Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

. А балерины - самые красивые и желанные женщины столицы.

   Воистину ярмарка тщеславия! Здесь все знакомы между собой, как будто встретились в гостиной. Любезно здороваются. Женщины бегло, но зорко оглядывают туалеты. Улыбки лгут. Но глаза не могут скрыть истинных чувств. Повернувшись спиной, они злорадно клевещут и мстительно смеются. Здесь все каботины не только женщины, любящие свое тело или свою славу. Мужчины так же мелочны, так же завистливы и тщеславны. Нигде не встретишь таких женственных мужчин, как в этой экзотической среде художников, журналистов и актеров, на этих спектаклях-гала. Как много бесполых, глубоко равнодушных друг к другу сталкиваются здесь! У них нет сильных страстей, нет темперамента. Если они сходятся, то из расчета или тщеславия, и все их связи эфемерны. Все поверхностно у этой публики. Есть только два могучих двигателя: зависть и тщеславие. И эти страсти напрягают всю волю бесполых, изощряют их способности, заполняют их души, управляют их жизнью. И горе истинно талантливой артистке или художнице! Мужчины, как и женщины, не прощают им успеха.

  

   ...Занавес еще не опустился, а все внизу с истерическими криками кинулись к барьеру. И наверху зрители поднялись со своих мест. "Браво! Браво! Marion... Marion!"

   Штейнбах стиснул зубы как бы от боли и прижмурил веки... Ему вспоминаются Венеция, дневник Мани, ее ревность, ее страдания. Ему кажется, что во мраке прошлого он видит одну яркую точку - тот день, когда любовь Мани к нему - Штейнбаху, ее вера в него, эти последние иллюзии умерли в ее душе. Но сделал ли он что-нибудь, чтобы воскресить эту веру? Нет. "Я хотел создать тебе новый мир, - думает он. - Но ты женщина. Ты не поняла моей жертвы...

   - Marion... Bravo, bravo, Marion! - несутся крики. Но занавеса почему-то не поднимают.

   Штейнбах тревожно встает.

   - Nils!.. Marion!.. Marion!.. - все нетерпеливее, все возбужденнее несутся крики.

   - Что такое? Почему они не выходят? - спрашивает Штейнбах.

   - Я сейчас оттуда... Marion в истерике...

   Через пять минут эта весть разносится по театру.

   - Все еще не выходили? Господи! Надо же устраивать истерики в такие минуты! Да она совсем не считается с публикой.

   - Ах, барон! Наконец-то!

   - Pardon! - говорит Штейнбах и стучит в уборную. Он видит заплаканные, но сияющие глаза Мани, растерянное лицо Нильса.

   - Ты испугался, Марк? Теперь все прошло... Поди сюда, сядь! И пожми руку моему Нильсу. Я поцеловала его сейчас в благодарность. Я ничто без него на сцене. Если моя игра сейчас стоила чего-нибудь... Нет, я больше не буду плакать. Дай зеркальце!

   Но Марк не выражает восторга. Эта "Манечка" поразила его. Он смотрит на Зеркальце, не видя его на туалетном столе.

   Маня сама берет его.

   - Ну, так и знала! Нос распух и глаза красные. Ступайте, Нильс! Я буду гримироваться.

   - Nils... Nils... Marion... Marion...

   - Вы не выйдете? Слышите? Весь театр зовет.

   - Нет не выйду. Идите, Нильс, один!

   - Не пойду я без вас! - огорченно бросает Нильс и, сдвинув брови, вызывающе складывает руки на груди.

   Она с восторгом глядит на него. Для нее он все еще пастух, все еще полубог. А она сама - простая девушка долины, для которой Любовь и Смерть идут рядом, обнявшись как сестры. Она растерянно опускает зеркальце на колени.

   - Что же мне делать? Марк, я пойду... Я должна идти...

   Маня встает.

   - Мой нос ужасен. Правда, Марк?

   Взгляд Нильса словно обжигает ее лицо. И она чувствует себя бессильной.

   - Пойдемте, - говорит он тихо, но повелительно. - Пойдемте!

   И увлекает ее за собой, крепко держа за руку. И она идет, покорная, счастливая, точно во сне.

   "Если б только не просыпаться..."

   "Это ничего, ничего, - говорит себе Штейнбах, невольно закрывая глаза. - Он ей ближе сейчас, чем я. Но Нильс - это только прекрасный сон. А я унылая действительность. Сны кончаются. Жизнь остается...

   Пахнуло теплом из залы. И вот они оба перед лицом толпы, покоренной и восторженной. Маня смотрит на одного Гаральда. Она видит, что он поднялся и аплодирует ей.

   Но Нильс и не глядит вверх, в ложу, где сидела недавно жена его. Он забыл о ней. Не с ней, с другой делит он радость этой минуты. Не она, другая вдохновила его и подняла сейчас на вершину жизни. И помогла ему покорить вот этих людей внизу.

   Он сам никогда не переживал такого подъема. Были триумфы, но не было этого экстаза в игре. О, какие минуты! Не вся ли жизнь в этих ощущениях борьбы за власть и победу?

  

   ...Спектакль кончился, но публика не расходится. Вызовы без конца. Неудержимый порыв, слезы благодарности, лица, полные экстаза. Те, кто все-таки поспешили за калошами, успокоившиеся и одетые, в шубах, еще толпятся, запружая все выходы. Marion и Нильса засыпали цветами. Громадную колесницу желтых сияющих хризантем вкатили на сцену, когда Marion показалась в первый раз по окончании "Сказки". Это цветы от Штейнбаха. Нильсу он поднес лавровый венок.

   Они выходят уже в двенадцатый раз, шествуя по цветам, как античные боги.

   Вдруг роскошный букет из бледно-розовых, почти белых гвоздик с белой лентой, поднявшись на мгновение над оркестром, ловко падает к ногам Мани. Нильс поднимает его и подает. "От автора" - кидаются ей в глаза золотые буквы.

   Лицо Мани дрогнуло. Весь театр видит, как она, прижав букет к груди, низко кланяется Гаральду. Потом благоговейно целует цветы.

   Штейнбах печален. Стоя за кулисами, он слышит крики толпы. И здесь то же, что в Париже и Лондоне. Те же овации, и слезы, и цветы. И даже больше энтузиазма. А Маня дивно играла, Такой подъем, такое богатство мимики и жестов, такое вдохновение видел он у нее только раз, в день ее дебюта в Париже. Значит, она прежняя Маня? Забыто разочарование в искусстве и сомнения в себе, заставившие ее среди сезона нарушить контракт, заплатить громадную неустойку и спрятаться от всего мира в горах Тироля? Но почему же нет у него удовлетворения. Почему такая тревога на душе?

  

   Гаральд у окна читает телеграмму:

  

   "ЗАВТРА БАЛ-МАСКАРАД В ЗАЛЕ N. ЖДУ ТЕБЯ.

   ТЫ ПРИДЕШЬ!"

  

   Закусив губы, он комкает бумажку и садится опять у стола.

   Досада! Настроение нарушено. Но почему? Разве мало получал он подобных приглашений?

   А если о_н_а... Не может быть! Слишком странно звучит это т_ы между людьми, видевшимися не более трех раз за кулисами Студии, за неделю обменявшимися лишь беглыми, незначительными словами.

   Он разглаживает телеграмму и читает ее вновь. Не выступит ли между строк таинственное лицо?

   "Жду тебя. Ты придешь!" Это не просьба, это приказание. Он читает вслух эти слова. Потом вновь гневно комкает бумажку и бросает ее на пол.

   Как хорошо писалось! Образ Marion в газовой тунике, не скрывающей благородных форм стройного тела, ее выразительные руки, пластичные жесты и трагические глаза дали ему так много. Он написал шесть сонетов за эти два дня и начал рассказ. Его надо закончить, пока не схлынуло вдохновение. Надо запереть двери и затворить душу, чтоб жизнь не вторглась в нее. Перед радостью творчества меркнет все земное. И ни для каких объятий, ни для каких соблазнов не пожертвует он хотя бы получасом этого одиночества за письменным столом!

   Он берет перо и, покусывая ручку, глядит в свою душу, где светлым хороводом вьются легкие тени. Лицо Marion с ее мистическими глазами. Неразгаданной вечной тайной полон этот взгляд. Тише! Не надо слов. Не надо сближения. Это душа ее говорит с ним темным языком, понятным лишь поэтам. Печальные и беглые взгляды, которыми обменялись они вчера в полумраке кулис, дали им больше, чем дал бы обычный поцелуй. Даже коснуться ее руки ему не хотелось после этого немого, загадочного разговора.

   Она несчастна. Он это знает. И теперь письмо ее понятно. Он найдет его, но потом, потом. И перечтет опять, уже внимательно, с новым интересом к этой мятежной душе.

   Кто не был бы счастлив на ее месте? Но эта линия у рта, эта печаль! Только каботину свойственно наполнять жизнь успехом у толпы. Истинный художник всегда одинок.

   "Ты придешь!"

   - Нет! - говорит он громко. - Нет!

   И опять берется за перо.

   Вдохновение? Да, он его знает. Это гостья небес. И никому неведомы ее пути и час, когда она войдет сюда. Но труд, упорный труд - вот кто царит здесь, в этой комнате поэта. Работа над каждым словом, над каждым стихом. Как гранильщик шлифует камень, который будет сверкать потом и радовать глаз, так трудится он здесь, в тиши и одиночестве, упорно и медленно, без пощады к самому себе, борясь с жаждой жизни, жертвуя всеми возможностями грозному, требовательному богу искусства. Когда-то всеми осмеянный, теперь он всеми признан. Он горд, как Цезарь, и упорен, как рудокоп. Он бросил вызов толпе и покорил ее.

   Сумерки тихонько падают. Резко белеет на полу забытая бумажка.

   Он пишет, забыв о жизни.

  

   - Я получил телеграмму, Маня. И вечером уезжаю.

   - Нина? Боже мой! Что случилось?

   - Нет, нет. Я еду по делам. Нынче вечером.

   Штейнбах незаметно следит за ее лицом. Но Маня овладела собой. И только легкая краска, сбегающая с ее щек, говорит об ее радости. О, быть одной! Именно теперь. Не чувствовать этого взгляда, подстерегающего каждое ее движение.

   - Надолго ты едешь? - спрашивает она, играя кольцами.

   - Неизвестно. Я тебе напишу.

   Она думает о чем-то, щурясь на сверкающий рубин на своем мизинце, ее любимый камень.

   - Марк, дай мне телеграмму, как приедешь, в тот же день. Слышишь?

   Она поднимает глаза, и он видит в них что-то темное и угрожающее.

   - К чему? - срывается у него невольно. - Ты каждый день говоришь с фрау Кеслер по телефону.

   - Нет, нет. Ты должен мне телеграфировать!

   Он пристально смотрит ей в глаза. И вдруг усмехается.

   И она чувствует, что руки ее холодеют.

  

   - Прощай! - говорит он, входя в ее комнату вечером, когда она собирается в Студию. - Надеюсь, ты нынче будешь иметь успех, как всегда.

   Он целует ее руку.

   - Почему так рано? Разве ты не курьерским едешь?

   - Нет. С этим поездом я выгадываю два часа.

   Через десять минут она слышит, как он выходит из своего номера. Полуодетая, она бежит к двери. Штейнбах идет по коридору в меховом пальто и шапке, с небольшим портфелем в руках. Его плечи как-то непривычно согнулись. Точно он устал.

   - До свиданья, Марк! - Ее голос звенит робко и нежно.

   Он оборачивается. Глаза его угасли.

   Вдруг он подходит, словно кто-то толкнул его к ней. Берет ее голову в обе руки. Долго и странно глядит в ее глаза. Скорбно изогнулись брови, эти черные брови, которые она любила когда-то. Но разве она его уже не любит? Кто сказал, что она его разлюбила? Она хочет отстраниться. Но он приникает к ее устам в долгом-долгом поцелуе.

   - Марк! - тихонько и жалобно срывается у нее. Он ждет, с тоской глядя в ее лицо.

   Но у нее нет слов. И она печально опускает ресницы.

   - Прощай! - говорит он.

   Стоя у двери, она слушает звук его замирающих в коридоре шагов. Вот он теперь спускается по лестнице, согнувшись, как его старый дядя. Как бы придавленный тяжестью Неизбежного.

   Но кто сказал, что это неизбежно? Кто?

   Она поворачивается и медленно идет в глубь комнаты.

   Он понял. Он уезжает нарочно. Да, да. Она сейчас только это угадала. А он давно уже читает в ее душе. Если эта деловая телеграмма ложь, значит, он сознательно устраняется с ее дороги, чтобы не мешать.

   У Мани вырывается стон. Она падает в кресло, закрыв лицо руками. Жалость и раскаяние, как они мучительны! Эти чувства незнакомы и враждебны ее душе.

   Она никогда не жалела его раньше, во всей истории с Нелидовым. А встреча с рыжей венецианкой отняла у нее все иллюзии, всю веру в вечность и неизменность любви. Да, она его не жалела раньше. Почему же теперь так болит ее душа? Хочется кричать от боли. Хочется дать волю слезам, что подступили к горлу и душат.

   Нет! Она его не разлюбила. Только теперь, охладев к его чувственной ласке, она оценила его натуру, полюбила душу его. Он стал ей близок, дорог, необходим. Может ли она представить себе дальнейшую жизнь без него?

   Нет! Нет! Ни одной минуты. Никогда, ни для кого не согласилась бы она покинуть Марка. "Ни для кого!" - громко и страстно говорит она, как бы кидая вызов кому-то. Нина, Марк и искусство - вот все, на чем держится ее жизнь. Нет другого, как он, во всем мире! И нигде не встретит она такое чувство. Ах, зачем, зачем дала она ему уйти, не высказав, сколько нежности и тоски в ее сердце! О, этот взгляд, которым он глядел на нее сейчас, словно прощаясь навеки.

   Она вскакивает и с яростным криком дергает себя за волосы. Целая прядь остается в ее руке. Слезы боли выступают в глазах Мани. Она вспомнила. Вчера. Да, это было вчера, за кулисами. Она обменялась с Гаральдом долгим взглядом. И Марк этот взгляд перехватил. Весь день он казался убитым и растерянным. Весь день молчал, совсем как тогда, на ужине, после ее дебюта, когда она весь вечер проговорила с Гаральдом.

   В театре Маня нервничает больше обыкновенного. Успех, как и всегда. Но она ни разу не улыбнулась.

   В перерыве она подходит к занавесу и, чуть-чуть раздвинув его, глядит в зал. Гаральда нет.

   Но зато завтра.. завтра... Дома перед сном она входит в пустую комнату Марка и зажигает электричество. С порога она пристально оглядывает холодную неприготовленную постель, письменный стол, раскрытую книгу на ночном столике, надорванный конверт на ковре. Она поднимает его, машинально читает. Потом видит его пиджак, висящий на большой рогатой вешалке.

   Она грустно улыбается и тихонько гладит рукав. Как хорошо пахнет подкладка! Пахнет прошлым. "Марк, милый Марк, - шепчет она и подносит рукав к губам. Они дрогнули жалобно, как у ребенка. - Где ты теперь? Спишь ли? Или скорбными глазами глядишь в темноту и видишь мою... измену? Благородный друг! Зачем ты так поторопился сойти с моей дороги? Разве ты предвидишь свое унижение и мое торжество?"

   Она запирает двери на ключ, откидывает одеяло и, раздевшись, ложится в постель Марка.

   Как приятно! Пахнет им: его духами, сигарами, саше от его белья, его мылом, тем индивидуальным, сложным запахом, который она знает давно. Она прижимается лицом к холодящему полотну подушки с его инициалами и слышит тонкий запах его кожи, когда-то сводивший ее с ума.

   "Марк, - шепчет она с закрытыми глазами, - я с тобою, Марк, я люблю тебя. Я все та же. Нет, я больше прежнего люблю тебя. Но я уже не девочка. Ты дал мне много страданий. Но я не кляну тебя за это. Ты освободил мою душу, разбив иллюзии. Ты сделал меня тем, что я есть. Марк, я никогда тебя не брошу. Слышишь?"

   Она подымается на постели и глядит в темноту. Электрические фонари бросают странные, лунные блики на потолок и карнизы. Она глядит на них. И вдруг тоска сжимает ее сердце, как холодная рука.

   "Марк... Марк... Зачем тебя нет здесь? - говорит она громко и жалобно и заламывает руки над головой. - Клянусь тебе, Марк, никто в мире не вытеснит тебя из моей души! Я не хочу уже ни страдать, ни плакать. Хочу только радости и опьянения. Ты слышишь? Ни жертв, ни слез. Последние слезы были о тебе. И я возьму эту радость! Да, ты угадал... О, Марк! Она мне нужна, как жизнь. Мне легче умереть, чем отказаться от нее! Не требуй жертв. Они ожесточат меня. Они убьют во мне артистку. Разве тебя будет радовать смерть моей души? Не мешай мне утолить мою жажду тайны и новизны. Я скоро выпью до дна этот кубок. И брошу его, смеясь. И пойду дальше. Но с тобою, Марк, всегда с тобой... И нас разлучит только смерть..."

   Странно звучит ее голос в тиши и полумраке. Но теперь ей легче. Обняв подушки, она закрывает глаза.

   Ах, если бы теперь каким-нибудь чудом он вернулся, угадав ее тоску! Если б он вошел сюда внезапно. Как страстно обвились бы ее руки вокруг его шеи! Кто знает? Не повторилось бы разве безумие прежних лет?

   "Вернись! - с тоской говорит она, протягивая руки и напряженно глядя на дрожащие вверху белые блики. - Где ты, Марк? Вернись...

   Все молчит,

   А ночь идет. Разделенные сотнями верст, они тоскуют друг о друге. С каждым поворотом колеса растет расстояние, разделяющее их. Но мысли их с отчаянием ищут друг друга во мраке и несутся над снежными пустынями, над спящими деревнями. И, затерявшись в пустыне и тьме, их души плачут тихонько о том, что ушло и не вернется.

   Все утро Маня ждет известия. Почему Марк запоздал телеграфировать? На репетиции она нервничает. У нее ничего не выходит. Никто не может ей угодить.

   Дома ей подают телеграмму.

   Она разрывает ее в поспешности на кусочки и читает, складывая их:

  

  

   И только? Она смотрит, сдвинув брови, на смятую бумажку. Потом, тряхнув головой, идет обедать.

   Но губы улыбаются. Она ловит себя на странном чувстве какого-то радостного освобождения.

   Нынче. Нынче. После спектакля...

  

   В зале душно. Люстры тускло горят не то от пыли, не то от тумана. Уже первый час!

   Дамы-патронессы, оголенные и разряженные, бойко торгуют напитками в киосках. У многих усталые и потрепанные лица со следами грима. Публика, вялая, пресыщенная, скучающая, бродит словно по кладбищу, тщетно ожидая циничной шутки, искреннего смеха, дерзкого канкана.

   "Пошлость! И зачем я здесь?" - думает Гаральд. Он стоит у стены. На него часто оглядываются. Некоторые его узнают. Ему душно. Он устал. Висок начинает ныть. Надо уехать. Ждать нечего.

   Вдруг алые розы падают к его ногам.

   "Мне?"

   Он машинально поднимает их, но все еще далекий.

   "Это Marion", - говорит кто-то громко и отчетливо.

   Он оглядывается. Группа мужчин стоит рядом. Все смотрят в упор на цыганку.

   Брови Гаральда сливаются в одну линию. "Она опоздала", - думает он.

   Не замечая растущей вокруг толпы любопытных, Маня идет прямо к Гаральду. Перед ней почтительно расступаются.

   - Здравствуй! - говорит она. - Я знала, что ты придешь.

   Он молча смотрит на эти черные алмазы, горящие из-под маски. Он силится понять значение этого мига, этой встречи. Ему досадно собственное равнодушие. Зачем она опоздала?

   Маня оглядывается. Кольцо чужих лиц стягивается теснее. Что такое? Цветы? Ей? Свежий букет...

   Она смущенно благодарит. Толпа аплодирует. Ее просят выпить шампанского, пройти в буфет. Ей представляются. Называют имена. Она с отчаянием оглядывается.

   Вдруг она решительно берет Гаральда под руку и, кивнув толпе, идет с ним из зала.

   Красное домино отделилось от стены и медленно двинулось за ними.

  

   Толпа всюду. Впрочем, вот уголок более интимный. Что-то вроде гостиной. Мягкая мебель. Посреди комнаты огромный круглый диван. Электричество горит под красными тюльпанами, разливая полусвет, тревожный, раздражающий. Шепчущиеся парочки смолкают при их входа

   "Неужели и здесь узнали? Куда уйти от людей? Ах, все равно!"

   - Гаральд, сядем здесь. Я устала.

   Звуки оркестра долетают сюда неясно. Дальше комнаты для карт. Слышны сухие, короткие возгласы играющих. Маня садится в кресло, напротив двери, чтобы быть подальше от соседей. Она снимает маску. На лбу ее и около губ выступили капельки пота, мелкие, как бисер. Гаральду это неприятно. Хотелось бы сказать ей. Неловко. И он ничего уже не видит в ее лице, кроме этих капель. Он досадует на нее и на себя.

   - Почему вы не бываете в Студии, Гаральд?

   - Я вас видел, Marion, во всех ваших ролях и танцах. Повторять впечатление - значит ослаблять его.

   Она молчит, обдумывая его ответ.

   - Но у вас... стало быть, нет никакого интереса к артисту?

   Капельки у ее губ слились в одну крупную и упали на шелк лифа. Она вынимает платок и отирает все лицо, с которого уже снят грим.

   "Наконец!" - думает Гаральд. И его неприязнь стихает. Самый звук голоса его смягчается теперь, когда он спокойно следит за словами своего ответа:

   - Артист немыслим вне сцены, Marion. Она делает нетерпеливое движение.

   - Это жестоко!

   - Напротив. Это прекрасно. Я умышленно избегаю сближения. Какое безумное стремление у людей разрушить все иллюзии! Казаться или быть. Разве первое не более ценно?

   Странно. Это точь-в-точь слова, которые Маня когда-то говорила Марку, а затем Нильсу. Но теперь они не доходят до ее души. Ножка в черной туфельке нетерпеливо бьет по ковру.

   - Зачем мне жизнь и правда? - продолжает Гаральд. - Я ценю только образы, созданные моим воображением.

   Красная фигура медленно идет мимо. Гаральд чувствует на себе взгляд темных глаз и смолкает, мгновенно теряя нить мыслей. Опять встают созвучия, теснятся рифмы новой поэмы. Он их повторяет про себя, боясь забыть, боясь растерять жемчуг творчества.

   Но Маня ничего не видит. Весь этот ненужный разговор должен отпасть сам собой. Важно и страшно то, что будет сейчас. Сейчас... Сильно побледнев, она закрывает глаза.

   - Гаральд... - Свой собственный голос, глухой и словно незнакомый, она как бы слышит издалека. Так шумит в ушах кровь, снова прихлынувшая к лицу. Даже глазам жарко. - Гаральд, Вы получили мое письмо из Тироля?

   Он молча наклоняет голову.

   - Я стучалась в вашу душу. Но тщетно... А между тем", мы не так далеки и чужды, как вы мне дали понять в первую минуту встречи. Жизнь для нас только в искусстве!

   Она смолкает, заметив тень улыбки на его сухих губах. Глаза тревожно расширяются.

   - Вы думаете, я не люблю его?

   - Я в этом уверен теперь, после вашего письма.

   - Ах, Гаральд, если б вы знали, что я пережила тогда, что я пережила вообще. Я так страдала...

   - Тем лучше, Marion. Страдания - это крылья, подымающие нас к небесам. Вы не были бы такой артисткой, если б не взмахнули царственные крылья.

   Она проводит рукой по лицу. Не то, не то... Ей страшно. Ее собственное возбуждение гаснет рядом с ним.

   - Конечно, вы правы, искусство не дается даром. Но ведь счастье уходит, вера уходит. И остается обнаженная, пустая душа.

   - Но разве есть предел царству, созданному нашим воображением? И не в нашей ли власти наполнить этот мир?

   О, каким голосом он это сказал! Счастливец. С трепетом глядит она в его лицо. Его душа далека от нее. Бесконечно далека. Предчувствие не обмануло ее.

   - Разве не тяготит вас одиночество?

   - Оно наш удел, Marion.

   - Нет! Моя душа стынет. Мне нужна любовь.

   - У вас есть друг. О каком же одиночестве говорите вы?

   Доминиканец обошел комнату и приближается к ним. Невольно следит за ним Гаральд. "Я где-то видел его. Где? Когда?" Маня опускает голову.

   - Вы не о том говорите! - жалобно срывается у нее. - Писатель и художник не соприкасаются с толпой, как мы, артисты. Мне нужна связь с людьми. Я не могу играть, пока не почувствую, что между мной и зрителем протянулись струны. Я хочу, чтоб они пели. Хочу, чтоб любимые глаза глядели на меня из залы. Чтоб мне не было холодно среди людей...

   "Теперь она опять прекрасна", - думает Гаральд, задумчиво изучая ее лицо. - И она не хищница. Как по-детски жалобно звучит этот милый голос! Она слабая и несчастная женщина, не умеющая ценить свой талант...

   - Разве возможно общение с толпой, Marion?

   Она растерянно озирается. Смотрит на красного монаха в углу. И не видит его.

   - С этой толпой? Нет. О, нет!

   - А разве есть другая?

   - Ах, Гаральд! Если б я нашла другую, я никогда не покинула бы сцену.

   Страстно и с мучительной правдой срывается у нее эта фраза. Она гнет черепаховый веер, рискуя его сломать.

   Гаральд весь подается вперед в кресле. Лицо его дрогнуло.

   - Вы и об этом думали? Покинуть сцену, отказаться от искусства? Для чего же тогда жить?

   Но она не отвечает на его вопрос. Она полна собою.

   - Гаральд! Вы не знаете, какую роль вы сыграли в моей жизни! Я так рвалась вас видеть и сказать вам эти слова! Но вы меня избегали. Умышленно, я это чувствую. Почему? Почему, скажите...

   От нее вдруг повеяло зноем, туманящей мозг стихийной страстью. Гаральд опускает веки.

   - Вдали от вас я был полон вами. Я вам писал стихи. Разве это не более ценно, чем банальные, беглые встречи?

   Маня бледнеет. Ее глаза, большие, искристые, полны ужаса. Отчего ей вдруг стало так страшно? Это красивые слова. Но она где-то уже слышала их. И от этих слов страдала.

   Гаральд теперь смотрит на нее, и душа его смягчается. Трагическая красота Marion опять, как тогда, в театре, наполняет его смятением и тревогой. "В этих глазах целый мир, - думает он. - И этот мир для меня. Неужели я откажусь завладеть им? Неужели испугаюсь?"

   Музыка кончилась. Толпа хлынула в гостиную. Опять идут мимо, бесцеремонно глядят на них, оскорбительно шепчутся. Но на этот раз они не замечают ни чужого внимания, ни собственного молчания. Взгляды их остановились. Они как бы глядят во мрак сердца, где звучат таинственные голоса.

   Красная фигура, давно наблюдавшая за ними издали, снова обошла гостиную вокруг дивана и приближается. Идет совсем близко. Они ее не видят.

   - Вы мне писали стихи? - шепчет Маня, первая нарушая очарование странного мига. - Я хочу их слышать. Завтра приезжайте ко мне. Я буду вас ждать. Придете? Придете?

   Монах пристально глядит на них, стоя у круглого дивана.

   Гаральд поднимает голову. "Странно! Он следит за нами. Кого из нас он знает?"

   Поймав взгляд Гаральда, красная фигура крадется к двери, чуть-чуть сгорбившись.

   - А! - невольно срывается у Гаральда. - Marion, посмотрите на это домино!

   Она нетерпеливо оборачивается и смотрит, не видя.

   - А где барон Штейнбах?

   - Его нет в Петербурге.

   - Вы уверены в этом?

   - Что за странный вопрос? - Ножка опять бьет по ковру.

   - Если не барон Штейнбах этот красный монах, все время наблюдающий за нами, то это его двойник, или астральное тело, как принято говорить у теософов...

   Маня быстро встает и, вытянув шею, следит за удаляющимся домино. Вошел в залу. Скрылся.

   - Не может быть, - смущенно говорит она, садясь опять.

   - Однако сходство странное.

   - Он в маске, Гаральд! - тревожно вскрикивает она.

   - Но вы уже сняли свою и... глядите, все без масок.

   Холодок бежит по спине Мани. Прочь эти мысли! Нить завязалась. Тонкая, нежная нить. Важно закрепить ее, не потерять в сутолоке жизни. Что вернет ей потом утраченное здесь мгновение?

   - Гаральд, вы придете ко мне? - спрашивает она трепетным голосом. - Вы не будете избегать меня, как раньше? Я вас видела с другой. Все равно! Я чувствую, что вы свободны, как и я. И между нами нет ничего-,

   - И... никого, Marion?

   Она глядит в его зрачки пламенными очами.

   - Никого!..

   Сердце его стучит, й он его слышит.

   - Чего же вы ждете от меня? - спрашивает он ее глухо.

   - Вдохновенья, радости, опьянения. Всего, о чем томится душа давно, давно.

   Гаральд молчит, с трудом овладевая внезапным волнением. Оно сильнее его воли. Стихийной силой веет от этой женщины, от ее голоса больше всего. Тайной и угрозой полны ее глаза. Не друг глядит из них, а враг. Враг могучий и коварный. Примет ли он его вызов? Ринется ли он в этот поединок? Что потеряет он здесь? А если выиграет?

   - Вы это хорошо сказали: вдохновение. И вы были им для меня. Остановимся на этом, Marion. Вы видите вдали волшебный замок? Не подходите близко. Он рухнет. Помните? "И тени человека боится легкая Мечта..."

   Пальцы ее судорожно сжимают веер. И он ломается.

   - Кого вы любите, Гаральд?

   - Искусство.

   Она нервно смеется.

   - А эта женщина в вашей ложе?

   - Я ни разу не поцеловал ее.

   - Значит вы ее не любите? - вскрикивает Маня.

   - Она дорога мне. Но только потому, быть может, что я ее не знаю. И не хочу узнать.

   - Счастливец! - жестко говорит она. - Вы не испытали страсти?

   - Нет. Мне знакомо желание. Грубое, темное, стихийное желание. Оно приходит и уходит, не ломая моей жизни. Но ни разу желание и мечта не сливались для меня в одном лице. И если это есть любовь, я ее не знал. Но есть ли она на земле?

   - Мне жаль вас! - резко говорит она, невидящими глазами глядя на сломанный веер.

   Гаральд спокойно пожимает плечами.

   - Вам незнакомы высоты жизни, Гаральд.

   - Я знаю другие, доступные немногим. Только в сознании собственной силы есть радость, перед которой бледнеет все.

   Она встает. Лицо ее гневно. Щеки пылают.

   - Вы боитесь меня, Гаральд? Он молчит одно мгновение.

   - Да.

   Она не ждала такого смелого признания. Она смущена.

   - То, что вы сулите мне, наверно красочно и незабвенно. Но Marion, цель в жизни у меня уже есть. А делить душу я не хочу. И не умею. У меня свой мир, Marion. Таинственный и беззвучный, как священная роща Бёклина {Гаральд дает аллюзию на ощущение от картин А. Бёклина - художника-символиста конца XIX в.}. Дать темной и враждебной силе, называемой страстью, нарушить эту тишину? Разогнать светлых духов, которые пляшут под деревьями в лунном свете? Вспомните пастуха и девушку моей "Сказки"! Да, я боюсь вас, Marion. Из ваших глаз глядит на меня эта стихия. И вашего вызова я не принимаю. Но это не трусость, нет. Это говорит во мне великая любовь, которой не страшны жертвы.

   Она выслушала и горестно закрывает глаза. Медленно исчезают с ее лица краски.

   - Прощайте, - говорит она беззвучно.

   И, наклонив голову, идет быстро-быстро. Почти бежит. Рыданья подступили к горлу. Она стиснула зубы. Боже! Лишь бы не заплакать при всех! Она не видит темных глаз монаха, стерегущего ее у входа. На воздух. Скорее! Быть одной!

   Гаральд встал и глядит ей вслед, ошеломленный. - Какая стихийность в этой натуре! Он никогда не встречал такой.

   И опять созвучия запели в душе. Он счастлив. Этот вечер дал ему так много.

   Он идет через залы, не озираясь по сторонам, осторожно неся через толпу, как бы боясь расплескать, волшебный кубок, полный до краев.

   О эта ночь! Эта ночь! Бесконечная, пугающая тишиной и одиночеством. Ночь без сна, без слез, без надежд, без просвета.

   Страсть пришла. Опять внезапно вошла в душу, как входит варвар, все сжигая и опустошая на своем пути, опрокидывая алтари чужих богов, топча ногами ненужные, непонятные ему ценности. И Маня с ужасом глядит на это опустошение. Что уцелеет в этой катастрофе?

   Нина? О ней она даже не вспомнила всю эту долгую ночь.

   Марк?

   Она выпрямляется в кресле, в котором полуодетая просидела до утра. Только сейчас, когда Полина внесла шоколад и щетка застучала в коридоре, она припомнила фигуру красного монаха.

   И опять ей стало холодно.

   Наскоро одевшись, она спешит к телефону. И ждет с напряженно остановившимся взглядом. Наконец.

   - Агата... ты? Здравствуй. Как Нина? Здорова? Где Марк? Позови его сейчас. Сейчас. Я хочу слышать его голос. Что такое? Разве его нету? Боже мой!

   И после паузы, жалким чужим голосом она отвечает:

   - Да, он выехал в Москву. До свиданья, Агата. До свиданья.

   Как разбитая, двигается Маня по комнате. Лицо ее осунулось и постарело за одну ночь. Она садится у зеркала и глядит в свои померкшие глаза.

   Какой мираж в пустыне жизни поманил ее опять, что она помчалась как безумная по раскаленному песку, под знойным небом, изнемогая от жажды, простирая руки к исчезающему видению? Разве она не знала, что утолить эту жажду души бессильны ключи, бьющие на земле? Разве она не знала, что только вымысел дает счастье душе, утомленной реальностью? Горький смех дрожит в ее лице. Смех над собою.

   Неужели она мало страдала? Неужели забыты унижения? Где та сила, которой горела душа в горах? Где вера в себя, когда в парке Трианона она гордо говорила Марку, что из схемы ее будущего исключена любовь?

   И опять в душе звучат вещие слова Яна, которые она твердила вслух, среди молчанья гор: "Из мрачной долины, тесно сжатой неприступными горами, за которыми сияет солнце, я поведу вас на высокую башню...

   Но разве она уже не прошла этот путь? Разве ступени старой башни не дрожали под ее ногами? Разве с каждым шагом вверх не бросала GHa, как вериги, тяготившие ее, воспоминания, сожаления, предрассудки? Не вырывала она из сердца - как враждебные сорные травы - свои женские иллюзии? И разве не плакало это сердце кровавыми слезами?

   Начинать сначала?

   Опять проходить весь круг?

   Нет! Нет. Ни жертв, ни слез, ни унижений! Этого довольно! Не меньше Гаральда хочет она ценить себя. Все взять от него, ничем не поступаясь самой. Да, она этого хочет. Только радости. Только забвения. Ни обязательства, ни договоров. Свобода и одиночество всегда. В любви больше чем где-либо!

   Уронив руки, она глядит в огонь. И лицо Яна улыбается ей. Она слышит его слова, которые заучила наизусть еще в Тироле, которые она ежедневно твердила себе, как молитву, в разлуке с Марком.

   "Стоил ли он ваших слез? Вы разве задумались? Вы никогда не посмели широко открыть глаза и оглянуться. Разве рядом с вами не шли другие, не менее юные, не менее прекрасные, не менее готовые любить? Разве вы дерзнули протянуть им руку и сказать себе: "Жизнь все так же хороша, как была вчера, когда он любил меня. Буду жить и радоваться теперь, когда меня любит другой!""

   Она с отчаянием закидывает руки над головой.

   "Ах, если б я могла быть такою! Если б я могла осилить страсть! Неужели опять она загонит меня в тупик без исхода? Неужели рухнет все, что я строила годы?"

   Слышны чьи-то шаги. Полина подает письмо на подносе. Маня берет толстый матовый конверт. Почерк мужской, незнакомый, мелкий и твердый.

  

   "Marion, боюсь, что между нами недоразумение. Я не хотел вас оскорбить. Если я зайду к вам в один из этих дней, встретьте меня как друга. Мы единомышленники. Мы одинаково смотрим на любовь. У вас не женская душа, Marion. И это я оценил. Дадим друг другу руки и пойдем к общей цели.

  

   Она глядит на строки и вспоминает твердый очерк его губ, его упорный подбородок. Горькая улыбка кривит ее губы.

   Она встает, тряхнув головой привычным жестом, и кудри падают ей на лоб.

   - Одеваться, Полина. Пора! - говорит она спокойно. И небрежно бросает письмо на кушетку.

   A la guerre come à la guerre! {На войне как на войне! (франц.).} Если страсть - враг, она встретит ее во всеоружии. Она будет бороться за свободу своей души. Довольно безумия! У нее есть ребенок, есть искусство. Есть, наконец, нежность Марка. Что нужно еще от жизни? Неужели затем шла она так долго в гору, чтобы первый порыв налетевшего вихря сбросил ее вниз?

   И как это бывает иногда во сне, когда мы видим с поразительной отчетливостью все детали картины, которую напишем потом и о которой ничего не знали до этой ночи; или как математику, измученному ускользающим решением задачи, вдруг снится прием, дающий к нему ключ, - так из тайников бессознательного всплыла в душе Мани уверенность: "Отдайся желанию. Утоли его. И власть Гаральда над тобой исчезнет".

   Она даже выронила флакон с духами, и он глухо стукнулся о ковер. Полуоткрыв губы, она глядит перед собой.

   Когда она выходит на воздух, ей кажется, что она сейчас упадет, - так велика слабость от бессонной ночи и страданий. Но губы ее стиснуты. И сухие глаза горят. Ей вспоминаются слова пастуха девушке в "Сказке":

   "Но разве ты не знала, что желанье убьет мою любовь?"

  

   Штейнбах подходит к телефону и слышит голос со станции: "Сейчас с вами будут говорить из Петербурга". Он ждет напряженно. Сердце глухо стучит.

   Наконец. Ее голос. Слабый, усталый.

   - Марк, ты? Здравствуй. Как Нина?

   - Здорова. А ты, Маня?

   - Я устала, Марк. Когда вернешься?

   - Когда ты позовешь. Миг молчанья.

   - Почему не пишешь?

   - Не умею, Маня. И... нечего сказать Еще секунда тишины.

   - До свиданья, Марк, - печально звучит издалека голос.

   Конец.

   На один миг соединенные таинственной властью, перелетев сотни верст, коснулись их души друг друга. И опять между ними города и тысячи чужих жизней, безмолвные леса, снежные поля, печальные деревни.

   Н