть дотрагиваясь до шляпы и словно пронзая взглядом чужие лица.

   Слегка согнувшись, высокий, весь в черном, он проходит под аркой ворот и скрывается.

   - Зяма пришел с ним, - шепчет Соня. Кто-то держит изнутри дверь на цепочке, и на

   Маню пристально глядят чьи-то глаза.

   - Кого вам угодно? - слышат они женский голос. Женщина спрашивает по-французски.

   - Madame Glinska, une lettre di Russie {Госпожа Глинская, письмо из России (франц.).}, - быстро говорит Соня.

   Через мгновение они уже в передней. Там совсем темно.

   - Вы русские? - спрашивает женщина. И холодок недоверия звучит в ее голосе,

   - Да... Вам письмо от Зины Липенко... Я из Москвы,

   - Ах, вот как? От Зины? Пожалуйста, войдите.

   Она запирает дверь, накладывает цепочку. Ее манеры меняются мгновенно. Она идет в следующую комнату, откуда в переднюю падает широкая полоса света, и делает грациозный жест рукой.

   - Пожалуйста, разденьтесь.

   Это среднего роста стройная женщина, лет тридцати пяти. Она одета строго, вся в черном. Ее светлые волосы лежат в бандо вдоль щек, худых и отцветающих. Глаза ее светлые и холодные. У нее умный лоб, смелые брови, темные волосы, и тонкая улыбка.

  

   Через маленькую столовую она ведет их в свой кабинет. Это большая и мрачная комната, совсем лишенная женственных украшений и кокетливых мелочей. Все темно, строго, солидно. Кабинет мужчины. Лампа под зеленым абажуром озаряет рабочий стол, заваленный книгами и рукописями. Переплеты тускло поблескивают позолоченными корешками за стеклом шкафа. На стене портреты Элизе Реклю и Кропоткина. В глубине комнаты рояль.

   "Она любит музыку. Может быть, сама играет и поет", - думает Маня.

   - Прошу садиться, - ласково говорит Глинская, придвигая себе кожаное кресло. - Я сейчас пробегу письмо.

   Девушки озираются с любопытством и смущением. Они обе бессознательно робеют перед этой женщиной. Разве не сумела она устроить свою жизнь по-новому? Не отвергла ли она торные дороги? Не идет ли она, одинокая и гордая, по пути, подсказанному ей убеждением, чувством, призванием? Ее обстановка буржуазна. "Но ведь это все нажито ее собственными трудами, - думает Соня. - Каждый стул, каждая чашка в этой квартире куплены на ее трудовые деньги. И если она любит комфорт, кто смеет упрекнуть ее в этом? Разве каждый рабочий не стремится украсить свою жизнь радостями мещанина? Ведь это только удовлетворение самых законных эстетических потребностей?"

   - Вы надолго сюда? - приветливо спрашивает Глинская, складывая письмо.

   - Увы! У меня только одна неделя. А Париж необъятен...

   Нина Глинская смеется и становится более ственной.

   - В самом деле, здесь можно растеряться. Не могу ли я помочь вам? Что вы хотели бы видеть?

   Соня открывает рот. Беспомощно разводит руками.

   - Все! - срывается у нее.

   Маня не может удержать смеха. Глинская тоже звонко хохочет и кажется теперь моложе лет на десять.

   - Однако из всего надо выбрать только немногое. Вот сейчас с одного слова вы раскроетесь передо мною. Что вас больше интересует за границей? Люди? Или вещи? Под этим я понимаю: соборы, музеи, памятники.

   - Конечно, люди! - вскрикивает Соня. "А меня, конечно, вещи", - думает Маня.

   - Ну вот и договорились! В Сорбонне были?

   - Завтра идем и туда, и сюда.

   - А завтра вечером общее собрание феминистской Лиги "Les droits des femmes" {"Права женщин" (франц.).}... Хотите со мною?

   - Еще бы! Как я рада!

   - А разве это не скучно? - спрашивает Маня, поднимая левую бровь.

   - Как для кого, - отвечает Глинская, тонко улыбаясь. - Я нахожу эту лигу крайне интересной с тех пор, как в нее, вопреки желанию учредителей и председательницы, влилась новая волна: женщин-работниц.

   - Значит, это не буржуазная лига, как у нас, в России? - спрашивает Соня, вся подаваясь вперед.

   Глинская берет со стола красивый разрезной ножик черного дерева и играет им. Она откинулась в глубь кресла. Маня с удовольствием видит небольшую изящно обутую ногу.

   "Эта женщина хочет нравиться", - думает она.

   - И здесь лига долго была буржуазной, все первые десять лет. И сейчас председательница - аристократка. И секретарь - дама из высшего общества. Между прочим, образованная и талантливая женщина. И товарищ председателя - ученая буржуазна. Да и самое ядро, конечно, все из буржуазии. Ее привлекали, имея в виду осуществить филантропические затеи, ясли, приюты для детей и для старух, образцовую прачечную. Но, в силу вещей, рабочий элемент, которому эта лига пошла навстречу своей петицией в палату депутатов о сокращении трудового дня для женщин...

   - Ах, вот как! Даже в палату?

   - А как бы вы думали? Председательницу не любят. Но ей нельзя отказать в энергии. И у нее связи. Теперь с лигой считаются. На ее заседаниях присутствуют представители прессы, от города, от министерства. Вот увидите сами.

   - Как это интересно! Но вы что-то говорили о рабочих?

   - Да. Я говорю, что работницы теперь сами заинтересовались этой лигой. Они вступают в ее члены. Образовали сейчас стойкую и сплоченную оппозиционную группу. Они отлично знают, чего они хотят и куда им идти. Правлению трудно бороться с новым течением. Эти женщины не желают над собой опеки господ. Вы послушали бы, как они говорят!.. Возможно, что председательница покинет свой пост под давлением этой враждебности. Завтра это выяснится.

   - Так что лига, в сущности, демократическая? - вскрикивает Соня.

   - Н-не скажу сейчас. Но к этому идет несомненно.

  

   Заседание Лиги уже началось, когда Соня и Маня вошли смущенные, запыхавшиеся. Они совсем заблудились в этом огромном Париже. И даже план, с которым все время справляется Соня, не помог. Они не знали номера трамвая. Они не подозревали, что это так далеко от них и в такой глуши.

   Они садятся на свободные места. На них ыикают и оглядываются. Из третьего ряда им кто-то кивает. Элегантная дама в черном, в шляпе с огромными полями и пером. Кто же это?

   - Да это Глинская, - первая узнает Маня. - Какая интересная! Совсем другой человек.

   На эстраде три женщины. Председательница, важная седая дама в шляпке, читает что-то тягучим и недовольным голосом. В черепаховый лорнет на длинной ручке она глядит в рукопись. Слева - угрюмая и плохо одетая брюнетка... "Совсем как у нас, в Обществе - шепчет Соня. - И на француженку непохожа"... Справа - очаровательная женщина, вся в белом, в белой весенней шляпе с фиалками. Это секретарь. Сняв длинные до локтя перчатки, она что-то пишет и скользит изредка умными, насмешливыми глазами по лицам публики.

   Маня оглядывает всех по привычке и с бессознательной жадностью художника. Как и всюду, мало красивых и значительных лиц! Впрочем, вот одна. Брюнетка с теплой шалью на плечах. Она причесана по моде, но без шляпки. Должно быть, работница. Их тут много, но все бесцветны.

   Перед ними сидит старушка, вся седая, сгорбленная, опираясь обеими руками на палку. Маня видит огромный изумруд на ее мизинце. На бархатной шляпке старушки веет страусовое перо. Шелковая накидка с настоящими кружевами накинута на сутулые плечи. Это тоже дама "большого света". У нее заметные седые усы. Черты резки, губы запали. Но вот она обернулась на кого-то, кто шепчется позади, и глянула строго и ярко. Какие блестящие глаза! Маня вынимает из пальто записную книжку, с которой не расстается, и тихонько зарисовывает оба профиля: аристократки и работницы, потом прелестное лицо секретаря на эстраде и живописную голову Глинской. Мужчин немного. Вон те, направо, что строчат торопливо за маленьким столиком, наверно репортеры. А в первом ряду - представитель министерства или города. У него какой-то орден в петлице. Но лицо банальное. Типичный француз. Отчет кончен.

   - Кто желает возразить? - спрашивает председательница.

   - Прошу слова, - низким мужским голосом говорит брюнетка с шалью на плечах и встает. Все оглядываются.

   Глинская быстро поднимается, пользуясь перерывом, и, раскланиваясь, пробирается назад, к тому ряду, где сидят Соня и Маня. Перед ними как раз пустой стул. Глинская садится.

   - Слушайте внимательно, - шепчет им Глинская. - Это Дениза. Она анархистка.

   - Тсс... - проносится по зале. Старушка сверкает на них глазами. Маня умиляется.

   Среди внезапно наступившей тишины низкий голос работницы звучит отчетливо и слышен без малейшего напряжения во всех углах. Речь ее, сначала сдержанная, полная иронии, постепенно разгорается Она обвиняет правление в бездеятельности, в отсутствии инициативы, в нежелании идти навстречу нуждам рабочего класса. Что сделали для них за эти три года "эти дамы, жаждущие популярности"? Их настойчиво просили устроить ясли в одиннадцатом округе, заселенном фабричными работницами.

   - Но мы дали вам ясли в девятом, - перебивает председательница, возвышая голос.

   - Это слишком далеко. Мы не можем бежать туда на рассвете с нашими детьми. Мы не можем опоздать к гудку.

   - Но у нас нет денег!

   Ропот покрывает это заявление. Враждебные восклицания, страстные жесты.

   - Тсс... Тсс...

   Председательница звонит.

   Работница упрекает правление в игнорировании жизни, которая меняет свои формы и неуклонно идет вперед. Женщины-работницы осознали свои права. Они проснулись Они требуют своей доли, своего места. Если они вошли в лигу как равноправные члены, делая взносы из своих трудовых грошей, то не для того, конечно, чтобы любоваться на страусовые перья дам и умиляться унижающей их благотворительностью. Довольно того, что их эксплуатируют на фабриках! Они не отказываются от работы. Они высоко несут голову в сознании, что трудятся наравне с мужчинами. Они не согласились бы быть паразитами, если бы вдруг лицо общества изменилось. Но для своих детей они требуют, не просят, а требуют безопасности.

   Ее перебивают аплодисментами. Председательница звонит. Секретарь тонко улыбается, глядя вниз. Глинская экспансивно кивает головой, обернувшись к оратору. И перо на ее шляпе тоже кивает не в такт.

   Работница поднимает руку, требуя внимания. Она еще не кончила. Она заявляет, что потеряв веру в эту буржуазную лигу, только на словах защищающую права женщин, она и целая группа ее товарок решили покинуть это мертворожденное Общество. Они вступают в новую лигу, единственную, которая обеспечивает свободу женщине, которая дает ей проблеск впереди, надежду на развитие ее личности, единственную, которая не превращает ее в слепую машину. Это "Ligue de la Régénération Humaine" {"Лига Возрождения человечества" - основана Полем Робеном, пропагандировала неомальтузианство в рабочей среде. Из пропагандисток этого учения были наиболее известны Нелли Руссель и Жанна Дюбуа.}..

   - Что такое? - громко вскрикнула Соня.

   Ропот проносится по залу. На этот раз симпатии отхлынули от оратора. Лицо председательницы надменно и брезгливо. Глинская неодобрительно качает головой. В авторе "Свободной Любви" сказалась семитка, преклоняющаяся перед материнством.

   Дениза вызывающе смеется.

   - О, я хорошо знаю, что шокирую почтенное общество! Франции нужны солдаты, фабрикам нужны рабочие. Но, дамы и господа, мы все тоже были верными детьми церкви в юности и вступали в брак, чтя обряды. Мы любим наших детей. И если отказываемся теперь от радостей материнства, то уж, конечно, не для того, чтобы откладывать побольше в копилку, как это делают почтенные буржуа. И не затем, чтоб наслаждаться досугом, посещая портних и театры. Наши дети брошены на произвол судьбы. Они сгорают у очага, падают с шестого этажа, ползают в грязи дворов, дышат миазмами, голодают. На улицах их давят ваши автомобили.

   - Ш... ш... - раздается неодобрительный свист.

   - C'est trop fort... {Это уж слишком! (франц.).} - громко говорит на первой лавочке представитель министерства. Но шиканье снова покрывает взрыв аплодисментов.

   - Смотри, Соня! Смотри на старушку. Вот прелесть.

   Она стучит своей палкой в знак одобрения. Она вся на стороне оратора, хотя сама, наверно, живет в собственной вилле. И среди карет с ливрейными лакеями, которые девушки видели у подъезда, одна несомненно принадлежит этому угасающему отпрыску старинного рода.

   Работница кончает свою речь так:

   - Но ведь не об одних детях идет речь. Пора и о себе подумать! Роди, пеленай, обмывай, обшивай да еще и зарабатывай на них. А жить-то когда же? Когда читать? Развиваться? Нет, довольно рабства! Одного ребенка на ноги поставить можно. А наплодишь четырех, всех по миру пустишь. Что выиграет от этого общество? Обеспечьте сперва хлеб нашим детям, а уж тогда и обвиняйте в безнравственности тех, кто не хочет их иметь!

   Она садится, шум вокруг не умолкает.

   - Прошу слова! - снова раздается молодой женский голос.

   - Кто эта Lise? - быстро спрашивает Соня, наклоняясь над стулом Глинской.

   - Работница и девушка-мать. Предыдущий оратор - замужняя женщина.

   - Так хорошо одета?

   - Она в белошвейной закройщицей. Сравнительно много зарабатывает. Но все, что вы на ней видите, белье, платье, даже шляпа - сделаны ею самой.

   Но этот ток изящен и красиво оттеняет белокурые по моде причесанные волосы Lise. Она бледна и худа, но миловидна, и фигура ее стройна. Звонким юным голосом без тени враждебности, все время как бы шутя и вызывая смех шутками, она говорит, что явилась защищать не права законных детей, как госпожа Дениза Леклю. А увы!.. права незаконных. Но пусть не шокируется высокопочтенное общество безнравственностью этого заявления! Выйти замуж без приданого нелегко. Молодость требует своего. А мужчины очень забывчивы. И не узнают своих детей, если даже дети похожи на них, как две капли воды.

   Легкий смех слышен в зале. Лицо председательницы покрыто пятнами, и рука с черепаховым лорнетом заметно дрожит. Глинская опять энергично кивает, глядя на ораторшу, и белое перо на ее шляпе не поспевает за движениями головы.

   Соня злится. Это ее отвлекает.

   - Мужчины забавляются, женщины расплачиваются, - продолжает Lise. - В Париже не одна тысяча малюток, лишенных отца, и жизнь их всецело зависит от заработка матери. Но надо надеяться, что высокопоставленное общество, принимал новых членов, не будет разузнавать об их нравственности и о прошлом трудящейся девушки? А если оно признало их равноправными с теми, кому посчастливилось найти мужа, то нельзя ли уделить немного внимания и этим bâtards {Незаконнорожденным (франц.).}?

   - Чего же вы хотите? Говорите короче! - с еле сдерживаемым раздражением перебивает председательница.

   Lise все в том же шутливо-колком тоне напоминает правлению, что не раз уже ему подавались петиции с просьбой открыть еще приют для этих детей. Тех, что имеются, недостаточно.

   - В вашем округе уже есть приют Sacré-Coeur?

   - О да, сударыня... Но монахини требуют от матери брачного свидетельства.

   - У нас нет средств, мадемуазель... Из отчета, который вы заслушали...

   - Pardon... У вас нашлись средства, чтоб приютить двадцать старух и обеспечить их до смерти? Правда, они все религиозны. Мы же не ходим к мессе.

   В зале движение и смех.

   - Правда, что они уважают аристократию и враждебно относятся к республике. А при слове социалист осеняют себя крестным знамением.

   Опять смех, уже громче.

   - Оставим личности! - перебивает председательница. - Старух нельзя выбросить на улицу. Они неспособны к труду.

   - Но и дети неспособны. А между тем - хотя они только bâtards, - не в них ли будущее страны? То лучшее будущее, для которого мы все живем и боремся?

   Ее прерывают рукоплесканиями. Больше всех волнуются работницы. Гул и ропот одобрения долго не смолкают в зале. И звонок дребезжит непрерывно.

   - Чего же вы хотите? - настаивает председательница.

   И Lise говорит о том, как хрупко и шатко в современном обществе положение девушки-матери и ее ребенка. Малейшая случайность, болезнь... И она выброшена из колеи. Нет заработка. Страдает дитя. Широкими, беглыми мазками Lise набрасывает эту картину, и голос ее дрожит и неотразимо волнует публику. Видно, что все это пережито ею лично. Маня слушает с бьющимся сердцем.

   Lise кончает требованием, чтобы общество, дающее детям низших классов лишь начатки образования, широко открыло бы для них ремесленные школы. Надо выпускать детей, готовых к жизни. Все стоят за брак. Но никто не думает о детях.

   Она садится среди криков "Браво".

   Старушка в шелковой мантилье, обернувшись всем корпусом к оратору, громко стучит своей палкой. Lise издали кланяется ей и улыбается бледными губами.

   - Как хорошо! - восторженно говорит Соня, продолжая хлопать.

   Председательница встает. Голова ее дрожит, и колеблется эгрет {Перо или букет на шляпе.} на ее шляпе.

   - Дамы и господа, - говорит она взволнованно. - Я двенадцать лет занимала свой пост. Вместе с герцогиней N. - она кланяется в сторону старушки в мантилье - я была учредительницей этой лиги. Секретарь мой - виконтесса U, и госпожа М, моя правая рука, знают, сколько любви и сил вложила я в трудное дело развития и роста этого Общества... Вы - она смотрит на Lise и брюнетку-работницу - пришли на готовое. Вы внесли сюда дух враждебности и критики. Но критиковать легко. Работать трудно.

   Раздаются сдержанные аплодисменты и тотчас гаснут.

   - Когда мы с герцогиней и другими членами, всего горсточкой женщин, "буржуазок", как вы говорите, начинали нашу работу, мы встретили глумление прессы, обидное равнодушие общества, злобные насмешки тех самых женщин, права которых мы защищали. Но к этому мы были готовы. И почти десять лет работали, непризнанные, непонятые, но с верой и любовью, надеясь, что нас поймет и оценит молодое поколение.

   В зале движение.

   - Надежды тщетны. Мы протянули вам руку в полной уверенности, что общность дела и интересов сгладит социальную рознь, что идея, которой мы служим, перекинет мост над пропастью. Повторяю: надежды тщетны... Эту руку вы отвергли. И я считаю себя вынужденной оставить свой пост.

   Крики... "Non... Non... Restez!.." {Нет... Нет... Останьтесь! (франц.).} прерывают ее. Она поднимает руку.

   - Да, Я его оставляю, с горечью... не хочу этого скрывать. Нелегко покидать стены дома, фундамент которого заложен тобою. Но дело выше человека. Долг выше самолюбия. Вы сказали, что жизнь идет вперед. И вы правы. Дорогу молодым! Они лучше сумеют проникнуться новыми веяниями, чуждыми нашему поколению. Я хочу верить, уходя, что передаю дело в надежные руки.

   На этот раз аплодирует весь зал. Старушка опять стучит палкой и удовлетворенно кивает старой подруге.

   Председательница звонит. Окрепнувшим голосом, вполне овладев собою, она объявляет перерыв на пятнадцать минут и спускается с эстрады.

   Она прямо идет среди несмолкающих аплодисментов к тому ряду стульев, где среди "серой" публики сидит герцогиня.

   - Вы очень хорошо сделали, моя милая, - ясно слышат Соня и Маня. - Мы, действительно, устарели. Это наш долг...

   - Ах, как интересно! - восклицает Соня, держась руками за щеки.

   - Пойдемте! Я познакомлю вас с секретарем, - говорит Глинская.

   Очаровательная француженка, обласкав темными глазами лица русских, тревожно выспрашивает мнение Глинской. Она вся внимание. Видно, что она дорожит отзывом этой женщины. Председательница оказалась на высоте, не правда ли?

   - Мне жаль ее, - вдруг говорит Маня. - Я никогда не решилась бы требовать ее отставки. Она делала, что могла. Воображаю, как бесцветна и пуста будет теперь ее жизнь!

   - Vous êtes charmante! {Вы очаровательны! (франц.).} - растроганно шепчет парижанка.

   "Вечно с глупостями эта Манька!" - сердито думает Соня.

   - И мне ее жаль, - холодно соглашается Глинская. - Но дело выше личностей. Она это верно сказала. Демократизация лиги именно то, что нужно теперь.

   - Pardon... Я должна приветствовать герцогиню, - мягко говорит виконтесса.

   Маня, улыбаясь, смотрит ей вслед. Вот она, воплощенная героиня из романа Поля Бурже. Отсюда она поедет на вечер. Он ждет ее там. Завтра они как бы невзначай встретятся у подъезда ее портнихи. Какая чуждая жизнь!

   - Хотите, я вас представлю герцогине? - спрашивает Глинская.

   - Очень хочу! Она меня умиляет, - говорит Маня.

   - Позвольте вам представить русских" Герцогиня ласково улыбается. Девушки как-то машинально делают реверанс перед старухой.

   - Русские студентки? О, славные девушки! Я их искренно уважаю.

  

   Соня уезжает.

   Шумно и весело на обеде у Штейнбаха. Здесь и фрау Кеслер с Ниночкой. Соню немного смущает молчаливая фигура старика с жутким взглядом. Первые дни он от нее прятался и обедал отдельно. Но как-то Маня сказала ему в коридоре:

   - Милый дядя, не бойся! Она меня любит. Она добрая. Она ничего дурного нам с тобой не сделает.

   Соня видит, как Ниночка смело просится к нему на руки и теребит, смеясь, его седую бороду. Она видит слабую тень улыбки на бледном лице маньяка. И тоже старается любезно улыбаться.

   Говорят обо всем, что видела и чего не видела Соня в Париже. Потом о Москве, потом о Лысогорах.

   - А что поделывает дядюшка? - спрашивает Штейнбах. - Кем он увлекается?

   Соня краснеет.

   - Как? Вы разве не знаете? Он обожает Лику. Они живут открыто, как муж и жена.

   - В одном доме?

   - Н-нет. Лика все там же, в больнице. Но они видятся каждый вечер. И... Лика ждет ребенка...

   - Так неужели же она серьезно влюбилась? - вполголоса спрашивает Маня, как бы думал вслух.

   - А почему бы нет? - со странной горячностью подхватывает Штейнбах. - Он красив и... далеко еще не стар.

   - Ах, я не об этом, - задумчиво возражает Маня.

   За десертом она вдруг спокойно спрашивает, обрывая виноград:

   - Соня, а почему ты ничего не скажешь о Нелидове?

   Все словно притаилось и замерло в комнате. Чувствуется, что все растерялись. Кинув быстрый взгляд на Маню, Штейнбах опускает ресницы и старательно чистит грушу. Соня глядит на подругу круглыми глазами. Спокойна, кажется. Только что-то напряженное в ее застывших бровях.

   Маня ест виноград и улыбается,

   - Господа! Что у вас за лица? Можно подумать, я спросила что-то неприличное. Разве о Нелидове не принято говорить в обществе?

   - Да нет... я разве... Ты не спрашивала раньше... потому... Ну что тебе сказать?

   - Он счастлив?

   - Н-не думаю. Впрочем, кто его знает? Он женился.

   - Ну конечно, счастлив, - сама себе спокойно отвечает Маня. - Катя Лизогуб как раз то, что ему нужно. А что он делает? Марк, почему ты мне не предложишь грушу?

   - Сейчас очищу. И вам, фрау Кеслер? Или банан, может быть?

   - Его выбрали в предводители дворянства осенью. И он очень польщен. Это я знаю от Клим