Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

, победит ли она теперь в этом страшном поединке с врагом, который зовется Любовью? Приручит ли она ее, как зверя, теперь, когда у души ее выросли крылья? Или ее трогательная и упорная борьба в течение стольких лет, ее стремление и искания разобьются о подводный камень, об этот страшный инстинкт, толкающий вас, женщин, на рабство и самозабвение?

   Боюсь об этом думать. Пришлите нам из далекой Украйны ваш ободряющий привет, дорогая Соня, вы, с вашей цельной и ясной душой, отданной не одному, а всем, ей, идущая в гору без устали и колебаний. Ви, свергнувшая иго любви!

  

   P. S. Устройте так, чтобы все рецензии попали на глаза Нелидову и его жене. Посылаю единственные открытки с ее портретами, которые успел захватить в магазинах. Все уже раскупил Париж.

  

  

   После двух лет молчания я открыла старую тетрадку. Глаза мои падают на эти строки:

   "В п_о_с_л_е_д_н_ю_ю н_о_ч_ь в В_е_н_е_ц_и_и, г_д_е я х_о_р_о_н_ю м_о_е п_р_о_ш_л_о_е и н_а_ч_и_н_а_ю н_о_в_у_ю ж_и_з_н_ь!....

   И вот опять я стою на пороге Нового.

   З_а_в_т_р_а... Что несет с собой это завтра? Новые стены. Новая мебель. Новые лица. Незнакомые переживания.

   Прощай, моя комнатка! Я ухожу из тебя, тихое предместье. Не будет садика, террасы, лунных ночей и безмолвия. Не будет тишины даже ночью... Я не сяду уже в трамвай. И не помчит он меня, трепетную, нетерпеливую, в квартиру милой Изы, где ждал меня прекрасный Нильс...

   Прощайте и вы, мои безвестные спутники: бедняки чиновники, обремененные семьёй; бесполые конторщицы с увядшими лицами и угрюмыми глазами; миловидные модистки с робкими улыбками. Каждое утро мы мчались в трамвае в Париж. Вы к вашему тусклому труду. Я к моей упорной работе.

   Теперь прощайте, случайные спутники жизни! Наши дороги уже не пересекутся. Никогда.

   Я плачу. Каждый камень этих бедных стен я хотела бы поцеловать. Обнять каждое деревцо чахлого палисадника. Не здесь ли росла моя душа? Моя несчастная душа, растоптанная Николенькой? Не здесь ли мое сердце, оскорбленное изменой Марки, научилось видеть врага в Любви? В этой любви, что была моим богом?

   Если б эти деревья вдруг заговорили! Если б ожили эти камни. Какой страстный крик тоски кинули бы они далекому небу! Безмолвно глядят в наши искаженные лица эти знакомые вещи, окружающие нас. Эти стулья, книги, кровать, картины. Бесстрастно внимают они нашим рыданиям. Только их не стыдимся мы в часы отчаяния. Только пред ними нет у нас тайн. И если б они заговорили...

  

   Ты всего достигла...

   О чем же ты плачешь?..

  

   - Что с тобой было вчера, Маня? Штейнбах целует ее руку и ставит цилиндр на стул.

   Маня лежит на широкой софе, в светлом пеньюаре. На столике рядом белеет свежий номер "Illustration" {Французская газета, выходившая в начале XX века.}.

   - Ты провела дурную ночь?

   - Да. Я иногда страдаю бессонницей.

   - Быть может, эта усталость отразилась вчера в твоем танце?

   - Ты заметил? - быстро перебивает она. И бледные щеки окрашиваются на мгновение.

   - Еще бы! Кто этого не заметил? Об этом говорит вся пресса.

   - Я не читаю газет...

   - Зато я их читаю. И каждый отзыв меня волнует. Твоя слава мне всегда была дороже, чем тебе, странная ты женщина!

   - Артист должен верить только себе...

   - Конечно. Но если бы ты танцевала среди пустых стен, ты имела бы право не считаться с чужими мнениями. Когда же публике вместо талантливой балерины показывают автомат... или лунатика...

   Она вдруг оборачивается к нему, опираясь на локоть.

   - У тебя иногда бывают счастливые идеи, Марк, - сухо смеется она.

   Его матовые щеки краснеют.

   - Ты хочешь сказать...

   - Что я не создана для сцены? Что артист всегда ремесленник. Вот тайный смысл твоих слов. Его вдохновение, слезы, улыбки, экстаз - все окуплено толпой, все учтено антрепренером. Остается только...

   - Творить, Маня.

   - Но разве это делается по заказу?

   Точно сразу устав, она опять падает на подушки и закрывает глаза.

   Он молча глядит в это лицо, опять для него новое, опять чужое.

   За эти полгода, что она стала артисткой, они видятся каждый день, хотя и живут врозь, по желанию Мани. Она наняла прелестную виллу, и он иногда просиживает там до вечера, всегда необходимый ей - и в жизни, и на сцене. Ее лицо - его барометр. Когда она весела, светит солнце. Она хандрит, и жизнь темнеет. Он думал почему-то, что изучил наконец эту изменчивую душу, это изменчивое лицо. Он видел его в моменты высшего экстаза, на сцене и в те интимные минуты после спектакля, когда она почти без чувств лежала в уборной. Или дома здесь, когда она играла с Ниной и сама становилась ребенком. Или когда глаза ее, темные от желания, останавливались на нем. Но лучшие часы были у него, в его старом тихом доме. По дорожкам заглохшего сада бродил тяжелыми шагами одинокий, безумный старик, ища чего-то, куда-то спеша; создавая себе иллюзию жизни в этом бесцельном движении, разряжавшем его энергию. Шторы были спущены, двери заперты. И в прогретой атмосфере странно красивой комнаты под звуки его импровизации, лежа у камина на тигровой шкуре, в греческой белой тунике с обнаженными руками, Маня грезила. И образы вставали перед нею. И реяли мечты. И огромные глаза глядели в огонь. И видели там целый мир.

   Свой новый мир.

   И эти минуты таинственного творчества, мучительно-сладкого, напряженно-страстного, были так прекрасны, так жутки, что Штейнбах тоже отрешался невольно от действительности. Он переносился в загадочный мир, полный символов, намеков, полутонов, где движение бровей или опустившийся уголок рта говорят яснее, чем сонет или рассказ. Где порывистый жест страстно раскинутых рук или поникшая головка становятся криком радости или поэмой страдания. О, этот новый, странный мир, который она находила в собственной душе, к которому она приобщила и его! Казалось, действительно, их души шептались в эти странные часы. Их души сплетались теснее, чем их тела в любовном экстазе. И только тогда, в эти сказочные минуты, он с гордостью мог сказать себе: "Маня - моя!"

   И, как бы бессознательно чувствуя зависимость своего настроения и творчества от звуков его игры, она вдруг с криком счастья кидалась ему на грудь. И отдавалась ему в самозабвении, как в первый вечер, два года назад, в этой комнате, когда бог творчества впервые вошел в ее душу.

   Но за эти полгода он видел не только радости художника. Он был свидетелем страданий. Как часто неудовлетворенная, бессильная облечь в образы то, что звучало ей из его игры, Маня падала на пол и плакала исступленно, и рвала на себе волосы, и гнала его от себя с ненавистью, и твердила, что она - бездарность.

   И все-таки, все-таки он не знает ее!

   Вот это новое выражение усталости и пресыщения, которое старит ее и делает чужой и некрасивой. Откуда оно? Не может быть, чтоб одна бессонница могла вызвать такую перемену! Но что же тогда? Что?

   Машинально он берет со столика газету.

   - Оставь! - резко говорит Маня. И поднимается на подушках.

   Он ошеломлен в первую секунду. Затем губы его кривятся.

   - Нет, я возьму! - говорит он. Встает и высоко поднимает над головой журнал. - Это нелепость. Почему именно я не смею смотреть то, что миллион людей уже видели нынче в Париже?

   Но она и не думает бороться и отнимать. Она опять опускается на подушки и закрывает глаза. Однако он чувствует, что это только поза, что она вся насторожилась.

   Он садится и с возрастающим интересом перевертывает первую страницу. Крупными буквами отпечатано: "Трагический случаи в Елисейских полях. Опять анархисты!"

   Затем три снимка: первый - с убитых бомбой, как они лежали на песке. Острый профиль, удивленно раскрытые губы. Брови сдвинуты от страдания. Второй изображает арестованного вчера человека, подозреваемого в сообщничестве. Нерусский тип и незначительное лицо. И, наконец, портрет анархиста, того, с оторванными ногами, два часа спустя после его смерти. Лицо юное, гордое, поразительно торжественное, с тесно сомкнутыми губами. Они словно отказываются выдать тайну, которую у них выпытывают. Чуть сжатые, но уже властные брови говорят о несокрушимой воле, как и линия губ, как и линия подбородка. И все это - скрытое в жизни, незаметное в повседневности среди улыбок, робких взглядов и тихого голоса, которыми, быть может, обладал этот человек с нежным безбородым, почти женственным лицом, - вдруг проступило в смерти, вдруг запечатлелось на высоком лбу, в тесно сжатых губах, в длинных опустившихся ресницах. "Вы меня не знали", - как будто говорит это лицо всем близким, всем встречавшим его. Казалось, за эти два часа это лицо прожило целую жизнь. И она вскрыла все таившиеся в нем возможности. На первом рисунке мальчик. На втором - личность.

   Грустно и долго смотрит Штейнбах, захваченный трагической красотой Смерти. Он думает: "Каждое мертвое лицо - это окно, из которого глядит на нас Вечность".

   - Ты была вчера там? Я это прочел нынче в "Figaro".

   Она делает нетерпеливый жест. "Никуда не скроешься!" - говорит ее брезгливая гримаса.

   - Ты в первый раз видела так близко мертвеца?

   - Я видела мертвого Яна.

   - A!

   Он бросает журнал на стол и придвигается к кушетке.

   Маня лежит в профиль к нему. Ресницы подняты. Она глядит вверх.

   - Будь Ян жив, Маня, он первый осудил бы этого безумца. Он всегда был против террора. Слишком ценил он жизнь, чтобы сеять смерть. Смерть ненужную и жестокую... Разве тебе не жаль этого газетчика?

   - Я об этом не думала. Его все жалеют и без меня. А кто пожалеет "безумца"?

   - Надеюсь, это не террор тебя привлекает? Трагизм обстановки! За своим настроением ты не видишь жизни, чужой жизни. Ты верна себе, - добавляет он мгновение спустя, не дождавшись ответа. И в голосе его чуть заметна горечь.

   - Я не могу нынче танцевать, Марк, - вдруг слабо и жалобно говорит Маня. - Моя душа пуста.

   Он встает, изумленный. Но она вдруг оборачивается к нему, садится на кушетку. Потом быстро спускает ноги и говорит, прижимая руки к груди знакомым ему жестом:

   - Не спорь со мной! Не возражай! Не говори общих мест, что надо взять себя в руки, что контракт, публика. Все это не имеет для меня ни малейшей цены. Для истинного художника не существует контракта. Нельзя ни купить, ни оплатить, ни закрепостить его настроения, его фантазии. Марк, я нарушаю контракт. Я ни одного раза больше не выступлю в Париже.

   - Полно, Маня! Это истерия. Ты расстроилась. Ты больна. Через неделю это пройдет. Я сделаю анонс завтра во всех газетах. Нельзя так поддаваться настроениям!

   Она встает, кидается ему на грудь и прижимается к нему, как бы ища спасения от чего-то жуткого...

   - О, молчи! О, помолчи, Марк... Прислушайся к тому, что я переживаю. Будь чутким... каким ты был раньше.

   Он гладит ее по голове

   - Что случилось, Манечка?

   Не переставая его обнимать, она откидывает голову. И он видит в глазах ее ужас.

   - Не знаю, Марк. Но что-то новое вошло в мою жизнь за эти сутки. Что-то страшное. Умирает то, что жило и смеялось вчера. Лохмотьями кажется все, что еще утром казалось прекрасным. Я боюсь, Марк, что я опять потеряла себя.

   Он садится рядом с нею, на кушетку. Ее голова лежит на его груди. О, бесконечно дорогая головка!

   - Если ты прежний Марк и чувство твое не изменилось, не спрашивай меня сейчас! Я все скажу потом... Но устрой так, чтоб я не выступала здесь ни разу. Что надо для этого? Отдай мои бриллианты, меха, кружева, обстановку,

   - Перестань! Это все вздор!

   - Я знаю, что надо что-то платить, какую-то неустойку...

   - Все будет сделано. Не беспокойся.

   - О, Марк... Друг мой! Как мне ле... легко... те... перь...

   Упав лицом в подушки, она рыдает.

   Он стоит молча, взволнованный. Он так давно не видел ее слез. С Венеции. Ему казалось, что целая жизнь прошла за эти два года и что новая Маня разучилась плакать. Он видел порывы ее отчаяния, когда ей не удавалась работа или когда процесс творчества шел слишком медленно. Но это было не то... Какие иллюзии она хоронит опять?

   Беззвучный и неподвижный, выжидает он, когда минует кризис.

   Звонят. И красивая вертлявая Полина тихонько стучится в дверь,

   - Мадам будет принимать?

   Она подает Штейнбаху две карточки.

   - Сотрудник "Matin" и... Маня, это директор.

   - Все равно, Марк. Я не выйду... Мне никто не нужен... Пусть оставят меня в покое!

   С озабоченным, сразу постаревшим лицом Штейнбах выходит в салон к посетителям.

  

   - Ушли? - через полчаса спрашивает Маня, когда дверь открывается. Она все еще лежит. Но лицо ее спокойно.

   - Это будет большой скандал, Маня. Но я им обоим заявил совершенно бесповоротно, что ты больна, платишь неустойку и покидаешь Париж.

   Она сверкающими глазами глядит на него и улыбается.

   Он ходит по комнате, задумчивый и тревожный.

   - Знаешь, что мне сказал сотрудник "Matin?" "Я не удивляюсь, - сказал он. - Я видел вчера лицо madame там, перед трупом. Это отразилось на ее нервах. Она не должна была смотреть в это лицо".

   Маня приподнимается.

   - Он это понял? Он?

   - Как видишь...

   - И завтра... он это... расскажет Парижу?

   - Конечно...

   С жестом отвращения она закрывает глаза.

   - Куда уйти от людей, Марк? - шепчет она с тоской.

   - Уедем нынче в Тироль! У нас две недели до твоего выступления в Лондоне. Ты отдохнешь.

   Она думает. Потом взгляд ее падает на "Illustration".

   - Нет, Марк. Подождем немного, еще немного.

   Без стука в дверь и доклада входят фрау Кеслер и бонна с Ниной на руках.

   - Мы едем в лес. Погода чудная, - говорит фрау Кеслер, здороваясь со Штейнбахом.

   Нина тянется к нему и сердито бьет маленькими ножками бонну по животу за то, что та повернула к кушетке.

   - Ma... Ma... Kx... - кричит она. И прелестно улыбается.

   Штейнбах берет ее из рук бонны. Нина вцепилась ручкой в его бороду и звонко, торжествующе смеется.

   - Вечно так! - ревниво шепчет Маня, опуская на колени руки, которые тянулись к ребенку.

   Он несет девочку к кушетке и наклоняет ее над сердитой Маней.

   - Теперь поцелуй му... - примиряюще говорит он.

   - С твоего разрешения? - бросает Маня, сверкая глазами.

   - Му... - снисходительно лепечет ребенок и подставляет матери щечку.

   - Не надо! - говорит Маня, холодно отстраняясь.

   - Как ты нынче расстроена! - огорченно замечает он. - Но зачем срывать на ребенке твои нервы?

   Девочка равнодушно отворачивается от матери и крепко обнимает ручонкой шею Штейнбаха.

   Он осыпает ее поцелуями и спускает на пол. Бонна оправляет на ней платьице. Ребенок важно подает ручку фрау Кеслер. Нина идет гулять, не оглянувшись.

   - Настоящая женщина! - с горечью срывается у Мани.

   - Вся в мать, - подхватывает Штейнбах. И губы его морщатся.

   Маня вдруг вскакивает.

   - Нина! Ниночка! - кричит она жалобно. И кидается к двери.

   Она отворена. Штейнбах видит странную картину.

   В салоне Маня опускается на колени перед девочкой. Она страстно обнимает ее, покрывает все ее лицо поцелуями, полными такого отчаяния, как будто в этом ребенке - все, что осталось у нее в жизни.

   "Однако это серьезнее, чем я предполагал", - думает Штейнбах с растущей тревогой.

   - Му-у... - протестует Ниночка, недовольная тем, что смяли ее лебяжий пух.

   - О чем ты плачешь, глупая? - по-немецки спрашивает фрау Кеслер. - Что за сцены перед ребенком?

   Маня машет рукой и бежит назад. Она опять падает на кушетку лицом вниз, и плечи ее вздрагивают.

   Задумчиво ходит Штейнбах по комнате. Все затихло в доме. И оба они молчат. Но тревога все растет.

   Как страшно все неведомое, что грозит отнять у него эту женщину, ее капризное чувство! Все, что грозит нарушить его привычки. О, эта сладость привычки, знакомая только усталым людям! Этот страх перед новизной и переменой.

  

   Утром, на другой день, Маня еще в постели требует все газеты. Ей приносят целый ворох.

   - Почему ты не встаешь? - тревожно спрашивает фрау Кеслер, входя в спальню. - Больна?

   Маня не отвечает. Словно не слыша, глядит она перед собой в одну точку.

   Фрау Кеслер садится на постель.

   - Манечка, что случилось? Говори. Тебе будет легче.

   Словно просыпаясь, глядит на нее Маня. Потом берет с одеяла газету и протягивает ее. На второй полосе портрет девушки. Она совсем юная, худенькая, с наивными глазами. Прелестная, доверчивая улыбка озаряет это миловидное лицо.

   - Кто это? - с недоумением спрашивает фрау Кеслер.

   - Возлюбленная того анархиста.

   - А, вот что! - Фрау Кеслер с новым интересом разглядывает портрет. - Она еще девочка... И какая милая улыбка!

   - Теперь она уже не улыбается.

   Фрау Кеслер быстро поднимает голову. Глаза Мани глядят вверх все с тем же выражением.

   - Несчастная! Где-то она теперь?

   - В тюрьме, - тем же странным голосом отвечает Маня. - Ее арестовали как сообщницу. Она помогала делать бомбы...

   - Она? - В третий раз фрау Кеслер хватается за газеты. Теперь в глазах ее ужас.

   - Такая молоденькая... и такая преступница? Ах, как обманчивы лица! Она мне казалась кроткой и женственной. Что за люди пошли! Что им нужно? Такие юные оба...

   - И любили друг друга, - вставляет Маня однозвучно.

  

   В час дня, к завтраку, приезжает Штейнбах. Маня лежит на софе в той же позе, с тем же лицом, что и вчера. Как будто для нее жизнь остановилась.

   - Ты читала газеты, Маня? - спрашивает он, целуя ее руку.

   - Д-да...

   - Значит, ты знаешь, какую сенсацию вызвала твоя внезапная болезнь?

   - Моя? - Она широко открывает глаза. - Я ничего не читала, - отвечает она после паузы.

   - Однако... - Он показывает на ворох бумаги.

   Она устало закрывает глаза.

   - Ты можешь мне не верить. Но я совершенно забыла, что где-то есть театр и что я артистка...

   Он молчит, обдумывая ее ответ. Потом подымает с полу газету. Быстро пробегает статью: "Еще об анархистах".

   Он встает, ходит по комнате.

   - Маня, уедем. Умоляю тебя, уедем скорее! Я чувствую, понимаешь ли, я чувствую, что надвигается какое-то несчастье. Не знаю, откуда придет оно, в чем выразится? Но со вчерашнего дня я не знаю ни минуты покоя. Уедем в Тироль, где мы были летом. Или туда, где родилась Нина. Вспомни! Ты так любила горы. Мы будем проводить там вдвоем целые дни. И это вылечит тебя.

   - Так ты думаешь, что я больна? - задумчиво спрашивает она.

   Он в отчаянии берется за виски.

   - Я ничего не думаю. Я не знаю, что думать! А ты молчишь.

   Он садится в кресло, облокотившись на колени, и прячет лицо в руках. Глаза Мани смягчаются, и пальцы ее тихонько касаются его рукава.

   - Милый Марк, поймешь ли ты меня, если я заговорю? Не сочтешь ли ты бредом то, чем полна душа моя?

   - Маня... Говори, говори откровенно! Разве я не друг тебе? Разве я не готов всегда строить твое счастье, в чем бы оно ни выражалось - "хотя бы в любви к другому", - хочет он сказать. - Смолкает внезапно и припадает губами к ее руке.

   Но она вряд ли вслушалась в эти слова. Она глядит поверх его головы, странно щурясь, с болезненной тенью улыбки.

   - Помнишь, Марк, площадь в Риме? Площадь с платанами?

   - Ну?

   - Помнишь ты эту женщину в черном, с глазами, горевшими как угли, и ее улыбку, полную презрения к нам?

   - Помню, Маня, - медленно говорит он. - Что же?

   Она слабо улыбается и долго молчит.

   - Я думала, Марк, что ты поймешь меня с полуслова. Прости, мне ничего не хочется объяснять. Почему мне казалось, что и так все понятно?

   - Постой, погоди! Между нею, той женщиной, и вот этой, - он ударяет пальцами по газете, - есть, очевидно, какая-то связь... и там тоже... то, что ты видела третьего дня... Постой, постой! Я хочу уловить общую идею...

   - Она улыбалась, Марк. Она улыбалась и любила. И все-таки шла на смерть без страха, как и он...

   - Неужели ты можешь оправдывать эти жестокости? Все ужасы террора? Я не узнаю тебя, Маня.

   - Нет. Не террор! Я не оправдываю жестокостей. Я хочу только понять...

   Она вдруг садится на софе. Берет его руки в свои и стискивает их с нервной силой.

   - Скажи мне, в чем их вера? В чем их сила? Ведь это дети. Почему же у них столько презрения ко всему, что ценно для нас? Значит, они ждут другой жизни и других ценностей? А мы? Мы? Если они безумцы, то можно жить по-старому, И плясать, и надевать бриллианты, и кататься на автомобиле, и жить для Красоты. Ложиться спокойно и вставать безмятежно. И любить тебя, любить Нину. А если...

   - Что, Маня? Что? Говори же...

   - А если они правы, Марк? И безумцы не они, а мы? Если преступники не они, а мы? Мы все, живущие безмятежно изо дня в день, среди всего, о чем слышим и что видим?

   Он молчит. Теперь не она - он крепко держит ее за руки. Но она закрывает глаза, не выдержав его взгляда.

   - Ты больна... Для меня это ясно. Здоровый, нормальный человек не может мучиться такими вопросами. Он живет и наслаждается самим процессом жизни, как это ты делала раньше.

   - Да, раньше... И даже встреча с Яном не убила во мне радости, стихийной радости жизни.

   - И ты об этом жалеешь? Что общего у этого светлого строителя будущей прекрасной жизни с этими безумцами?

   - Во всяком случае, больше, чем с нами.

   - Довольно! Я не могу выносить такого положения. Мы едем завтра, вдвоем...

   Он звонит. Она садится на софе.

   - Почему вдвоем? А Нина?

   - Тебя нужно удалить от всех забот и дрязг. Входит горничная.

   - Вы уложите два кофра для madame с ее бельем и платьями... Самое необходимое. Позовите госпожу Кеслер!

   Они опять одни. Маня встает.

   - Я не поеду без Нины. Я не могу жить без нее! Какая это свобода, когда беспокойство за нее будет отравлять мне дни и ночи? И потом", "какое это одиночество вдвоем?" - хочет сказать она. Но смолкает, закусив губы.

   Однако он понял. Его брови хмурятся. Она подходит и прижимается к нему.

   - Ах, Марк! Друг мой, не сердись! Отбрось мелочность в эти минуты! Если б ты знал, если б ты заглянул в мою душу! Все рушится. Я стою над пропастью, на узком мостике. И чувствую, как доски гнутся подо мною. Этот мостик... Нина...

   Она прячет лицо на его груди. Он гладит ее голову с горькой улыбкой.

   - Берегись, Маня! Я давно предупреждал тебя. Ты опять строишь счастье свое на песке. И первая волна его смоет.

   - Молчи! О, молчи!

   - У тебя есть искусство. Это здание стоит на горе. Оно вечно. Иди вверх! Почему ты остановилась?

   Маня с горестным жестом качает головой. Ее руки судорожно обвиты вокруг его шеи. Она плачет.

  

   - Кто такой? - спрашивает Штейнбах лакея, нетерпеливо оборачиваясь от стола, где он перебирал бумаги.

   - Этот господин не хочет уходить. Я говорил ему, что вы уезжаете, что вам некогда. Он просит одной минуты разговора,

   С жестом досады Штейнбах бросает в раскрытый чемодан нерассмотренную пачку писем.

   - Просите.

   Он зажигает электричество. Спускает шторы.

   "Наверно, опять из русской колонии, с подписным листом в пользу столовой или с билетом на лекцию", - думает он.

   Дверь отворяется, и портьера падает за вошедшим.

   - Вы? - срывается у Штейнбаха.

   - Я...

   Вошедший высок, гораздо выше самого Штейнбаха, и очень худ. У него строгое, длинное лицо, такое худое и изможденное, что даже морщины покрывают его виски и щеки, хотя он еще молод. Глубоко запавшие серые глаза глядят пристально, холодно, почти сурово. Бледные губы стиснуты с выражением несокрушимой силы и упорства. И даже белокурая бородка и усы не могут смягчить этих линий. Он одет небрежно, почти бедно.

   - Вы не ждали меня, Марк Александрович?

   Голос у него глухой, как у слабогрудого, немного высокий по тембру.

   - Извините, я помешал вам?

   - Пожалуйста, пожалуйста... Садитесь!

   Штейнбах идет к двери, отворяет ее, зорко оглядывает соседнюю пустую комнату и запирает дверь на ключ. Ему совестно, что он так растерялся в первое мгновение.

   - Поверьте, Марк Александроваич, если бы не крайняя необходимость...

   - О, ради Бога, не извиняйтесь! Я весь к вашим услугам, как и всегда.

   - Прежде всего, - слабая тень улыбки скользит в серых глазах, - передаю вам привет от н_е_е...

   - От Надежды Петровны? - радостно срывается у Штейнбаха. - Неужели она здесь?

   - Только вчера приехала.

   - Значит, удалось?

   - Блестяще...

   - Я рад, Ксаверий, - Штейнбах взволнованно встает и ходит по комнате. - У меня гора с плеч упала.

   - Разве вы боялись ответственности?

   - Нет! Чего же бояться мне? Особенно здесь. Я боялся только за нее. Обидно, что мы не свидимся! Я вечером выезжаю на две недели. Или, может быть, она останется в Париже?

   - Нет, здесь ей жить нельзя, после этого случая... на Елисейских полях...

   С мгновение они молчат, глядя друг другу в зрачки.

   - Я тоже должен исчезнуть. Хотел бы поехать с ней в Италию, хоть на месяц. Ее здоровье расшатано.

   - Еще бы!

   - Вот я пришел к вам с просьбой ссудить ее...

   Штейнбах не дает ему договорить и берется за бумажник. В дверь стучат.

   - Кто там? - тревожно срывается у Штейнбаха.

   - Это я, Марк. К тебе нельзя?

   Лицо Штейнбаха светлеет.

   - Не тревожьтесь, Ксаверий. Это Marion..

   - А! - срывается у гостя глухое восклицание.

   Маня входит, одетая на гулянье. В комнате запахло духами.

   Она жмет руку Штейнбаха, оглядывается и вздрагивает.

   Они опять стоят друг перед другом, как тогда, в толпе. И серые, запавшие глаза скорбно и странно глядят в ее душу.

   Она чувствует, что он ее узнал. Она это чувствует.

   - Marion... Ксаверий...

   Тот делает быстрый жест.

   - Достаточно. Меня не зовут иначе.

   - И я могу вас так звать? - робко спрашивает Маня.

   - Пожалуйста.

   Он говорит это без тени улыбки, по-прежнему строго и холодно изучая ее лицо.

   - Мы уже уложились, Марк. Все готово.

   Опять стучат. Брови Ксаверия хмурятся. У Штейнбаха срывается жест нетерпения. Он выходит из комнаты.

   - Monsieur, votre oncle vous demande, monsieur...

   - Je viens tout-à-l'heure..¹

   ¹ - Сударь, вас спрашивает дядя...

   - Сию минуту иду... (франц.).

   Он возвращается и говорит с порога:

   - Дядя беспокоится, Маня. Его волнует твой отъезд. Зайди к нему потом. Я сейчас вернусь. Поговорите... Это друг Яна... Кстати, как идет его книга?

   - Почти вся разошлась...

   - Неужели? Что же вы думаете? Новое издание?

   - Об этом я тоже хотел просить вас, Марк Александрович.

   - Да, да. Сейчас вернусь. Они остаются вдвоем.

   Друг Яна. Вот этот? С его лицом аскета и взглядом Савонаролы {Савонарола Джироламо (1452-1498) - проповедник, религиозно-политический реформатор во Флоренции. "Взгляд Савонаролы" - взгляд фанатика.}. Возможно ли? Ксаверий тоже заметно изумлен.

   - Откуда вы знали Яна? - глухо спрашивает он.

   - Он жил в имении Марка под чужим именем. Я его знала живым и... видела мертвым.

   - Но кто открыл вам его партийное имя?

   - Он сам.

   Легкое движение срывается у Ксаверия.

   - Смею спросить... почему?

   Маня поднимает ресницы. И ее огромные глаза вдруг как бы заслоняют перед ним все ее лицо. Только их видит он в эту минуту.

   - Мы любили друг друга...

   Она отворачивается и комкает конец газового шарфа.

   - Так это вам посвящена глава: "Девушке, светлой и радостной, как утро"!

   - Мне...

   Они молчат. Тишина нарушается только потрескиванием дров в камина

   Вдруг Ксаверий тихо говорит:

   - Вы непохожи на этот образ. Вы были другой тогда?

   Маня порывисто вздыхает, как человек, который долго плакал.

   - Да, я была другой.

   - Неизвестной, - подхватывает Ксаверий. - Быть может, бедной?

   - Да, да. Никому неизвестной, бедной девочкой была я тогда. В чужом доме, без родителей. Без цели в жизни. Без честолюбия. Но я была счастлива тогда...

   - А теперь?

   Опять взмахнули ее ресницы, и он видит огромные глаза. С тоской и тревогой глядят они куда-то вверх, выше его головы.

   - Чего же не хватает теперь для вашего счастья? - тихо, точно во сне, говорит Ксаверий, еле двигая тонкими губами и как бы пронизывая ее взглядом. - Вы богаты, популярны. Все газеты полны вашим именем. Во всех витринах красуются ваши портреты. Какие серьги на вас!

   Она слушает. Слушает напряженно этот тихий голос. Точно тонкой струйкой холода тянет на нее от этих слов, от этих глаз.

   - Вы меня видели на сцене? - вдруг отрывисто спрашивает она.

   Слабая краска покрывает его щеки. Не улыбка опять, а только тень ее бежит по его лицу и сбегает мгновенно.

   - Какой странный вопрос! Разве наши театры доступны таким, как я? Разве мы с вами не люди с разных планет, столкнувшиеся тут случайно?

   Ноздри Мани вздрагивают. Она встает и делает несколько шагов по комнате.

   - Вы отрицаете искусство, господин", господин Ксаверий?

   - Просто Ксаверий. Для меня и миллионов таких, как я, оно пустой звук. Ян хорошо говорит об этом в своей книге. Чем артист талантливее и прославленнее, тем он дальше от народа.

   Маня подходит к столу и нервно перелистывает книгу в дорогом переплете с золотым обрезом.

   - Покажите мне, где это место? Где он это говорит?

   Ксаверий встает и наклоняется над столом. Теперь они рядом. Их руки бегло соприкасаются. Но разве он не прав, говоря, что между ними пропасть? И что они люди, говорящие на разных языках?

   - Вот эта страница: "Об искусстве". Вы... читали книгу Яна?

   - Да.

   - Вы ее плохо читали. И Штейнбах тоже, хотя он сделал ее своей настольной книгой. Но это роковая судьба всех писателей, особенно таких, как Ян. Их читают. Ими восторгаются и... продолжают жить, как жили... Марк Александрович строит в Петербурге театр-студию, чтоб развлекать благородную публику. А девушка, радостная, как утро, отдает этим людям весь свой талант.

   Лицо Мани заливает румянец. Она надменно вскидывает голову. Их взгляды встречаются, ее - полный глухой враждебности, его - полный презрения. Да, да. Презрения. Она это сознает прекрасно. Да он и не хочет этого скрывать!

   - Отрицать искусство - значит быть варваром! Значит идти назад. Искусство не знает ни цели, ни этики... Из-за того, что оно недоступно массам, оно не теряет своего значения. Вы... толстовец?

   Он опять слабо улыбается.

   - Зачем ярлыки? Я вам отвечу. Народ нуждается в искусстве и радости не меньше, чем так называемая интеллигенция. Но, как и все в наше время, эти радости выпадают на долю богатых, минуя бедняков. Почему вы думаете, что им нужен только хлеб, только труд? И не нужны поэзия и красота? И вы напрасно оскорбляетесь моими словами. Если Ян не ошибался в вас, если вы действительно девушка, которой он посвятил труд своей жизни, то вы... бессознательно, быть может, но уже чувствуете правду моих слов. Подумайте об оправдании вашей жизни!

   - Что такое? Что вы сказали? Он повторяет тихо, но упорно:

   - Подумайте об оправдании вашей жизни.

   Она молчит одно мгновение, ошеломленная, словно ослепшая.

   - Какой вздор! Это сектантство! Я живу... Разве этого не довольно! Какое нужно для этого оправдание? Разве цветок не вправе цвести, а птица петь? - Она взволнованно ходит по комнате. - Каким мраком и гнетом веет от ваших слов! Ян не говорил мне об этом.

   - Вы были незаметной девочкой без таланта. Цветком или птицей. А кому дано много, как вам...

   - Тот, по-вашему, должен быть слугою всех? - запальчиво перебивает Маня. - Артист свободен...

   - Неправда. Он раб толпы. И не вправе презирать ее.

   Слова протеста вдруг замирают на ее устах.

   Вытянув руки, сцепив пальцы, она смотрит в одну точку с тем выражением, которое так пугает Марка и Агату.

   Разве не той же дорогой ощупью во мраке шла ее собственная мысль?

   Штейнбах входит. Странное выражение лица Мани бросается ему в глаза. Она быстро опускает вуалетку.

   - До свидания, Марк Александрович, - говорит Ксаверий, подходя. - Благодарю вас за Надежду Петровну!

   Маня подает Ксаверию руку.

   - Если я была резка с вами, простите, - упавшим голосом говорит она. - Я совсем невменяема эти дни.

   Вдруг она видит его улыбку, вернее, тень улыбки.

   "Разве ты можешь обидеть меня?" - говорит это лицо.

   Рука Мани опускается. И даже губы ее белеют.

   Он с порога кланяется ей.

   Портьера падает за ним.

   - Я только провожу его, - говорит Штейнбах. - Подожди.

   Когда через десять минут он входит в кабинет, она стоит все в той же позе, у окна, раздвинув шторы и глядя в сумрак. Лицо у нее больное. Глаза пустые. Белые губы стиснуты с горечью.

  

  

   Гаральд, я вас не знаю и никогда не видела вашего лица. Еще вчера ей были ничто для меня. Как же случилось, что сегодня ей заняли такое большое место в моей душе?

   Вчера опять я стояла на распутье... Жизнь - Сфинкс, со всем, что есть в ней мрачного, - с самодовольной наглостью победителей, с рабством и нищетой побежденных, - уже не в первый раз встала передо мной и задала роковой вопрос: "Кому ты служишь?"

   Ответ для меня был только один: "Я служу ликующим".

   И этот ответ подрезал крылья моей слабой души. Остры были ступени, по которым я шла вверх эти годи, стараясь не думать, не оглядываться. Но я упала и разбилась. И, задыхаясь в пыли большой дороги, я говорила себе: "Теперь конец. Жить уже нечем..."

   Я прочла вашу "Сказку". Она долго искала меня.

&nbs