Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

ова. Потом он строит дом, помнишь, вместо того, что сгорел?

   - Как это давно было! - мечтательно говорит Маня, глядя перед собой далекими глазами.

  

   Фрау Кеслер давно спит. И Соня уже засыпает. Они вернулись из Гранд-Опера, и Штейнбах уехал к себе час назад.

   Маня сидит на постели в одной рубашке, неподвижная, как изваяние, и белая-белая при нежном свете ночника.

   - Соня... прости... я знаю, что ты устала, но ведь ты уедешь завтра...

   - Что такое? Что такое?

   - Пустяки... я... мне... надо спросить у тебя... Ты не сердишься?

   - Что ты, Манечка? Бог с тобой! Успею выспаться в дороге... Я сама рада поговорить. - Соня сладко зевает.

   - Ты... видала Нелидова, Соня? - как шелест, звучит робкий вопрос.

   Дрема мгновенно рассеивается. Соня подымается на локте. Как выразительна фигура Мани! Плечи сгорблены, руки лежат на коленях, покорные. И волосы упали на плечи. И не глядит даже... Вот два пробило. Значит, она не спала совсем? И все думала о нем.

   - Помнишь, я писала тебе, когда родилась Ниночка...

   - Н-ну?

   - Я писала, что нет у меня к нему ненависти... что я... благодарна ему за все.

   С захолонувшим сердцем Соня садится на постели.

   - Ты ему ничего тогда не говорила?

   Теперь она подняла голову. О, жалкое личико! Глаза раненой лани. В них уже не сверкает гордость. Где ее ироническая усмешка? Весь вечер она была так весела. Так задорно смеялась. Казалось такой неуязвимой. Соне страшно чего-то.

   - Нет, Маня, ничего я ему не сказала. Ведь он... уже женился тогда... И потому я его так долго ненавидела. Только когда Марк написал мне, что ты забыла его и что ты будешь на сцене, я согласилась встретиться с ним. Это было год назад, на Пасху. Он был у нас с женой, с визитом. Но я с ним почти не говорила, только с Катей. Дядюшка и папа часто бывают у них, - Соня смолкает и ждет. - Ну... что тебе еще нужно узнать? Спрашивай?

   - Катя счастлива?

   Соня видит, что Маня вытянула руки и хрустнула пальцами. Что сказать? Не может же она бросить Мане в лицо все "интимности", какие эта бесстыдная Катька открыла перед нею. Вспомнить совестно... Конечно, Катя могла приврать нарочно, в расчете, что все это дойдет до ушей Мани. И говорила-то, в сущности, с этой именно целью.

   - Плоскодонная эта Катерина ужасно! Конечно, она сияет. Такую партию сделала. Она и за Климова готова была выйти. Ей все равно. Я ее не перевариваю, этот смех ее, голос...

   Соня машет рукой и ложится.

   - Спи, Манечка! Тебе завтра рано вставать на урок. А ты? Скоро ты повенчаешься с Марком?

   Маня молчит. Соне жутко.

   - Ты его любишь, Маня?

   - Кого?

   - Ну конечно, Марка!

   - Да... люблю...

   - И не разлюбишь никогда? Это уже на всю жизнь? - строго и страстно допрашивает Соня.

   - Да- да... Я никого уже не буду любить. С этим кончено.

   - Ну, слава Богу! Пора забыть эти глупости. Перед тобой такая чудная жизнь! Сцена, слава... И богатство, Маня! Это тоже много значит. Сколько добра можно сделать на деньги! У тебя дочь, такой друг, как фрау Кеслер. А Марк? Он ангел... и он тебя обожает...

   - А ты? - вдруг после долгой паузы доносится тихий вопрос.

   Соня быстро оборачивается.

   - Что я?

   - Не ревнуешь?

   - Вот выдумала!

   - Ни капельки?

   - Да я... органически на это неспособна, ей-Богу!

   - Счастливица!

   - Я страдаю, только когда думаю, что ты... ему больно делаешь... И тогда я... правда... тогда я тебя ненавижу... Маня, дорогая... Не терзай его! Выходи за него скорее замуж. Ты не знаешь, как мне больно, когда... Конечно, надо презирать людей и их сплетни. Но когда любишь, то страдаешь невольно от всякого грязного намека. Вот, например, ты сама тянешь со свадьбой, а там говорят, что... это Марк не хочет жениться... И что он никогда на тебе не женится!

   - Нелидов? - срывается у Мани. И она бледнеет.

   - О, что ты! Нелидов все-таки джентльмен и до сплетен не унизится. А все болтают: дядюшка, отец, мама, Климов. Даже Лика... и та становится мелочной, когда речь заходит о тебе...

   - Мне все равно!

   - А мне не все равно! - страстно возражает Соня и садится, свешивая босые ноги. - Хотят унизить и тебя, и Марка... Никто не хочет верить, что ты зарабатываешь в немецких журналах.

   - Я сейчас почти ничего не зарабатываю... некогда...

   - Но ведь ты от брата получаешь на жизнь?

   - Конечно.

   - А они слышать ничего не хотят! - Соня ударяет кулаком по подушке. - Столько грязи, столько злобы!

   - Мне все равно, - устало повторяет Маня.

   - Вот, когда я вернусь, я им все скажу... И что через три месяца ты здесь дебютируешь, и что тебе уже предлагали ехать в турне на два года за сто тысяч франков. А Марк отказал за тебя. Это сколько на наши деньги?

   - Тридцать семь тысяч, - равнодушно отвечает Маня.

   Она ложится под одеяло. Вся жизнь словно ушла из ее лица.

   - Но он, значит, рассчитывает, что ты получишь более выгодные условия?

   - Да. За один год столько же..

   - Вот я им все расскажу, и что ты в первую голову расплатишься с долгами. Ах, эта ненавистная Катька! И даже дядюшка не ушел от сплетен. В твой талант он верит... Но любви Марка оценить не может. Ты должна прислать мне все афиши, все отзывы о тебе, все рецензии о твоем дебюте... Бот я им это все кину в лицо... И если кто-нибудь после этого посмеет назвать тебя содержанкой... - хочет она сказать, но спохватывается, - я прерву с ним всякие сношения.

   Маня долго молчит. Бьет три. Соня опять начинает дремать.

   Вдруг прерывистый и тяжкий вздох, похожий на стон, доносится до Сони. Она открывает глаза.

   - Маня.. Плачешь?

   - Нет... нет... Спи...

   - О чем ты думаешь, Манечка? Неужели, неужели... не можешь забыть?

   - Скажи мне одно, Соня... Знает он, что у меня есть ребенок?

   - Да. Конечно, знает... Я писала ему.

   Маня, безмолвная и белая как призрак, подымается на постели.

   - Ты... писала? Когда?

   - Вот, когда вы уехали в Венецию...

   Маня поднимает руки к горлу. Соня опускает ресницы, чтобы не видеть ее взгляда. Любовь это? Или самолюбие? Почему она так страдает?

   - Он мне ни слова не ответил. И я узнала только от дядюшки, что он уехал за границу. Весною он вернулся, а женился в октябре.

   Маня молчит, поникнув головой, вся подавленная этим открытием.

   - Вот видишь, как легко он утешился малым! Ему нужна самочка, как Катя, чувственная, глупенькая, покорная. Из нее он веревки будет вить. Воображаю, какая драма вышла бы, если б вы поженились тогда! Ты бы ушла через год. А еще хуже, если б осталась. Все погибло бы, и твой талант, и твоя красота. Все к лучшему, Манечка! Марк живет для тебя и тобою. А там ты жила бы Нелидовым. И все ценное в тебе умерло бы незаметно. Манечка, милая, прости! Может быть, жестоко с моей стороны говорить это тебе, но я все-таки скажу. Я это слышала от дядюшки. Нелидов уверен, что Ниночка дитя Штейнбаха.

   Маня делает порывистое движение. Но сдерживается и ложится лицом в подушку.

   - Не сердись, ради Бога! И забудь о Нелидове. Что он для тебя теперь? Все кончено. У него жена, своя жизнь. Он все о наследнике мечтает. Пусть думает, что это дочка Марка! Так даже лучше. Пусть думает, что ты сама вычеркнула его из своей жизни! И разве ты сейчас не самая счастливая женщина в мире?

   Она долго ждет ответа.

   Маня молчит.

  

   Опять утро. Весеннее, радостное. Фрау Кеслер крепко обнимает Соню на прощанье. Консьержка привела фиакр и выносит за Соней чемодан. Сейчас они позавтракают у Марка, и он через два часа отвезет Соню на вокзал.

   Завтрак оживленный. Дядя не выходит. И оттого еще непринужденнее звучит девичий смех.

   Что такое с Маней? Лицо горит. Она выпила на прощанье бокал шампанского. Поминутно нервно смеется.

   После кофе, когда подруги на минуту остаются вдвоем, Маня подходит к Соне и стискивает до боли ее руки.

   - Так ты говоришь, что Катя чувственна? Почему ты это знаешь? Откуда ты это знаешь?

   Соня молчит, ошеломленная. Что за глаза у нее? Больные, пронзительные, угрожающие, молящие...

   - Разве... я... говорила?

   - Да, да, ты это сказала ночью. Значит, она сама... тебе что-нибудь рассказывала?

   Щеки Сони запылали. Она хочет возразить.

   - Не надо! - вдруг жалобно вскрикивает Маня. И затыкает уши.

   "Ужас какой! Да она его не разлюбила..."

   В этот миг входят Штейнбах и фрау Кеслер. Маня убегает.

   Сердце Сони бьется. Хорошо, если он ничего не заметил. "Бедный, бедный Марк!"

  

   Уехали, наконец! Одна...

   Маня стоит в кабинете Штейнбаха. Она сняла испанскую шаль, которую подарил ей Марк в Новый год. Это настоящая испанская шаль, желтовато-белого шелка с вытканными на ней алыми цветами и птицами. Бахрома на ней длинная-длинная. Как она расцеловала Марка в тот день, когда он принес ей эту экзотическую вещь!

   Сейчас Маня небрежно бросает ее на кресло. Потом подходит и садится на кушетку.

   Ах, она устала! Смертельно устала. Добраться бы только домой, вытянуться и лечь. Ах, если бы заснуть хоть в эту ночь!

   Она обманула Соню. Иза ее не ждет. Но нет уже силы смеяться, там, на вокзале, казаться беззаботной, говорить фразы, бросать вызов кому-то. Всю эту неделю - бесконечную неделю - она играла роль. А в груди дрожали слезы. И тысячи вопросов теснились в душе. Смолчать хотела - ни о чем не спрашивать. Не выдержала-таки. Позор!

   Она падает на кушетку лицом вниз.

   О, наконец! Наконец. Кто увидит эти слезы? Пусть льются они! Так тихо в доме. Сумерки падают. Какое счастье, что можно плакать! Она устала. Бороться? Идти вверх? По трудной тропинке карабкаться на вершину, не смея отдохнуть, не смея оглянуться? Ах, этот приезд Сони! Сколько всколыхнул он и разбудил.

   Страстно рыдает она. Мучительно и сладко. Словно плотина сорвалась в ее душе, и хлынула, затопляя все вокруг в стихийном стремлении, река ее печали.

   Но о чем же эти бурные рыдания?

   "Счастливица!" - сказала Соня, целуя ее. Разве сама она не считала себя счастливой еще недавно? Разве не жизнь перед нею? Чего не хватает? Искусство, богатство, слава, любовь - все ждет ее впереди.

   О чем же плачет она?

  

   Где-то скрипнула дверь.

   Старик вышел из своей комнаты в переднюю и поглядел на вешалку.

   Все уехали наконец. Но Сарра тут. Вот ее плащ. Ее зонтик в стойке. Ее шляпа.

   Он стоит, прислушиваясь.

  

   Кто-то губами коснулся волос Мани...

   Она оглядывается. С криком благодарности обвивает руками шею старика. И плачет на его груди.

   Ах, все они такие умные! Все они такие достойные. Но они замучили ее.

   Вот этот молчит. Он ничего не требует, ничего не ждет от нее. Но знает все. Он почувствовал, что она несчастна и одинока.

   О, прижаться к его груди! Сорвать с лица и с души маску! Стать самой собою! И плакать, плакать, не боясь расспросов, не боясь упреков. Эти милые руки, как они нежны!

   Ты ничего не расскажешь, знаю. И эта тайна умрет между нами. Только оба мы выиграем от этой минуты страдания. Ты станешь мне ближе их. Ты, непонятный всем, далекий, с твоей загадочной любовью, с твоей темной душой.

  

   Маня приезжает к Изе, вызванная телеграммой. В передней ее встречает Штейнбах.

   - Что случилось?

   - Приехал директор театра, где ты будешь дебютировать. Он был на выпускном спектакле, видел "Танец Анитры". Он говорит, что никто не исполнял его так, как ты. Не будь с ним суровой, Маня! Твой успех зависит от него.

   Маня входит и сразу видит волнение Изы. Директор встает, идет навстречу Мане и целует ее руку.

   Это полнокровный, лысый толстяк с насмешливыми, умными глазами. Он целует ручки у Изы, необыкновенно любезен. И опять-таки из-за его спины обе ослепленные женщины не видят лица Штейнбаха, который искусно ведет свою линию.

   - Если mademoiselle Marion будет иметь успех, а я в этом не сомневаюсь, mademoiselle подпишет контракт на тридцать представлений, по тысяче франков за выход.

   - Какая противная рожа! - говорит Маня, когда он уезжает. - Он похож на мясника. Разве он любит искусство?

   - Какое тебе до этого дело? Ты его любишь. И этого довольно, Marion, какая ты удачливая! Подумать, через что я прошла в твои годы, прежде чем двери такого театра открылись передо мной! Это, конечно, выгоднее, чем турне Нильса.

   - Этим я обязана тебе, Иза.

   На этот раз креолка задумывается. Словно пелена спадает с ее глаз. Но самолюбие не позволяет ей признаться перед Маней в охвативших ее сомнениях.

  

   Великий день приближается. На всех столбах расклеены громадные афиши, гласящие о дебюте русской босоножки. Тут же и программа: "Сказка моей души" - трилогия.

   I. Любовь. Желание. Жизнь.

   П. Разочарование. Отчаяние. Смерть.

   III. Пробуждение. Новые грезы. Идеал.

   Парижане останавливаются перед афишами. Пожимая плечами, они читают эти странные названия.

   Не проходит дня, чтобы в какой-нибудь газете хотя бы в двух строках не упоминалось имя Marion. Репортеры восторженно описывают ее внешность, Изу Хименес, ее школу, желтый салон. Сколько их хотело бы проникнуть в школу, на урок! Но Иза Хименес непреклонна.

   Креолка упивается этими статьями. Она опьянела от лести.

   По вечерам она читает черной Мими вырезки из газет, которые прячет в шкатулку. И улыбается воспоминаниям. Она уже не критикует Маню. Она предоставила ей полную свободу выбора тем и трактовки. Так лучше.

   Репетиции начались. И вот тут-то настало мучение для всех. Директор, капельмейстер, Иза, Штейнбах - все страдают от капризов Мани, от странных, неожиданных перемен в ее настроении. Случаются дни, когда после двух-трех попыток она вдруг опускает руки, опускает губы и заявляет деревянным тоном:

   - Не могу. Ничего не могу! Я сейчас уезжаю...

   Директор хватается за голову...

   Почему? Что за капризы! О, если бы она не была любовницей миллионера Штейнбаха!

   А дело в том, что в ложах зала, погруженного в полумрак, появились какие-то тени. Мелькнуло белое перо. Послышался сдавленный смех. Это подруга директора прокралась в ложу и привела своих друзей.

   - Скажите им, чтоб они ушли, - говорит Маня.

   Лицо директора багровеет.

   - Нет. Лучше я уйду! Настроение исчезло. Я не могу танцевать.

   Директор ловит в коридоре Штейнбаха.

   - Ça n'a pas de nom! {Это уже никуда не годится! (франц.).} - говорит толстяк, вздергивая плечами и делая экспансивные жесты. - Артистка должна стоять выше своих настроений. С этим надо бороться. Публика платит деньги и не хочет считаться с нервами и капризами. Mademoiselle Marion должна плясать во всяком настроении. И без него, если на то пошло.

   - Она скорее откажется от дебюта...

   Выпучив глаза, директор смотрит в надменное лицо.

   - Ah monsieur! C'est impossible! {О сударь! Это невозможно! (франц.).} Вы хотите меня убить? Это за неделю до спектакля, когда весь Париж говорит о нем?

   Штейнбах садится в автомобиль. Маня ждет его, спрятавшись в уголок от любопытных глаз. А директор чуть не с кулаками накидывается на свою Берту. Неужели она не могла сдержать своей болтовни? И как она смела назвать без спроса постороннюю публику?

   Но и Берта возмущена.

   - Это не посторонние. Это мои друзья. И репортер "Matin". Он хотел заработать на своей заметке. О, эти проклятые русские! Эти дикарки!

   Маня долго молчит. Потшг виновато взглядывает в смущенное лицо ИГтейнбаха и кладет руку на его колени.

   - Не сердиеь, Марк! Я так несчастна. Что я могу сделать с собой? Когда я слышу шопот и смех, у меня точно крылья падают. Чтобы танцевать, мне надо чувствовать связь между мной и теми, кто глядит на меня.

   - Но сначала нужно создать эту связь. Надо победить равнодушие толпы. Ее надо завоевать.

   - Ах, Марк! Я с отвращением думаю о своем ремесле... Да, ремесле. Творчество живет только в тишине и одиночестве. Толпа ему враждебна. От одного ее дыхания оно умирает. Мне кажется, что только ненависть к этой публике может вызвать у меня подъем. Только жажда победы.

   - Твой путь тяжел, знаю. Но его надо пройти. Она молча кладет голову ему на плечо. И, разбитая, закрывает глаза.

  

   А время мчится. И наступает день генеральной репетиции. Даже год спустя, в разгаре своей славы, Маня не может забыть тяжких минут, пережитых ею в этот день.

   Она потребовала, чтоб никто из публики не был допущен в театр. Но директор стоит на своем. Он дал слово журналистам. Они создадут успех первого представления. Завтра утром они дадут статьи, и целый месяц толпа будет ломиться в театр. Отказать им сейчас - значит провалить все дела Они не простят обиды. И неужели ей самой не страшно? Сгубить из-за каприза свою карьеру?

   Наконец, его собственная труппа и артисты других театров? Они не могут платить такие деньги, какие бросает публика. Они - свои. Не пустить их на генеральную репетицию, не разослать приглашений другим театрам - значит нарушить все традиции, нажить себе врагов. На это он не пойдет.

   Иза, Штейнбах, Фрау Кеслер, все убеждают Маню в том же. Она уступает. Но чувствует себя жалкой, ничтожной.

   Когда она едет в театр, ее знобит.

   - У меня такое чувство, - говорит она Изе и Штейнбаху, - точно меня сейчас разденут догола и выставят на показ.

   По настойчивой просьбе Штейнбаха зал тонет в полумраке. Освещены только сцена и оркестр. Все этим недовольны. Актрисы мечтали показать свои туалеты.

   Занавес взвивается над пустой сценой, задрапированной темным сукном. В оркестре раздаются звуки.

   - Eh bien, mademoiselle?.. {Ну так что, мадемуазель? (франц.).} - шепчет директор.

   Маня кидает бессознательный взгляд на его взволнованное лицо. В ней самой все оцепенело. Как-то машинально она выходит из-за кулис. И останавливается.

   Напряженная тишина царит в зале. Да разве это зал? Это черная пасть притаившегося чудовища. В ложах смутно мелькают какие-то призраки. Здесь где-то Иза и Марк, ее единственные друзья во враждебном, огромном городе. Внизу, в полумраке, смутно шевелятся тени. Репортеры, рецензенты, актеры и актрисы. Все враги, завистники. Все конкуренты. Беспощадные, предубежденные, не верящие ничему в своем житейском опыте. Профессионалы и ремесленники, циники и пустые души. Пышным цветом распустилось в них одно больное тщеславие. И, как сорная трава, оно задушило все нежное, все красивое и благоуханное, что там цвело когда-то.

   О, Маня знает, с кем имеет дело! Эта толпа страшнее той, что придет завтра.

   Она думает это, стоя в глубине сцены. И ее собственная душа пуста.

   "Боюсь этих людей? Да. Но ведь я их презираю?"

   Все молчит. А страх растет. Стряхнуть оцепенения она не может.

   Вдруг отчаянное лицо капельмейстера попадает в поле ее зрения...

   "Почему он так бледен? Кажется, он делает знаки? Мне? Разве уже пора начинать? Но начну? Я не могу двинуться. У меня словно гири на ногах и камни на груди". "Все пропало", - говорит кто-то на дне ее души.

   Странная и жуткая минута.

   Капельмейстер два раза начинает прелюдию. Играет ее всю до конца. А она стоит, полуобнаженная, как вакханка, с тигровой шкурой на плечах, в венке из виноградных гроздьев.

   - Что же это такое? - с искаженным лицом кричит ей директор из-за кулисы. - Почему вы не начинаете?

   Она расслышала и оглядывается.

   - Не могу. У меня нет настроения, - громко и спокойно говорит она.

   - К черту настроение! Если его нет, танцуйте без него.

   - Не могу. Не стану.

   Ее слова расслышали все. Зал дрогнул. Мрак шевельнулся. Маня это почувствовала.

   - Какой скандал! - говорит кто-то внизу. - Она смеется над нами?

   - Нет, это интересно.

   - Да кто ж так держится на генеральной репетиции? Ведь это тот же спектакль.

   - Хуже.

   - Какая дикарка!

   - Напротив, настоящая артистка.

   - Тсс... Тсс... Где-то звучит смех.

   Сердце Мани дает толчок. Глаза загораются ненавистью. Слава Богу! Вот этого вызова ждала ее оцепеневшая душа.

   Маня видит как во сне какую-то белую призрачную фигуру, которая мечется в ложе бельэтажа, перегибается и делает отчаянные знаки.

   "Иза... - И теплая волна вливается в душу. - Иза страдает... Сейчас, сейчас..."

   Просто, как у себя дома, она подходит к оркестру и говорит:

   - Сыграйте еще раз все. Все, с начала до конца!

   И закрывает глаза. И с закрытыми глазами медленно, как лунатик, идет по сцене, чего-то ожидая, глядя в свою душу, стараясь забыть о чужих и враждебных людях.

   Вот... вот... знакомые звуки...

   Перекинулся воздушный мост от одного берега к другому. От плоской действительности к стране вымысла. Задрожал и загорелся, как радуга. Ах, радуга над Земмерингом! Во мраке дрожит и переливается воздушный мост. Грезы сходят по нему на землю. Сны обманувшихся. Счастлив тот, кто их видит!

   Звуки в оркестре зовут.

   Она закружилась по сцене в какой-то медленной, странной, но ритмической пляске, полузакрыв глаза, простирая вперед руки. Волна забвения. Она поднялась... Идет... Сейчас подхватит. И в ней утонет ее страх, ее презрение к себе за этот страх. Утонет все.

   Вот она...

   Взмахнув руками, с легким криком, Маня понеслась по сцене. И от этого крика вздрогнули нервные люди. Так кричат, падая в бездну. И артисты это почувствовали.

   Словно шевельнулся опять живой, притаившийся мрак. Но до сознания Мани это уже не дошло. Манящие, загадочные образы поднимаются на темном фоне.

   - Bravo! - срываются крики. Раздаются аплодисменты и гаснут. Но Маня не слышит их.

   Вакханалия еще не кончилась. Но идея танца ясна каждому. Это любовь и забвения на празднике Диониса. Чем-то стихийным, безумным веет от ее лица, от взмаха рук, от жестов. Вдруг резкий аккорд, полный диссонанса. Словно струна сорвалась. И Маня внезапно падает на колени, спиной к публике, перегнувшись назад, с раскинутыми руками, касаясь головой земли. Словно нет у нее костей. Лицо мертвенно-бледное. Глаза закрыты. Алые губы улыбаются.

   Весь партер поднялся, аплодируя Из лож веют платки.

   - Какая сила ног и легких!

   - А вы заметили мимику? И эти руки? Они говорят.

   Она выпрямилась и стоит неподвижно. Словно просыпается. Сжались тонкие брови. Огромные глаза печально глядят в полумрак. Сердце бьется как птица. Зачем ее разбудили?

   Она бежит за кулисы.

   На сцене полумрак. Нежные, воздушные, пронизанные бледным солнцем севера плывут звуки Грига. Все ниже спускаются аккорды.

   Ах! Она узнает эти призраки утра. Это туман ползет с гор в долину. Все ниже сползает он. И вот открылись пики с вечными снегами.

   Она идет. Все выше... выше.. Внизу, в долине, звенят колокольчики стад. Звучит чья-то песнь. Сейчас все смолкнет. Исчезнут деревья, исчезнут пчелы. Игрушкой будет казаться долина внизу.

   Медленно на носках идет она по сцене, озираясь. Она приложила палец к губам. Тише! Ни песен. Ни шума. Вы слышите священное безмолвие гор? Выше, выше... Жизнь осталась позади, с ее докучными звуками, непонятными в царстве Молчания.

   Широкие звуки льются волнами в душу. И душа растет" Ничего кругом. Горы, она и Молчание. Долина исчезла внизу, под туманом.

   Разве она любила? Разве она страдала? Разве это она жила там, внизу, слабая и трепещущая перед Вечностью, перед Смертью? Разве это она боролась за счастье и гибла из-за любви?

   Алый свет вдруг разлился по сцене. Торжественно, мощно гремят звуки оркестра. Маня закидывает голову, широко открывает объятия. О, неведомый простор! О, свобода души! О, солнце, льющее радость.

   Она опускается на колени. В глазах дрожат слезы.

  

   В фойе, в коридорах стоит гул. Группа журналистов окружает пожилого плотного человека, с седеющей бородой, знакомую Парижу фигуру. Так прочувствовать, так передать Morgenstimmung.

   - Для этого надо быть поэтом... Что-то мистическое было в ее игре, в глазах ее. Заметьте, после - une vraie artiste {Настоящая артистка (франц.).}, - задумчиво говорит знаменитый критик.

   Это слово подхватывают репортеры и несут его в толпу.

  

   Иза врывается в уборную и падает Мане на грудь, истерически смеясь.

   - Ты меня так напугала, гадкая! Разве артист смеет отказываться? Иметь капризы. Ах ты, безумная Мань-я!

   У фрау Кеслер глаза полны слез. А слов совсем нет. Штейнбах тоже молча и горячо целует руки Мани.

   - Видишь ты теперь, какая власть у артиста? - говорит Иза. - Я сама слышала, как они смеялись над тобой и ругали. А потом? Ах, Marion, ты не знаешь своей силы! То, что ты пережила нынче, уже не вернется. Это ужасные минуты! Кто из нас их не знает? Но ты привыкнешь. Monsieur Marc так побледнел. Я думала, он упадет. Не правда ли? Как она была прекрасна, monsieur Marc! Но что же ты плясала? Ведь это совсем не то, что мы с тобой репетировали вчера?

   - Не знаю, - как во сне отвечает Маня. - Но я рада, что ты хвалишь. Я думала и о тебе...

   - Теперь спать, спать, спать! - говорит Иза по дороге домой. - Прими что-нибудь и не думай ни о чем. А завтра лежи весь день с закрытыми шторами, не развлекайся ничем. И пей бром. Надо держать себя вот как! В кулаке. Это великий день, Marion. Всю судьбу твою ты держишь в руках.

   - И не ешь ничего, - кричит она уже у подъезда своего дома, когда автомобиль поворачивает назад. - Только чашку бульона и крепкий кофе с коньяком. До завтра!

   Она исчезает в подъезде.

   Когда фрау Кеслер выходит из автомобиля, Штейнбах оборачивается и крепко обнимает Маню. Он целует ее лицо, ее глаза. Молча, нежно, страстно. О, если б создать ей новую жизнь! Создать ей новый мир. Без унижений и страданий, которыми усеян путь средней женщины. Если б дать ей ключи счастья, о которых говорил Ян!

  

   Знойное небо раскинулось над Малороссией. Полевые работы в разгаре.

   Нелидов тоже целый день в поле. Он загорел, помолодел. Твердо по-прежнему глядят серые глаза. Как хорошо, что после долгой праздной зимы приходит лето, требующее всего человека, требующее упорного труда, дней без тоски, ночей без грез, каменного сна...

   Теперь, кажется, все наладилось. Пятьдесят тысяч, полученные от бельгийцев, не только дали возможность расплатиться с долгами, но и создали известную обеспеченность. Положим, немало пришлось затратить на свадьбу. Разорившиеся Лизогубы ничего не могли дать за дочерью. Да он и не думал об этом. Больше всего денег ушло на свадебное путешествие и на развлечения в Москве и в Петербурге. Пришлось ради Кати круто изменить жизнь. Принимать гостей, выезжать самим. Но и эти траты не страшны теперь, когда есть на что опереться.

   Больше всего его радует строительство дома. К октябрю он его закончит. День за днем следил он за ростом здания, полюбил каждый кирпич в нем. Какой-то символ кроется в его страстной привязанности к этим стенам. Точно укрыться хочет он в них от мрака прошлого. Зажечь огни. Затопить печи. Согреть тело и душу. В новом доме начнется новая жизнь. Его жена войдет хозяйкой в этот дом. Его дети будут бегать по дорожкам парка. И тогда все минувшее покажется сном. Он скажет себе тогда: "Я счастлив...

   Под вечер он стоит у смолкнувшей жнейки. Работы закончены. Доверху полны снопами громадные телеги, запряженные каждая парой крупных волов. Сейчас тронутся. Хорош урожай в этом году!

   Нелидов смотрит на небо. Солнце село в тучу, и она медленно растет, по краям окаймленная золотом. Пурпурные длинные пальцы вырвались из-за ее хребта и протянулись по небу. Заалели облака на востоке. Пожаром заката облито поле, лица женщин, белые плахты, важные морды волов. Даже на землю пали красные блики. Барометр опускается с утра. Как хорошо, что он поторопился с уборкой! Наверно, еще до ночи будет гроза...

   Вдали раздается топот. Он смотрит, приложив руку щитком над глазами. Кто-то скачет верхом из усадьбы. Случилось что-нибудь? Мама? Катя?

   Он бежит к своей лошади. Она привязана вдали, у одинокого грушевого деревца.

   - Что? Что? - с побелевшими губами кричит он. И машет рукой гонцу.

   - Барыня... молодая барыня... Анна Львовна за вами послали...

   "Так скоро? Неужели сейчас?"

  

   Как хорошо в лесу утром! Париж встает рано. И по всем направлениям едут амазонки, ландо и автомобили. Но Маня знает уединенные аллеи, где не перед кем позировать и красоваться тем, кто в эти часы назначает свидания в лесу, кто ждет флирта и приключений.

   Сидя на скамейке, в тени каштанов, Маня говорит себе: "Нынче я никто. А завтра обо мне будет говорить Париж. Что говорить? Не знаю. Боюсь ли я? Конечно. А если успех? Марк пошлет газеты Соне. Та напишет матери в Лысогоры. Как далеко! Точно на том свете. Дядюшка запряжет лошадь и поедет в Дубки. И за чайным столом прочтет перед Нелидовым и его женою о моем дебюте...

  

   И только когда день погас, Маня задрожала перед Неизвестностью.

   На шоссе запел автомобиль.

   "Марк едет. За мною? Разве пора?"

   Она растерянно хватается за вещи, забывая, что взять, что оставить.

   - Уложила. Все уложила! - говорит фрау Кеслер. - Вот картон. Вот сумка. Ах, Марк Александрович, здравствуйте! Возьмите вы эту сумку. Она ее забудет.

   Господи, что за несчастное личико! Он целует Маню.

   - Марк? Неужели пора?

   - Да, Маня. Опоздать нельзя.

   - А если б я заболела, Марк?

   - Но ведь ты здорова.

   - А если б Нина заболела, то и тогда я должна...

   - И тогда, - холодно перебивает Штейнбах.

   - Тьфу! Тьфу! Глупая, чего накликаешь беду? Возьми себя в руки.

   Легко сказать! Когда душа сжалась в комочек.

  

   Маня идет мимо кулис. Толпа рабочих в синих блузах расступается перед нею.

   - Elle est belle {Она прекрасна (франц.).}, - говорит кто-то.

   Странно! Она это слышит и останавливается. И улыбка вдруг загорается в ее лице. Улыбка, и радостная, как будто она увидала цветы. Взгляд ее падает на молодого черноволосого рабочего. Потемневшими от восторга глазами смотрит он в ее зрачки.

   Тоска и страх падают с души, как вериги. Она смеется.

   - Дайте мне руки на счастье! - говорит она рабочим. И протягивает им свою. Они смущенно жмут ее пальцы.

   - Mademoiselle... Сейчас поднимают занавес, - говорит директор, оглядываясь.

   - А вы меня увидите? - спрашивает Маня черноволосого рабочего.

   - Нет, сударыня.

   - Почему?

   - Мы не буржуа. Для нас нет места в театре. Нетерпеливые хлопки и стук несутся из зрительного зала.

   Директор сердито оглядывается на рабочих и машет рукой помощнику.

   - Давать занавес? - кричит тот.

   Маня оборачивается к директору, надменная, полная самообладания.

   - Я хочу, чтоб эти люди меня видели! - говорит она резко и твердо.

   Полнокровное лицо директора заливается краской. "Опять выдумки и капризы".

   - Вы смеетесь надо мной? Где же у меня места? - в повышенном тоне спрашивает он, сцепив руки. Он приподнимает плечи, и в них тонет его короткая шея

   - Если они меня не увидят, я отказываюсь выйти.

   И по опыту вчерашней репетиции директор чувствует, что эта сумасшедшая способна на все. Надо уступить.

   - Allez! Là! {Идите! Туда! (франц.).} - свирепо выкатывая белки, бросает он рабочим. И показывает куда-то влево, вниз толстым пальцем театрально вытянутой руки.

   С радостным смехом рабочие бегут, толкаясь. Исчезают.

   "Я буду думать о них. Для них буду плясать", - говорит себе Маня, улыбаясь.

   - Вы готовы, mademoiselle? - нетерпеливо спрашивает помощник. - Нельзя больше ждать. Вы слышите публику? Я даю занавес.

   Она молча наклоняет голову. И слышит глухой шуршащий звук.

   Музыка слышится в оркестре. Она опять-таки условилась накануне с капельмейстером, что, стоя за кулисами, выслушает весь "Полет Валькирий", прежде чем показаться.

   Но она выходит неожиданно. Она не крадется вдоль стены, как Дункан, с ее слащавой, неестественной, как бы молящей улыбкой. Она ни о чем не хочет молить. "Зверь хищный и загадочный, я тебя не боюсь!" - говорит в ее душе какой-то голос.

   Она останавливается в глубине сцены и, сдвинув брови, опустив руки, закинув голову, глядит вверх. Выше этих черных голосов, наполняющих галереи. На фрески потолка.

   Реклама сделала свое. Театр переполнен. И за тройные цены парижанин хочет получить удовольствие сполна. Ему обещали красавицу. Но уж это ложь. Даже под гримом красоты особой нет. Да разве удивишь парижан красотой, когда они знали Клео де Мерод и прекрасную Отеро? И публика уже насторожилась, несогласная простить хотя бы один промах.

   А Маня смотрит на фрески и вспоминает Венецию. Старый дворец. Лицо Лоренцо. Рыжую женщину. Свои страдания. Свою любовь. Вспоминает ту лунную ночь, когда душа ее разбилась вдребезги. И, подняв руки к небу, она молила послать ей грезу о невозможном. Подарить ей сны вместо жизни.

   Вот они... вот... Затрепетали крылья, рассекая воздух. Крылья бессмертных Валькирий.

   И вдруг, раскрыв широко объятия, Маня улыбнулась им. И понеслась сама рядом с ними - вся порыв, вся жизнь...

   Все ниже и ниже легкие, трепетные звуки.

   И Маня падает, как подстреленная птица, лицом к публике, неожиданно и легко, как будто сложив внезапно крылья. И, сдвинув брови и опершись на локти, она глазами сфинкса, огромными и таинственными, смотрит в лицо толпе.

   Пораженная неожиданностью, публика партера экспансивно поднялась со своих мест: одни - чтоб дать волю чувству, другие - чтоб видеть лицо Мани. И весь зал дрогнул от криков и рукоплесканий.

  

  

   ...Вы не поверите, какое впечатление произвела она, изображая собственную драму, пережитую ею когда-то, эти сумерки души, ужас надвигавшейся смерти. Где взяла она эти жести? Эту потрясающую мимику? "Она Дузе балета", - пишет о ней знаменитый критик, рецензию которого я вам высылаю. И здесь нет преувеличения.

   ...Прощайте, Соня! Я счастлив. За всю долгую и бесцветную жизнь я не имел таких минут.

   Знали вы или нет, дорогой друг мой, что я наметил себе эту цель давно, почти три года назад. Я вез Маню полумертвую, побежденную любовью; в буквальном смысле слова потерявшую сознание от жестокого удара, оглушившего ее. Я вез ее в Венецию, чтоб создать ей новый мир. И часто я падал духом от сознания, как тяжела моя задача и как слабы мои силы! Женщину, живущую чувством, девушку, созданную для любви - нежную и мечтательную, ревнивую и страстную, - я решил вырвать из-под ига любви. Я бросил вызов этой грозной силе и нарисовал перед Маней величавый и вдохновенный образ Мечты. Я вел ее более двух лет на высокую башню, чтоб она забила все, чем жила, чтоб золотистые дали раскрылись перед нею. И сколько раз дрожали ступени под ее ногою! Сколько раз падала она в слезах, страшась своего бессилия.

   Цель достигнута. Еще несколько ступеней. И лица ее коснется ветер, свободно веющий на вершинах.

   Она еще идет...

   Освободилась ли ее душа? Сможет ли она гордо взглянуть в лицо любви, перед которой падала ниц недавно? Не знаю. Не знаю ничего. Женщина, живущая чувством, с ее фантазией и темпераментом, увлечется еще раз. Она может вновь пережить безумие любви. Я к этому готов, Соня. Все, что обогатит и расширит ее творчество, должно быть ценным для тех, кто любит ее. Надо уметь вовремя сойти с дороги. Вот мудрость, которой она ждет от меня, быть может, бессознательно.

   Но важно здесь не то, что будет дальше со мною... Важно