Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 2

ди призрачного, никогда не знавших удовлетворения, с безмерной тоской в запавших глазах. И этот типичный образ послужил к возникновению легенды о Вечном Жиде. Штейнбах знал, что это явление болезненное. Но после жестокой, месяцами длившейся меланхолии - когда дядя прятался от людей, отказывался от пищи, дрожал и плакал или упорно безмолвствовал в угрюмой замкнутости - даже это бродяжничество казалось облегчением.

   В Москве Штейнбах сначала боялся за дядю. Скоро, однако, он проследил его маршрут и успокоился. Старик неизменно спускался по Остоженке, шел мимо реки, потом подымался к храму Спасителя. И, обойдя линию бульваров, иногда до Страстного монастыря, смотря по погоде, - неизменно возвращался той же дорогой. Ночью, перед сном, он проделывал тот же путь, значительно, впрочем, сокращая его. Никакая погода его не останавливала. Раньше за ним крался в отдалении Андрей или дворник. Потом все успокоились. Весь квартал знал эту высокую фигуру, с сутулыми плечами, в теплом пальто, эту длинную бороду, жуткие глаза. Когда шаги звучали в пустынном переулке и палка стучала по панели, дворники и городовые, ухмыляясь, шептали:

   - Сумасшедший барин в обход пошел.

  

   Маня в своей угрюмой тоске не могла все-таки не подметить перемены в самом Штейнбахе.

   Он не живет. Он только существует.

   Оказывая ей, дяде, Агате и Ниночке все знаки прежнего внимания, он уже не вносит в это души. Эта душа парализована чем-то. "Не мною, - понимает Маня с чуткостью, всегда отличающей ее. - У него своя рана. Своя тайна...

   Они видятся редко теперь. Он не провожает Маню на репетиции. Он только ездит на спектакли, и то не всегда. Все дни от трех до шести, до обеденного часа, он сидит у себя, запершись в кабинете.

   Часы бьют четыре. Мелькает мысли "Пора! Она ждет. Мороз сильный. Она простудится".

   Он встает. И колдовство исчезает.

   Некуда спешить. И нечего бояться. Она лежит в мерзлой земле, скованная нездешним холодом, печатью смерти отмеченная навеки. И не страшны ей ни морозы, ни метели. Ни обманы, ни измены. Ни все печали земли.

   Иногда он идет на Остоженку, в комнату Лии. У него свой ключ от квартиры. Бабушка Лии стучит в дверь и предлагает чаю. Он благодарит и отказывается. Она ходит на цыпочках и шикает на прислугу.

   Если б Маня видела его лицо, когда он сидит так часами без огня, глядя в топящийся камин, она была бы поражена его сходством с дядей. И не только внешним сходством. В его глазах теперь появилось то же выражение неутолимой тоски, какое Маня видела в памятный вечер в Липовке, когда впервые безумный старик прошел мимо нее, глядя вдаль, на заходящее солнце, как бы ища исчезающие тени тех, кто радовал его здесь, на земле.

  

   Месяц прошел, прежде чем Штейнбах решился наконец зажечь свечи и отомкнуть письменный стол Лии.

   Со слабым звоном повернулся ключ. В лицо Штейнбаха пахнуло ароматом увядших роз. Весь ящик полон ими.

  

   Синяя тетрадка. Дневник.

  

   Проявить свою личность в мире. Вот непреложный закон, данный нам свыше. И внутренний голос говорит мне: "Не в искусстве твой мир. В любви. Только там ты сильна и неуязвимм. Нет смысла вне ее. Вне любви нет цели в мире",

  

   Он только что ушел, но моя душа еще звучит. Боюсь шевельнуться, стукнуть стулом. Все слушаю эту песнь души.

   Боже! Если тебе нужна моя жизнь для его счастья, возьми ее. Что еще могу я дать тебе за эти минуты?

  

   Голова его опускается на синюю тетрадку.

  

   В душу, страдающую и раздавленную тоской, внезапно вошла тишина. О, наконец! Без горечи он может думать о Лии.

   Иронией ответила судьба на его мечту быть любимым. Он не сумел сберечь нечаянный дар. Но разве не все к лучшему?

   Что изменилось бы, если б он вернулся раньше, а Лия осталась бы жива? Разве не сказал бы он ей через неделю, две, через месяц: "Прощай, Лия! Я должен уехать за границу с другой. И когда вернусь, не знаю".

   Она ждала бы его, конечно. Но кто скажет, вернулся бы он? И если б вернулся, кто знает, показалась ли бы ему такой прекрасной, такой необходимой эта юная любовь. Не была бы она лишним бременем для его пресыщенной, усталой души? Смерть Лии сейчас была жестокой случайностью. Но охлаждение его и разрыв с ним она не захотела бы пережить. Любовь всегда трагедия для таких, как Лия.

   "Она умерла, не проклиная меня. Так лучше! Так лучше...

  

   Погожий зимний день тихонько умирает. Алые блики зари еще реют на небе, еще дрожат в куполах, когда Штейнбах подходит к воротам кладбища.

   Сторож ведет его мимо конторы и сворачивает с главной аллеи направо. Штейнбах невольно замедляет шаги. Страшно.

   В руках у него венок живых цветов.

   Мороз покрыл инеем деревья, как в день их первой встречи. Белое безмолвие города мертвых здесь, вдали от людей, от конторы, от церкви, начинает звучать, как натянутая струна, парализуя движения, чувства, мысль. Звук человеческих шагов по скрипящему снегу кажется оскорбительным.

   - Тише! - невольно говорит Штейнбах, когда сторож, указывая на могилу, громко говорит: "Вот тут!"

   Он отпускает его движением руки.

   Здесь.

   Маленький холмик, покрытый снегом. Снег всюду. На крестах и памятниках. На сучьях берез. Между могилами он лежит плотной пеленой, как символ забвения. И заботливо укрыл он простой деревянный крест, под которым спит Лия.

   "Я здесь, Лия. Я пришел. Ты чувствуешь, что я здесь?.."

   Он опускается на колени.

   Страстные стремления и мечты о встрече. Грезы о двойной жизни, полной обмана. Что осталось от вас? Маленький холмик с простым деревянным крестом.

   Где любовь Лии? Распылилась в мире эта дивная энергия. А где его любовь? Она уже гаснет.

   Вороны каркают вверху, чуя оттепель. Алые лучи погасли. День умер. Сумерки плывут с востока. И голубым кажется мрамор снега.

   Сколько времени прошло? Ни один звук внешнего мира не нарушает безмолвия кладбища. Но если прислушаться к звенящей тишине, покажется, что кто-то бродит беззвучно позади, мимо темнеющих памятников. Словно кто-то вздыхает.

   "Лия. Ты? Прости меня, Лия. Из сердца уходит жар. Забываю твои слова, не стремлюсь к тебе.

   Не тоскую, как прежде. Это жизнь, Лия. Страшная жизнь, которая смеется над всем высоким и светлым. Я скоро забуду тебя. И даже во сне ты не придешь ко мне в твоем белом платье, с твоим бледным лицом. С каждым днем все дальше будешь ты уходить от меня в туман. О, прости меня! Я бессилен бороться с жизнью. Я бессилен удержать мою тоску...

   Красный глаз неугасимой лампады в чьем-то склепе вдруг выглянул из сумерек. Мистический ужас тихонько поднимается в душе.

   Темнеет. Деревья сдвинулись. Точно шепчутся о чем-то. Город мертвых словно шевельнулся. Штейнбаху чудится, что памятники медленно поплыли к нему.

   Что-то враждебное в этом молчании. Или в этом присутствии живого и страдающего человека есть что-то оскорбительное для тех, кто ушел из жизни?

   Ледяное дыхание веет в лицо Штейнбаха. И сердце его сжимается, как в кошмаре. Но тоски уже нет. Той тоски, которой он боялся, избегая идти сюда.

   Он кладет розы на снег, покрывающий маленький холмик.

   Чьи-то шаги явственно звучат по хрустящему снегу.

   "Сторож. Сейчас запрут ворота", - с облегчением думает он.

   "Лия, прощай! Я приду. Я скоро вернусь, моя Лия".

   Но, садясь в автомобиль, который повезет его домой, где живет Маня, а потом в театр, где он увидит ее рядом с Нильсом, - он чувствует, что и эти клятвы, шепотом над снежным холмиком, - ложь. Все ложь и самообман. И не скоро вернется он сюда, в безмолвное царство тех, кто ушел от ревности, от горести, от жгучих слез неудовлетворенной страсти.

  

   Соня поднимается ей навстречу.

   - Милая! Какая неожиданность! Когда вернулась?

   - Только что с вокзала.

   - Зато нынче увидишь меня в моих лучших номерах. Я интерпретирую "Орфея". Пантомима. Очень трудно. Но это-то меня и захватило. Ах, Соня! Я только и живу, только и отдыхаю на сцене. И какая страшная, какая дивная музыка этого Глюка! Милая, приезжай нынче непременно. У Марка своя ложа. Я буду играть для тебя. Для тебя, Агаты и для Пети. Знаешь, я его совсем околдовала. Да! Да! И горжусь, горжусь этой победой. А ты видела Марка, Соня?

   - Где ж его увидать? - вызывающе с порога перебивает фрау Кеслер. - Он совсем как дядя стал. Только тот вечером бродит, а этот днем.

   - Что это значит? - тревожным полушепотом спрашивает Соня, когда они остаются вдвоем.

   Маня пожимает плечами.

   - Он действительно изменился, хотя причин враждебности Агаты я совсем не вижу. Пусть бродит, если ему легче! У нас в доме слишком тяжело. И мы почти не видимся.

   Она с тоской смотрит в потемневшее небо.

   "Как изменилась! - думает Соня. - Марк страдает. Но и у нее нет счастья. Что разделило их? И неужели разрыв возможен?"

  

   - Vite... vite! {Быстрее, быстрее! (франц.).} - торопит Маня шофера, когда автомобиль сворачивает с шумных парижских бульваров в мирный квартал, где живет Иза.

   Она бежит вверх по лестнице, исступленно звонит и ждет с замирающим сердцем. Вот послышались торопливые шаги негритянки. Дверь распахивается. Маня вскрикивает и в темной передней обхватывает шею ошеломленной Мими. Собачки с визгом кидаются Мане под ноги и разом стихают, когда она садится на корточки и целует их расчесанные головки.

   - Милые вы мои. Милые, здравствуйте! Узнали меня... Трогательные зверушки! - смеясь и плача, лепечет она. Потом вдруг вскакивает, не слушая радостных причитаний Мими.

   - Иза! Иза! - кричит она, мчась через желтый салон в спальню креолки.

   За ней бегут Мими и собаки. Перепуганный попугай оглушительно орет что-то по-испански.

   - Вот Содом! - говорит Нильс, останавливаясь на пороге и стягивая перчатки.

   А Маня уже в объятиях Изы. Оторвется, взглянет на нее сияющими сквозь слезы глазами и опять обнимет. И целует мокрые ресницы креолки, ее глаза, жесткую гривку волос. И обе бессвязно что-то лепечут. И смеются, смеются".

   Иза в блузе, нечесаная, босоногая, только успела умыться.

   - Пустяки! Ты во всем прелесть! Пойдем к Нильсу скорее!

   - Что ты? Такому красавцу показаться в неглиже? Мими, живее! Не копайся! - сердито кричит креолка горничной, которая натягивает ей на ногу шелковый чулок.

   - Да не дергай ногой! Как же она тебя обует?

   - Сеньора всегда так, - улыбается Мими.

   - Не эти туфли. Другие давай! И блонду на голову.

   - Персидский капот прежде, - напоминает Мима

   - Ты получила газеты из Вены?

   - Ну, еще бы! Какой успех! - говорит креолка, качая головой, и серьги ее звенят. - Ах, Мими! Ну, что ты копаешься? Вот тут застегни. Да не так. Опять забыла про кнопку? Ах, черномазая дура!

   Маня опять звонко хохочет. Иза переводит на нее гневные глаза. И сама начинает смеяться.

   - Ты все та же, моя прелестная, моя дорогая Иза.

   - С чего бы мне меняться? Нам, старухам, лишь бы все шло по-старому, день за днем, не нарушая привычек. Правда, Мими? - ласково спрашивает Иза, обнимая за шею служанку.

   Мими скалит зубы и радостно кивает головой. Из салона доносится радостно-испуганный нервный лай и тревожный крик попугая.

   - Что там такое? - шепчет Иза.

   - Готово! - говорит Мими, торжественно отступая и любуясь своей сеньорой.

   Когда они входят в салон, Нильс пробует играть в чехарду с собачками. Они немножко испуганы этими странными прыжками, но заинтересованы чрезвычайно. Какаду, шокированный поведением незнакомца, сердито трясет хохлом, перебирает лапками по бронзовым прутьям и выкрикивает все бранные слова, имеющиеся в его несложном лексиконе.

   - Нильс, милый. Гордость моя. Радость! Здравствуй! - говорит Иза, гладя его голову, пока он по очереди целует все ее пальцы, унизанные кольцами. - Как я счастлива! Как я следила за вами обоими, сидя здесь, в своем углу, за вашим полетом следила. Я точно утка, которая вывела орлят. Сижу в болоте и смотрю в небо. Вы - дети мои. Вы оба - мои милые дети. Разве неправда? - спрашивает она, обнимая их обоих.

   - Иза, я сейчас разревусь.

   - И я за компанию, - дрогнувшим голосом подхватывает Нильс.

   А Мими уже плачет, стоя в дверях.

   - Дай платок, Мими! - сердито кричит креолка, тщетно пошарив в кармане. - Ах, дура! Никогда ничего не помнит.

   Они сидят втроем в желтом салоне, перед круглым столом, на котором дымится шоколад в китайских драгоценных просвечивающих чашках.

   Маня оглядывается со сладким и мучительным чувством. Вспоминается первый вечер, когда она вошла сюда с Марком и танцевала перед Изой. Та же пыль на венках, те же выцветшие ленты, те же портреты глядят на нее со стен. Ни один стул не сдвинут с места. Только в ее собственной душе прошел вихрь. Выросла она с того дня? Или стала беднее?

   - Ах, когда увижу я вас в "Сказке"! Я и сейчас волнуюсь. А что дал вам импресарио? - говорит Иза.

   Она всплескивает руками, узнав о цене.

   - В мое время не платили таких денег, - задумчиво говорит она, прихлебывая остывший шоколад. - Теперь все увлеклись балетом. Это какое-то безумие. Ну, а когда же в Америку, Мань-я? "Фигаро" пишет, что вы оба приглашены в турне?

   - Я еще не решила, - отвечает Маня, словно просыпаясь. - Мы проживем здесь до марта, потом поедем в Лондон, оттуда в Монте-Карло. Дальше не знаю. Я, видишь ли, ужасно устаю. Должно быть, это старость.

   - Xa! Xa! Чудачка... А твой барон? Ты его еще не бросила?

   Маня смотрит на Изу широко открытыми глазами. Нильс со злой усмешкой отвечает:

   - Они, наверно, кого-нибудь вдвоем зарезали.

   - Неужели замуж за него выйдешь? Ах, не делай этой глупости, Мань-я! Артистка должна быть всегда свободной.

   Под шумок беседы Маня опять оглядывается, вся зачарованная настроением, охватившим ее в этих стенах. Вспоминаются вечера, которые она проводила здесь вдвоем с Изой, беседы об искусстве, мечты о будущем, эти беспредметные грезы над экзотическими открытками, изображавшими Восток и Египет; мечты о сфинксе, озаренном луной; о безмолвии пустыни; о перистых пальмах, столпившихся над Нилом. Тогда она была бедна и стремилась ко всем этим недоступным ей чудесам. Теперь весь мир открыт перед нею. И Гаральд там, на этом таинственном Востоке. Одинокий, больной. Быть может, угасающий Гаральд. Но душа ее уже не рвется ни к сфинксу, ни к пустыне, ни к пальмам. Не рвется даже к любимому когда-то человеку. Равнодушно думает она о том, кем недавно еще были полны ее сны и желанья. Все миновало. Она была богата, как Крез, когда ходила в рваных башмаках. Теперь у нее жемчуг на шее, а руки унизаны бриллиантами. Но душа ее пуста.

   - Никаких перемен в школе? - рассеянно спрашивает она, вставая. - Пойду, взгляну на классы.

   Маня безмолвно обходит все классы. Здесь она работала, грезила, стремилась, боролась. И ей чудится, что только в этой борьбе и в этом достижении была вся прелесть жизни.

   И опять день бежит за днем, торопливо и лихорадочно, среди репетиций, спектаклей, напряженной работы дома, перед зеркалом; у костюмера и парикмахера, среди фотографов и художников; среди льстивых журналистов, уже допускаемых теперь в уборную. Они бессильны повредить ее славе. Ей не надо унижаться до подкупов и заискивания перед ними.

   И творить теперь легко. Образ Гаральда померк в душе Мани. И она вся отдается работе. Создает новые роли. Изучает Глюка, Вагнера. Выступает с громадным успехом в драматической пантомиме. Она читает все либретто, предлагаемые ей. Советуется с Нильсом и Марком. Предлагает авторам переделать то, чего она не "чувствует". И мечтает написать свое.

   И странно! Эта лихорадочная работа и напряженное творчество точно убили в ней женщину. Спят ее желанья. Не дразнят сны.

   С той ночи, когда она простилась с Гаральдом, ни разу губы ее не коснулись уст Марка. И они встречаются как товарищи. Они опять живут врозь, хотя видятся ежедневно. Маня осуществила свою мечту. В доме, который она сняла на три года, Агата с Ниной теперь живут внизу, и там же спальня Мани, ее будуар и столовая. А весь верх с огромными окнами разделен на ее приемную и мастерскую. Она учится ваянию, как мечтала об этом когда-то в Неаполитанском музее. Все свободные минуты она проводит в своей мастерской, Это ее святилище. И все здесь, как было в ее девичьих грезах: и камин с брошенной перед ним тигровой шкурой; и дорогие, мраморные статуи вдоль стен. И цветы, цветы, цветы. Здесь бывают только знаменитый скульптор Шапелен, занимающийся с Маней, Нильс, изредка, и Марк.

  

   - Музыка! - кричит Ниночка, сходя с высокого стульчика и кидаясь к окнам столовой. За окном играет шарманка.

   Фрау Кеслер спешит за Ниной, чтоб отнять у нее ложку, вымазанную шоколадом.

   - Взгляни, Маня. Какой красавец!

   Итальянец с бледным лицом и каштановыми кудрями до плеч играет, привлекая общее внимание. Его большие глаза подымаются вверх на стук отворяемых окон. Он снимает шляпу и ловит деньги. Как грациозны его движения! Как ловки и рассчитаны его жесты! Он улыбается Ниночке.

   - Я никогда не видала такого красавца, - говорит Агата. - Сейчас дам ему два франка. Как ему холодно, бедняжке, в его бархатной куртке!

   Рука Мани конвульсивно сжимает плечо фрау Кеслер. Та удивленно оглядывается.

   - Агата, позови его. Сейчас позови его сюда!

   - Что за фантазия? Дай ему пять франков.

   - Я так хочу! - кричит Маня, топая ногой. Она звонит и велит слуге привести шарманщика.

   - Агата, слушай! Он сейчас придет. Покорми его, напои кофе. И скажи ему вот что... Ты слушаешь меня?

   - Ну-ну, что ты там еще надумала, безумная женщина?

   - Он должен мне позировать. Пусть бросит свое ремесло! Спроси его, что он выручает? Я дам ему в десять раз больше. Молчи! Молчи! Это тебя не касается. Он должен два часа в день позировать мне. Узнай его адрес, запиши. Не забудь! Я никогда не прощу тебе, если ты забудешь.

   - Ну, еще бы! Выгони меня из-за шарманщика! Маня кидается ей на шею.

   - Агата! Не сердись! Ведь он похож на Лоренцо.

   - Какого Лоренцо?

   - Ах, ты не помнишь! В Венеции, портрет, который я любила. Я сделаю из него статую.

   - Вот дура! О чем же ты плачешь?

   - Нет-нет! Я смеюсь. Видишь? Я смеюсь. Я счастлива.

   Слышатся шаги за дверью. Входят Жюль и сконфуженный шарманщик. Маня убегает.

   Фрау Кеслер сердится. Она услала Нину с бонной. Мало ли какую заразу в своих лохмотьях может принести этот нищий? Она угощает его. Он сперва конфузится, пораженный добротой синьоры, потом жадно ест. Фрау Кеслер жаль его. Такой здоровый, сильный парень слоняется без дела. Такой великолепный экземпляр человечества бродит по улицам, снискивая нищенское пропитание. Он один здесь, в Париже?

   Нет. У него мать и две сестры, еще подростки. Они тоже ходят по городу. Одна играет на мандолине, другая поет.

   Он жадно глядит на пирожное.

   Фрау Кеслер подвигает ему вазу, наливает вина и кофе.

   Он еще совсем молод. Его волосы вьются. Зубы сверкают в застенчивой улыбке. Глаза полны блеска, который исчезает с годами. Только двадцать? Агата дала бы ему больше, так мужественна его фигура. Но лучше всего его профиль, подбородок и линия губ, изящных, утонченных и чувственных. Можно побожиться, что он незаконный сын какого-нибудь римского аристократа: так гордо его лицо, с высоким, чистым лбом; так малы его ноги. В его лице и манерах странно сочетаются женственная грация и мягкость с мужским темпераментом. Его тонкие ноздри дрожат и глаза искрятся, когда в рамке двери он видит Маню. Но, кивнув ему головой, она тотчас скрывается и манит фрау Кеслер.

   - Условились? Он доволен платой?

   - Еще бы! Но и жадные же эти итальянцы! В его глазах я поймала точно сожаление о том, что он мало запросил.

   - Вели ему прийти завтра. Завтра я свободна.

   - Почему же ты не выйдешь к нему?

   - Нет-нет. Я не могу видеть его в этих лохмотьях!

   И в лице Мани, и в игре ее в этот вечер отразилось новое смятение, охватившее ее душу, которая дремала так долго. Опять заискрился ее талант. Опять зазвучало ее тело в пламенном танце. Все газеты дали восторженные отзывы.

   В эту ночь ей снится мрачный дворец в Венеции, куда она приехала больная, униженная жалостью окружающих, раздавленная презреньем Нелидова. И жизнь без любви и рабства казалась ей бесконечной пустыней.

   И вот она с роковым упорством женщины вновь пожелала этого рабства в любви к Марку. На развалинах этой любви она строила свое будущее. И в новом храме опять стоял старый кумир. Что видела она тогда в мире_} кроме любви к Марку? Но мимо прошла женщина с рыжими волосами и белой кожей. И храм рухнул.

   Она и сейчас помнит тут ночь, когда рыдала у пустой постели Штейнбаха. Какой жалкой, всем ненужной, какой лишней в мире чувствовала она себя тогда! И в этот страшный миг со стены старого дворца ей улыбнулся портрет графа Лоренцо. Он улыбнулся ей жестокой, чувственной улыбкой. Он загадочно поглядел в ее страдающие глаза холодным, твердым взглядом человека, знающего, куда он идет и чего он хочет. И перед нею вдруг открылся новый, неведомый ее современникам мир. Там люди не боялись жизни. Они брали ее с боя, как добычу. Они брали любовь, как свое право. Личность не растворялась в обществе, а расцветая, играла всеми красками, достигала всех целей, осуществляла все стремления, развертывала все возможности. Человек был самоцелью. Его переживания стояли в центре жизни. И на ее скорбный вопрос: "Кого любить? Кому отдать душу? Кому нести жертвы?" - он всем своим обликом ответил ей: "Себя люби. Потому что ты - целый мир. И нет ничего вне этой краткой жизни, из которой нужно создать позму или гимн".

  

   На другой день шарманщик звонит в ранний час, назначенный синьорой. Фрау Кеслер велит Жюлю сделать ему ванну и переодеть в новое белье. Жюль не спрашивает, а только тонко улыбается, видя сконфуженное и сердитое лицо баварки

   "Ни с чем, решительно ни с чем не считается, сумасбродная женщина! - с сердцем думает она. - И в детстве была такой. Что подумают о ней? Конечно, гадости...

   В столовой она поит шарманщика кофе, кормит завтраком. И сердито смотрит на его ногти.

   - Как вас звать?

   - Энрико, синьора.

   - Почему вы не вычистили ногтей?

   Тот растерянно глядит на свои руки и краснеет.

   - Идите за мной, вот сюда! Вот щетка, вот мыло, горячая вода в этом кране. Мойтесь! И уши тоже. Вымойте уши. Вы должны всегда быть чистым, когда приходите в этот дом. Синьора прогонит вас, если заметит грязь.

   - Я постараюсь, синьора, - испуганно и покорно отвечает он.

   Через час Агата привозит Энрико в автомобиле от парикмахера и костюмера. И Жюль не может подавить изумленного восклицания. Неужели этот красавец в белом атласном костюме XVI столетия, с длинными волосами, падающими на высокий воротник Валуа, в короткой красной бархатной мантии на плечах и со шпагой на боку, - грязный шарманщик?

   Его ведут наверх, в мастерскую.

   Маня увидела их из окна столовой.

   - Ну, ступай! - говорит фрау Кеслер, входя. - Лепи свое сокровище. Господи! Вот чудачка! Побледнела даже.

   - Агата, пойдем вместе! Скажи ему, чтобы он не смел говорить со мной! Понимаешь? Ни одного слова! Он убьет всю иллюзию, если раскроет рот.

   - Да как же объяснить ему?

   - Скажи, что я глухонемая, сумасшедшая... Все, что хочешь!

   - Скажу. И не солгу на этот раз, - усмехается Агата.

   Жюль приносит свежую глину и уходит. И только тогда Маня отворяет дверь мастерской. Она останавливается на пороге.

   Боже, как он прекрасен! И этот жест, с каким он ей поклонился! Этому не научишь. Только итальянцы могут быть так пластичны. И такое странное, загадочное сходство.

   Она знаками показывает ему, чтобы он сел в кресло с высокой спинкой. Страх и любопытство поминутно меняют его черты. Она смотрит на него издали, серьезная, почти мрачная. Потом подходит вплотную, стройная и суровая, как весталка, в своем белом балахоне. Мягкими, но сильными руками поворачивает она его голову почти в профиль. Берет его напряженные руки и укладывает их на подлокотники кресла. Касается его пальцев. Они дрожат. Его пугают и радуют эти прикосновения. Синьора красива. От нее так сладко пахнет!

   Маня работает целый час, совсем забыв, что перед нею живое и примитивное существо. Он таращит глаза, чтобы не заснуть. Руки его затекли и пальцы дергаются. Какая скука! На улице лучше. Конечно, здесь тепло и сидеть нетрудно. Но зато как свободно шагал он еще утром по бульварам! Как хорошо было зайти в кафе, переглянуться с Жаннетой.

   Резкий стук. Он вздрагивает и открывает отяжелевшие веки. Синьора сердится. Она делает ему знак уйти и звонит. Потом выходит, не оглядываясь.

   Внизу он тревожно спрашивает Жюля, где его плисовая куртка, старая шляпа и залатанная обувь? Жюль передает ему кафтан с новым костюмом и ведет в свою комнату.

   - Вам легко даются деньги, - с завистью говорит он.

   - Я боюсь проснуться, синьор, - отвечает Энрико.

  

   Сеансы бывают раза три, четыре в неделю. И теперь Энрико уже сам ждет этих дней.

   Вся его жизнь изменилась внезапно. Точно палочка волшебницы коснулась его плеча. Синьора Агата явилась в его мансарду и приказала удивленной безобразной старухе, матери Энрико, бросить все пожитки и переехать на новую квартиру. В ней салон, столовая, две спальни, ванна и кухня. Мать тотчас поселилась на кухне и отказалась взять прислугу.

   С почтением и страхом прикасается она к красивым новым вещам, к мебели, к постелям, к буфету с посудой. Удивленно стоит перед гардеробом сына и качает головой. Она обходит ковры, боясь их запачкать, и никого не пускает в салон. Столовая тоже пустует. Они все едят на кухне, без столового белья и часто без посуды, из одного блюда, ложкой доставая свой скудный ризотто. Сын гордо занял постель в хорошенькой комнате, а сестры поместились в другой. Но они все еще ходят по улицам, зарабатывая на хлеб. Старуха суеверна. Счастье так капризно, и людям нельзя доверять! Она по-своему поняла поведение синьоры. Совсем она не сумасшедшая. Просто у нее горячая кровь, и она любит красивых молодых людей.

   - Это она? - спрашивает она сына, в первый раз проводив Агату и цинично усмехаясь.

   - О, нет! Синьора молода и прекрасна. У нее такие мягкие руки. От нее так дивно пахнет.

   И он мечтательно глядит перед собой.

   - Не будь дураком! Бери деньги, пока дают. Бери больше! У этих женщин скоро проходят их капризы.

   - Ну и паразит же этот твой Энрико! - смеется фрау Кеслер. - Пришлось дать ему еще денег.

   - Бедное дитя! - шепчет Маня, радостно улыбаясь. - Я хочу, чтоб он был счастливым.

   - Предвижу, что это "дитя" будет сосать тебя, как пиявка.

   - Что такое деньги? Вздор! Я не хочу быть неблагодарной, Агата. Он дает мне так много одним поворотом головы, одним взмахом ресниц. А ты заметила его губы? Эти уголки, чуть приподнятые. Я иногда забудусь и гляжу на него.

   - Воображаю, что этот дурак думает о тебе! Он еще не признался в любви?

   - Агата! Ты с ума сошла? Да мы никогда не говорим. Мы объясняемся жестами.

   Фрау Кеслер хохочет, запрокинув голову.

   - Любовь не требует слов.

   - Циник! - сердито говорит Маня. И щеки ее медленно загораются. - Впрочем, ты меня никогда не понимала. Я закричала бы от отвращения, если бы он дотронулся до меня.

  

   Но фрау Кеслер мудра и знает жизнь. Она "не ходит над землей", как безумная Маня. Близость двух красивых, юных, полных жизни людей, интимность прикосновений, экстаз встречающихся взглядов, необычность обстановки, - может ли быть более благодарная почва для увлечения? И в горячей крови юноши скоро вспыхивает желание.

   Статуя подвигается. Приходит скульптор и хвалит работу. Он исправляет ее, дает указания. Он с восторгом глядит на красавца-натурщика. Он предлагает ему позировать у него. Но Маня с загоревшимися глазами обрывает:

   - Нет! Он мой! Этого я не позволю.

   Скульптор смеется и пожимает плечами.

   "Черт знает, что вообразил!" - думает Агата.

   В этот день впервые Энрико слышит голос Мани. Богатый, страстный, горячий голос, согревший его сердце. Так это неправда, что она глухонемая? Почему же она никогда не говорит с ним?

   Но он не забыл предложения скульптора. Завтракая, как всегда, в одиночестве, перед молчаливой Агатой, он на своем ломаном отвратительном жаргоне объясняет ей, что синьора Maria лишила его заработка. А он бедный человек. И у него на руках семья.

   Агата дорожит настроениями Мани. С тех пор как этот красавец появился в их отеле, Маня стала точь-в-точь такой, какой она знала ее в юности. Вернулись смех и жизнерадостность. Она поет и мечтает. Она едет в театр точно на праздник. Возвращается со счастливой, усталой улыбкой. И крепко спит всю ночь. А как ласкова со всеми! Слава Богу! Чем бы дитя ни тешилось. Очевидно, этой женщине грезы нужны, как воздух.

   Лишь бы Марк Александрович не приревновал! Он так странно, так сурово поглядел на бедного Энрико, встретив его в столовой! И когда слушал объяснения Агаты, губы его кривились. Ах, противная у него улыбка! Впрочем, не вправе он разве дрожать за свое счастье?

   Не торгуясь, она удваивает итальянцу цену за его сеанс. Маня не должна касаться этой стороны. И даже об этом новом проявлении алчности у Энрико она ей не говорит. К чему отравлять ей ее радость? Точно солнце вошло в их дом вместе с этим кудрявым красавцем.

  

   Маня отошла от статуи, зорко оглядела ее, потом оглянулась на Энрико. И сердце ее сжалось.

   Нет, никогда не передать ей того, что пленило ее в этом лице. Это он, он, кудрявый шарманщик в костюме шестнадцатого века. И все черты его она передала верно. Скульптор прав. Она сделала большие успехи. Но разве это нужно было ей? Улыбку Лоренцо хотела она запечатлеть. Эту улыбку гордости, веры в себя и презрения к смерти. На это у нее нет сил. И нет этого в лице Энрико. И откуда взяться у него такому выражению? Исчезнувшая индивидуальность не повторяется в мире.

   Несколько дней она бродит разочарованная, грустная. Энрико удивлен. Синьора не работает на сеансах. Она только притворяется. Повернув его голову то в три четверти, то в профиль, она ходит около, дразня его шелестом платья и жгучими взглядами. О, как горячи и в то же время как печальны эти глаза! Право, можно подумать, что синьора влюблена. И голова кружится у Энрико. Он хочет заговорить. Но она гневно топает ногой. Кладет палец на губы и садится поодаль.

   Положив локти на спинку кресла, она глядит, глядит на него, не отрываясь. Потом, скорбно сдвинув брови, смотрит вверх.

   Проходит десять минут, пятнадцать. О чем она думает? Точно застыла вся. Точно молится. Энрико нетерпеливо кашляет. Она вздрагивает и смотрит на него. Так странно, с отвращением, с гневом. "Удивительно! Как будто человек не смеет ни кашлянуть, ни чихнуть!" - думает он возмущенно. На этот раз его отпускают очень быстро.

   Но Энрико недоволен. Почему сеансы стали так редки? Он меньше приносит домой денег. Мать ворчит и беспокоится. А главное, ему нужно видеть синьору. Вся жизнь уже теперь для него не в радость, когда нет сеанса. Так хорошо еще недавно было бродить под солнцем, заходить в кафе, спрашивать итальянские газеты, а вечерами просиживать в синема или в кафе.

   Увы! Теперь по целым дням Энрико бродит под окнами отеля и стережет минуту, когда Маня поедет на репетицию. И если она кивнет ему, он счастлив. Теперь он знает, кто синьора Maria. Он даже побывал в театре. И плакал от блаженства. И охрип, вызывая ее. Целые дни дома он говорит о ней с матерью и сестрами. А те качают головами.

  

   Он дивно сложен. "Лепите с него, - говорит скульптор Мане. - Такую натуру не скоро сыщете".

   Вздохнув, Маня соглашается. И вот сконфуженный Энрико стоит, весь обнаженный, опершись локтем на мраморную колонну. Хорошо, что он каждый день принимает ванну.

   Через неделю мастерская полна этюдами. Он узнает свои руки, ногу.. Странная эта синьора! Почему ей-то не стыдно? Она угрюмо, сосредоточенно работает. И почему она так старается? Должно быть, ей много заплатят за ее статуи.

   Однажды, одевшись за перегородкой, он спускается по лестнице и сталкивается с высоким красивым брюнетом с слегка седеющими волосами. О, каким недобрым взглядом провожают его эти темные глаза!

   - Твоя натура очень хороша! - говорит Штейнбах Мане.

   - Да? Но ему далеко до оригинала. Штейнбах не понял. Но предпочитает не спрашивать.

   - Покажи мне твои работы, - говорит он. Увидав обе начатые статуи, он меняется в лице.

   - Он поразительно хорошо сложен,

   - Как греческий бог, - спокойно отвечает Маня. - Шапелен хочет лепить с него Фавна для весенней выставки.

   - А тут он на кого-то похож.

   - Правда? - так и дрогнул голос Мани.

   - Что-то припоминаю. Очень красив и стилен.

   - Марк, милый... Как я счастлива! А я-то мучаюсь, что не умею передать. О, поцелуй меня, Марк!

   Марк целует, но очень холодно. Он догадывается, что эти поцелуи не для него.

   И вот Энрико опять получает синюю пневмограмму {Пневматическая почта в Париже. Письма, отправляемые по ней, назывались "пневмограммами" и писались на специальной бумаге.}.

   Он мчится наверх, в мастерскую.

   - Надевайте костюм, - ласково говорит ему Маня.

   А он даже не знал, что она говорит по-итальянски. О, милая! Сердце его бьется. Она никогда раньше не глядела на него с такой нежностью.

   Когда он садится в привычной позе в кресло, Маня подходит к нему и мягко поворачивает голову, беря в свои душистые ладони его лицо. У Энрико вдруг темнеет в глазах, и он целует ладонь синьоры. Потом, схватив ее за руку, смотрит на нее потемневшими глазами.

   "Как он прекрасен! - думает Маня, не отнимая руки и спокойно глядя на него сверху вниз. - Даже желанье не безобразит и не старит эти дивные черты...

   Робко пробует он обнять ее талию. Его пылающие глаза спрашивают: "Можно?" Она гордо и печально качает головой и отстраняется. Как грустно! Образ жестокого и надменного Лоренцо отодвинулся еще дальше. Непохож на него этот молящий и жадный взгляд юноши.

   Она работает очень рассеянно на этот раз. Энрико подавлен. Руки его бессильно упали. Но синьора не подходит, чтоб исправить позу. Она не хочет видеть первых слез любовной муки, повисших на его ресницах.

   Развязка не заставляет себя ждать. В душе юноши, особенно такого непосредственного, как Энрико, любовь - всегда желание. И все настойчивее звучат советы матери быть посмелее, потому что женщины это любят.

   На следующий день, когда Маня подходит к Энрико, чтоб поправить его кудри, упавшие на высокий воротник камзола, юноша с отчаянием обхватывает руками эту женщину, из-за которой он не спал всю ночь.

   - Пусти! - говорит она с холодным гневом.

   - Нет, нет, прежде поцелуй! - шепчет он, инстинктивно игнорируя все социальное неравенство, видя в ней в это мгновение только желанную женщину.

   - Хорошо, я поцелую тебя, - спокойно говорит она. - Но ты должен молчать и не двигаться. Даешь слово?

   - Да! - криком срывается у него.

   Она отходит и, отвернувшись, проводит рукой по лицу. Ей жаль его. Какой ужас - это желание, которому нет исхода! Она вспоминает свою страсть к Гаральду. Какое счастье, что она наконец свергла с себя это иго! Что никогда, никогда больше она не узнает этой тоски и слез.

   - Ну, что же? Я жду! - вскрикивает он, топнув ногой. И что-то в этом детское и трогательное.

   Она оборачивается и печально глядит на него.

   - Нет, carino {Дорогой (итал.).}, ступай домой! - говорит она с какой-то материнской лаской. И Энрико бледнеет.

   - Когда же? - жалобно спрашивает он, опять робея.

   - Когда-нибудь потом. Быть может, завтра.

   - Ну, так я и знала! - говорит фрау Кеслер. - С первой минуты я это уже предвидела. Остается одно: отказать ему. Пригласи натурщицу, а он пусть идет к Шапелену.

   - Ты точно боишься чего-то? - усмехается Маня. - По твоему, я способна в него влюбиться?

   - Почему бы нет? На день? На два? Отдаться такому красавцу во всяком случае нетрудно. Я знала прославленных артисток, которые швыряли деньги на пьяных матросов или кельнеров. Знала аристократок, которые жили с лакеями. У вас, русских, есть хорошая поговорка: "Черт горами качает".

   - Замолчи! Не люблю поговорок. Ох, Агата! Как мало ты меня понимаешь! Мне просто жаль себя и его.

   - Вот-вот, я и боюсь, что ты его пожалеешь. Ну, что смотришь? Говорю, ничего тут нет мудреного. Он похож на твоего Лоренцо, а ты живешь, как монахиня. Только добром это не кончится, Маня. Конечно, ты артистка. У тебя свои фантазии. Ты вольна делать, что хочешь. Но помяни мое слово: вся семья его, как пиявка, присосется к тебе. Твой каприз пройдет скоро, а шантажировать тебя они будут годами.

   - Моя мудрая Агата, успокойся! Я уже решила отказать ему. Теперь нарушена прелесть этих сеансов. Я уже не угадываю моего холодного Лоренцо в возбужденных чертах Энрико. А сам по себе он мне не нужен.

   - Gott sei dank! {Возблагодари Бога! (нем.).}

   - Но, знаешь, Агата? Мне действительно жаль этого мальчика! Конечно, его горе пройдет скоро. Но его порыв так прекрасен! Его непосредственность так трогательна! Он сразу заговорил со мной на "ты", как будто любовь дала ему на это право, как будто страсть разрушила все искусственные барьеры.

   - Вот видишь, он последовательнее тебя.

   - Ну, конечно, Агата! Ведь он же влюблен. А я равнодушна. Я с содроганием думаю, что он...