Сю Эжен - Агасфер. Том 2

дней...

   - И мы немало их слышим, дочь моя, потому что община исполняет все, что обещает. Ну вот, милую работницу, вроде вас, например, мы помещаем в дом, который считаем безукоризненным. Но если она заметит, в своих ли господах или в посетителях, дурные нравы или что-нибудь нехорошее, что оскорбляет ее религиозные принципы, она приходит к нам и поверяет все, что ее смущает... Ничего не может быть справедливее. Не правда ли?..

   - Конечно, матушка, - робко отвечала Горбунья: ей начинало казаться странным это предисловие.

   - Если мы найдем, - продолжала настоятельница, - что дело довольно серьезно, то мы поручаем покровительствуемой нами особе наблюдать внимательнее, чтобы убедиться, не ошиблась ли она... Если новые сообщения подтверждают наши опасения, то мы, верные своей задаче оберегать друзей, берем девушку из недостойного дома... Но так как обыкновенные работницы не настолько развиты, чтобы уметь верно судить о том, что может им повредить, то мы для их же пользы предпочитаем, чтобы они давали нам отчет каждую неделю, лично или письменно, как дочь поверяет матери, обо всем, что происходит в доме. И мы сами уже решаем, можно их оставить там или нельзя. Мы поместили на этих условиях в разные семьи больше ста человек в качестве компаньонок, продавщиц, горничных и поденщиц. И мы каждодневно радуемся, что пришли к такому решению, - так много это приносит пользы... Вы поняли меня, дочь моя?

   - Да... да... матушка!.. - отвечала Горбунья, все более и более смущаясь. Она была слишком пряма и проницательна, чтобы сразу не увидеть, что эта взаимная забота о нравственности господ и слуг очень похожа на семейный шпионаж, организованный в огромных размерах, тем более что работницы и не подозревали, что служат шпионками для общины, очень ловко умевшей замаскировать подлую роль, которую они исполняли, не понимая этого сами.

   - Я потому объяснила эти детали, - продолжала настоятельница, принимая молчание Горбуньи за безмолвное одобрение, - чтобы вы не считали себя обязанной оставаться в доме, где вы не будете постоянно видеть святые и лучшие примеры... Дом, куда я хочу вас поместить, дом госпожи де Бремон, - вполне достойный и святой приют... Но до меня дошли слухи, которым я не хотела бы и верить, что поселившаяся у нее недавно ее дочь, госпожа де Нуази, не особенно примерно ведет себя, что она небрежно относится к религиозным обрядам и в отсутствие мужа, уехавшего в Америку, слишком часто принимает богатого фабриканта, господина Гарди.

   При имени хозяина Агриколя Горбунья не могла не сделать легкого движения и покраснела.

   Настоятельница приняла это за признак оскорбленной стыдливости девушки и прибавила:

   - Я должна сказать вам все, дочь моя, чтобы вы могли быть настороже. Я должна упомянуть даже о слухах, которые считаю ложными, потому что у госпожи де Нуази были перед собой слишком хорошие примеры, чтобы так забыться... Но, проводя в доме целый день, вы лучше всех будете знать, ложны или правдивы эти слухи. Если же, к несчастью, они основательны, то вы придете мне сообщить все, что наводит на эту мысль, и если я соглашусь с вами, то немедленно возьму вас оттуда, так как святое поведение матери не может искупить зла, наносимого дурным поведением ее дочери... Раз вы становитесь членом нашего общества, я отвечаю за ваше спасение! Кроме того, если ваше целомудрие заставит вас покинуть дом госпожи де Бремон раньше, чем мы найдем возможность устроить вас в другом месте, и вы на некоторое время останетесь без работы, община будет до того, как найдется место, платить вам по франку в день... если мы будем вами довольны. Видите, как хорошо иметь дело с нами? Итак, решено... послезавтра вы поступаете к госпоже де Бремон.

   Горбунья находилась в мучительном затруднении. То она думала, что оправдались ее первые подозрения и, пользуясь нищетой, община считает возможным сделать из нее низкую шпионку за повышенную плату; несмотря на всю скромность Горбуньи, гордость ее возмущалась при одной мысли, что ее считают на это способной. То, напротив, врожденная деликатность отказывалась допустить, что женщина в возрасте и положении настоятельницы могла предложить такие условия, одинаково унизительные для обеих, и она упрекала себя в подозрениях, думая, что настоятельница хочет убедиться, устоит ли ее честность перед таким блестящим предложением. Склонная видеть во всех людях прежде всего хорошее, чем дурное, Горбунья остановилась на последнем решении. Она подумала также, что если и ошибается, то отказ от неблагородного предложения настоятельницы не заденет самолюбия последней. Поэтому с движением, не высокомерным, но полным скромного достоинства, девушка подняла опущенную до сих пор голову и, глядя прямо в лицо настоятельнице, чтобы та видела, насколько она искренна, сказала слегка взволнованным голосом, забывая на этот раз прибавить: "матушка".

   - Ах, мадам! я не могу вас упрекнуть за подобное испытание... Я очень жалка, и вы вправе мне не доверять. Но поверьте, что, как я ни бедна, я никогда бы не согласилась делать столь низкие вещи, которые вы сочли необходимым предложить мне, чтобы испытать мою честность и узнать, достойна ли я вашего участия. Нет, нет, мадам. никогда и ни за какую цену я не решилась бы сделаться осведомительницей!

   Горбунья произнесла последние слова с такой горячностью, что ее бледное лицо даже покраснело. Настоятельница была слишком тактична и опытна, чтобы усомниться в ее искренности. Довольная оборотом, приданным разговору молодой девушкой, она ласково улыбнулась и протянула ей руки:

   - Хорошо, очень хорошо, дочь моя; подите ко мне, я хочу вас обнять...

   - Простите меня, матушка... Вы слишком добры... мне совестно...

   - Нет, ваши слова полны искренности, но поверьте мне, я не хотела вас испытывать. Ничего похожего на предательство нет в той дочерней откровенности, которой мы требуем от наших членов. Но есть личности, - и вы, как я вижу, дорогая дочь, принадлежите к их числу, - настолько разумные, что не нуждаются в нашем руководстве... Я возлагаю, следовательно, ответственность всецело на вас и согласна выслушивать от вас лишь те признания, какие вы добровольно захотите мне сделать.

   - Как вы добры! - воскликнула Горбунья, не имея понятия о хитрой изворотливости ума монахини и воображая, что она получит возможность честно зарабатывать свой хлеб.

   - Это не доброта, это только справедливость! - еще ласковее заметила настоятельница. - Таких девушек, как вы, которых бедность не только не испортила, но и возвысила в нравственном отношении, нельзя переоценить. Конечно, это происходит оттого, что вы строго исполняете Заветы Божьи?

   - Матушка!..

   - Последний вопрос, дочь моя: сколько раз в месяц вы исповедуетесь?

   - Я восемь лет, со времени моего первого причастия, не была на исповеди. Я вынуждена работать день и ночь, чтобы не умереть с голоду... Поэтому у меня не хватает времени...

   - Боже! - воскликнула мать Перпетю, с горестным изумлением всплеснув руками. - Как? Неужели вы не исполняете обрядов?

   - Увы, я сказала уже вам, что у меня нет для этого времени! - растерянно глядя на настоятельницу, прошептала Горбунья.

   После нескольких минут молчания настоятельница грустно промолвила:

   - Я очень огорчена, дочь моя... Я говорила уже вам, что мы имеем дело только с набожными особами и рекомендовать можем только богомольных и исполняющих все церковные требования. Таково необходимое условие нашей общины. Так что, к сожалению, я не могу предоставить вам работу, как, было, надеялась... Но если в будущем вы освободитесь от равнодушия к исполнению духовных обязанностей... то я посмотрю...

   - Мадам, - вымолвила Горбунья со стесненным сердцем, чувствуя, что должна отказаться от надежды получить работу, - простите меня, что я вас задержала... попусту...

   - Мне ужасно жаль, милая дочь, что я не могу вас принять в наше общество... Но я все-таки не теряю надежды... Я надеюсь, что когда-нибудь такая достойная девушка будет в состоянии заслужить покровительство набожных особ... Прощайте, дочь моя, идите с миром; да благословит вас Бог и да вернет вас к Себе окончательно...

   Говоря это, настоятельница провожала Горбунью до двери с самой материнской по внешности заботливостью и лаской, сказав на прощанье:

   - Идите по коридору, спуститесь по лестнице и постучитесь во вторую дверь направо: там кладовая для белья, и Флорина вас оттуда проводит... Прощайте, моя милая...

   Когда Горбунья вышла из комнаты, долго сдерживаемые слезы полились у нее ручьем. Не желая показаться в таком виде Флорине и монахиням, которые, несомненно, были в белошвейной, Горбунья остановилась на минуту у окна в коридоре, чтобы отереть струившиеся слезы.

   Машинально взглянув в направлении, где она видела раньше девушку, принятую за мадемуазель де Кардовилль, она вдруг увидала, что та вышла из дверей дома и быстрыми шагами подходит к решетчатому забору, разделявшему два сада. В ту же минуту, к своему глубокому изумлению, Горбунья увидала одну из двух сестер: бледную, слабую и еле державшуюся на ногах Розу Симон, исчезновение которой с ее сестрой ввергло в такое глубокое отчаяние Дагобера. Она приблизилась к мадемуазель де Кардовилль, опасливо оглядываясь и как бы боясь, чтобы ее не увидели.

  

  

  

   Взволнованная и встревоженная Горбунья высунулась из монастырского окна и с живейшим беспокойством следила за движениями Розы Симон и мадемуазель де Кардовилль, которых она никак не думала увидать обеих в подобном месте.

   Сирота, подойдя к самой решетке, отделявшей сад монастыря от сада больницы доктора Балейнье, сказала что-то Адриенне, на лице которой выразилось удивление, негодование и жалость. В это время показалась монахиня, беспокойно оглядывавшаяся по сторонам, очевидно кого-то отыскивая. Увидав Розу Симон, робко прижавшуюся к решетке, она подбежала к ней и схватила ее за руку, видимо, строго упрекая; несмотря на довольно энергичное вмешательство мадемуазель де Кардовилль, горячо протестовавшей, она потащила девушку к монастырю, причем бедная Роза, вся в слезах, два-три раза оглянулась на Адриенну, которая, сделав несколько выразительных жестов, быстро отвернулась, как бы желая скрыть набежавшие слезы.

   Коридор, где стояла Горбунья во время этой трогательной сцены, находился во втором этаже. Молодой девушке пришло в голову спуститься вниз и поискать возможности пробраться в сад, чтобы поговорить с этой красавицей с золотыми волосами, удостовериться, действительно ли это была мадемуазель де Кардовилль, и, если она теперь находится в здравом разуме, передать, что Агриколь имеет сообщить ей нечто очень важное, но не знает, как это сделать.

   День заканчивался, солнце клонилось к закату. Опасаясь, что Флорине надоест ее ждать, Горбунья решилась действовать как можно скорее. Время от времени прислушиваясь, швея дошла легкими, неслышными шагами до конца коридора и спустилась по лестнице из трех ступенек на площадку, куда выходила дверь из кладовой белья. С площадки винтовая лестница шла вниз. Горбунья, слыша за дверью голоса, поспешно спустилась и очутилась в нижнем коридоре, откуда стеклянная дверь выходила в часть личного сада настоятельницы. Под прикрытием густой и переплетавшейся зелени длинной аллеи Горбунья незаметно пробралась к решетке больничного сада. В двух шагах от нее, на деревянной скамье сидела Адриенна де Кардовилль, облокотясь на спинку скамьи.

   Испуг, утомление, отчаяние той ужасной ночи, когда она была привезена в больницу, поколебали на время твердость характера Адриенны. Воспользовавшись подавленным состоянием и слабостью, доктор Балейнье с дьявольской хитростью успел даже внушить сомнение относительно ее умственного здоровья. Но спокойствие, наступившее вслед за сильным возбуждением, размышление и здравый, тонкий ум Адриенны помогли преодолеть тот страх, который доктору удалось, было, в ней возбудить. Она даже не верила больше в заблуждение ученого доктора. Она ясно поняла по поведению этого человека отвратительное лицемерие и редкую дерзость, соединенную с необыкновенной ловкостью. Поздно, правда, но она поняла, что доктор Балейнье был слепым орудием госпожи де Сен-Дизье. С той поры она замкнулась в гордом молчаливом спокойствии. Ни одной жалобы, ни одного упрека не сорвалось с ее уст. Она ждала. А между тем, хотя она и пользовалась относительной свободой в действиях (однако сноситься с внешним миром не могла), все-таки ее положение было тем тяжелее, что она ужасно страдала от отсутствия приятных для взора изящных вещей, которыми любила себя окружать. Но она знала, что подобное положение не могло длиться долго. Адриенна понятия не имела о действии и о применении законов, но здравый смысл подсказывал ей, что если временное насильственное заключение еще могло быть оправдано признаками внезапной болезни, то злоупотреблять этим долго нельзя. Не могла же девушка ее положения пропасть бесследно, не возбудив толков и разговоров, и тут уж нельзя будет безнаказанно обманывать насчет ее состояния, а помешательство потребуется доказывать гласно. Правильно или нет думала Адриенна, но эта уверенность возвратила ей прежнюю энергию и гибкость ума. Не раз она тщетно старалась понять причины своего заключения, так как хорошо знала, что княгиня де Сен-Дизье должна была действовать, руководясь какими-то очень вескими причинами, а не просто желанием ее помучить... И Адриенна не ошиблась. Д'Эгриньи и княгиня были уверены, что она знает о важности дня 13 февраля, хотя и скрывает это, и, несомненно, явится на улицу св.Франциска, чтобы предъявить свои права. Запрятав Адриенну в сумасшедший дом, они хотели нанести роковой удар по ее будущему, но нужно оговориться, что эта предосторожность была бесполезна, так как хотя мадемуазель де Кардовилль была на пути к открытию семейного секрета, который от нее скрывали, но она не окончательно в него проникла, потому что некоторые важные семейные бумаги были спрятаны или затеряны. Но каковы бы ни были причины гнусного поведения ее врагов, она до глубины души была им возмущена. Трудно было найти человека, менее злобного и мстительного, чем эта великодушная девушка, но при мысли о мучениях, которые она выносила из-за княгини Сен-Дизье, аббата д'Эгриньи и доктора Балейнье, Адриенна давала себе слово добиться всеми возможными средствами полного отмщения. Если ей в этом отказывали, она была полна решимости продолжать борьбу с жестокими, коварными лицемерами не только для того, чтобы отомстить за себя, но чтобы избавить от тех же мучений более слабых и не способных к борьбе.

   Находясь под тяжким впечатлением от встречи с Розой Симон, Адриенна сидела, склонившись на спинку скамьи и прикрыв глаза левой рукой. Она положила шляпу рядом с собою, и золотые локоны почти совершенно скрывали ее свежие и гладкие щеки. Небрежная, но полная грации склоненная поза подчеркивала красоту и изящество ее стана, который особенно удачно обрисовывался зеленым муаровым платьем. Широкий воротник с розовым галстуком и плоские рукавчики из великолепного гипюра смягчали резкий контраст между цветом платья и прозрачной белизной ее лебединой шеи и рафаэлевских рук с чуть заметными голубыми жилками. На высоком подъеме стройной ножки перекрещивались тонкие ленты черного атласного башмака: доктор разрешил ей одеваться с обычным ее вкусом. Мы упоминали уже раньше, что привычка к изяществу костюма не была у Адриенны признаком кокетства: она смотрела на это, как на долг, обязывавший подчеркивать нарядом дарованную от Бога красоту.

   При виде молодой девушки Горбунья без всякого завистливого чувства залюбовалась ее красивой фигурой и одеждой, не делая печальных сравнений со своим уродством и лохмотьями. Швея, обладавшая большим здравым умом, невольно подумала при этом, что явно странно, как могла сумасшедшая одеваться с таким вкусом и благоразумием.

   Невольно изумляясь, подходила взволнованная Горбунья к решетке; ей пришло в голову, что вероятно сегодня мадемуазель де Кардовилль чувствовала себя лучше, и безумие прошло. Для того, чтобы увериться в том, что она не ошибается в своих предположениях, Горбунья произнесла взволнованным голосом не особенно громко, но очень ясно:

   - Мадемуазель де Кардовилль!

   - Кто меня зовет? - сказала Адриенна.

   Подняв голову, она при виде Горбуньи не могла сдержать легкого восклицания изумления, почти страха...

   Действительно, эта бедная, худая, горбатая девушка, нищенски одетая, явившаяся так неожиданно, не могла не внушить Адриенне, с ее поклонением красоте, чувство страха, даже отвращения...

   Горбунья не заметила произведенного ею впечатления. Она стояла, неподвижно устремив взор, со сложенными руками, выражая глубокое восхищение и почти обожание; она как бы невольно преклонилась перед ослепительным зрелищем красоты мадемуазель де Кардовилль, которую она только сейчас увидала во всем блеске.

   Рассказ Агриколя о красоте и обаянии его покровительницы был, по ее мнению, слишком бледен и не давал понятия об очаровательной девушке, лучше которой Горбунья не представляла себе ничего даже в своих тайных поэтических мечтах.

   По странному совпадению, созерцание прекрасного идеала приводило в один и тот же божественный восторг обеих девушек, столь различных между собой, эти два противоположные типа - красоты и безобразия, богатства и нищеты. Отдав невольно дань поклонения Адриенне, Горбунья сделала движение к решетке.

   - Что вам от меня надо? - воскликнула, вставая, мадемуазель де Кардовилль с видом отвращения, которого не могла теперь не заметить Горбунья.

   Скромно опустив глаза, последняя сказала еле слышно:

   - Простите, мадемуазель, за мое внезапное появление, но дорога каждая минута... меня прислал Агриколь!

   Назвав кузнеца, Горбунья с беспокойством взглянула на Адриенну, опасаясь, не забыла ли мадемуазель де Кардовилль имени ее приемного брата. Но к своей радости, - она заметила, что имя Агриколя, казалось, уменьшило страх Адриенны, которая подошла к решетке и с ласковым любопытством посмотрела на Горбунью.

   - Вы пришли от Агриколя Бодуэна? - спросила Адриенна. - А кто вы такая?

   - Я его приемная сестра... бедная работница, живущая с ним в одном доме...

   Адриенна как будто старалась собрать свои мысли и, вскоре совершенно успокоившись, сказала с доброй и ласковой улыбкой:

   - Это вы посоветовали г-ну Агриколю обратиться ко мне с просьбой о залоге?

   - Как, сударыня, вы помните это?

   - Я никогда не забываю великодушия и благородства. Господин Агриколь мне говорил с глубокой нежностью о вашей к нему привязанности; я об этом не забыла, и это совсем не странно... Но как вы попали в монастырь?

   - Мне сказали, что я найду здесь работу, в которой я, к несчастью, сильно нуждаюсь. Но настоятельница, к сожалению, мне отказала.

   - А как же вы меня узнали?

   - По вашей красоте, которую мне описал Агриколь.

   - Не по этому ли скорее? - показала с улыбкой на свои золотистые волосы Адриенна.

   - Надо извинить Агриколя, - заметила Горбунья с полуулыбкой, редкой гостьей на ее устах, - что он как поэт позволил себе, хотя и очень почтительно, описать портрет своей покровительницы... Он не пропустил ни одной черты совершенной красоты.

   - Но кто внушил вам мысль заговорить со мной?

   - Надежда услужить вам... Вы были так добры к Агриколю, что мне хотелось доказать вам свою благодарность...

   - Прекрасно, дорогое дитя, - с непередаваемой грацией заметила Адриенна. - Мне приятно будет удвоить свою благодарность... хотя пока я ничем не могла быть полезна вашему достойному приемному брату, несмотря на мое желание.

   Во время этого разговора обе молодые девушки обменялись полным удивления взором. Горбунья не в силах была понять, как могла так выражаться женщина, которую считали помешанной; она удивлялась также тому спокойствию и свободе, с какой она позволяла себе говорить с мадемуазель де Кардовилль, не угадывая, что избранные натуры с доброй душой, к числу которых принадлежала и Адриенна, умеют ободрить людей и заставить их невольно выказать свои достоинства с самой лучшей стороны.

   В свою очередь, Адриенна была поражена, что бедная работница, нищенски одетая, умела выражаться таким изящным образом и так кстати. Чем больше она смотрела на Горбунью, тем скорее пропадало первое неприятное впечатление, заменяясь совершенно противоположным чувством. С обычной и быстрой женской проницательностью она успела подметить, что старенький черный чепчик Горбуньи прикрывал роскошные каштановые волосы, блестящие и приглаженные, что худенькие, узкие белые руки, обрамленные изношенными рукавами, были поразительно чисты, доказывая, что врожденные чистоплотность и самоуважение Горбуньи боролись с нуждой из чувства самоуважения. Наконец, в бледности и меланхоличности черт работницы, в разумном, кротком и нежном выражении голубых глаз таилось какое-то грустное, трогательное обаяние, какое-то скромное достоинство, заставлявшее забывать о физическом недостатке. Адриенна поклонялась физической красоте, но у нее был слишком развитой ум, слишком благородная душа и доброе сердце, чтобы она не сумела оценить и красоту нравственную, проявляющуюся иногда у самых несчастных, больных существ. Конечно, подобное суждение было для нее открытием. Богатство и положение держали ее всегда вдалеке от людей того класса, к какому принадлежала Горбунья. Красавица аристократка и несчастная работница изучали друг друга с возрастающим изумлением. Прервав невольное молчание, Адриенна сказала молодой швее:

   - Причину нашего взаимного удивления легко отгадать. Вы, конечно, поражаетесь, как это сумасшедшая, если вам сообщили обо мне, может говорить так здраво, а я, - при этом мадемуазель де Кардовилль заговорила в самом сочувственном и как бы почтительном тоне, - я поражена контрастом между благородством вашего языка и манер и тем печальным положением, в каком вы, по-видимому, находитесь. Немудрено, что мое изумление еще сильнее вашего.

   - Ах, мадемуазель, - с радостью воскликнула Горбунья, причем глаза ее затуманились слезами счастья. - Значит, это так! Меня обманули: я сама, видя вас, такую прелестную, ласковую и добрую, не в силах была поверить, чтобы такое несчастье могло постигнуть вас... Но позвольте... как вы сюда попали? Как это случилось?

   - Бедняжка! - отвечала Адриенна, тронутая вниманием Горбуньи. - А как случилось, что вы с вашим сердцем и умом так несчастны? Но успокойтесь. Не всегда будет так: скоро я и вы, мы займем подобающее нам место. Поверьте, я никогда не забуду, что, несмотря на мучительные заботы, овладевающие вами, из-за безработицы, одна, без средств к существованию, вы подумали обо мне, желая быть мне полезной... И вы, действительно, можете оказать мне большую услугу... я очень рада этому, потому что тогда я еще больше буду вам обязана: вы увидите, как я буду злоупотреблять своей благодарностью... - прибавила Адриенна с прелестной улыбкой. - Но раньше, чем говорить о себе, подумаем о других. Ваш приемный брат в тюрьме?

   - Теперь, вероятно, уже нет; благодаря великодушию одного товарища, вчера его отец внес залог и его обещали освободить сегодня же... Но я получила от него письмо еще из тюрьмы, где он пишет, что имеет сообщить вам нечто очень важное.

   - Мне?

   - Да, вам. Каким образом может Агриколь, освободившись, передать вам?

   - Он хочет что-то сообщить мне! - повторила в задумчивости мадемуазель де Кардовилль. - Не могу себе представить, что бы это могло быть. Но, во всяком случае, пока я здесь, я лишена всякой возможности сноситься с внешним миром. Господин Агриколь пока никак не может меня увидеть. Пусть, значит, он ждет, когда я выйду. Кроме того, надо выручить из монастыря двух бедных сирот... более меня достойных участия... дочерей маршала Симона, задерживаемых здесь насильно.

   - Вы знаете их, мадемуазель?

   - Господин Агриколь, сообщая мне об их прибытии в Париж, сказал, что им пятнадцать лет и что они поразительно похожи друг на друга... Третьего дня, прогуливаясь здесь, по обыкновению, я увидала у окон разных келий, одной внизу, другой наверху, двух заплаканных девушек, сходство которых между собой и какое-то тайное предчувствие навели меня на мысль, что это те самые сиротки, о которых говорил господин Агриколь и которые заинтересовали меня и раньше, поскольку они мои родственницы.

   - Они ваши родственницы, мадемуазель?

   - Как же!.. Не имея возможности иначе помочь, я старалась хоть знаками выразить им сочувствие. Их слезы и унылый вид прелестных лиц ясно убедили меня, что они такие же невольные пленницы в монастыре, как я в больнице!

   - Я начинаю понимать... вы жертва семейной злобы.

   - Какова бы ни была моя участь, я заслуживаю меньшего сожаления, чем двое детей... Их отчаяние меня очень тревожит... Кажется, больше всего их мучит разлука... Из немногих слов, сказанных мне сейчас одной из сирот, я поняла, что они жертвы злодейского замысла... Но, благодаря вам появляется возможность их спасти. С тех пор, как я здесь, я лишена возможности общения с внешним миром. У меня нет ни пера, ни бумаги. Но если вы будете внимательно меня слушать, то, быть может, мы сумеем бороться против гнусного преследования.

   - Говорите же, мадемуазель, говорите!

   - Солдат, привезший девушек во Францию, отец Агриколя, здесь?

   - Да. Если бы вы видели его гнев и отчаяние, когда исчезли девушки, доверенные ему умирающей матерью!

   - Необходимо, чтобы он воздержался от всякого насилия... иначе все потеряно. Вот возьмите это кольцо. - Адриенна сняла с одного из пальцев колечко. - Отдайте кольцо ему и пусть он сейчас же идет... вы запомните имя и адрес?

   - Не беспокойтесь, мадемуазель, не забуду. Агриколь только один раз произнес ваше имя, а я не забыла. У сердца есть своя собственная память!

   - Я это вижу, милое дитя! Так запомните имя: граф де Монброн...

   - Граф де Монброн... Не забуду.

   - Это один из моих добрых старых друзей. Он живет на Вандомской площади, в доме N7.

   - Вандомская площадь, N7. Я запомню.

   - Пусть отец Агриколя идет к нему сегодня же. Если его нет дома, пусть подождет. Он должен ему отдать это кольцо в доказательство, что его прислала я, и пусть он ему подробно расскажет обо всем: и о похищении сестер Симон, и адрес монастыря, где их задерживают как пленниц. Обо мне пусть тоже сообщит, что меня заперли в больницу доктора Балейнье... Правда всегда чувствуется: граф ему поверит. Это человек поразительного ума, очень опытный и обладающий большим влиянием. Он тотчас же предпримет необходимые шаги, и завтра, самое позднее послезавтра, я в этом уверена, я и бедные сироты, мы будем на свободе. И все это благодаря вам... Но минуты дороги... торопитесь... Нас могут застать вместе... спешите, дитя мое...

   Уже совсем собравшись уходить, Адриенна еще раз обернулась к Горбунье и таким сердечным, ласковым тоном сказала ей, что бедная девушка ни на минуту не усомнилась в искренности этих слов:

   - Господин Агриколь сказал мне, что сердце мое стоит вашего: только теперь я поняла, как лестно, как почетно для меня это сравнение... Прошу вас, дайте вашу руку... - Прибавила она со слезами на глазах и протянула сквозь решетку свою прелестную ручку.

   Слова и движения Адриенны были полны такого дружеского участия, что Горбунья без ложного стыда вложила свою исхудавшую руку в руку красавицы-аристократки.

   Порывом невольного, святого почтения Адриенна поднесла эту руку к своим губам и проговорила:

   - Если я не могу поцеловать мою спасительницу как сестру, мне хотя бы поцеловать руку, облагороженную и освященную трудом!

   В это время в саду больницы послышались чьи-то шаги, и Адриенна быстро скрылась между деревьями, успев шепнуть Горбунье:

   - Смелее... не забудьте... надейтесь!

   Все это произошло так быстро, что молодая работница не успела сделать ни шагу. Слезы струились по ее бледным щекам, но теперь это были слезы радости. Мадемуазель де Кардовилль обошлась с ней, как с сестрой; она поцеловала руку ей, несчастному существу, прозябающему в бездне нищеты и отчаяния; она гордилась, что сердца их схожи... Трудно найти пример более чистого чувства равенства, чувства, сходного с дивными словами Евангелия. Есть слова и впечатления, которые заставляют добрую душу забыть о целых годах страдания и муки. Они, как блестящая молния, открывают иногда человеку его собственное величие. То же случилось и с Горбуньей: благодаря великодушным словам, ей стало ясно на минуту сознание ее высоких достоинств... И хотя это чувство промелькнуло очень быстро, но Горбунья невольно сложила руки и взглянула на небо с чувством глубокой благодарности. Если она и не исполняла обрядов, как выражаются ультрамонтаны на своем жаргоне, то никто больше нее не был проникнут чувством истинной христианской веры, которая в сравнении с обрядностью является тем же, чем неизмеримая беспредельность звездного неба в сравнении с ограниченным куполом любого храма!

    

   Через пять минут после прощания с мадемуазель де Кардовилль Горбунья, выбравшись никем не замеченной из сада, постучалась в дверь кладовой для белья.

   Ей отворила одна из монахинь.

   - Здесь мадемуазель Флорина, с которой я пришла, сестра? - спросила швея.

   - Она не могла вас так долго ждать и ушла... Вы были у матушки настоятельницы?

   - Да... да, сестра, - отвечала Горбунья, опустив глаза. - Не будете ли вы добры указать мне выход?

   - Идите за мной!

   Горбунья шла за монахиней, дрожа при мысли о возможности встречи с настоятельницей, которая, несомненно, была бы вправе удивиться и учинить допрос о причине столь долгого пребывания в монастыре. Наконец первая дверь из монастыря за ней затворилась. Поспешно пройдя по широкому двору, Горбунья подошла к домику привратника, чтобы попросить выпустить ее из ворот, как вдруг грубый голос за дверью произнес следующие слова:

   - Кажись, старина Жером, придется нам сегодня ночью удвоить караул. Я хочу вложить в ружье две пули вместо одной... Мать-настоятельница приказала обойти кругом два раза вместо одного...

   - Мне, брат, ружья не надо... У меня коса так отточена, что любо... Это оружие садовника... и следует сказать - не худое оружие.

   Невольно встревоженная этими нечаянно подслушанными словами, Горбунья робко позвонила и попросила ее выпустить.

   - Вы это откуда взялись? - подозрительно спросил привратник, показавшись на пороге двери с ружьем, которое он заряжал.

   - Я от матушки-настоятельницы, - робко ответила Горбунья.

   - Правда? - грубо сказал Николя. - Что-то вы не похожи на важную птицу... Ну, да ладно... все равно... проваливайте... да поживее!

   Ворота отворились, и Горбунья вышла. Как только она очутилась на улице, к ней, к ее великому изумлению, подбежал Угрюм, за которым торопливо следовал Дагобер. Горбунья поспешила навстречу солдату, как вдруг ее окликнул молодой и звонкий голос:

   - Эй! милая Горбунья!

   Девушка обернулась: с противоположной стороны к ней бежал Агриколь.

  

  

  

   При виде Дагобера и Агриколя Горбунья в изумлении остановилась в нескольких шагах от ворот монастыря.

   Солдат еще не увидел работницу. Он быстро шел за Угрюмом, который, несмотря на свои впалые бока, на грязный и взъерошенный вид, казалось, дрожал от радости, поворачивая время от времени свою умную голову к хозяину, к которому он тотчас же вернулся, после того как приласкался к Горбунье.

   - Да, да, я тебя понимаю, старина, - говорил с чувством солдат. - Ты оказался вернее меня. Ты ни на минуту не оставлял их одних, моих милых деток. Ты за ними пошел, ждал их день и ночь, не евши, голодал у того дома, куда их отвезли, и, наконец, не дождавшись их возвращения, побежал домой, искать меня... Я бегал, как бешеный дурак... ты же делал то, что я должен был, конечно, сделать: ты открыл, где они находятся... Ну что же? Что это доказывает? Что животные лучше людей?.. Это давно известно... Так наконец-то я их увижу... Как я подумаю, что завтра 13-е число и что без тебя все бы погибло, меня просто дрожь берет... Скоро ли мы дойдем?.. Какое пустынное место... и ночь уже приближается...

   Дагобер держал речь, не сводя глаз с собаки, поспешно бежавшей впереди... Вдруг Угрюм бросился от него, и Дагобер, подняв голову, увидал, что он ласкается к Горбунье и Агриколю, встретившимся у ворот монастыря.

   - Горбунья! - приветствовали отец и сын молодую работницу, с удивлением смотря на нее.

   - Прекрасные известия, господин Дагобер! - с невыразимой радостью проговорила Горбунья. - Роза и Бланш найдены... - Затем, повернувшись к кузнецу, она прибавила: - Прекрасные известия, Агриколь! Мадемуазель де Кардовилль вовсе не сошла с ума... Я сейчас с ней виделась!..

   - Она не помешана! Какое счастье! - сказал кузнец.

   - Дети мои!! - дрожащим от волнения голосом воскликнул старик, пожимая руки Горбунье. - Вы их видели?

   - Да, сейчас... они очень печальны и огорчены... я не могла с ними поговорить.

   - Уф! - сказал Дагобер, как бы задыхаясь от полученного известия и прижимая к груди руки. - Уф! Я никогда не думал, что мое старое сердце может так шибко биться. А между тем, благодаря Угрюму, я почти приготовился к этой вести... Но все равно... Меня просто ослепила радость... голова закружилась.

   - Видишь, батюшка, какой славный денек сегодня выдался, - сказал Агриколь, с благодарностью смотря на молодую работницу.

   - Обнимите меня, славная и достойная девушка, - прибавил солдат, крепко обнимая Горбунью; затем, сгорая от нетерпения, воскликнул: - Ну, пойдемте за девочками!

   - Милая Горбунья, - сказал глубоко тронутый Агриколь, - ты возвращаешь покой, быть может, даже жизнь отцу... А как ты узнала... о мадемуазель де Кардовилль?

   - Чисто случайно... А ты как здесь очутился?

   - Угрюм остановился и лает! - воскликнул Дагобер и поспешно двинулся вперед.

   Действительно, собака, не менее своего господина жаждавшая поскорее увидеть сирот, но лучше его знавшая, где они находятся, уселась у ворот монастыря и залаяла, чтобы привлечь внимание Дагобера. Последний понял этот призыв и спросил Горбунью, указывая на дом:

   - Они здесь?

   - Да, здесь.

   - Я был в этом уверен... Славная собака! О, да! животные лучше людей... исключая вас, дорогая Горбунья... вы лучше людей и зверей!.. Наконец-то я увижу моих бедных малюток! Наконец-то я буду с ними!..

   Говоря это, несмотря на свои годы, Дагобер бегом побежал к Угрюму.

   - Агриколь! - воскликнула Горбунья. - Не давай твоему отцу постучаться в дверь, иначе он все погубит...

   В два прыжка Агриколь был возле отца. Тот уже готов был взяться за молоток.

   - Батюшка, не стучись! - воскликнул кузнец, хватая его за руку.

   - Какого черта ты толкуешь?

   - Горбунья сказала, что все будет потеряно, если ты постучишься.

   - Что-о?!

   - Вот она тебе все объяснит.

   В это время Горбунья, менее проворная, чем Агриколь, подошла к ним и сказала солдату:

   - Господин Дагобер, надо отойти от ворот... их могут открыть... заметят вас, заподозрят... Лучше пройдем у стены...

   - Заподозрят? В чем заподозрят? - с удивлением спрашивал Дагобер, не отходя от ворот.

   - Умоляю вас... не оставайтесь тут! - с такой настойчивостью сказала Горбунья, что Агриколь невольно прибавил:

   - Батюшка, раз Горбунья это говорит, значит, у нее есть основательная причина. Послушаемся ее... Бульвар Госпиталя в двух шагах... там никого нет... Мы можем там спокойно переговорить...

   - Черт меня возьми, если я что-нибудь понимаю! - воскликнул Дагобер, все-таки не отходя от ворот. - Девочки тут... я их беру... увожу с собой... вот и все... и дела-то всего на десять минут!

   - О, не думайте так, господин Дагобер! - сказала Горбунья. - Дело совсем не так просто... Идемте... уйдем отсюда скорее - слышите, голоса за воротами...

   Действительно, послышался какой-то шум на дворе.

   - Идем, батюшка... идем, - сказал Агриколь, почти силой увлекая старика.

   Угрюм, очень удивленный, по-видимому, этим промедлением, полаял немного, оставаясь у ворот, как бы выказывая нежелание покидать свой пост и протестуя против подобного отступления, но по знаку Дагобера собака присоединилась к армейскому корпусу.

   Было около пяти часов вечера. Поднялся сильный ветер. Небо покрылось тяжелыми и темными дождевыми тучами. Мы уже сказали, что бульвар Госпиталя, примыкавший к монастырскому саду, почти никем не посещался. Дагобер, Агриколь и Горбунья могли, следовательно, держать здесь совет в совершенном уединении.

   Солдат не скрывал своего бурного нетерпения и, как только они повернули за угол, обратился к Горбунье:

   - Ну, говорите же... объясните, в чем дело: вы видите, я как на горячих угольях!

   - Дом, где заперты дочери маршала Симона, - монастырь, месье Дагобер.

   - Монастырь! - воскликнул солдат. - Так и следовало думать... Ну и что! Я и в монастырь за ними пойду... как и повсюду... Попытка не пытка!

   - Но, господин Дагобер, девочек там держат против их и вашего желания... и вам их не отдадут!

   - Мне не отдадут?.. А вот, черт возьми, мы посмотрим!.. - и он сделал шаг по направлению к улице.

   - Батюшка! - сказал Агриколь, удерживая его. - Минутку терпения... Выслушай Горбунью!

   - Нечего мне слушать! Как?.. Мои дети тут... в двух шагах от меня... я об этом знаю и не заполучу их во что бы то ни стало тотчас же?! Ого, черт возьми!.. Это было бы интересно!.. Пустите меня!..

   - Господин Дагобер! Умоляю вас! - просила Горбунья, овладев другой его рукой, - выслушайте меня... Есть другой способ вернуть бедных сирот без насилия: мадемуазель де Кардовилль особенно настаивала на том, что насилие может погубить все...

   - Если есть возможность действовать иначе... отлично... но только говорите скорее, каким же способом надо действовать?

   - Вот кольцо мадемуазель де Кардовилль...

   - Что это за мадемуазель де Кардовилль?

   - Это, батюшка, та самая великодушная барышня, которая хотела внести за меня залог и которой я должен сообщить нечто очень важное...

   - Ну ладно, ладно, потолкуем об этом после. Что означает это кольцо?

   - Вы его возьмете и отправитесь сейчас на Вандомскую площадь, в дом N7, к графу де Монброн. Это очень влиятельный человек и старый друг мадемуазель де Кардовилль. Это кольцо докажет, что вы пришли к нему от ее имени. Вы скажете графу, что мадемуазель де Кардовилль задерживают в больнице рядом с этим монастырем, выдавая ее за помешанную, а в монастыре силой держат дочерей маршала Симона...

   - Ну а дальше, дальше?

   - Дальше, граф предпримет необходимые шаги перед высокопоставленными особами об освобождении дочерей маршала, и, может быть, завтра или послезавтра...

   - Завтра или послезавтра! - воскликнул Дагобер. - Да еще может быть!!! Мне необходимо их освободить сегодня же... сейчас... а то послезавтра! И еще: может быть!.. Нечего сказать, вовремя!.. Спасибо, милая Горбунья, но возьмите ваше колечко... я предпочитаю действовать сам... Подожди меня здесь, сынок...

   - Батюшка! что ты затеваешь? - воскликнул Агриколь, стараясь удержать старика. - Вспомни, ведь это монастырь, слышишь: монастырь!

   - Ты, брат, ничего еще не понимаешь, призывник еще. А я знаю, как надо действовать в монастырях. В Испании научился, небось сто раз проделывал... Вот как будет дело: я постучусь, мне ответит сестра-привратница, спросит, что мне надо, я ей отвечу, конечно; она попытается меня остановить, я не послушаюсь; пройду, начну кричать во все горло девочек, побегу по всем этажам.

   - А монахини-то, месье Дагобер, монахини! - говорила Горбунья, стараясь удержать старика.

   - Монахини побегут за мной следом, будут кричать, точно галчата, выкинутые из гнезда, - дело мне знакомое! В Севилье я таким образом освободил одну андалузку, которую силой держали в монастыре. Пусть их кричат, я мешать не стану! И так я обегу весь монастырь, призывая Розу и Бланш... Они меня услышат... откликнутся... Если они заперты, я беру первое, что под руку попадется, и выламываю дверь.

   - А монахини... монахини, господин Дагобер!

   - Монахини с их криками не помешают мне выломать дверь, обнять моих девочек и удрать с ними... Если запрут ворота, - мы их выломаем! Итак, - прибавил старик, освобождаясь из рук Горбуньи, - подождите меня здесь... через десять минут я вернусь... А ты сходи за каретой, Агриколь.

   Более спокойный, чем отец, и более сведущий в уголовных законах, Агриколь перепугался того, к чему может привести необычайный способ действий солдата. Он бросился вперед, снова остановил его и воскликнул:

   - Умоляю тебя, выслушай еще хоть одно слово.

   - Эх, черт! Ну, говори скорее!

   - Если ты ворвешься в монастырь силой, все пропало!