Сю Эжен - Агасфер. Том 2

   - Простите, дело это касается вас или меня? Для кого из нас вы желаете сохранить разговор втайне?

   - Для вас... исключительно для вас!

   - Тогда... - с удивлением сказал господин Гарди, - прошу вас начинать... у меня нет тайн от моего друга...

   После нескольких минут молчания Роден заговорил, обращаясь к господину Гарди:

   - Я знаю, что вы достойны тех похвал, которые раздаются в ваш адрес, поэтому... вы заслуживаете симпатии любого честного человека...

   - Надеюсь...

   - И, как честный человек, я пришел оказать вам услугу.

   - Какую услугу?

   - Я пришел открыть вам ужасное предательство, жертвой которого вы стали.

   - Мне кажется, что вы ошибаетесь...

   - У меня есть доказательства.

   - Доказательства?

   - Да, письменные доказательства... той измены, которую я хочу вам открыть... Они здесь... со мною. Человек, которого вы считаете своим другом... вас бесчестно предал...

   - Его имя?

   - Господин Марсель де Блессак, - отвечал Роден.

   При этих словах де Блессак задрожал. Мертвенно бледный, словно пораженный громом, он едва мог прошептать прерывающимся голосом:

   - Ме... месье...

   Не взглянув на друга, не замечая ужасного смущения, господин Гарди схватил его за руку и воскликнул:

   - Тише... молчите... друг мой... - А затем с блестящим от негодования взором, не сводя с Родена глаз, он произнес презрительно и уничтожающе:

   - А!.. вы обвиняете господина де Блессак?

   - Обвиняю! - ясно произнес Роден.

   - А вы его знаете?

   - Я его никогда не видел...

   - В чем же вы его упрекаете?.. Как осмеливаетесь вы говорить, что он мне изменил?

   - Позвольте... два слова! - сказал Роден с волнением, которое он, казалось, насилу сдерживал. - Как вы думаете: честный человек, видя, что другого честного человека готов задушить злодей, должен или не должен крикнуть: берегись... душат?

   - Конечно... но какое отношение...

   - По-моему, иногда предательство столь же преступно, как и убийство... Поэтому я и решился стать между палачом и его жертвой...

   - Палач? Жертва? - все с большим и большим удивлением переспрашивал господин Гарди.

   - Почерк господина де Блессак вам, конечно, знаком? - спросил Роден.

   - Да!

   - Тогда прочтите это...

   И Роден подал господину Гарди письмо, вынув его из кармана.

   В эту минуту фабрикант в первый раз взглянул на своего друга... и невольно отступил на шаг, пораженный смертельной бледностью этого человека, который, не обладая обычным для изменников наглым бесстыдством, вынужден был молчать.

   - Марсель! - с ужасом воскликнул господин Гарди, лицо которого исказилось от неожиданного удара. - Марсель!.. как вы бледны!.. отчего вы не отвечаете!..

   - Марсель!.. так это вы господин де Блессак? - притворяясь огорченным и удивленным, промолвил Роден. - Ах... если бы я знал...

   - Да разве вы не слышите, Марсель, что говорит этот человек? - воскликнул фабрикант. - Он утверждает, что вы мне подло изменили...

   И он схватил руку друга. Рука была холодна как лед.

   - О Боже! Он молчит... он не отвечает ни слова! - и господин Гарди в ужасе отступил.

   - Раз я нахожусь в присутствии господина де Блессак, - сказал Роден, - то я принужден спросить его, осмелится ли он отрицать, что несколько раз писал в Париж, на улицу Милье-дез-Урсен, на имя господина Родена?

   Господин де Блессак молчал.

   Господин Гарди, не веря собственным ушам, судорожно развернул поданное ему Роденом письмо... и прочитал несколько строк, прерывая чтение восклицаниями горестного изумления. Ему не нужно было читать письмо до конца, чтобы убедиться в ужасном предательстве своего друга. Господин Гарди пошатнулся... При этом страшном открытии, заглянув в эту бездну низости и подлости, он почувствовал, как закружилась его голова, и он едва устоял на ногах. Проклятое письмо выпало из его дрожащих рук. Но вскоре гнев, презрение и негодование вернули ему силы, и он бросился, побледневший и страшный, на господина де Блессак.

   - Негодяй!!! - воскликнул он, уже занеся для удара руку, но, опомнившись вовремя, с ужасающим спокойствием промолвил: - Нет... это значило бы замарать свою руку!.. - И, обернувшись к Родену, он прибавил: - Не коснуться щеки предателя должна моя рука... а пожать благородную руку, решившуюся мужественно сорвать маску с изменника и подлеца...

   Растерявшись от стыда, господин де Блессак пробормотал:

   - Я... готов дать вам удовлетворение... я...

   Он не смог закончить. За дверьми послышались голоса, и в комнату вбежала, отстраняя удерживавшего ее слугу, пожилая женщина, взволнованно повторяя:

   - Я говорю вам, что мне необходимо видеть вашего господина немедленно...

   Услыхав этот голос и увидав бледную, заплаканную, испуганную женщину, господин Гарди забыл об изменнике, Родене, о гнусном предательстве и, со страхом отступив назад, воскликнул:

   - Госпожа Дюпарк! вы здесь? что случилось?

   - Ах! страшное несчастье...

   - Маргарита? - раздирающим голосом воскликнул Гарди.

   - Она уехала.

   - Уехала? - повторил Гарди, пораженный как громом. - Маргарита?.. уехала?..

   - Все открыто... Ее мать увезла ее третьего дня! - слабым голосом отвечала несчастная женщина.

   - Маргарита уехала!.. Неправда!.. меня обманывают!.. - воскликнул господин Гарди. - И, ничего не слушая, он бросился, как помешанный, из дома, вскочив в карету, которая ждала господина де Блессак, и крикнул кучеру:

   - В Париж! во весь опор!

    

   В ту минуту, когда карета стрелой помчалась к Парижу, сильный порыв ветра донес звуки боевой песни, с которой волки поспешно шли к фабрике.

  

  

  

   Когда господин Гарди исчез, Роден, не ожидавший такого поспешного отъезда, медленно направился к фиакру. Но вдруг он остановился и вздрогнул от радостного изумления, увидав маршала Симона, идущего с отцом к одному из флигелей дома. Их что-то задержало, и отец с сыном еще не успели до сих пор ни о чем переговорить.

   - Прекрасно! - сказал Роден. - Одно другого лучше! Только бы удалось моему человеку найти и уговорить малютку Пышную Розу.

   И он торопливо подошел к экипажу. В это время приближающиеся звуки боевой песни волков достигли ушей иезуита; поставив ногу на подножку экипажа, Роден с минуту прислушивался к этому пока еще отдаленному шуму, а затем пробормотал, усаживаясь в карете:

   - Достойный Жозюэ Ван-Даэль с острова Явы не подозревает в эту минуту, как поднимаются в цене долговые расписки барона Трипо.

   Фиакр двинулся к предместью.

   Несколько рабочих хотели посоветоваться с дядюшкой Симоном, прежде чем идти в Париж с ответом на сделанные им некоторыми тайными обществами предложения. Это совещание и задержало беседу отца с сыном. Старый рабочий, помощник начальника мастерских на фабрике, занимал в одном из флигелей общежития две прекрасных, светлых комнаты на первом этаже. Под окнами на сорока туазах был разбит небольшой садик, за которым старик ухаживал с особой любовью. Из комнат в сад выходила стеклянная дверь; она была открыта и позволяла теплым лучам мартовского солнца проникать в скромную комнату, куда вошли рабочий в блузе и маршал Франции в полной парадной форме.

   Маршал, войдя в комнату, тотчас же схватил своего отца за руки и заговорил настолько взволнованным голосом, что старик вздрогнул:

   - Батюшка, я очень несчастен!

   На благородном лице маршала выразилась глубокая, сдерживаемая до этой минуты печаль.

   - Ты?.. ты несчастен? - с беспокойством переспросил дядя Симон.

   - Я все вам расскажу, батюшка! - отвечал изменившимся голосом маршал. - Мне необходим совет такого прямого, непреклонно честного человека, как вы.

   - В деле чести и честности тебе незачем ни у кого просить указаний.

   - Нет, отец!.. вы один можете положить конец моей мучительной пытке.

   - Объяснись, пожалуйста... прошу тебя.

   - Вот уже несколько дней, как мои дочери кажутся смущенными, сосредоточенными. Первые дни после нашей встречи они были до безумия счастливы и довольны... Но все разом изменилось. Они делаются день ото дня все печальнее... вчера я увидел их в слезах; взволнованный этим до глубины души, я прижал девочек к сердцу, умоляя открыть мне, в чем их горе... Ничего не отвечая, они бросились мне на шею и оросили мое лицо слезами...

   - Странно... чему можно приписать эту перемену?

   - Иногда меня пугает, что я не сумел скрыть свое горе об их умершей матери и, быть может, бедняжки отчаиваются, думая, что их недостаточно для моего счастья... Но вот необъяснимая вещь! Они не только понимают, но и разделяют мою тоску. Еще вчера Бланш мне сказала: "Как бы мы все были счастливы, если бы мама была с нами!"

   - Если они разделяют твое горе, они не могут тебя в нем упрекать... Причина их печали не в этом...

   - Я тоже так думаю, батюшка. Но что это за причина? Напрасно я ломаю голову! Мне кажется даже иногда, что какой-то злой демон втерся между мной и моими детьми... Я знаю, что это нелепая, невозможная мысль, но что делать?.. Если разумной причины подыскать нельзя, поневоле лезут в голову безумные мысли!..

   - Кто захочет встать между отцом и дочерьми?

   - Никто... я это знаю.

   - Вот что, - сказал отеческим тоном рабочий, - подожди... потерпи... понаблюдай за этими юными сердцами с той преданностью, на какую, я знаю, ты способен. Я уверен, что очень скоро ты откроешь какой-нибудь самый невинный секрет.

   - Да, - отвечал маршал, пристально глядя на отца, - да, но чтобы проникнуть в этот секрет, надо быть с ними постоянно...

   - А зачем тебе их покидать? - спросил старик, удивленный мрачным видом сына. - Разве ты теперь не навсегда с ними?.. со мной?

   - Как знать? - со вздохом отвечал маршал.

   - Что ты говоришь?

   - Если вы знаете, батюшка, все обязанности, которые удерживают меня здесь... вы должны узнать и те, которые могут меня удалить от вас, от дочерей... и от моего другого ребенка...

   - Какого другого ребенка?

   - Сына моего старого друга, индийского принца...

   - Так это Джальма?.. что с ним случилось?

   - Отец... он меня приводит в ужас.

   - Он?

   В это время сильный порыв ветра донес издали какой-то странный гул; то был глухой, могучий шум, настолько сильный, что маршал прервал речь и спросил отца:

   - Что это такое?

   Старый рабочий прислушался, но до ушей его шум теперь доходил слабее, так как порыв ветра пронесся дальше, и он отвечал:

   - Какие-нибудь пьяницы из предместья гуляют поблизости.

   - Мне показалось, что это рев громадной толпы, - заметил маршал.

   Они оба опять прислушались. Шум прекратился.

   - Что ты мне начал говорить о Джальме? Почему он тебя пугает?

   - Да ведь я вам уже говорил о его безумной, роковой страсти к мадемуазель де Кардовилль.

   - Неужели же ты этого боишься? - с удивлением спросил старик. - Ведь ему всего восемнадцать лет. В эти годы одна любовь изгоняет другую.

   - Да, если речь идет об обычной любви... Но подумайте, у этой девушки дивная красота сочетается с самым благородным, великодушным характером... по стечению роковых обстоятельств, - к несчастью, именно роковых, - Джальма сумел оценить редкие качества прекрасной души.

   - Ты прав. Это серьезнее, чем я думал.

   - Вы не можете себе представить, какое опустошение произвела страсть в этом пылком, неукротимом сердце. Болезненная тоска сменяется порывами дикого бешенства. Вчера, нечаянно зайдя к нему, я застал такую картину: с налитыми кровью глазами, с искаженным от гнева лицом, в безумной ярости он рвал ударами кинжала красную суконную подушку и, погружая в нее лезвие, задыхаясь приговаривал: "А!.. кровь... вот его кровь!" - Что ты делаешь, безумный? - воскликнул я. - "Я убиваю человека!" - глухим голосом и растерянно отвечал несчастный. Под словом "человек" он подразумевал своего соперника.

   - Действительно, такая страсть в подобном сердце способна навести ужас! - сказал старик.

   - Иногда его гнев обращается на мадемуазель де Кардовилль или на себя, наконец, - продолжал маршал. - Я вынужден был спрятать оружие. Человек, приехавший с ним с Явы и, кажется, очень к нему привязанный, предупредил меня, что юноше приходили мысли о самоубийстве.

   - Несчастный ребенок!

   - И вот, батюшка, - с горечью сказал маршал Симон, - в то время как мои дочери... как приемный сын настоятельно требует моих забот... я должен буду, по-видимому, их покинуть!..

   - Покинуть?

   - Да! чтобы выполнить долг более священный, быть может, чем долг перед другом и семьей! - столь торжественно и прочувствованно ответил маршал, что взволнованный отец воскликнул:

   - О каком долге говоришь ты?

   - Отец мой, - сказал после минутного молчания маршал. - Кто сделал меня тем, чем я стал? кто дал мне титул герцога и маршальский жезл?

   - Наполеон...

   - Я знаю, что в ваших глазах, сурового республиканца, он потерял всякий авторитет, когда первый гражданин Республики стал императором...

   - Я проклял его слабость, - грустно отвечал дядюшка Симон. - Из полубога он превратился в человека!

   - Но для меня, батюшка, для солдата, постоянно бившегося рядом с ним, на его глазах, для меня, которого он поднял из низших чинов армии до самых высших, для меня он был более чем герой!.. Он был мне другом... Моя признательность равнялась моему обожанию. Когда его сослали... я умолял, чтобы мне позволили разделить его ссылку... мне отказали в этой милости... Тогда я составил заговор. Я поднял шпагу на тех, кто лишил его сына короны, дарованной ему Францией...

   - И в твоем положении ты хорошо поступил... Я понял твою признательность, не разделяя твоего восторга... Ты помнишь, я одобрил и планы о ссылке, и заговор, и все...

   - Ну... а теперь, лишенный трона ребенок, во имя которого семнадцать лет тому назад я затеял заговор... может сам взять в руки шпагу своего отца!..

   - Наполеон II! - воскликнул старик с удивлением и крайней тревогой. - Римский король!

   - Король! нет он больше не король!.. Наполеон!.. его не зовут больше Наполеоном! Ему дали какое-то австрийское имя... так как его имя их пугало!.. Они всего ведь боятся. И знаете, что они делают с ним... с сыном императора? - в скорбном волнении выкрикнул маршал. - Они его мучают... убивают медленной смертью...

   - Кто тебе это сказал?

   - О! некто, знающий правду... истинную правду! Да... сын императора изо всех сил борется против преждевременной смерти... Он ждет, обратив взоры к Франции... ждет... ждет... и никто не появляется... да... никто! Никто из тех, кого извлек его отец из ничтожества, никто не подумает об этом святом юноше... который задыхается и гибнет!

   - А ты... ты о нем думаешь?..

   - Да... но прежде я старался о нем все узнать... Конечно, я черпал сведения не из одного источника... Мне надо было узнать об ужасной судьбе этого ребенка... ребенка, которому я также присягал... потому что однажды император, гордый и нежный отец, указывая мне на младенца в колыбели, сказал: "Мой старый друг, ты будешь для него тем же, чем был для отца... Кто любит нас... тот любит нашу Францию".

   - Да... да... я помню... ты не раз повторял эти слова... и я был тронут, как и ты!

   - Ну, а что, батюшка, если, зная о страданиях императорского сына, очевидные доказательства были мне представлены раньше, - я видел письмо высокопоставленной особы при венском дворе, где предлагалось человеку, верному памяти императора, войти в сношения с королем Римским... и даже похитить его у палачей!

   - Ну, а потом? - спросил рабочий, пристально глядя на сына. - Потом, когда Наполеон II будет освобожден?

   - Потом!! - воскликнул маршал, стараясь сдерживаться. - Позвольте, батюшка! Неужели вы думаете, что Франция останется равнодушной к унижению?.. Неужели вы думаете, что память об императоре умерла? Нет, нет. Именно в эти дни вашего унижения к его священному имени взывают... пока совсем тихо... Что же случится, если юноша, носящий это славное имя, появится у границы? Неужели вы думаете, что сердце всей Франции не забьется для него разом?

   - Заговор против теперешнего правительства с именем Наполеона II на знамени? - продолжал серьезно рабочий. - Это дело не шуточное...

   - Я говорил вам, отец мой, что я очень несчастлив... Судите сами! - воскликнул маршал. - Не только я спрашиваю себя, могу ли я покинуть своих детей и вас, чтобы броситься в превратности столь опасного предприятия, но я еще не знаю, имею ли я право идти против нынешнего правительства... которое, возвращая мне титул и чин, хотя не осыпает меня лично милостями... но все-таки оказалось справедливым? Что должен я делать? Покинуть все, что я люблю, или остаться равнодушным к страданиям сына императора, которому я обязан всем... и которому, как и его ребенку, клялся в вечной верности? Должен ли я устраивать заговор или должен упустить единственный, может быть, шанс спасти его? Скажите мне, не преувеличиваю ли я свой долг перед памятью об императоре?.. Скажите, батюшка... и решите; целую бессонную ночь бился я над решением этой задачи... меня брало то одно сомнение, то другое!.. Вы один, отец... повторяю вам, один можете меня направить!

   Подумав немного, старик уже приготовился ответить сыну, как вдруг человек, промчавшийся через сад, вбежал в комнату совершенно вне себя. Это был молодой рабочий Оливье, которому удалось спастись из кабака, где собрались волки.

   - Господин Симон... господин Симон! - кричал он бледный, задыхаясь. - Вот они... идут... они сейчас нападут на фабрику...

   - Кто они? - вскочив с места, спросил старик.

   - Волки. Несколько каменоломов и каменотесов, к которым дорогой пристало множество бродяг и пьяниц из округи... Слышите... вот они кричат: "Смерть пожирателям!"

   Действительно, крики раздавались все яснее и яснее.

   - Это шум, что я слышал раньше! - сказал маршал, вставая, в свою очередь.

   - Их больше двухсот человек, господин Симон, - говорил Оливье. - Они вооружены камнями и палками... а к несчастью, большинство наших рабочих в Париже. Нас здесь не больше сорока человек. А вот уже женщины и дети скрываются в комнатах с криками ужаса. Слышите?

   Потолок дрожал от беготни наверху.

   - Разве это нападение серьезно? - спросил маршал у встревоженного отца.

   - Весьма серьезно, - отвечал старик. - Эти стычки между компаньонами всегда ужасны, а тут еще с некоторого времени стараются настроить людей из округи против фабрики.

   - Если вас меньше, чем нападающих, - сказал маршал, - то прежде всего надо забаррикадировать все входы... а затем...

   Кончить ему не удалось. Страшный взрыв бешеных криков потряс стекла в окнах и раздался так близко, что маршал, его отец и молодой рабочий разом бросились в сад, отделенный от полей довольно высокой стеной.

   Вдруг яростные крики усилились и из-за стены посыпался в окна град камней и крупных булыжников, которые, разбив несколько стекол второго этажа, рикошетом обрушились на маршала и его отца.

   Роковая судьба!!! Старик, пораженный в голову громадным булыжником, зашатался... наклонился вперед и упал, обливаясь кровью, на руки сына, в то время как за стеной все сильнее и сильнее раздавались дикие крики:

   - Смерть пожирателям!

  

  

  

   Ужасен был вид разнузданной толпы, первая атака которой оказалась роковой для отца маршала Симона.

   Один из флигелей общежития выходил в поле, и волки именно оттуда начали нападение. Разгоряченные быстрой ходьбой, а еще больше двумя остановками в придорожных кабаках, нетерпеливо ожидая драки, волки дышали дикой злобой. Истратив камни на первый залп, большинство бросилось искать новое оружие на земле, причем многие держали палки в зубах, чтобы запасти побольше булыжников, другие сложили палки у ограды. Вокруг вожаков образовалась шумная толпа; некоторые носили блузы или холщовые куртки и фуражки, но большинство было в лохмотьях, потому что, как мы говорили, к толпе пристало множество отребья, бродяг из-за заставы и темных личностей с мрачными лицами висельников. Им сопутствовали несколько отвратительных, оборванных женщин, неизвестно откуда являющихся всегда вслед за этими негодяями. Их вызывающие крики еще более возбуждали разгоряченных мужчин. Одна из них была высокая, дородная женщина, с красным лицом, воспаленными пьяными глазами, беззубая, с нечесаными желтыми волосами, выбившимися из-под косынки. Рваный коричневый платок надет был поверх драного платья и завязан узлом на спине, скрещиваясь на груди. Казалось, эта мегера обезумела от злобы. Засучив наполовину разорванные рукава, она в одной руке держала громадный камень, а другою потрясала палкою. Товарищи называли ее Цыбулей[*]. Это отвратительное существо орало хриплым голосом:

   - Я хочу погрызться с фабричными бабами! я хочу пустить им кровь!

  

   [*] - от фр. Ciboule - лук-татарка

  

   Эти дикие возгласы были встречены аплодисментами окружающих и бешеными криками "Да здравствует Цыбуля!", возбуждавшими ее до исступления.

   Среди главарей нельзя было не заметить бледного худенького человечка с пронырливой физиономией хорька, с черной бородкой, одетого в новую блузу, из-под которой виднелись тонкие суконные панталоны и щегольские сапоги; на голове его была греческая пунцовая шапочка. Видно было, что он по своему положению вовсе не принадлежал к этой толпе, но его выпады против рабочих фабрики носили самый оскорбительный и вызывающий характер; он кричал много, но в руках у него не было ни палки, ни булыжника.

   Высокий, красный и полный мужчина, обладавший оглушительным басом церковного певчего, заметил ему:

   - Ты не хочешь, значит, пострелять в этих нечестивцев, способных навлечь на нас холеру, как говорил господин аббат?

   - Не беспокойся, я лучше твоего постреляю, - с многозначительной и мрачной улыбкой отвечал человечек с лицом хорька.

   - Да чем же ты действовать будешь?

   - А вот хоть бы этим камнем! - сказал человечек, поднимая с земли большой булыжник.

   В то время как он наклонялся, из-под блузы у него выпал довольно туго набитый, но очень легкий мешок, который, казалось, был прикреплен под нею.

   - Смотри-ка, ты все растерял! - сказал другой рабочий. - Кажется, твой мешок не тяжел?

   - Тут образчики шерсти, - ответил первый, с живостью подбирая и пряча мешок. - А вы прислушайтесь-ка: кажется, каменолом говорит что-то?

   Действительно, на разъяренную толпу оказывал самое сильное воздействие знакомый нам страшный каменолом. Гигантский рост так выделял его из толпы, что над этой темной кишащей массою, там и тут испещренной белыми точками - чепчиками женщин, виднелась громадная голова в лохмотьях красного платка и плечи Геркулеса, покрытые козлиной шкурой.

   Видя неистовое возбуждение толпы, небольшая группа более честных рабочих, предполагавших, что речь идет о ссоре компаньонажей и только потому принявших участие в опасном предприятии, хотела удалиться. Но было уже поздно. Их так окружили и стиснули самые рьяные бойцы, что вырваться, без риска прослыть трусом, а может быть, и подвергнуться побоям, было невозможно. Они вынуждены были отложить отступление до более благоприятного момента.

   Среди сравнительной тишины, наступившей за первым залпом камней, громко раздался зычный голос каменолома.

   - Волки завыли! - кричал он. - Посмотрим, чем ответят пожиратели и как начнется битва!

   - Надо их выманить на улицу и бороться на нейтральной почве, - говорил маленький проныра, бывший, похоже, юрисконсультом шайки. - Иначе будет насильственное вторжение в жилище.

   - Насилие... эка штука! Что для нас насилие! - кричала мегера. - На улице или в доме, а я должна вцепиться в этих фабричных потаскух!

   - Да, да! - кричали остальные женщины, столь же отвратительные и оборванные, как Цыбуля. - Не все мужчинам!

   - И мы хотим подраться!

   - Фабричные женщины говорят, что все вы пьяницы и шлюхи! - кричал человечек с физиономией хорька.

   - Ладно! И за это отплатим!

   - Надо и баб замешать в свалку!

   - Это уж наше дело!

   - Раз они изображают из себя певиц в своем общежитии, - кричала Цыбуля, - мы их научим новой песне: "Помогите... Режут!.."

   Эта варварская шутка была встречена криками, гиканьем и бешеным топотом, которому мог положить конец только громовой голос каменолома, закричавшего:

   - Молчать!

   - Молчите!.. молчите! - раздалось в толпе. - Послушаем каменолома.

   - Если после второго града камней пожиратели окажутся такими трусами, что не посмеют выйти на бой, так вон там дверь: мы ее выбьем и пойдем их отыскивать по норам!

   - Лучше бы их выманить из дома, чтобы никого на фабрике не осталось! - настаивал законник, несомненно с какой-то задней мыслью.

   - Где придется, там и будем драться! - крикнул изо всей силы каменолом. - Только бы сцепиться хорошенько!.. а там все равно... знай валяй... хоть на крыше, хоть на гребне ограды!.. Небось, расчешем их в лучшем виде! Не правда ли, волки?

   - Да!.. Да! - кричала толпа, наэлектризованная дикими словами. - Не выйдут, так ворвемся силой!

   - Поглядим на ихний дворец!

   - У этих язычников даже часовни нет! - рявкнул бас певчего. - Господин кюре их проклял!

   - За что они живут во дворцах, а мы в собачьих конурах?

   - Работники господина Гарди находят, что для таких каналий, как вы, и конуры-то много! - ввернул пронырливый человечек.

   - Да!.. Да!.. Они это говорили!!

   - Ладно!.. за это переломаем у них все!

   - Небось... устроим кавардак!

   - Весь дом через окошки вылетит!

   - А как заставим попеть этих потаскух, выдающих себя за недотрог, - орала Цыбуля, - после этого заставим их и поплясать, - камушком по голове!

   - Итак, волки, слушайте! - раздался громовой голос каменолома. - Еще залп камнями, и если пожиратели не выйдут... ломай двери!!

   Это предложение было принято с восторженным воем, и вскоре послышалась команда каменолома, оравшего во всю силу своих геркулесовых легких:

   - Слушайте!.. волки... камни в руки... разом... Готовы?

   - Да!.. Да!.. готовы...

   - Целься!.. Пли!..

   И второй залп камней и громадных булыжников обрушился на фасад общежития, выходивший в поле. Часть камней перебила окна, пощаженные первым залпом. К резкому и звонкому шуму разбитых стекол присоединились свирепые крики, несшиеся хором от этой толпы, опьяненной своей жестокостью:

   - Драться!.. Смерть пожирателям!

   Вскоре эти крики приняли совсем неистовый характер, когда сквозь выбитые окна толпа увидела бегающих по дому женщин, которые в ужасе спасались бегством, унося детей, или поднимали руки к небу с криками о помощи, причем более смелые старались даже закрыть ставни.

   - Ага!.. Забегали муравьи! переселяются! - кричала Цыбуля, поднимая камень. - Не помочь ли им камушками?

   И камень, брошенный меткой рукой мегеры, попал в какую-то несчастную женщину, которая высунулась из окна, стараясь закрыть ставень.

   - Готово!.. попала в цель! - крикнула отвратительная ведьма.

   - Люблю Цыбулю: умеет бросить пулю! - выкрикнул чей-то голос.

   - Да здравствует Цыбуля!

   - Эй вы, пожиратели, вылезайте, коли смеете!

   - А еще говорили, что мы побоимся и взглянуть на их дом... что мы трусы! - усердствовал подстрекатель.

   - А теперь сами труса празднуют!

   - Не хотят выходить, так пойдемте их выкуривать!! - загремел каменолом.

   - Да! да!

   - Дверь ломать!..

   - Небось разыщем их!..

   - Идем! Идем!..

   И толпа с каменоломом во главе, возле которого, размахивая палкой, шествовала Цыбуля, двинулась к большой входной двери, находившейся невдалеке. Гулко отдавался по вздрагивающей земле топот множества ног, и этот глухой гул казался еще страшнее, чем предшествующие дикие крики. Вскоре волки очутились перед массивной дубовой дверью.

   В ту самую минуту, когда каменолом уже размахнулся тяжелым молотом, чтобы ударить по одной из половинок двери, она вдруг отворилась... Несколько самых рьяных осаждающих хотели кинуться в проход, но каменолом отступил и жестом заставил отступить и других, как бы желая умерить пыл и заставить замолчать. В открытую дверь видны были собравшиеся рабочие, - к несчастью, их было очень немного, - наспех вооруженные вилами, клещами и палками, с решительным видом сгруппировавшиеся вокруг Агриколя, который с кузнечным молотом в руках стоял впереди всех. Молодой рабочий был очень бледен. По огню его глаз, по вызывающему виду, по неустрашимому мужеству и решительности видно было, что в его жилах текла кровь отца и что в битве он мог быть страшен. Однако он сдерживался и довольно спокойно спросил каменолома:

   - Что вам надо здесь?

   - Драться хотим! - грозно крикнул каменолом.

   - Да! да! драться!.. - подхватила толпа.

   - Тише, волки!.. - обернувшись к своим и махнув на них рукой, крикнул каменолом. Потом, обращаясь к Агриколю, он прибавил:

   - Волки пришли помериться силами...

   - С кем?

   - С пожирателями.

   - Здесь нет пожирателей, - отвечал Агриколь. - Здесь живут мирные рабочие... Уходите прочь...

   - Вот волки и съедят мирных рабочих!

   - Никого волки не съедят, - отвечал Агриколь, в упор глядя на каменолома, подходившего к нему с угрожающим видом. - Никого, кроме малых ребят, волкам не запугать!

   - Ага! ты как думаешь? - с зверским хохотом сказал каменолом. Затем, подняв молот, он сунул его под нос Агриколю и спросил: - А это на что? На смех, что ли?

   - А это? - прервал Агриколь, ловким и быстрым движением отбив своим молотом молот каменолома.

   - Железо против железа! молот против молота... это по-нашему! это пойдет! - сказал каменолом.

   - Не в том дело, что вам пойдет, - отвечал, едва сдерживаясь, Агриколь. - Вы разбили наши окна, перепугали женщин и ранили... может, насмерть... самого старого из наших рабочих... - при этом голос кузнеца невольно дрогнул. - Кажется, довольно...

   - Ну, нет!.. У волков аппетит побольше! - отвечал каменолом. - Мы желаем, чтобы вы сейчас сюда повылезли... куча трусов!.. Идите-ка сюда... на простор и подеремся как следует.

   - Да!.. да!.. драться! Эй, вы там! выходите! - рычала толпа, свистя, размахивая палками и напирая на дверь.

   - Мы не желаем драки, - отвечал Агриколь. - Мы не выйдем отсюда... Но если вы осмелитесь переступить это... - и Агриколь, бросив на землю фуражку, неустрашимо топнул ногой, - если вы переступите это... значит, вы напали на нас в нашем жилище... и тогда вам придется отвечать за все, что случится!

   - У тебя ли... или где... а мы драться будем! Волки хотят съесть пожирателей!

   - На-ка! Получай! - и с этими словами бешеный великан бросился с молотом на Агриколя.

   Тот, ловко увернувшись от удара, размахнулся молотом и так хватил по груди каменолома, что тот зашатался, но, оправившись, бешено напал на кузнеца с криком:

   - Волки, ко мне!

  

  

  

   Как только началась борьба между Агриколем и каменоломом, общая свалка приобрела страстный, страшный и беспощадный характер. Осаждающие, следом за своим предводителем, с безудержной яростью бросились к двери. Остальные, не будучи в состоянии пробиться сквозь ужасную давку, где даже самые сильные спотыкались и задыхались, давя более слабых, обежали дом с другой стороны, сломали садовую решетку и зажали рабочих фабрики меж двух огней. Последние защищались отчаянно, но некоторые из них, увидав, что Цыбуля во главе нескольких мегер и зловещих бродяг побежала в главное здание общежития, где окрылись женщины и дети, бросились вдогонку за шайкой. Однако товарищи Цыбули обернулись и задержали рабочих фабрики у входа на лестницу, а Цыбуля с тремя или четырьмя товарками и таким же числом сопутствовавших негодяев ринулась по квартирам рабочих грабить и разрушать все, что попало.

   Одна дверь долго не поддавалась их усилиям, но наконец ее выбили, и Цыбуля, растрепанная и разъяренная, опьяненная шумом и борьбой, ворвалась в комнату, размахивая палкой. Прелестная молодая девушка (это была Анжель), казалось, одна защищала вход. Увидав перед собой Цыбулю, бедняжка упала на колени и, вся бледная, протянула к ней руки с мольбой:

   - Не делайте зла моей матери!

   - А вот я сперва тебя угощу, а там и за твою мать примемся! - хрипела мегера, стараясь вцепиться ногтями в лицо молодой девушки, пока одни бродяги разбивали зеркало и часы, а другие хватали разные тряпки.

   Анжель, болезненно вскрикнув, боролась с Цыбулей, стараясь защитить дверь в другую комнату, где ее мать, высунувшись из окна, призывала на помощь Агриколя, который продолжал борьбу со страшным каменоломом. Они отбросили молоты и, вцепившись друг в друга, с налитыми кровью глазами, со стиснутыми зубами, тяжело дышали, обвивая, как змеи, друг друга и стараясь свалить с ног один другого. Кузнец, наклонившись, сумел схватить правой рукой левую ногу великана и таким образом уберечь себя от страшных ударов ногой, но, несмотря на это, геркулесова сила вождя волков была так велика, что он, стоя на одной ноге, все-таки не позволял себя повалить и даже не пошатнулся. Свободной рукой, - другую как в клещах держал Агриколь, - он старался снизу разбить челюсть кузнеца, который, наклонив голову, уперся лбом в грудь своего противника.

   - Подожди... волк разобьет пожирателю зубы... больше никого кусать не будешь! - говорил каменолом.

   - Ты не настоящий волк, - отвечал кузнец, удваивая усилия. - Настоящие волки - хорошие товарищи... они вдесятером на одного не пойдут!..

   - Настоящие или нет, а зубы тебе разобью!..

   - А я тебе лапу сломаю!..

   С этими словами Агриколь так загнул ногу волка, что тот заревел от боли и, вытянув шею, как дикий зверь вцепился зубами в шею кузнеца.

   При этом жгучем укусе Агриколь сделал движение; благодаря чему каменолому удалось высвободить ногу, и, навалившись всей тяжестью на молодого рабочего, великан сбил его наконец с ног и подмял под себя.

   В это время раздался отчаянный крик матери Анжели, которая, высунувшись из окна, кричала:

   - Помогите!.. Агриколь!.. помогите!.. мою дочь убивают!

   - Пусти меня, - задыхаясь, проговорил Агриколь. - Как честный человек... я готов буду драться с тобой... завтра... когда хочешь!..

   - Я не люблю разогретого... горячее мне больше по вкусу... - отвечал каменолом и, схватив кузнеца за горло, старался наступить коленом ему на грудь.

   - Помогите... убивают мою дочь! - отчаянно кричала мать Анжели.

   - Пощады... я молю о пощаде... пусти меня! - говорил Агриколь, стараясь освободиться с неимоверными усилиями.

   - Нет... я слишком оголодал! - отвечал противник.

   Агриколь, приведенный в отчаяние опасностью, угрожавшей Анжели, напряг все свои силы. Вдруг каменолом почувствовал, что в ляжку ему впились чьи-то острые зубы, а на голову посыпались здоровенные палочные удары. Он невольно выпустил из рук свою добычу, упал на колено и, опираясь левой рукой о землю, правой старался оградить себя от ударов, которые тотчас Же прекратились, как только Агриколь вскочил.

   - Батюшка... вы меня спасли... Только бы не опоздала помощь Анжели! - воскликнул кузнец, поднимаясь с земли.

   - Беги... торопись... обо мне не заботься! - проговорил Дагобер.

   И Агриколь бросился к общежитию.

   Дагобер вместе с Угрюмом провожал внучек Симона, приехавших навестить деда, как мы уже сказали. Старому солдату удалось с помощью нескольких рабочих защитить вход в комнату, куда внесли умирающего старика. Оттуда солдат и увидел, что сыну грозит опасность.

   Толпа оттеснила Дагобера от каменолома, потерявшего сознание на несколько минут.

   Агриколь в два прыжка был у общежития, оттолкнул преграждавших ему вход и вбежал в комнату Анжели в ту самую минуту, когда бедное дитя машинально защищало свое лицо от Цыбули, которая, набросившись на нее, как гиена, старалась ее изуродовать.

   Быстрее мысли схватил Агриколь желтую гриву отвратительной мегеры, с силой отдернул ее назад и одним ударом сапога в грудь повалил на пол.

   Однако Цыбуля, хотя удар был сильным, тотчас же вскочила на ноги, задыхаясь от злости. Но ею занялись другие рабочие фабрики, вбежавшие за Агриколем, а молодой кузнец поднял девушку, почти лишившуюся сознания, и отнес ее в соседнюю комнату, пока его товарищи выгоняли Цыб