Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

он мог взглянуть тогда в больное милое лицо, услыхать крик ее, с которым она кинулась бы ему на грудь. Ведь она-то простила бы. Разве любящая женщина помнит оскорбление? О, если б и он мог крикнуть ей в лицо слова, которые жгли его душу: "Прости. Я не виноват. Я не знал, что ты будешь матерью. Зачем ты обманула меня?"

   Расчет Штейнбаха был верен. Нелидов попал в ловушку, расставленную врагом. Ослепленный ревностью и местью, он потерял последнюю возможность примирения - то, за чем мчался, как безумец, получив письмо Сони. Он потерял тогда свою дорогу к счастью.

   "Полно! Полно! - внушает он себе. - Какое же это было бы счастье? Примирение на миг и озлобление часами. Ревность, упреки, страдания. Ненависть и недоверие. Разве возможно счастье без веры? А разве такой можно верить? Обманула раз, обманула бы опять. Все к лучшему. Надо взять себя в руки. Забыть прошлое. Осознать свои обязанности. Не изменять себе...

   - Николенька-а-а, - звучит издалека, как бы во сне, голос Кати. - Тебя управляющий жде-е-ет.

  

   Неожиданно приезжает губернатор.

   Годы не изменили его: все так же стройна его фигура, и так же изящны его движения. Переменился только чиновник особых поручений. Штейнбах знакомит их с Надеждой Петровной, "Тетушка моей жены", - говорит он и спешит распорядиться о завтраке. Надежда Петровна чувствует на себе удивленный и пронизывающий взгляд губернатора.

   Но с огромным самообладанием она ведет светский разговор по-французски.

   Входит Маня в парижском туалете. Губернатор оживляется. Обе женщины обмениваются быстрым многозначительным взглядом, пока губернатор говорит чиновнику особых поручений:

   - Я знал баронессу еще подростком. Кто мог подумать?

   За завтраком обе дамы любезно угощают гостей, звонко смеются, беспечно делятся воспоминаниями об истекшем сезоне в Париже.

   Раскуривая сигару, Штейнбах спрашивает, что нового в крае?

   - Неспокойно, Марк Александрович. Бы слышали, что нынче ночью убит стражник в Лисках? Нет? От вас я еду прямо туда. Чувствуется опять какое-то брожение.

   - Может, личная вражда?

   - Э, нет. Про случай с Нелидовым вам уже рассказали?

   - Что тут общего? Нелидова давно ненавидят.

   - Mon cher baron {Дорогой мой барон (франц.).}, не беретесь ли вы защищать террор? Это с вашим-то дворцом, с заводом? С вашими владениями?

   - При чем тут террор? Я никогда не был его сторонником. Я принципиально отрицаю его. Но простая справедливость".

   - Когда начинается пожар, кто может предвидеть, чем он кончится? Почему вы думаете, что вы больше других застрахованы от слепой злобы?

   И губернатор вкрадчиво глядит в глаза хозяина, ища в них тени смущения. Но бледное лицо непроницаемо, как всегда.

   - Присядем здесь, Марк Александрович. Не скрою от вас, я жаждал видеть вашу супругу, но приехал раньше, чем думал, и по делу неприятному... Я получил на вас донос.

   Глаза их встречаются. Оба молчат одну секунду.

   - Да, как это ни странно. Мое первое движение было скомкать и бросить в корзину это грязное письмо. Но его читали другие, мой секретарь"

   - Откуда этот донос?

   - Из Москвы. Вы знаете моего двоюродного брата жандармского полковника в Ч.? Он тоже получил сведения, и настолько странные...

   На этот раз дрогнули веки Штейнбаха.

   - Вы можете мне их сообщить?

   - Марк Александрович, я буду с вами откровенным. Как друг вашего покойного отца и связанный с вами долголетними и прекрасными отношениями, столь обязанный вашей щедрости во всех моих начинаниях.

   - Благодарю вас и очень ценю.

   - Вот эта особа, гостящая у вас в данную минуту?

   Штейнбах отодвигается невольно.

   - Какая особа?

   - Эта... тетушка вашей жены?

   Они опять молча глядят друг другу в глаза.

   - H-ну? - нервно срывается у Штейнбаха.

   Губернатор придвигает свое лицо к его лицу и говорит шепотом:

   - Она так поразительно похожа на женщину, которую мы искали шесть лет назад! Вот и вы не можете скрыть волнения.

   - Помилуйте, Анатолий Сергеевич, как не волноваться? Я огорчен, возмущен. Я вернулся на родину с женой, пригласил ее любимую тетушку, ее крестную мать. Мы надеялись повеселиться, устроить грандиозный праздник в именины жены. И вдруг из-за какого-то доноса, из-за какого-то сходства нарушать покой больного человека? Позвольте спросить, чем я, наконец, виноват во всех бредовых идеях ваших подчиненных? Нет дела - вы сами его создаете. Нет революции - вы сами вызываете ее призрак.

   - Марк Александрович!..

   - Нет, это возмутительно! - перебивает Штейнбах, бегая перед скамьей с потухшей сигарой в руках, - наконец, я ничего не боюсь, ваше превосходительство! Можете делать обыски здесь, в Москве, где вам угодно, если это может успокоить вашего двоюродного брата. Будьте уверены, я не спрячусь.

   Он бросает сигару. Губернатор встает.

   - Марк Александрович, неужели мы будем ссориться? Я, как друг, приехал предупредить вас.

   - Этого я не просил. Если я виноват, арестуйте меня, обыскивайте. Если нет, не нарушайте моего покоя. И не оскорбляйте моих гостей.

   - Но постойте! Вы меня совсем в грязь втоптали. Должны же вы узнать, на каком основании..

   Штейнбаху только этого и надо. Он садится опять. Оба раскуривают сигары. Губернатор рассказывает:

   - Эта женщина изменила свой маршрут. Сестра ее вместо Прилук тайком выехала тоже в Москву, как будто лечиться, на самом деле - на свидание с нею. А здоровая сказалась больной. Все в усадьбе ждали, что эмигрантка приедет на родину. Ошиблись. Теперь стерегут поезда из Москвы. В такой момент, когда опять началось брожение в крае, а вы спросите, чего мне стоило его подавить, одно присутствие этой женщины...

   - Теперь понимаю, У страха глаза велики. Бедная тетушка! Ее двойник сидит в Москве, а она виновата, что у нее черные глаза и румяные щеки.

   - Ага! Вы, следовательно, знаете и ту?

   - Кто ж ее не знает, Анатолий Сергеевич? Кто ею не интересовался? Особенно за границей? И, пожалуй, я не отрицаю: сходство есть, сходство типа. Но надо быть русским чиновником, чтоб из жизни делать такой кошмар.

   - Mon cher, надеюсь, что между нами..

   - Тетушка хотела уехать после именин жены. Теперь я ее удержу. Я не хочу подвергать ее неприятностям в дороге.

   - Да, да, вы правы, это будет самое лучшее.

   - Но, позвольте вам напомнить, вы говорили, что у вас есть донос на меня?

   - Марк Александрович, я вас давно предупреждал! Ваши постоянные сношения с эмигрантами и денежная помощь...

   - Только-то! Но ведь я же никогда не скрывал моей принадлежности к партии.

   - Но я очень прошу вас, как старый друг вашего отца, быть осторожнее. Я не смогу предотвратить беды, когда получу прямое предписание из Петербурга. Вот, например, ваш персонал...

   - Что такое?

   Губернатор берет хозяина под руку и идет с ним к террасе, куда вернулись остальные.

   - Ведь это уже тайна полишинеля, Марк Александрович, что у вас садовником служил анархист, сын генерал-майора, князь Сицкий, приговоренный к виселице за убийство трех городовых, пытавшихся его арестовать.

   Штейнбах останавливается внезапно.

   - Вы это знали, Марк Александрович?

   - Да, ваше превосходительство, я это знал.

   Губернатор смущен. Такого признания он не ожидал.

   - H-ну, и что же?

   - Он умер, как вам известно. Мы стоим у его могилы.

   Губернатор невольно оглядывается.

   - К чему бравировать? Вы могли бы и не выдавать себя. Но мне прямо указывают на некоторых лиц...

   - А именно, вы не хотите сказать? Ваше дело. Настаивать я не смею. Но предупреждаю, что паспорта у них у всех в порядке. И арест кого-либо из них без причин и улик я буду считать за личное оскорбление себя. Да, себя, ваше превосходительство! И этого дела я так не оставлю.

   Через полчаса губернатор уезжает. Когда коляска едет мимо больницы, Лика выбегает на крыльцо и, прикрыв глаза ладонью, зорко и странно глядит в лицо губернатора.

  

   - Вы его видели? - спрашивает Надежда Петровна Лику в отдаленной аллее парка. - Вы хорошо запомнили его лицо?

   - Да, да, да!

   - Вот мой завет вам: кто сеет ветер, тот пожнет бурю. Вы не боитесь бури, Лика?

   - Нет! - тихо и твердо отвечает та.

   - Детей не пожалеете?

   - У них отец.

   - А молодости, Лика? Жизнь еще вся перед вами. Чем каяться потом, лучше не идти по этой дороге: круты эти ступени.

   - Я не раскаюсь. А если мое сердце дрогнет, я буду думать о вас.

   Надежда Петровна берет в руки голову Лики и крепко целует ее в лоб. Обе взволнованы.

   - Чего не успела я, то сделаешь ты! - страстно говорит старуха, сверкая молодыми глазами.

   Бледно и вдумчиво осунувшееся лицо Лики.

   Где-то рядом хрустнула ветка. Они смолкают и встревоженно озираются Но все тихо кругом. Они молча идут назад И внезапно останавливаются. За елью стоит рабочий с длинной веревкой в руках.

   - Что вы тут делаете? Кто вы? - сурово спрашивает Лика.

   Он поднимает голову, и Надежда Петровна не может подавить безотчетного страха.

   - Мы рабочие из Ржавца, - запинаясь и избегая взгляда Лики, отвечает он.

  

   В ту же ночь тройка без факелов и фонарей, без бубенчиков и колокольчика спускается из Липовки в Яр. В ней сидят две женщины, одетые одинаково, в косыночках, без шляп, покрытые шалями, которые скрывают фигуру. В руках у них большие черные кожаные сумки. Мужчина в широкополой шляпе сидит на передней лавочке.

   Ночь темна. Луны нет. Чуть белеет дорога.

   - Неужели видите что-нибудь, Василий Петрович?

   - Не беспокойтесь, Марк Александрович! Я дорогу запомнил. Каждую рытвину я знаю наизусть. А глаза у меня зорки, как у охотника.

   Едут в глубоком молчании мимо спящих сел.

   Наконец мелькнули огни маленькой станции, которую минуют все скорые поезда. Уже светает. Сейчас здесь пройдет пассажирский поезд Он тоже стоит всего две минуты.

   Надежда Петровна берет в руки лицо Мани и целует ее.

   - Увидимся, деточка?

   - Скоро, скоро. Ждите меня! - страстно отвечает Маня.

   "Где увидитесь? Когда?" - хочет крикнуть Штейнбах. Но слова его замирают в груди.

   - Поезд идет, - говорит в пространство сонный жандарм и сладко зевает.

   Штейнбах быстро идет до конца платформы и загибает за угол станции, прежде чем поезд скрылся из глаз. Никто не смотрит. Никому нет дела. Здесь его никто не знает.

   О, благословенная глушь! Теперь скорей! Скорей!

  

   На другую ночь перед сном Маня расчесывает волосы. Она слышит крадущиеся шаги под окном.

   Она тушит огонь и открывает окно.

   - Это вы, Остап? - с легкой тревогой спрашивает она.

   Никого. Ей показалось. Жаль все-таки, что нет собак. Их не спускают с тех пор, как вернулся дядя. Их лай мешает ему спать.

   Она уже легла. Душно. Не хочется запирать окна. В сущности, кого бояться? Марка любят и ценят здесь.

   Она уже дремлет. Опять крадущиеся шаги..

   Инстинктивно вся съежившись, Маня беззвучно сползает с постели. В руке зажат электрический фонарик. Кто-то остановился под окном. Вор? Не может быть...

   Она крадется вдоль стены. Ей из темной комнаты видно, что кто-то стоит под окном, на дорожке.

   Моментально она поднимает руку и нажимает на кнопку фонарика. На одно мгновение она видит вытянутую шею, белое пятно безбрового лица, белые глаза, полуоткрытый рот...

   Шорох в кустах. Никого на дороге. Фонарь гаснет.

   С невольной дрожью Маня запирает окно.

   Где она видела это лицо? Недавно, на днях. А если это... Не может быть. Просто рабочий, их тут много, строят арки для иллюминации. А все-таки, слава Богу, что о_н_а уже далеко.

  

   Маня ездит верхом по окрестностям, иногда с мужем, чаще одна.

   У опушки Лихого Гая она сходит с лошади и идет по чуть заметной тропинке в тень корявых, угрюмых стволов.

   Здесь. Кажется, это было здесь.

   Гудят где-то пчелы. Должно быть, над гречихой. Вся розовая и смеющаяся в знойной ласке солнца раскинулась она там, на опушке леса, и шлет Мане как привет свои медовые ароматы. Воздух словно струится вдали, а здесь, в зеленом сумраке, незримо свершается великое таинство жизни. Страстно торопится использовать каждое мгновение тот, кому дано прожить так мало. Целый столб мошек вьется в золотом луче, пронизывающем лес.

   "О, мудрые создания, не ведающие страха, жалости и раскаяния, творящие здесь чью-то высшую нерушимую волю и безропотно исчезающие в ночном мраке! И я хотела бы быть, как вы. О, вечное солнце! Облака, плывущие там, высоко, и уже тающие под моим взглядом, запах земли и сгнивших листьев, скрип старого дуба, пережившего поколения. Да разве я не вы? Разве не чувствуете вы, как близка вам я, - вернувшаяся к вам с обновленной душой?"

   Как очарованная, стоит Маня в зеленом сумраке, глядя в золотую даль. Дремлет степь. Ни людей, ни звуков. Сладкий мир бродит неслышными стопами по молчаливым полям; по дорогам, бегущим вдаль и пропадающим из глаз; по кладбищам с безвестными могилами. И тихонько входит этот мир в мятежную душу. Слезы счастья жгут глаза. Забытая радость, что глянула на нее, звонко смеясь, из ветвей старой беседки, - она опять вернулась, и душа затрепетала от восторга.

   "О, дивная Жизнь! Люблю тебя во всем твоем непрестанном творчестве, во всем твоем безудержном стремлении. Зачем ты привела меня сюда, где я страдала и любила? Пусть загадочны твои веления! Я безропотно приму их и исполню твой закон - как этот цветок, как это поле, как эти облака вверху, как пчелы, гудящие рядом, как мошки, гибнущие с закатом. Пусть и я умру! Пусть уйду во мрак! Но ничто не отнимет у меня эту радость - слышать в себе все эти голоса, чувствовать в себе все эти соки, сливаться с птицами и мошками, с травой и камнями в одном гимне тебе, прекрасная Жизнь!"

   Уже падают сумерки, когда Маня верхом возвращается с далекой прогулки, вся затихшая, вся завороженная молчанием и ширью степи.

   Вдруг далеко впереди, на фоне гаснущего заката, она видит знакомый силуэт. Николенька...

   Сердце дрогнуло и остановилось на миг. Потом забилось так бурно, с такой болью, что слезы выступили на глазах, закрывшихся невольно. Но когда она открыла их, силуэт уже исчез за деревьями балки.

   "Это мне померещилось, - думает Маня. - И разве я хочу этой встречи? Зачем? Наши пути разошлись. Мы оба нашли свое счастье в другом. Мы чужие. Разве не оттолкнул он меня?"

   Закат угас. Она пускает лошадь в галоп. Сейчас стемнеет. Марк будет волноваться. Ему вредны волнения.

   "Милый Марк"...

   "Мое сердце дрогнуло", - говорит она себе, в глубокой задумчивости подъезжая к чугунной решетке парка.

   Маня опять полюбила далекие прогулки. Вернее, в ней проснулась старая страсть. Разве девочкой не исходила она все эти заманчивые дороги, которые змеятся в степи? Разве не сидела она на этих молчаливых курганах, грезя о тех, кто стоял здесь на страже, зорко пронизывая даль соколиными очами? Или о тех, кто спит под землею вечным сном, ревниво храня заветные клады?

   Часто дядя догоняет ее. Идет согнувшись, словно ища следы кого-то, кто здесь прошел, и не вернется.

   Он не мешает ей. Иногда они бродят рядом молча, каждый погружен в свой мир. Но радостен и светел этот мир для Мани. А в зрачках старика отражается ужас.

   - Кого ты ищешь, дядя?

   - Здесь прошла Сарра. Моя утраченная радость. Молодая, как ты.

   - Разве она была здесь?

   - В то лето мы шли с нею по этим дорогам. А осенью ее убили. У тебя ее глаза. И смех твой так же звонок.

  

   - Не ходи за мной, дядя. Хочу быть одна.

   - Я боюсь, Маня.. Боюсь...

   - Чего ты боишься?

   - Разве ты ничего не слышишь?

   - Нет, дядя, ничего. Только гуси кричат на гребле.

   - А я слышу шаги. Судьба идет, Маня. Твоя судьба.

   - Пусть идет! Ты не защитишь меня, милый дядя. Но успокойся! Ты сам создаешь себе ужас из жизни. Взгляни, как хорошо крутом! Мне хочется молиться и благословить весь мир.

   - Вернись, Маня. Смерть подстерегает все живущее на земле.

   - Я не боюсь смерти.

  

   Солнце склоняется на запад, когда Маня торопливо спускается по ступеням террасы.

   - Куда ты? - спрашивает Штейнбах, которого поразило ее лицо.

   - Н-не знаю. Куда-нибудь пойду. Нет, Марк, не провожай меня! Я хочу побыть одна.

   Он покорно садится на террасе и развертывает газету.

   Сверху, из бельведера, украшающего дом, он видит все. Она спустилась в яр. Потом поднялась по тропинке к Лысогорам. Вон платье ее забелело вдали, и так ласково засветился на солнце ее алый зонтик. К Соне? Навряд ли. Вон скрылась за деревьями парка. "Она идет к прошлому, - думает Штейнбах. - И если это так, то я потерял ее - на этот раз навсегда...

   А Маня шаг за шагом прошла мимо парка Горленко, мимо заброшенной беседки, откуда она глядела на Липовку, мечтая о Яне. Парк кончился. Вон за высокими коноплями и березовой рощицей уже начинается левада.

   Маня медленно идет мимо табачного сарая, где в первый вечер она услыхала голос Яна. А вот и курган, откуда они с Соней когда-то каждый день прощались с солнцем.

   Она садится на этот курган и смотрит в небо.

   Ничто не изменилось кругом. Тот же алый свет дрожит в воздухе, и чернозем кажется бурым. Те же стебли тыкв, как змеи толстые и извилистые, тянутся к ее ногам и выбегают на тропинку. Так же сухая трава скользит под ногой. Тем же холодком веет из яра. И так же беспредельна степь.

   Солнце садится все ниже. И постепенно исчезает действительность. Она опять девочка с широко открытыми на Божий мир очами, с жадной, тоскующей душой.

   Как больно, что жизнь уходит! Вот опять умирает день. Огни горят в зрачках, и золото сверкает в кудрях ее. На голове венок из васильков. "Приди же, радость! Свершитесь, грезы! Я жду вас так долго! Так страстно жду!"

   Вот-вот сейчас она услышит четкий звук копыт по сухой земле. И появится всадник в английском шлеме и крагах. Он удивленно взглянет на двух девочек. Поднимет над белым лбом свой шлем. И скроется вдали, за дымкой пыли. Как сказка, как сон. А глупое сердце рванется за ним в безумной жажде счастья.

   Неизъяснимым очарованием полны для Мани эти прогулки. Она ждет, когда солнце коснется земли, врежется в нее раскаленным краем и, глянув на Маню в последний раз багровым печальным глазом, уйдет под землю. Еще немного - и погаснут краски. И прежде чем она добежит до парка Липовки, уже спустится ночь. Скорей! Скорей! Вот сейчас на краю дороги дурман сверкнет на нее своей одуряющей белизной. А там конопля. А за ними сарай. А у сарая Ян...

   Она возвращается домой с таким чувством, как будто не было этих шести лет страданий и борьбы. Как в рассказе Эдгара По, где страстной силою желания мертвая жена губит живую и перевоплощается в ее тело, чтобы упиться новым счастьем, в душе Мани потихоньку умирает гордая, мятежная и страстная Marion. И мечтательная девочка с горячими глазами возникает из праха. С лицом, усталым от счастья, потрясенная избытком ощущений, разбитая, возвращается она в Липовку. Туда ли она зашла? Неужели для нее горят вот эти огни на террасе и ее ждут эти ненужные, далекие люди? Зачем ждут? Ужинать? Боже мой! А ведь там еще остались таинственные дороги. Там еще бегут манящие тропинки и зовут вдаль. Там за каждым поворотом ждет ее новое.

   - Что же это так долго, Маня? - раздается голос, и высокий силуэт ее мужа выступает из мрака.

   Мужа? Так у нее есть муж? Как это случилось?

   - Я так давно жду тебя, Манечка!

   Она покорно идет за ним. Ее ноги влажны от росы, и край юбки отяжелел от сырости. Как тогда, как тогда...

   Но у девочки Мани была свобода. Целая жизнь лежала перед нею. Такая богатая, такая огромная.

   - Где ты была, Манечка?

   - Не помню, Марк. Далеко.

  

   Почему нынче сумерки застали ее на леваде? Загляделась ли она на тучи, заслонившие солнце? На багряное, зловещее небо? Она очнулась от глухого топота.

   Кто едет там, внизу, по глубокой лощине? Сон это или явь? И почему опять дрогнуло ее сердце? Напряженно глядит она вниз. Вот показалась голова лошади, всадник в серой блузе и крагах.

   Маня встает с глухим восклицанием. Но прежде чем она успела что-то понять, всадник снимает фуражку и высоко поднимает ее над головой. Испуганная лошадь мчится в галоп и скрывается из виду.

   Маня опять садится. Ноги ее дрожат. Сон наяву. Да. Но чего же испугалась она? Это бледное, исхудавшее, уже не юное лицо с изумленными чужими глазами лишено очарования. Не с ним бродила она все эти дни рука об руку по далеким дорогам. Не с ним сидела рядом на курганах и глядела на закат. У того были пушистые щеки и алые губы. У того была молодость. Чего, однако, испугался он? Не принял ли он ее за призрак? Он прав: между Маней, которую он любил, и знаменитой Marion разве есть что-нибудь общее?

   Она оглядывается, тоскливо сжав брови. И чуда никакого нет. Лес Нелидовых лежит далеко от его усадьбы, и эта дорога ведет туда. Да, да, конечно, так. Он ехал из леса, как тогда, десять лет назад. Вот и объяснение сна наяву.

   Она поднимается среди быстро падающих сумерек и идет, шаг за шагом, вся разбитая. Отчего? И откуда эта тоска? Если б только знать, что почувствовал он? Что подумал?

   Уже темнеет, когда она подходит к спуску в лощину, отделяющую Лыеогоры плотиной и прудом от большой дороги и Липовки. Где-то за тополями тихонько ржет лошадь. Кто-то беззвучно выдвигается из темноты.

   - Не пугайтесь! - слышит она знакомый голос. - Это я.

   Она останавливается, и нет у нее дыхания. Кровь с такой силой прихлынула к сердцу, так бешено забилось оно, что Маня глохнет. Что он говорит? Какие слова говорит он ей?

   - Вы узнаете меня? - робко спрашивает он, наклоняясь к ее лицу.

   - Да, я тебя узнала. Я давно ждала тебя, Николенька.

   Он отодвигается, как будто она ударила его в грудь.

   "Сон или нет? Сейчас проснусь..." - думает она.

   - Я тоже искал этой встречи... Я много думал о вас. Я страшно виноват перед вами...

   - Ты? Передо мной?

   Она молчит одно мгновение.

   - Но в чем же ты виноват передо мной, Николенька? - грустно и нежно спрашивает она, овладев наконец собой.

   Но от этого нежного голоса ужас охватывает Нелидова. Он не в силах унять внутренней дрожи,

   - Зачем вы т_а_к говорите? Зачем это т_ы? Вы жена другого. Не зовите меня Николенькой.

   Она тихо, грустно смеется.

   - Как же ты хочешь, чтоб я звала тебя теперь, когда все эти годы, думая о тебе, я называла тебя так?

   - Все эти годы? Что вы хотите сказать?

   Она слышит его дыхание. Видит его страдающий взгляд. И все-таки не может очнуться. Сон- сон... Ничего нет наяву. Это воплотилась греза. Это колдует надвигающаяся ночь. И сама она боится шевельнуться. Боится громко говорить.

   - Мари, выслушайте меня! Снимите с души моей камень. Я встретил на днях на лесной дороге девочку..

   - Это твоя дочь, Николенька. Теперь ты в это веришь?

   Она слышит странный звук, как будто подавленное рыдание.

   - Ах... Вы никогда не простите мне эту низость!

   Она тихонько подходит и берет его руку. Ей страшно проснуться. Нет, это не сон! Вот его рука, маленькая, горячая, сильная. Но отчего дрожит он всем телом? Почему отдергивает руку? Жалость бездонная, бескрайняя вдруг входит в душу и затопляет ее.

   - Я все простила, Николенька, - глубоким голосом отвечает она.

   Она безмолвно глядит на белеющее в сумраке лицо, на пышные волны волос, на эти капризные брови. Он видит опять ее незабвенные глаза. Он крепко стискивает зубы. Он боится себя. Кто-то темный и страшный смотрит из его глаз на эту чужую женщину, которой он владел. И нельзя дать е_м_у воли. Ни слова, ни движения! Иначе рухнет все, чем он жил. И раздавит его самого под обломками.

   Они не слышали шагов и невольно вздрагивают, когда высокая черная фигура встает рядом. Яркий свет электрического фонарика озаряет сперва лицо Мани, затем лицо Нелидова. И замирает на нем. С удивленным и гневным жестом Нелидов отступает в тень. Но свет опять настойчиво нащупывает его лицо и останавливается, точно спрашивает: "Кто ты?"

   - Не бойся, Николенька. Опусти фонарь, дядя! Ты искал меня?

   Нелидов делает еще шаг назад. Но свет его ищет. Старик глядит безмолвно и пристально, как будто хочет навсегда запомнить его черты.

   - Дай сюда! - говорит Маня, беря руку старика, и отходит с ним на дорогу. Все погружается в полумрак.

   - Кто это, Маня? - шепчет старик. - Где я видел его?

   - Это отец Ниночки, не бойся! Он мне не сделает зла. Иди, иди... Жди меня внизу, у пруда. Я сейчас вернусь.

   Они опять вдвоем. Неподвижен силуэт Нелидова. Его снова поразило сходство старика со Штейнбахом. Темная ревность вновь зажглась и отравила сердце, смягченное печалью.

   - Как зовут мою дочь?

   - Нина.

   - Вы страдали, Мари. Теперь я понял, почему вы хотели умереть.

   - Скажи мне ты, Николенька! В эту великую минуту примирения скажи мне ты, как прежде.

   Стон срывается у него. Он делает к ней шаг. Но опять огромным усилием воли побеждает свой порыв.

   - Если были слезы и страдания, Николенька, я их люблю теперь. Все стало священным в этом прошлом. Как могла я проклинать тебя? Ты дал мне мое дитя И не надо тебе ни страдать, ни каяться. Будь счастлив, Николенька! Я твой друг навсегда.

   Она протягивает руку. Он держит ее крепко, боясь прикоснуться к ней жаждущими губами. Боясь близости. И страшась разлуки.

   Она первая приходит в себя и оглядывается.

   - Уже ночь. Я пойду. Прощай, Николенька!

   - Как вы пойдете? Здесь круто, вы оступитесь. Дайте руку!

   Вдвоем они спускаются в яр. Голова кружится у Нелидова. Он почти обнял эту женщину, которой полны его бессонные ночи, его безумные сны. Ах, если б еще раз, один только раз взять ее, как в ту незабвенную ночь в беседке! А потом? "Смерть", - говорит в душе кто-то суровый и чуждый. Ж_и_ть п_о_т_о_м у_ж_е н_е_л_ь_з_я.

   "И не надо!" - с отчаянием отвечает его сердце.

   И во второй раз, как в ту ночь, в Венеции, сквозь туман жизни Нелидов вдруг видит трагическое лицо Вечности.

   Вот и плотина. Тускло поблескивает темное зеркало пруда. Кто-то идет по мосту. Слышны голоса. Сверкнул глаз фонаря.

   - Маня... Ты?

   Оба вздрогнули. Нелидов отдергивает руку.

   - Я, Марк. Иду.

   Вдали уже видны две высокие фигуры, как будто это Штейнбах и двойник его.

   - Прощай, Николенька! - шепчет она. "Конец", - звучит у него в ушах.

   - Мара... Я еще не все сказал. Вы должны меня выслушать. Придете? Когда?

   - Завтра. Там

   Нелидов скрывается за кустами, сбегающими по круче. Лошадь его тихонько ржет наверху, точно зовет его.

   Маня стоит как ослепленная, ничего не видя во мраке смятенной души. Нет сил двинуться дальше.

  

   Штейнбах настороже. Он видел лицо Мани, когда она вернулась. Случилось что-то важное, что-то большое. Эта женщина уже не живет, а грезит. О чем? Что, кроме встречи с Нелидовым, могло так потрясти ее?

   На его осторожный вопрос она отвечает мягко, но отчужденно:

   - Не спрашивай, Марк! Пусть уляжется! Все скажу потом.

  

   Маня лежит с закрытыми глазами. Кругом ночь и тишина. Весь дом заснул.

   Что случилось? Она опять стоит на распутье. И две дороги лежат перед нею.

   Они встретились наконец. Завтра вновь увидятся. Он скажет ей что-то забытое, важное. А потом?

   Сердце Мани замирает. Что же будет потом? Она вернется к любимому мужу. Он вернется к любимой И все пойдет по-старому. Только одним желанием будет меньше в душе. Погаснет греза о прекрасной возможности. Он останется здесь. Она уедет в Париж. Как жизнь проста!

   Она лежит с закрытыми глазами. А душа поет. Какую песнь? Торжествующей любви? О, нет. Печальна эта песнь, и сладка эта печаль. Она переживает вновь все, что свершилось там, среди молчания полей, под темнеющим небом. Счастье ли? Горе ли? Все равно! Не избегнешь, не изменишь ничего.

   Но какое блаженство в этой беспредельной нежности! Точно мать своего больного ребенка, любит на его сейчас. Страсть? Ревность? Безумие прежних дней? Нет. Ничего этого нет. Как хорошо! Как тихо на душе! Вот его худое, бледное изменившееся лицо. А рядом смуглое личико Кати. Больно? Нет. Вот он целует Катю. Пусть целует! И это не больно. Даже хорошо. Какой ужас, если б он не любил жену, если б он страдал, если б он..

   Она на мгновение открывает полные страха глаза. Нет! Это невозможно. Ее-то он разлюбил. И слава Богу! Все проходит. Разве она сама не любила Гаральда? Не находила радость в других объятиях?

   И есть еще что-то, от чего мир входит в ее душу. Сознание собственной силы изумляет и радует ее. Странное чувство - это сознание своего превосходства над человеком, державшим когда-то в руках ее жизнь, одним взглядом пославшим ее на смерть. И только сейчас, припомнив, как они стояли рядом, он - подавленный и трепещущий, она - владеющая собой, - Маня видит, как выросла она сама за эти годы, какой долгий и трудный путь прошла ее душа. Можно ли с этого пути вернуться назад? Можно ли с высокой башни, где видел солнце, добровольно спуститься вниз, где царит мрак, где пахнет тлением?

  

   Когда солнце спускается, Маня выходит из парка. Лицо ее странно торжественно. Глаза углубились. Они смотрят в душу. Что видят они там? Все ту же силу. Все ту же радость. И нет колебаний. И нет страха.

   - Куда ты, Маня? Мне можно с тобой?

   - Нет, Марк. Меня ждет Нелидов.

   Они стоят рядом, облитые ласковым, уже холодеющим солнцем. Его лучи играют в волосах Мани, в ее зрачках. Она точно вся пронизана светом.

   - Я это знал, - тихо говорит он, опуская голову.

   - Я рада этой встрече, Марк. Мы примирились. Не знаю, что хочет сказать он мне сейчас. Но я обещала прийти.

   - Маня, не ходи! Умоляю тебя. Если ты хоть немного меня жалеешь...

   Пораженная его отчаянием, она останавливается.

   - Ты мне не веришь? Не бойся, Марк. Я сильна. Скажу тебе больше, я уже не люблю его. Вернее, я люблю не его, а память прошлого. И это прошлое здесь, на этих дорогах, в этих полях, в лесу. И его я не могу забыть. Все остальное ниже. Все остальное бледно. О, Марк! Не надо страдать. Мы скоро уедем. Подари мне эту радость жить в прошлом еще несколько дней. Это чистая радость. Ни тебе, ни мне не придется краснеть за нее. Я иду, Марк. Боюсь, что солнце сядет. Я хочу видеть закат. Этот день - мой. До свиданья, милый Марк!

   Она идет, спокойная, со счастливой улыбкой. Он глядит ей вслед, охваченный ужасом.

   "Я з_н_а_ю, ч_т_о о_н с_к_а_ж_е_т ей. Она не простит. Я погиб...

  

   Маня сидит на пригорке и смотрит вдаль.

   Что он хотел сказать ей? Что-то важное. Не все ли равно? Она сидит здесь, потому что иначе быть не могло. И эту степь, и этот закат, и эту встречу, и все, что он скажет, - она этого ждала все годы. Она это видела когда-то, быть может, во сне...

   Солнце уже низко, когда вдали показывается Нелидов. Он идет, должно быть, прямо с полевых работ, и на этот раз пешком. На нем серая блуза, перехваченная поясом, высокие сапоги. Удивительно идет этот простой костюм его стройной фигуре и породистому лицу, быть может, именно благодаря контрасту. Он издали смущенно улыбается Мане, высоко подняв фуражку. О, милое лицо! Эти стройные плечи, эта больная улыбка. Сердце дрогнуло от умиления.

   Она встает, такая странная, такая экзотичная в своем белом узком, облегающем все линии ее тела платье, с открытой шеей и руками, - такая непонятная среди этих мирных полей, похожая на какой-то тревожный сон. Она видит жадный, изумленный взгляд, которым он окидывает ее фигуру. И чувство отчуждения вдруг холодной струйкой вползает в душу Мани. "Его жена такого платья не надела бы, - мелькает мысль. - Но что мне до его осуждения! И зачем так горят мои щеки? Даже больно глазам...

   Он целует руку, которую она протянула ему с видом королевы, вся чужая и надменная. Его поцелуй длителен и горяч. И сразу темнеет ее душа. Вспоминается Катя. Вспоминается собственная боль, когда он отверг ее. И если глаза его загорелись страстью, она не позволит ему ни одного движения, "На таких, как вы, не женятся", - звучит издали жестокий голос. Это так он говорил с нею. О, er¢ страсть не найдет отзвука в ее душе! "Она уже не страшна мне. Я выросла. Я сильна...

   - Простите, что я в таком виде, я прямо с работы. Вы давно здесь? Прошу извинения. Я не хотел, чтоб рабочие видели, куда я пошел.

   Как робко звучит его голос! Как неуверенны движения! Ее взгляд смягчается. Не надо вражды. Этот миг минет, и они никогда не встретятся.

   - Сядем, Николенька! - со вздохом говорит она, опускаясь на пригорок. - Побудем здесь, пока не зайдет солнце.

   - Мари, я поступил как безумец. Я не должен был звать вас сюда. Здесь каждую минуту могут нас увидеть.

   - Чего же ты боишься, Николенька?

   - Я должен беречь ваше имя. Вы замужем,

   - Помолчи. Не нарушай моего настроения. Я давно жду тебя. Шесть лет жду этой встречи. Не говори. Не вспоминай. Дай мне грезить с открытыми глазами! Забудь, что у меня есть муж и что тебя ждет жена. Разве ты не чувствуешь, что все это призраки? А правда только ты, и я, и этот курган, и этот закат?

   - Если б это было так! - с горечью срывается у него.

   Он оглядывается. Но кругом безлюдно. Где-то внизу, в долине, идет стадо и громко щелкает бич. А вдали показались гуси, точно снег выпал на черное вспаханное поле. Крохотная босоногая девочка гонит их на хутор.

   Нелидов садится у ног Мани, на сухую, побуревшую траву, и снизу вверх глядит в ее розовеющее в закатном свете лицо, чужое - с этой прической, с этим странным, мечтательным выражением, - но обольстительное, грешное лицо, опьяняющее, как запах туберозы, от которого стучит сердце и кружится голова. Он борется с собой, стискивая руки, стискивая зубы, стараясь глядеть в сторону. Но нет сил, ведь этот миг исчезнет, завтра уже ничего не останется, кроме жгучего воспоминания.

   - Вы счастливы, Мари? - помимо воли срывается у него. - Вы любите вашего мужа?

   Она смотрит на солнце.

   - Сейчас зайдет, смотри! Немножко-немножко осталось, один краешек...

   Он робко берет ее руку и страстно целует ее.

   - Как вы переменились, Мари! Вы для меня сейчас новая и чужая женщина.

   - Гляди! Гляди! - Она нежным движением поворачивает его голову к закату. - Сейчас скроется...

   - У вас совсем другое лицо.

   - Вот и село... - с глубоким вздохом говорит она.

   И вдруг в ее зрачках, в ее улыбке он видит вновь давно исчезнувшую девочку - свою Маню, которую он любил так страстно. Точно она выглянула из окошка чужого дома и печально улыбнулась ему. Его волнение так сильно, что он не может заговорить и, побледнев, закрывает глаза.

   - Помнишь, Николенька, нашу первую встречу вот здесь? - мечтательно спрашивает она. Совсем как прежняя Маня.

   - Здесь? Нет, не помню, вы ошибаетесь...

   Она тихонько отодвигается. И холодно, и печально глядит на гаснущую полоску, на загорающиеся высоко в небе облака.

   - Вот я опять потерял вас, - с тоской говорит он. - Я опять не узнаю вас.

   - Стала я лучше или хуже? - без тени кокетства, чужим и обыденным голосом спрашивает она.

   - Н-не знаю, не знаю, Мари. Глядеть наслаждение. И страшно глядеть на вас!

   Она выпрямляется. Жалко дрогнули ее губы. Что такое? Ведь она сильна, горда. Она выросла. Он остался тем же. Чего ей бояться теперь? Но невинная радость нарушена. Она уже не может отдаться непосредственному наслаждению от этой близости. Началось раздвоение. И опять сильная и гордая женщина тревожно смотрит в свое сердце, где беззвучно встает призрак девочки, жаждущей любви и подчинения.

   Она говорит с трудом, мгновенно высохшими губами:

   - Ты все эти годы был счастлив, Николенька. Я знаю, что ты любишь жену свою, у тебя дети, и жизнь твоя полна...

   Он поднимает голову и молча смотрит на нее. И тут только в первый раз она видит, как он исхудал и постарел, какие резкие линии легли вокруг его алых когда-то, теперь бледных губ, какая глубокая морщина прошла по его белому лбу, какая печаль в его запавших глазах. Если это счастье...

 &