Сю Эжен - Агасфер. Том 2

! мой старый друг!!!

   Дагобер в немом порыве отвечал на эти дружеские объятия; затем маршал, освободившись из его рук, влажными глазами взглянул на солдата и спросил таким взволнованным голосом, что даже губы его дрожали:

   - Ну что? ты вовремя приехал к 13 февраля?

   - Да... генерал... но все отложено еще на четыре месяца...

   - А... моя жена?.. мое дитя?

   При этом вопросе Дагобер задрожал и молча опустил глаза.

   - Разве их нет здесь? - спрашивал Симон скорее с удивлением, чем с беспокойством. - Мне сказали у тебя дома, что ни моей жены, ни моего ребенка там нет... но что я найду тебя здесь... в этом доме... Я поспешил сюда... Разве их здесь нет?

   - Генерал... - заговорил Дагобер, побледнев, как мертвец. - Генерал...

   Затем он отер рукавом капли холодного пота, выступившего у него на лбу, и не мог ничего больше сказать... У него сдавило горло и отнялся голос.

   - Ты меня пугаешь! - воскликнул маршал, побледнев не менее солдата и схватив его за руку.

   В эту минуту к ним подошла Адриенна. На ее лице выражались грусть и умиление. Видя ужасное замешательство Дагобера, она захотела ему помочь и сказала маршалу ласковым и взволнованным голосом:

   - Господин маршал... я Адриенна де Кардовилль, родственница... ваших... прелестных детей...

   Пьер Симон с живостью обернулся. Ослепительная красота Адриенны не меньше ее слов поразила маршала... Он пробормотал в смущении:

   - Вы... мадемуазель... вы... родственница... моих детей?

   Он подчеркнул последние слова, с удивлением глядя на Дагобера.

   - Да... маршал... ваших детей, - поспешила заговорить Адриенна, - прелестных сестер-близнецов!

   - Сестры-близнецы! - прервал Адриенну Симон с порывом невыразимой радости. - Две девочки вместо одной! Как должна быть счастлива их мать! - Затем он прибавил, обращаясь к Адриенне: - Простите меня, мадемуазель, за невежливость... я и не поблагодарил вас за такое известие... Но вы поймете... семнадцать лет я не видал жену... Приехал. Оказывается, моей любви ждут три, а не два дорогих существа... Умоляю вас, мадемуазель, скажите, как я могу отблагодарить вас? Вы наша родственница? Значит, я у вас?.. Моя жена, мои дети тоже здесь?.. Вы боитесь, как бы им не повредило мое неожиданное появление? Да? Это так? Хорошо... я подожду... Но я уверен, что вы так же добры, как и хороши... пощадите же мое нетерпение... Подготовьте их... всех троих... к свиданию со мной!

   Дагобер, все более и более волнуясь, дрожал, как лист, и избегал взоров маршала. Адриенна также опустила глаза, ничего не отвечая. Ее сердце разрывалось при мысли о жестоком ударе, который приходилось нанести маршалу. Тот, наконец, заметил их смущение. Его изумление перешло в тревогу, и он воскликнул:

   - Дагобер! ты что-то от меня скрываешь?

   - Генерал, - бормотал солдат, - я право... я... я...

   - Мадемуазель! - воскликнул Пьер Симон. - Умоляю вас... сжальтесь... скажите мне всю правду... Моя тревога ужасна... Ко мне возвращается прежний страх... Что случилось? Мои дочери... моя жена... здоровы ли они? Не подвергаются ли они какой опасности? Говорите же, говорите!

   - Ваши дочери немножко утомились после долгого путешествия, - сказала Адриенна, - но их состояние не вызывает беспокойства...

   - Боже!.. значит, в опасности моя жена?

   - Соберитесь с мужеством! - печально проговорила мадемуазель де Кардовилль. - Увы! вам приходится искать утешения только в любви двух ангелов, которые у вас остались!

   - Генерал! - тихо и твердо произнес Дагобер. - Я вернулся из Сибири... один... с вашими дочерьми...

   - А их мать? мать? - раздирающим голосом вскрикнул Пьер Симон.

   - Мы выехали в путь с сиротами на другой день после ее смерти! - отвечал солдат.

   - Умерла! - с мрачным отчаянием повторил маршал, - умерла!

   Ответом ему было гробовое молчание.

   При этом неожиданном ударе маршал пошатнулся, схватился за спинку кресла и упал на него, закрыв лицо руками. Несколько минут ничего не было слышно, кроме заглушаемых рыданий. Мало того, что Пьер Симон до безумия любил жену, но среди всех тяжелых и ужасных испытаний его всегда поддерживала надежда, что наконец-то он будет вознагражден за все. Пьер Симон был фаталист, как все люди с нежной душой, и твердо верил, что застанет в живых и жену и ребенка, что его ждет двойное счастье, что судьба у него в долгу и уплатит ему с лихвой.

   В отличие от тех людей, которых привычка к несчастью делает менее требовательными, Пьер Симон рассчитывал, что его будущее счастье должно быть по крайней мере равносильно невзгодам, испытанным им до этих пор... А для счастья ему были необходимы жена и ребенок, без которых оно было немыслимо. Если бы жена пережила детей, она бы так же не могла их ему заменить, как не заменяли они свою мать. Что это было - слабость или ненасытная жадность сердца? Мы не можем этого объяснить, но последствия такой неутолимой, горькой печали сильно повлияют в дальнейшем на судьбу маршала Симона.

   Адриенна и Дагобер отнеслись со всем уважением к страшному горю маршала. Облегчив душу потоком горьких слез, он поднял наконец мужественную голову, провел рукой по покрасневшим глазам, встал и, обращаясь к Адриенне, сказал:

   - Простите меня... я не мог справиться с первым порывом отчаяния... Позвольте мне удалиться... Мне надо поговорить со старым другом о горьких подробностях последних минут жены... Будьте добры... проводите меня к дочерям... к моим бедным сиротам!

   И голос маршала снова задрожал от волнения.

   - Господин маршал, - сказала Адриенна, - мы ждали сюда ваших милых девочек... К несчастью, наши ожидания не сбылись...

   Пьер Симон взглянул на молодую девушку молча, как бы не понимая смысла ее слов.

   - Но успокойтесь, - продолжала она, - отчаиваться еще рано...

   - Отчаиваться? - машинально повторил маршал, переводя взоры с мадемуазель де Кардовилль на Дагобера. - Отчаиваться? Но почему?

   - Оттого, что вы не сможете увидеть ваших дочерей, - сказала Адриенна. - Ваше присутствие позволит вам, как отцу... скорее отыскать их.

   - Отыскать? - воскликнул маршал. - Разве моих дочерей здесь нет?

   - Нет, сударь, - призналась наконец м-ль де Кардовилль. - Их похитили у этого преданного, превосходного человека, привезшего их из Сибири, и скрыли в монастыре...

   - Несчастный! - закричал маршал, страшный в своем гневе, угрожающе приближаясь к Дагоберу. - Ты мне ответишь за все...

   - О, не обвиняйте его! - воскликнула Адриенна.

   - Генерал! - твердым голосом, но с грустной покорностью начал солдат. - Я заслужил ваш гнев... вина моя: мне пришлось покинуть Париж и поручить детей своей жене. Духовник задурил ей голову, убедив ее, что вашим дочерям будет лучше в монастыре, чем у нас. Она поверила и отпустила их. Теперь в монастыре говорят, что не знают, где они, вот вам вся правда... Делайте со мной, что хотите... мне остается терпеть и молчать.

   - Но это гнусно! - воскликнул Симон, указывая на Дагобера жестом горестного негодования. - Кому же можно довериться... если этот... если и он обманул...

   - Ах! господин маршал! не обвиняйте же его! - воскликнула Адриенна. - Не верьте: он рисковал и жизнью и честью, чтобы вырвать ваших детей из монастыря... и не ему одному не удалось ничего сделать. Вот сейчас еще следователь, человек большого ума, облеченный властью... и он ничего не мог сделать. Его твердость в разговоре с настоятельницей, тщательный обыск всего монастыря ничего не дали. До сих пор найти этих бедных девочек не удалось.

   - Но где же этот монастырь? - вскричал маршал, побледневший от гнева и горя. - Где он? Эти люди, вероятно, не знают, что такое отец, у которого отняли детей?

   В то время как маршал произносил эти слова, повернувшись к Дагоберу, в дверь, оставшуюся открытой, вошел Роден. Он вел за руки Розу и Бланш. Услыхав восклицание маршала, иезуит вздрогнул от изумления: он совсем не рассчитывал так кстати явиться перед маршалом Симоном, и дьявольская радость осветила его мрачное лицо.

   Мадемуазель де Кардовилль первая увидала пришедших. Она бросилась к Родену, воскликнув:

   - Ах, я не ошиблась!.. вы наше провидение... всегда... всегда...

   - Бедняжки! - шепнул Роден сиротам, указывая им на Пьера Симона. - Вот ваш отец!

   - Господин Симон! - воскликнула Адриенна. - Вот они... вот ваши дочки...

   При этом возгласе маршал быстро повернулся, и девочки бросились в его объятия. Все смолкли. Слышны были только поцелуи, прерываемые всхлипываниями и восклицаниями радости.

   - Идите же, полюбуйтесь по крайней мере на радость, какую вы доставили... - сказала Адриенна, отирая свои глаза, Родену, который стоял в стороне и с умилением смотрел на эту сцену.

   Дагобер, сначала окаменевший от изумления при виде Родена, который привел девочек, не двигался с места. Но слова Адриенны позволили ему опомниться; уступая порыву безумной благодарности, солдат бросился на колени перед иезуитом и, сложив руки, как для молитвы, прерывающимся голосом воскликнул:

   - Вы меня спасли... возвратив нам этих детей...

   - Да благословит вас небо! - воскликнула и Горбунья, уступая общему порыву.

   - Друзья мои... это уж слишком, - говорил Роден, как бы изнемогая от волнения, - право, слишком... уж извинитесь за меня перед г-ном маршалом... я не могу... Скажите ему, что его радость была мне лучшей наградой...

   - Позвольте... подождите, умоляю вас! - воскликнула Адриенна. - Дайте же маршалу познакомиться с вами... По крайней мере увидеть вас.

   - О! останьтесь... наш общий спаситель! - умолял Дагобер, стараясь силой удержать Родена.

   - Провидение занимается не тем добром, которое ему удалось сделать, а тем, которое остается еще не сделанным, моя дорогая мадемуазель, - с доброй и в то же время тонкой улыбкой возразил Роден. - Не пора ли подумать о принце Джальме? Мое дело еще не окончено, а минуты дороги. Ну, ну, - прибавил он, ласково освобождаясь из объятий Дагобера. - Ладно! Денек выдался сегодня хороший! С аббата д'Эгриньи личина сорвана; вы освобождены, моя дорогая мадемуазель; вы получили ваш крест обратно, друг мой; Горбунья нашла себе покровительницу, а господин маршал обнимает дочерей... и я понемножку участвую во всех этих радостях... Моя участь прекрасна... сердце радуется... До свидания, друзья мои... до свиданья.

   Говоря это, Роден дружеским жестом простился с Адриенной, Дагобером и Горбуньей и исчез, указывая им восхищенным взглядам на маршала Симона, который, горячо лаская своих дочерей и тесно прижав их к себе, заливаясь слезами, казалось, не замечал ничего, что происходило вокруг.

   Через час мадемуазель де Кардовилль, Горбунья, маршал Симон, его дочери и Дагобер покинули дом доктора Балейнье.

   Заканчивая этот эпизод, мы хотим сказать два слова по поводу домов для умалишенных и монастырей.

   Мы уже говорили и еще раз повторяем, что нам кажутся недостаточными и неполными условия надзора, которые установлены законом для наблюдения за домами для умалишенных. Множество фактов, ставших известными суду, и других, не менее серьезных, поведанных нам, достаточно, как кажется, доказывает неполноту надзора. Конечно, судьям предоставлена широкая возможность для осмотра подобных заведений. Мало того, им предписывают подобные осмотры; но мы из достоверного источника знаем, что многочисленные занятия наших чиновников, число которых весьма часто не соответствует количеству работы, превращают эти осмотры в нечто чрезвычайно редкое, их можно, так сказать, назвать иллюзорными. Нам кажется, что полезнее было бы создать ежемесячную инспекцию специально для наблюдения дважды в месяц за домами для умалишенных, причем она должна состоять из чиновников и докторов, чтобы жалобы можно было разбирать со всех сторон. Конечно, закон всегда является на помощь, когда жалоба достаточно обоснована, но сколько для этого требуется формальностей и хлопот, особенно если несчастный, прибегающий к защите закона, находится под подозрением или в принудительном одиночном заключении и не имеет на свободе друзей, которые подали бы за него жалобу в суд! Мне кажется, что гражданские власти должны бы пойти навстречу этим протестам и организовать постоянный вполне законный надзор за домами для умалишенных.

   То же самое, что нами сказано о домах для умалишенных, применимо, и, пожалуй, еще в большей степени, к женским монастырям, семинариям и к домам, принадлежащим различным монашеским общинам. Недавние и вполне очевидные злоупотребления, которые стали известны всей Франции, к несчастью, доказали, что насилие, лишение свободы, варварское обращение, развращение малолетних, незаконное заключение, пытки являются если не частыми, то, во всяком случае, возможными в религиозных учреждениях... Нужны были единственные в своем роде случайности, исключительно дерзкие и циничные выходки, чтобы отвратительные поступки стали достоянием общественности. А сколько было других жертв, - может быть, и теперь они еще имеются, - сколько их скрыто и погребено в этих тихих, молчаливых домах, куда не проникает глаз непосвященного и которые благодаря привилегиям духовенства ускользают от надзора светских властей! Не грустно ли, что эти жилища также не подвергаются периодическим осмотрам хотя бы смешанных комиссий, составленных из представителей духовенства, прокуратуры и гражданской власти?

   Если все так законно, человечно, милосердно в этих заведениях, которые являются общественными учреждениями, а потому и должны разделять всю лежащую на них ответственность, - откуда тогда это возмущение и гневная ярость клерикальной клики, как только речь заходит о том, чтобы затронуть их вольности и льготы?

   Есть нечто выше законов, принятых и изданных Римом; это закон французский, закон, общий для всех, покровительствующий всем и взамен этого требующий от всех к себе уважения и повиновения.

  

  

  

   Прошло уже дня три с тех пор, как мадемуазель де Кардовилль покинула больницу доктора Балейнье. Следующая сцена происходила в одном из домов на улице Бланш, куда Джальму привезли по указанию неизвестного покровителя.

   Представим себе маленькую круглую залу, обтянутую индийской материей жемчужно-серого тона с рисунками пурпурного цвета, простроченными кое-где золотыми нитками. На середине потолка обивка собрана в розетку, перехваченную толстым шелковым шнуром, на неровных концах которого вместо кисти висела маленькая индийская лампа из филигранного золота чудной работы. Остроумно приспособленные, как и многое в этих варварских странах, такие лампы служат одновременно и курильницами для благовоний. Маленькие кусочки голубого хрусталя, которыми заполнены пустоты, образованные прихотливым размещением арабесков, будучи освещены изнутри, сияют такой прозрачной лазурью так, что золотые лампы кажутся созвездиями прозрачных сапфиров. Ароматы горящих благовоний разносятся по комнате легкими волнами беловатого дыма. Свет проникает в комнату - теперь два часа пополудни - только через маленькую теплицу, отделенную прозрачной дверью из целого зеркального стекла, которую можно задвинуть в толщу стены по желобку, сделанному в полу, по которому она бесшумно скользит. Китайский занавес, когда опущен, может заменить стеклянную дверь.

   Несколько карликовых пальм, бананов и других индийских растений с толстыми листьями блестящего зеленого цвета расположены группами в теплице, образуя перспективу и служа фоном для двух огромных клумб пестрых экзотических цветов, разделяемых на две половины дорожкой, вымощенной голубым и желтым японским фаянсом и идущей до самой двери. Дневной свет, проникая через свод зеленых листьев и становясь значительно смягченным, принимает особенно нежный оттенок, когда сливается с голубоватым светом ламп-курильниц и с багровыми отблесками пылающего огня в камина из восточного порфира.

   В полутемной комнате, пропитанной ароматом курений и благоуханным запахом восточного табака, на роскошном турецком ковре стоит коленопреклоненный человек с черными ниспадающими волосами, в темно-зеленом длинном платье, подпоясанном пестрым кушаком, и усердно раздувает огонь в золотой чашечке кальяна; гибкие и длинные кольца трубки извиваются по ковру, подобно красной змее, отливающей серебром, а конец трубки покоится в длинных пальцах принца Джальмы, лежащего в томной позе на диване.

   Голова юного принца ничем не покрыта, черные с синеватым отливом волосы разделены на прямой пробор и мягкими волнистыми прядями ниспадают по обеим сторонам лица и шеи, обладающих чисто античной красотой и теплым, прозрачным, золотистым, как янтарь или топаз, оттенком кожи. Облокотившись на подушку, он опирается подбородком на ладонь правой руки. Широкий рукав спустился до самого сгиба и позволяет видеть на руке, округленной, как у женщины, таинственные знаки, которые когда-то в Индии наколола иголка душителя. В левой руке сын Хаджи-Синга держит янтарный мундштук трубки. Великолепное белое кашемировое платье с разноцветной вышивкой из пальмовых листьев спускается до колен и стянуто широкой оранжевой шалью на гибкой, тонкой талии. Изящный и чистый изгиб ноги этого азиатского Антиноя, видный из-под распахнувшегося платья, вырисовывается под гетрами из пунцового бархата, вышитого серебром; эти гетры с вырезом на щиколотке дополняются маленькими туфлями без задника из белого сафьяна на красном каблуке.

   Нежное и вместе с тем мужественное лицо Джальмы выражало меланхолию и созерцательное спокойствие, свойственные индусам и арабам, счастливо одаренным натурам, которые соединяют задумчивую беспечность мечтателя с бурной энергией деятельного человека; они то деликатны, впечатлительны и нервны, как женщины, то решительны, свирепы и кровожадны, как разбойники. Сравнение с женщинами, подмеченное в духовном облике индусов и арабов, пока их не увлекает пыл битвы или жар резни, может быть применено и к их внешнему облику. У них, как у женщин благородного происхождения, маленькие конечности, гибкие суставы, тонкие, изящные формы, но под нежной и подчас очаровательной оболочкой кроются чисто мужской силы и упругости железные мускулы.

   Продолговатые глаза Джальмы, подобные черным алмазам, вправленным в голубоватый перламутр, лениво блуждают кругом, переходя с потолка на экзотические цветы. Время от времени он подносит ко рту янтарный мундштук кальяна и после долгой затяжки приоткрывает пунцовые губы, четко обрисовывающиеся на ослепительно белой эмали зубов, и выпускает легкую струйку дыма, смягченного розовой водой кальяна, сквозь которую он проходит.

   - Не подложить ли табака в кальян? - спросил стоявший на коленях человек и обратил лицо к Джальме; то было суровое и мрачное лицо Феринджи-Душителя.

   Молодой принц молчал. Происходило ли это от восточного пренебрежения к низшей расе, или, погруженный в раздумье, принц не слыхал вопроса, но он не удостоил метиса ответом.

   Душитель замолчал, сел на ковре, скрестив ноги, облокотился на колени и, опираясь подбородком на руки, не сводил глаз с Джальмы, ожидая ответа или приказаний со стороны того, чей отец назывался Отцом Великодушного.

   Почему Феринджи, кровожадный последователь секты Бохвани, божества убийств, избрал такую смиренную должность? Каким образом мог этот человек, обладающий недюжинным умом, даром страстного красноречия, энергией, которая помогла ему привлечь столько приверженцев доброго дела, - каким образом смирился он с подчиненным положением слуги? Почему этот человек, пользуясь ослеплением молодого принца на его счет и имея возможность принести такую прекрасную жертву Бохвани, - почему он щадил дни сына Хаджи-Синга? Почему он не боялся, наконец, частых встреч с Роденом, который знал столь много о его прошлой жизни?

   Продолжение нашего повествования даст ответ на все эти вопросы. Теперь мы скажем лишь одно, что накануне, после долгой беседы наедине с Роденом, Феринджи вышел от него с опущенным взором и скрытным видом.

   Помолчав еще некоторое время, Джальма, продолжая следить за кольцами беловатого дыма, выпускаемого им в воздух, обратился к Феринджи, не глядя на него и выражаясь образным и сжатым языком жителей Востока:

   - Часы текут... Старик с добрым сердцем не пришел... но он придет... он господин своего слова...

   - Он господин своего слова, - повторил утвердительно Феринджи. - Когда третьего дня он пришел к вам в тот дом, куда вас увлекли злодеи для осуществления страшных замыслов, предательски усыпив и вас и меня, вашего верного и бдительного слугу... он сказал: "Тот неизвестный друг, который посылал за вами в замок Кардовилль, направил и меня к вам, принц. Верьте мне и следуйте за мной: вас ждет достойное жилище. Но не выходите отсюда до моего возвращения. Этого требуют ваши же интересы. Через три дня вы меня снова увидите и тогда будете свободны..." Вы на это согласились, принц, и вот уже три дня, как не покидаете этого жилища.

   - Я с нетерпением жду старика, - сказал Джальма. - Одиночество меня гнетет... В Париже многое достойно восхищения, особенно...

   Джальма не кончил фразы и снова впал в задумчивость. Спустя несколько минут он сказал Феринджи тоном нетерпеливого и праздного султана:

   - Ну, расскажи мне что-нибудь.

   - Что прикажете, принц?

   - Что хочешь! - с беззаботной небрежностью проговорил Джальма, устремив к потолку полузакрытые и томные глаза. - Меня преследует одна мысль... я хочу рассеяться... говори же мне что-нибудь...

   Феринджи проницательно посмотрел на молодого индуса, щеки которого зарумянились.

   - Принц... - сказал метис. - Я, кажется, угадываю вашу мысль...

   Джальма покачал головой, не глядя на душителя. Последний продолжал:

   - Вы мечтаете... о женщинах Парижа...

   - Молчи, раб! - сказал Джальма.

   И он сделал резкое движение на софе, словно слуга прикоснулся к его незажившей ране.

   Феринджи замолчал.

   Спустя несколько минут Джальма заговорил нетерпеливым тоном, отбросив кальян и закрыв глаза руками:

   - Все Же твои слова лучше, чем молчание... Да будут прокляты мои мысли... да будет проклят мой ум, вызывающий эти видения!

   - Зачем избегать этих мыслей, принц? Вам девятнадцать лет, вся ваша юность протекла среди войн или в темнице, и вы до сих пор остаетесь целомудренным, подобно Габриелю, тому молодому христианскому священнику, который был нашим спутником.

   Хотя Феринджи ничем не изменил своей почтительности к принцу, но тому в слове целомудренный послышался оттенок легкой иронии. Джальма высокомерно и строго заметил метису:

   - Я не хочу показаться цивилизованным европейцам одним из тех варваров, какими они нас считают. Вот почему я горжусь своим целомудрием!

   - Я вас не понимаю, принц...

   - Я полюблю, быть может, женщину, такую же чистую, какой была моя мать, когда отец избрал ее... а чтобы требовать чистоты от женщины, необходимо самому быть целомудренным.

   При столь безмерной наивности Феринджи не мог удержать сардонической улыбки.

   - Чему ты смеешься, раб? - властно воскликнул принц.

   - У этих цивилизованных, как вы их называете, принц, человек, который вступит в брак невинным... станет посмешищем...

   - Ты лжешь, раб... Он будет смешон только в том случае, если женится не на чистой, целомудренной девушке.

   - В этом случае, принц... он был бы уже убит насмешками... его тогда безжалостно высмеют вдвойне!

   - Ты лжешь... ты лжешь... или, если это правда, кто тебе это сказал?

   - Я видел французских женщин в Пондишерри и на островах. Кроме того, я многое узнал дорогой. Пока вы беседовали со священником, я говорил с одним молодым офицером.

   - Итак, цивилизованные люди, так же как наши султаны в своих гаремах, требуют от женщины целомудрия, хотя сами не обладают им?

   - Чем меньше они на него имеют прав, тем строже они его требуют от женщин.

   - Требовать того, чего не даешь сам... это значит поступать, как господин с рабом. По какому же праву здесь так действуют?

   - По праву того, кто создает такое право, точно так же, как и у нас.

   - А что же делают женщины?

   - Они не позволяют женихам попадать в смешное положение при женитьбе.

   - А когда женщина изменяет... ее здесь убивают? - с мрачным огнем во взоре и резко приподнявшись, спросил принц.

   - Убивают точно так же, как у нас. Если ее застанут на месте преступления, - она убита.

   - Раз они такие же деспоты, как и мы, то почему же они не запирают своих женщин, чтобы заставить их соблюдать верность, которую не соблюдают сами?

   - Потому что они цивилизованные... в отличие от варваров... цивилизованные варвары...

   - Очень печально, если ты говоришь правду! - сказал задумчиво Джальма.

   Затем он прибавил с особенной горячностью, выражаясь обычным для индусов образным языком, не лишенным мистического оттенка:

   - Да... меня огорчают твои слова, раб... Две капли небесной росы, сливающиеся вместе в цветочной чашечке... вот чем являются два сердца, слившиеся в девственной, чистой любви... Два огненных луча, соединяющиеся в неугасимое пламя... вот что значат жгучие, долгие ласки любовников, соединившихся браком.

   Пока Джальма говорил о целомудренных радостях сердца, он выражался с неизъяснимой прелестью. Когда же речь коснулась не столь идеальных наслаждений любви, его глаза заблистали, как звезды, он слегка затрепетал, тонкие ноздри раздулись, золотистая кожа на лице порозовела, и молодой человек снова впал в глубокую мечтательность.

   Феринджи, заметив его волнение, продолжал:

   - А если вы, подобно гордой и блестящей райской птице, султану наших лесов, предпочтете единственной и уединенной любви разнообразие многочисленных наслаждений, если при вашей красоте, молодости и богатстве вы станете искать этих пленительных парижанок... - знаете, из ваших ночных сладострастных видений, - этих очаровательных мучительниц ваших грез, если вы бросите на них взгляд, смелый, как вызов, жалобный, как мольба, жаркий, как страсть, - неужели вы думаете, что от огня ваших взоров не загорится множество томных глаз? И это не будет монотонное наслаждение единственной любви, являющейся тяжелой цепью в нашей жизни: нет, это будут тысячи наслаждений гарема, но только гарема, населенного свободными и гордыми женщинами, которых счастливая любовь сделает вашими рабынями! Вы не почувствуете излишества или пресыщения, так как до сих пор вы вели целомудренную, сдержанную жизнь. Верьте мне, пылкий и прекрасный сын нашей страны, вы сделаетесь предметом страсти, гордости и обожания женщин! И они, очаровательные женщины, только вам, одному в целом свете, будут дарить свои страстные, томные взоры!

   В жадном молчании прислушивался Джальма к речам раба. Выражение его лица совершенно изменилось: это больше не был тот меланхолический, мечтательный юноша, который, призывая святые воспоминания о матери, находил только в небесной росе, в душистой чашечке цветка чистые образы для описания той целомудренной любви, о которой он мечтал. Это не был больше юноша, красневший при мысли о наслаждениях законного союза. Нет, далеко нет! Подстрекательство Феринджи зажгло в нем какой-то тайный огонь. Запылавшее лицо Джальмы, его глаза, то горящие, то заволакивающиеся дымкой, мужественное и шумное дыхание, поднимавшее грудь, - все это являлось признаком того, что кровь пылала, а страсти бушевали с тем большей силой, чем сильнее он их сдерживал до сих пор. Поэтому, вскочив вдруг с дивана, он, гибкий, сильный и легкий, как молодой тигр, одним прыжком бросился на Феринджи и, схватив его за горло, воскликнул:

   - Твои слова... это жгучий яд!

   - Принц, - отвечал Феринджи без малейшего сопротивления... - Ваш раб есть ваш раб.

   Эта покорность обезоружила принца.

   - Моя жизнь принадлежит вам, - повторил метис.

   - Это я теперь в твоей власти, раб! - воскликнул Джальма, оттолкнув душителя. - Сейчас я упивался твоими речами... я глотал эту опасную ложь!

   - Ложь, господин?.. покажитесь только женщинам: их взгляды подтвердят вам мои слова.

   - Они меня будут любить... женщины... меня... жившего только на войне и в лесах?

   - Узнав, что, несмотря на вашу юность, вы уже вели кровавую охоту на тигров и на людей... они вас будут боготворить, господин.

   - Ты лжешь!

   - Я говорю, что, увидев вашу руку, почти такую же нежную, как их руки, и зная, что она часто купалась во вражеской крови, они покроют ее поцелуями, с восторгом думая о том, как в наших девственных лесах вы с заряженным карабином и с кинжалом в зубах улыбались, услышав рев льва или пантеры, которых вы подстерегали...

   - Но я дикарь... я варвар!..

   - Поэтому-то они и будут у ваших ног... Они будут и испуганы и очарованы при мысли о той порывистости, неистовстве, бешенстве, той страсти, ревности и любви, которой предается человек вашей крови, юности и горячности. Сегодня нежный и кроткий, завтра мрачный и неукротимый... а затем пылкий и страстный... вы как раз такой человек, который способен их увлечь... Да, да! пусть только раздастся крик ярости во время объятий, и женщины падут перед вами побежденные, трепещущие от наслаждения, любви и ужаса... они будут видеть в вас тогда не человека, а божество!..

   - Ты думаешь? - воскликнул Джальма, невольно увлекаясь диким красноречием душителя.

   - Вы знаете... вы сами чувствуете, что я говорю правду! - возразил последний.

   - Ну да, это так! - воскликнул Джальма с горящим взором и раздувающимися ноздрями, прыжками метаясь по зале. - Я не знаю... не схожу ли я с ума... не пьян ли я... но я чувствую, что ты говоришь правду!.. Да, я чувствую, что меня будут любить безумно, неистово... потому что я сам буду безумно, неистово любить!.. В моих объятиях они будут трепетать от страха и наслаждения... потому что только при мысли об этом я сам трепещу от ужаса и счастья... Раб, ты говоришь правду! В этой любви будет нечто ужасное и опьяняющее...

   Произнося эти слова, Джальма был поразительно прекрасен в своей бурной чувственности. Какое редкое и прекрасное зрелище представлял собою целомудренный и воздержанный человек, достигнувший того возраста, когда в нем со всею силой должны развернуться чудесные инстинкты, которые, будучи подавляемы, ложно направлены или извращены, могут помутить рассудок или заставить человека отдаться неудержимым излишествам или натолкнуть его на ужасное преступление, но которые, если их направляют к высокой и благородной страсти, могут и должны, в силу их собственной пылкости, пробуждая в человеке преданность и нежность, возвысить его до пределов идеала!

   - О! где же эта женщина... эта женщина, которая заставит меня трепетать, которая сама задрожит предо мной... где же она? - воскликнул Джальма, окончательно опьянев от страсти. - Где же я найду ее?

   - Одну? это слишком много, господин! - с холодной иронией возразил Феринджи. - Кто ищет в этой стране одну женщину, тот редко ее находит; кто ищет женщин... тот затрудняется только в выборе!

   Во время дерзкого ответа метиса к маленькой садовой калитке дома, выходившей в пустынный переулок, подъехало изящное купе голубого цвета, с прекрасными породистыми лошадьми золотисто-гнедой масти и с черными гривами; обивка и ливрея были голубые с белым, причем металлические части упряжки и пуговицы ливрей были из чистого серебра. На дверцах были косоугольные гербы без щита и короны, как это принято в геральдике для гербов молодых девушек. В карете сидели мадемуазель де Кардовилль и Флорина.

  

  

  

   Чтобы объяснить появление Адриенны у дверей дома, занимаемого Джальмой, надо бросить взгляд на предшествующие события.

   Оставив больницу доктора Балейнье, мадемуазель де Кардовилль поселилась в своем особняке на улице Анжу. В течение последних месяцев пребывания у тетки Адриенна тайно отделала и меблировала это красивое жилище, роскошь и изящество которого пополнились чудесными вещами, перевезенными из павильона дворца Сен-Дизье.

   Свет находил крайне экстравагантным решение девушки такого возраста и положения, как наша героиня, жить одной, вполне самостоятельно, своим домом, точно она была взрослым мужчиной, или молодой вдовой, или получившим свободу юнцом. Свет делал вид, будто он не знает, что мадемуазель де Кардовилль обладала теми качествами, которых часто не хватает и мужчинам, будь они хоть дважды совершеннолетние, а именно: твердым характером, возвышенным умом, благородным сердцем и большим здравым смыслом. Считая нужным поручить верным людям как внутреннее управление домом, так и хозяйство, Адриенна написала управителю замка Кардовилль и его жене, старым слугам своей семьи, чтобы они немедленно прибыли в Париж, где г-н Дюпон был назначен управляющим, а его жена - экономкой. Старинный друг отца Адриенны, граф де Монброн, умный старик и некогда законодатель моды, и доныне большой знаток моды, посоветовал Адриенне поступить по-княжески и взять себе шталмейстера, указав ей для этой должности человека зрелых лет и прекрасного воспитания, который в качестве любителя лошадей, разорившись на скачках в Англии, был вынужден, как это часто случается и с джентльменами, управлять четверкою дилижанса, находя в этих обязанностях достойный заработок и средство удовлетворить свою привязанность к лошадям. Таков был господин де Бонневиль, протеже графа де Монброн. По возрасту и благовоспитанности он мог сопутствовать Адриенне в поездках верхом и лучше чем кто-либо мог позаботиться о конюшне и выездах. Он с признательностью принял должность, и благодаря его знанию и вкусу упряжки мадемуазель де Кардовилль могли соперничать с самыми элегантными в Париже.

   Адриенна снова взяла к себе Гебу, Жоржетту и Флорину. Последняя была вынуждена сначала поступить к княгине де Сен-Дизье, чтобы продолжать прежнюю роль соглядатая настоятельницы монастыря св.Марии, но ввиду нового направления, приданного Роденом делу Реннепонов, было решено, что Флорина, если только это возможно, возобновит свою службу у мадемуазель де Кардовилль. Занимая должность, на которой она пользовалась доверием своей госпожи, несчастная Флорина вынуждена была оказывать важные и темные услуги людям, в руках которых находилась ее судьба и которые принуждали к позорному предательству. К несчастью, все благоприятствовало ее возвращению на старое место. Читателю известно, что Флорина при свидании с Горбуньей, спустя несколько дней после заключения мадемуазель де Кардовилль в больницу доктора Балейнье, уступая порыву раскаяния, дала работнице ценный для Адриенны совет, чтобы Агриколь не передавал княгине бумаги, найденные им в тайнике павильона, но отдал бы их в собственные руки мадемуазель де Кардовилль. Та, узнав от Горбуньи об этом, почувствовала удвоенную симпатию и доверие к Флорине, вновь и почти с признательностью приняла ее на службу и доверила ей наблюдать за устройством дома, нанятого для принца Джальмы.

   Что касается Горбуньи, то девушка, убедившись, что жена Дагобера, о которой мы расскажем позднее, в ней уже не нуждается, уступила убеждениям и просьбам мадемуазель де Кардовилль и поселилась у нее. Адриенна, обладавшая очень чутким сердцем, сразу нашла ей настоящее дело: молодая работница, занимая должность секретаря, заведовала раздачей пособий и милостыни. Сперва мадемуазель де Кардовилль хотела, чтобы Горбунья жила у нее просто в качестве доброй подруги, желая этим воздать должное ее любви к труду, безропотности в невзгодах и уму, не задавленному нищетою. Но, зная прирожденное достоинство молодой девушки, Адриенна побоялась, и не без основания, чтобы Горбунья не приняла этого чисто братского предложения за замаскированную милостыню; поэтому, оставаясь с Горбуньей в дружеских отношениях, Адриенна дала ей все-таки определенную работу в доме. При этом щепетильность Горбуньи была пощажена, так как она зарабатывала на содержание, исполняя обязанности, вполне удовлетворявшие ее любовь к милосердию. Лучшего исполнителя святой миссии, какой облекла ее Адриенна, трудно было найти. Тяжкие испытания, доброта ангельской души, возвышенность ума, редкая энергия, умение проникнуть в горестные тайны несчастных, основательное знание бедного и трудящегося класса - все это служило порукой того, что Горбунья исполнит великодушные намерения м-ль де Кардовилль с большим умением и тактом.

   Поговорим теперь о различных событиях этого дня, предшествовавших появлению мадемуазель де Кардовилль у ворот дома на улице Бланш.

   Десять часов утра. Крепко запертые ставки в спальне Адриенны не пропускают ни одного солнечного луча в эту комнату, освещенную только круглой лампой из восточного алебастра, которая подвешена к потолку на трех длинных серебряных цепях. Эта сводчатая комната представляла собою нечто вроде восьмиугольного шатра. Стены и потолок обиты белой шелковой материей, покрытой пышными складками и буфами из белого муслина, закрепленного здесь и там розетками из слоновой кости. Две двери, так же из слоновой кости, с дивной перламутровой инкрустацией, ведут одна в ванную, а другая в туалетную комнату, нечто вроде храма, посвященного культу красоты и меблированного так же, как и в павильоне дворца Сен-Дизье. Прямо против кровати, за решеткой резного серебра, помещался камин из пентеликонского мрамора снежной белизны, с двумя очаровательными, чудесными кариатидами и с фризом, представлявшим цветы и птиц. Над фризом, взамен каминной доски, помещена высеченная из мрамора на редкость тонкой резьбы продолговатая, изящного контура корзина, полная розовых камелий в цвету. Гармоническая белизна этой девственной комнаты только и нарушалась яркой зеленью и нежной розовой окраской цветов. Под легким муслиновым пологом, который прозрачным облаком спускался с самого потолка, стояла на горностаевом ковре низкая кровать с ножками резной слоновой кости; Везде, где не было слоновой кости, державшейся на гвоздиках с перламутровыми шляпками, кровать была обита стеганой на вате белой шелковой материей, точно громадное саше. Батистовые простыни, обшитые валансьенскими кружевами, немного сбились и открывали угол белого шелкового матраца и конец муарового одеяла, очень легкого, так как ровная и теплая температура комнаты напоминала температуру ясного весеннего дня. Верная своим правилам, заставившим ее потребовать, чтобы на чеканной вазе стояло имя автора, а не торговца, Адриенна захотела, чтобы вся обстановка ее спальни, отличавшаяся изысканной роскошью, была сделана ремесленниками из числа наиболее одаренных, трудолюбивых и честных, кому она сама доставляла материалы. Таким образом, получилась возможность прибавить к оплате их труда ту прибыль, которую получили бы посредники, спекулирующие на их работе. Это значительное повышение заработка обрадовало сотню нуждавшихся семейств и увеличило их благосостояние, и они, благословляя щедрость Адриенны, давали ей, как она говорила, право наслаждаться роскошью как справедливым и добрым поступком.

   Нельзя было ничего представить себе свежее и изящнее этой спальни. Адриенна только что проснулась. В томной грациозной позе покоилась она среди волн муслина, кружев, батиста и белого шелка. Никогда на ночь она ничего не надевала на свои дивные золотистые волосы (древние греки считали это лучшим средством сохранить их пышность). Волосы заплетали в несколько длинных шелковистых, кос, спускавшихся в виде широких и густых бандо по обеим сторонам липа, почти целиком закрывая маленькие уши, так что видно было только розовую мочку; поднятые потом греческим узлом, эти бандо соединялись в толстую косу на маковке головы. Античная прическа так шла к тонким и чистым чертам Адриенны и так ее молодила, что девушке нельзя было дать больше пятнадцати лет. Туго стянутые и заплетенные волосы казались почти темными, если бы не огненные блестящие отливы на изгибах кос. Адриенна была погружена в утреннее оцепенение, ленивая теплота которого располагает к мечтам. Склоненная набок голова молодой девушки выставляла в самом выгодном свете идеальную форму плеч и шеи. Ее улыбающиеся губы, влажные и алые, и ее щеки были свежи и холодны, как будто она только что умылась ледяной водой. Бархатные темно-карие глаза, полуприкрытые ресницами, то мечтательно и томно глядели куда-то вдаль, то с удовольствием останавливались на розовых цветах и зеленых листьях камелий.

   Кто может описать невыразимую безмятежность пробуждения Адриенны... пробуждения целомудренной и прекрасной души в прекрасном и целомудренном теле? Пробуждения сердца, такого же чистого и свежего, как молодое, свежее дыхание, тихо вздымающее девственную грудь... грудь, столь же девственную и белую, как непорочный снежный покров?.. Какое верование, какой догмат, какая формула, какой религиозный символ - о, Божественный Отец наш Создатель! - может дать большее представление о твоем гармоническом и неизъяснимом могуществе, чем молодая девственница, которая, просыпаясь во всем расцвете красоты, во всей стыдливой грации, дарованной ей Тобою, ищет в своих невинных грезах тайну божественного инстинкта любви, которую Ты вложил в нее, как и во все Свои создания, - о, Ты, который есть вечная любовь и беспредельная доброта!

   Смутные грезы, волновавшие Адриенну с минуты ее пробуждения, вскоре перешли в трогательную задумчивость. Ее голова склонилась на грудь, прекрасная рука упала на постель, черты ее, не становясь печальными, приняли выражение трогательной меланхолии. Живейшее ее желание исполнилось: она жила одна, свободно и самостоятельно. Но эта нежная, деликатная, общительная и удивительно цельная натура чувствовала, что Бог наделил ее такими редкими сокровищами не для того, чтобы она погребла их в холодном, эгоистическом одиночестве. Она чувствовала, что любовь внушила бы и ей и тому, кто был бы ее достоин, много прекрасного и великого. Она верила в силу и благородство своего характера, гордилась тем, что дает благой пример всем женщинам, и, зная, что на нее обращены завистливые взоры, твердо верила в себя. Она не боялась дурного выбора: она боялась только того, что не из кого выбирать, - до того был строг ее вкус. А кроме того, если бы даж