Сю Эжен - Агасфер. Том 2

тью подняла голову; лицо ее было в слезах.

   - А как зовут этих господ? - спросил Балейнье, сильно удивленный.

   - Один из них, - продолжала сиделка, - сказал мне: "Предупредите доктора, что я следователь и имею дело до мадемуазель де Кардовилль по поручению суда".

   - Следователь! - вырвалось у доктора, вспыхнувшего от волнения и тревоги.

   - Слава Богу! - воскликнула Адриенна, вскочив с места; радостная надежда сияла на ее лице сквозь недавние слезы. - Моих друзей успели уведомить!.. Наконец-то наступил час правосудия!

   - Попросите их сюда, - сказал доктор Балейнье сиделке после минутного размышления.

   Потом, становясь все более и более встревоженным, он скинул, наконец, маску добродушия и, подойдя к Адриенне с суровым, почти угрожающим видом, противоречившим его обычному спокойствию и лицемерной улыбке, сказал ей шепотом:

   - Берегитесь... мадемуазель!.. Слишком рано вы обрадовались!..

   - Теперь уж вам меня не запугать, - отвечала мадемуазель де Кардовилль с сияющими от радости глазами. - Вероятно, господина де Монброна успели предупредить по его возвращении... и он сопровождает судью... чтобы освободить меня!

   Затем Адриенна прибавила с горькой иронией:

   - Мне остается только пожалеть вас... и ваших сообщников...

   - Мадемуазель! - заговорил Балейнье, не в силах будучи скрыть своей усиливавшейся тревоги. - Повторяю вам... берегитесь!.. Помните, что я вам сказал: ваша жалоба повлечет за собой открытие того, что произошло позавчера ночью... Берегитесь! в ваших руках участь и доброе имя солдата и его сына... Поразмыслите над этим!.. Речь идет о каторге.

   - Не думайте, пожалуйста, что вам удалось меня одурачить!.. Как будто я не вижу, что вы хотите меня запугать. Признайтесь лучше прямо, что если я пожалуюсь на вас, то вы сейчас же донесете на солдата и его сына?

   - Я повторяю одно: что если вы пожалуетесь, то эти люди погибли, - уклончиво отвечал иезуит.

   Не зная, что и думать об опасных последствиях, какими угрожал ее друзьям доктор, Адриенна воскликнула:

   - Что же, вы хотите, чтобы я отвечала ложью на вопросы судьи?

   - Вы будете говорить... истинную правду, когда скажете, что вас сочли нужным поместить сюда из-за необыкновенного возбуждения ваших нервов, - отвечал доктор, начиная надеяться на успех своей хитрости, - но что теперь, когда состояние вашего здоровья значительно улучшилось, вы вполне согласны с тем, что эта мера была очень разумна, и признаете всю (пользу, какую она вам принесла. Я подтвержу ваши слова... потому что ведь это истинная правда!..

   - Никогда! - с негодованием воскликнула Адриенна. - Никогда я не приму участия в этом недостойном обмане! Никогда не унижусь до того, чтобы оправдать бессовестное преследование, которому меня подвергали!..

   - Вот и следователь! - сказал доктор, прислушиваясь к приближающимся шагам. - Повторяю... Берегитесь!

   Дверь отворилась, и на ее пороге, к неописуемому изумлению доктора, появился Роден в обществе господина, одетого во все черное, с почтенным и строгим лицом.

   Роден, действуя коварно и осторожно в соответствии со своим планом, о чем мы расскажем позднее, не только не предупредил аббата д'Эгриньи и, следовательно, доктора о том, что он посетит больницу вместе с судебным следователем, но еще велел накануне доктору построже запереть мадемуазель де Кардовилль.

   Можно легко себе представить двойное изумление врача, когда вслед за чиновником, строгая физиономия которого успела уже порядочно напугать его, в комнату вошел скромный и незаметный секретарь аббата д'Эгриньи.

   Еще у самых дверей Роден, по-прежнему нищенски одетый, почтительным и в то же время сочувственным жестом указал чиновнику на Адриенну де Кардовилль. Когда, пораженный редкой красотой девушки, представитель правосудия остановился перед ней с взглядом, полным сочувствия и изумления, Роден скромно отошел в сторону. Доктор Балейнье, ничего не понимая во всей этой сцене, попробовал было выразительными жестами просить у Родена какого-нибудь объяснения насчет неожиданного визита представителя правосудия. Но, к вящему изумлению доктора, Роден делал вид, что вовсе не знает его, и смотрел на него как бы с величайшим изумлением. Больше того: когда хозяин лечебницы повторил немые вопросы, Роден подошел к нему, вытянул искривленную шею и громко спросил:

   - Вы что-то сказали, доктор?

   При этих словах, нарушивших воцарившееся молчание и совершенно поразивших Балейнье, чиновник оглянулся, и Роден с неподражаемым хладнокровием заявил ему:

   - Со времени нашего прихода сюда доктор все делает мне какие-то таинственные знаки... Должно быть, он имеет сообщить мне что-нибудь особенное... Но так как у меня секретов нет, то я попрошу его объясниться громко.

   При этом заявлении, произнесенном самым вызывающим тоном и сопровождавшемся ледяным взором, Балейнье так растерялся, что в первую минуту совершенно не знал, что и отвечать. Несомненно, этот инцидент и последовавшее за ним молчание произвели очень неблагоприятное впечатление на представителя правосудия, который строго взглянул на доктора.

   Мадемуазель де Кардовилль, ожидавшая увидать господина де Монброна, тоже казалась очень удивленной.

  

  

  

   Балейнье, растерявшийся вначале и от неожиданного появления следователя и от необъяснимого поведения Родена, скоро совершенно овладел собою и, обратясь к коллеге-иезуиту, заговорил:

   - Мое желание заставить себя понять без слов объясняется очень просто. Я видел, что господин чиновник не желает прервать молчания, и, уважая его волю, я только хотел выразить знаками изумление по поводу столь неожиданного визита.

   - Я сейчас объясню мадемуазель де Кардовилль мотивы молчания, за которое прошу меня извинить, - отвечал следователь и низко поклонился Адриенне, к которой и продолжал обращаться дальше. - Мне сделано относительно вас, мадемуазель, столь важное заявление, что, войдя сюда, я первым долгом желал собственными глазами убедиться, соответствует ли оно истине: поэтому я и позволил себе так пристально разглядывать вас; могу прибавить одно: что ваш вид, ваше лицо - все это подтверждает, что донесение вполне обоснованно.

   - Могу я узнать, - вежливо, но твердо спросил Балейнье, - с кем я имею честь говорить?

   - Я следователь, милостивый государь, и явился сюда для предварительного дознания по поводу факта, о котором мне доложили...

   - Прошу вас пояснить мне, в чем дело, - спросил, кланяясь, доктор.

   Чиновник, фамилия которого была де Жернанд, человек лет пятидесяти, серьезный, прямой, умел соединять суровость своих обязанностей с приветливой вежливостью.

   - Вас обвиняют, - сказал он, - в совершении очень грубой ошибки... чтобы не сказать больше... Что касается этой ошибки, то я готов скорее допустить, что вы - хотя и светило науки, по общему мнению, - впали в заблуждение при определении болезни, нежели предположить, что вы могли забыть все самое святое в вашей профессии, которая сама по себе является почти что священнослужением.

   - Мне остается только доказать вам, - с некоторой горделивостью заметил Балейнье, - что ни совесть ученого, ни совесть честного человека не заслуживала ни малейшего упрека.

   - Мадемуазель, - спросил Адриенну господин де Жернанд, - правда ли, что вас привезли в этот дом обманом?

   - Позвольте вам заметить, месье, - воскликнул Балейнье, - что подобная постановка вопроса является для меня оскорбительной!

   - Я говорю с мадемуазель де Кардовилль, сударь, - строго заметил господин де Жернанд, - и позвольте мне самому решать - какие вопросы и как задавать.

   Адриенна хотела отвечать утвердительно на предложенный вопрос, но взгляд доктора напомнил ей об опасности, которой она подвергала таким образом Дагобера и Агриколя. Адриенной руководило вовсе не низкое и вульгарное желание мести, но она была возмущена недостойным поведением врагов и считала необходимым сорвать с них личину. Борясь с этими двумя чувствами и желая их как-нибудь примирить, она с достоинством и кротостью обратилась к следователю:

   - Не позволите ли вы мне вам также задать один вопрос?

   - Прошу вас, мадемуазель.

   - Мой ответ на ваш вопрос будет ли считаться формальным обвинением?

   - Я явился сюда, мадемуазель, чтобы прежде всего открыть истину... и скрывать ее вы не должны ни в каком случае.

   - Хорошо, - продолжала Адриенна. - Но предположим, что я, для того чтобы выйти из этого дома, рассказала вам все, на что могу по справедливости пожаловаться... Можно ли будет потом не давать ходу моим жалобам?

   - Вы, конечно, мадемуазель, можете не преследовать никого сами, но правосудие во имя общественного блага должно будет продолжить это дело, если вы его и прекратите.

   - Значит, мне запрещается простить? Разве презрение и забвение того зла, какое мне совершили, недостаточно отомстит за меня?

   - Лично вы можете прощать и забывать, но общество не имеет права оказывать подобного снисхождения, если против одного из его членов плетутся преступные интриги, жертвой которых, как мне кажется, стали вы... Ваша манера выражаться, великодушие ваших чувств, спокойствие и достоинство вашего обращения - все это заставляет меня думать, что мне сообщили истинную правду.

   - Надеюсь, - заметил с возвратившимся хладнокровием доктор Балейнье, - вы мне объясните, что за заявление было вам сделано?

   - Меня предупредили, месье, - строго отвечал следователь, - что мадемуазель де Кардовилль завлечена сюда обманом.

   - Обманом?

   - Да.

   - Это правда, девушка сюда привезена обманом, - отвечал светский иезуит после недолгого молчания.

   - Вы в этом сознаетесь? - спросил его господин де Жернанд.

   - Конечно, я сознаюсь, что должен был прибегнуть к обычному способу, какой приходится обычно употреблять, когда особы, нуждающиеся в нашей помощи, не сознают сами своего бедственного состояния...

   - Но, - возразил следователь, - мне заявили, что мадемуазель де Кардовилль нисколько не нуждалась в вашей помощи.

   - Это вопрос судебной медицины, который только правосудие решить не может, сударь, а который должен быть рассмотрен и обсужден при участии обеих сторон, - заявил Балейнье с вернувшейся к нему уверенностью.

   - Этот вопрос будет рассмотрен самым серьезным образом, можете не сомневаться, тем более что, как говорят, мадемуазель де Кардовилль была в полном рассудке, когда ее здесь заперли.

   - Позвольте же мне узнать: с какой целью, - спросил доктор ироническим тоном и пожимая плечами, - если уж допустить, что моя репутация не ограждает меня от подобных низких и нелепых подозрений?

   - Вы могли действовать в интересах семьи мадемуазель де Кардовилль, составившей против нее заговор из корыстолюбивых интересов.

   - Кто же смел, месье, выдвинуть столь позорное обвинение, - воскликнул доктор Балейнье с горячим негодованием, - на человека, смею сказать, уважаемого всеми? Кто осмелился обвинить честного человека в таком подлом сообщничестве?

   - Я... - холодно ответил Роден.

   - Вы? - воскликнул доктор.

   И, отступив на два шага назад, он остановился, словно пораженный молнией.

   - Обвиняю вас я! - заявил Роден коротко и ясно.

   - Да, сегодня утром этот господин явился ко мне с весьма серьезными доказательствами и просил меня принять участие в деле мадемуазель де Кардовилль, - поддержал Родена следователь, отступая на шаг, чтобы дать возможность Адриенне рассмотреть своего заступника.

   До сих пор имя Родена не было ни разу произнесено, и Адриенна, хотя и слышала нелестные отзывы о секретаре аббата д'Эгриньи, но никогда не видала его лично; поэтому, никак не предполагая, что ее освободителем мог быть он, она с любопытством и благодарностью взглянула на него. Быть может, отталкивающее безобразие Родена, мертвенный цвет его лица, жалкая одежда и внушили бы молодой девушке несколько дней тому назад невольное отвращение, но воспоминание о Горбунье, бледной, уродливой, нищенски одетой девушке, с чудным, благородным сердцем, оказалось благоприятным обстоятельством для иезуита. Адриенна уже не замечала, что он уродлив и грязен, и помнила только, что он стар, беден, по-видимому, и пришел с тем, чтобы ей помочь.

   Как ни хитер и нахально лицемерен ни был доктор Балейнье, он не мог скрыть, несмотря на все свое присутствие духа, до какой степени ошеломил его донос Родена. Он терял теперь голову, вспоминая, что на другой день после заключения Адриенны в больницу неумолимый оклик Родена через дверное окошечко комнаты помешал ему, доктору Балейнье, уступить жалости, испытанной им при виде отчаяния девушки, доведенной до того, что стала сомневаться в собственном рассудке. И вдруг этот самый Роден, беспощадный изверг Роден, преданный подручный отца д'Эгриньи, доносит на доктора и приводит следователя для освобождения Адриенны... тогда как еще накануне отец д'Эгриньи требовал удвоить строгость заточения девушки!.. Светский иезуит решил, что Роден подло предал отца д'Эгриньи, и друзья м-ль де Кардовилль сумели подкупить презренного секретаря. Возбужденный гневом при виде такой, как ему казалось, чудовищной измены, доктор Балейнье прерывающимся от гнева голосом закричал с яростью:

   - Вы имеете наглость меня обвинять!.. вы, который... несколько дней тому назад...

   Затем, сообразив, что, упрекая Родена в сообщничестве, он тем самым выдаст и себя, Балейнье совладал со своим гневом и продолжал только огорченно:

   - Да! Вас-то последнего я счел бы способным на столь низкий донос... это постыдно!

   - А кто же мог лучше меня разоблачить всю эту мерзость? - резко оборвал его Роден. - Разве я не занимал положения, которое позволило мне узнать... к несчастью, слишком поздно... все нити, опутавшие эту девушку и другие жертвы? Что же мне как честному человеку оставалось делать?.. Уведомить следователя и, представив доказательства, привести его сюда... Я так и сделал!

   - Так что, г-н следователь, - продолжал доктор, - мало того, что этот человек обвиняет меня, но он осмеливается обвинять и...

   - Я обвиняю господина аббата д'Эгриньи, - прервал его Роден резким тоном. - Я обвиняю княгиню де Сен-Дизье, я обвиняю и вас, господин доктор, в насильственном задержании и лишении свободы из низких выгод не только мадемуазель де Кардовилль, но и дочерей маршала Симона, запертых здесь рядом, в монастыре. Надеюсь, это ясно?

   - Увы! это истинная правда, - с живостью прибавила Адриенна. - Я видела этих бедных девочек. Они в отчаянии.

   Обвинение Родена, касающееся сирот, стало новым ударом для доктора. Ему стало более чем ясно, что изменник совершенно перешел на сторону врагов... Желая поскорее окончить тяжелую сцену, Балейнье по возможности спокойно, несмотря на мучительное волнение, сказал следователю:

   - Я мог бы, конечно, молчать и с презрением отнестись к подобному доносу в ожидании законного следствия, но, уверенный в своей правоте, я... обращаюсь к самой мадемуазель де Кардовилль... и умоляю ее сказать правду: не говорил ли я ей еще сегодня, что она недалеко от выздоровления и скоро может покинуть лечебницу? Зная ее порядочность, я заклинаю мадемуазель ответить, не говорил ли я это и не были ли мы тогда одни без свидетелей, и если...

   - Позвольте, - дерзко вмешался Роден. - Положим, мадемуазель из великодушия и подтвердит эти слова, но как это будет свидетельствовать в вашу пользу? Абсолютно никак...

   - Как, вы позволяете себе...

   - Я позволяю себе сорвать с вас маску, даже не спросив у вас разрешения... Это очень для вас неудобно, согласен. Но что же вы хотели нам доказать, утверждая, что, находясь наедине с м-ль де Кардовилль, вы говорили с ней как с сумасшедшей? Вот так довод, нечего сказать!

   - Но... - сказал доктор.

   - Но, - продолжал Роден, не давая ему возможности говорить, - совершенно ясно, что, предвидя нечто подобное тому, что сейчас происходит, и чтобы оставить лазейку, вы притворялись при этой бедной девушке, что полностью верите в свою отвратительную ложь. Это могло быть вам полезно в дальнейшем!.. Отстаньте вы с вашими лживыми россказнями: порядочным людям, обладающим здравым смыслом, слушать их не след!

   - Однако! - с гневом прервал его Балейнье.

   - Однако! - продолжал снова Роден, заглушая своим голосом голос доктора. - Разве не правда, что вы оставили себе эту лазейку, чтобы объяснить насильственное задержание врачебной ошибкой? Я это утверждаю... и говорю, что вы рассчитываете оказаться в стороне: "Благодаря, мол, моим заботам молодая особа выздоровела, чего же больше?"

   - Конечно, я это говорю и настаиваю на этом.

   - Вы упорствуете во лжи, потому что доказано, что мадемуазель де Кардовилль не теряла рассудка ни на одну минуту!

   - А я утверждаю, что теряла!

   - А я докажу обратное! - сказал Роден.

   - Вы? каким же образом? - воскликнул доктор.

   - Ну, уж сейчас-то я, конечно, поостерегусь открыть это, - с иронической улыбкой заметил Роден; затем он с негодованием прибавил: - И как вам не совестно, как вы не умрете со стыда, позволяя себе говорить подобные вещи в присутствии самой мадемуазель де Кардовилль? Хоть бы вы ее-то избавили от подобного спора.

   - Месье...

   - Да перестаньте же... постыдитесь, повторяю вам... ведь это отвратительно... отвратительно говорить такие вещи в ее присутствии; отвратительно, если вы говорите правду, и отвратительно, если вы лжете! - с омерзением прибавил Роден.

   - Ваше упорство непонятно! - воскликнул светский иезуит, взбешенный окончательно. - И я нахожу, что г-н следователь доказывает свое пристрастие, позволяя осыпать меня такими грубыми клеветами.

   - Я не только обязан выслушивать противоречивые показания, - строго заметил господин де Жернанд, - но должен еще их требовать для выяснения истины. Из всего, что я видел, например, можно вывести заключение, что мадемуазель де Кардовилль, даже по вашему мнению, настолько психически здорова, что смело может вернуться к себе домой хоть сейчас же.

   - Особых препятствий для этого я не вижу, - заявил доктор, - хотя считаю нужным предупредить, что полное выздоровление еще не наступило, так что я вынужден заранее снять с себя всякую ответственность за будущее.

   - Этого вам бояться нечего, - сказал Роден. - Сомнительно, чтобы мадемуазель де Кардовилль когда-нибудь обратилась к вашим поразительным знаниям.

   - Значит, моего вмешательства не требуется, чтобы сию же минуту открыть двери этого дома для мадемуазель де Кардовилль? - спросил следователь.

   - Мадемуазель свободна, - сказал Балейнье, - совершенно свободна.

   - Что касается насильственного ее задержания под предлогом помешательства... то правосудие уже занялось этим делом, и вас вызовут для допроса...

   - Я вполне спокоен, - отвечал Балейнье, стараясь не утратить выдержки. - Совесть моя чиста.

   - Я очень бы желал, чтоб это было так, - сказал господин де Жернанд. - Как бы важны ни были доказательства, мы всегда хотим, особенно когда речь идет о людях с вашим положением, чтобы обвиняемые оказались невиновными. - Потом, обратясь к Адриенне, он прибавил: - Я очень хорошо понимаю, мадемуазель, как тяжела и неприятна для вас эта сцена... для вашего великодушного и нежного сердца; от вас будет зависеть затем, пожелаете ли вы подать частную жалобу на господина доктора или оставите дело в руках правосудия... Еще одно слово... Этот благородный и честный человек (следователь указал при этом на Родена), взявшийся за вашу защиту так открыто и бескорыстно, сказал мне, что вы, вероятно, не откажетесь принять на себя временно заботу о дочерях господина маршала Симона... которых я сейчас иду освобождать из монастыря, куда их заманили также обманом.

   - Действительно, - отвечала Адриенна, - я уже думала взять дочерей маршала Симона к себе, когда услыхала об их приезде в Париж. Они - мои родственницы, и для меня и обязанность и удовольствие отнестись к ним как к сестрам. Я вам буду вдвойне благодарна, если вы мне их доверите...

   - Я думаю, что лучшего и придумать нельзя! - любезно отвечал господин де Жернанд.

   Затем он обратился к Балейнье:

   - Согласны ли вы, месье, чтобы я привел сюда девиц Симон? Пока мадемуазель де Кардовилль собирается, я схожу за ними, и они уедут отсюда вместе со своей родственницей.

   - Я прошу мадемуазель де Кардовилль считать себя в этом доме полной хозяйкой, - ответил доктор. - Моя карета также к ее услугам.

   - Мне остается только сожалеть, мадемуазель, - сказал следователь, подходя к Адриенне, - что я не был призван к вам до этого дела, которое будет разбираться в суде. Я мог бы, по крайней мере, избавить вас от нескольких лишних дней страдания... Ваше положение было очень тяжелым!

   - От этих дней горя и печали, - с очаровательным достоинством отвечала Адриенна, - у меня останется по крайней мере доброе и трогательное воспоминание о том участии, какое вы мне выказали, месье. Надеюсь, вы позволите мне поблагодарить вас еще у себя в доме... не за справедливость, которую вы проявили относительно меня, а за то сердечное и, смею сказать, даже отеческое отношение ко мне, с каким вы это сделали... Кроме того... - с прелестной улыбкой прибавила Адриенна, - я очень хочу, чтобы вы действительно убедились, что я выздоровела окончательно!

   Господин Жернанд почтительно поклонился.

   В течение этого короткого разговора следователь и Адриенна стояли спиной к Балейнье и Родену, который, пользуясь моментом, быстро сунул в руку доктора записку, которую нацарапал карандашом на бумажке, положенной на дно шляпы. Балейнье, совсем растерявшись от неожиданности, с изумлением смотрел на Родена. Тот сделал ему какой-то особенный знак, проведя большим пальцем две вертикальные полосы по лбу, и затем принял прежний непроницаемый вид. Все это произошло так быстро, что, когда господин де Жернанд обернулся, Роден стоял в нескольких шагах от доктора и смотрел на Адриенну с видом почтительного участия.

   - Позвольте мне вас проводить! - сказал Балейнье, идя впереди следователя, с которым мадемуазель де Кардовилль простилась очень любезно.

   Роден и Адриенна остались одни.

   Проводив господина де Жернанда до дверей дома, Балейнье поспешно развернул записку Родена, содержащую следующие строки:

   "Следователь войдет в монастырь с улицы; бегите через сад и предупредите настоятельницу, чтобы она непременно повиновалась данному мной приказанию относительно девушек. Это исключительно важно".

   Знак, сделанный Роденом, и содержание записки ясно доказывали доктору, для которого сегодняшний день был днем сюрпризов и неожиданностей, что секретарь преподобного отца совсем не был изменником и действовал, как и прежде, к вящему прославлению Господа. Повинуясь приказанию Родена, доктор старался разобраться в его непонятном поведении и объяснить себе, почему Роден навел правосудие на дело, которое желательно бы поскорее замять и которое могло иметь самые неприятные последствия для отца д'Эгриньи, княгини и для него самого, доктора Балейнье.

   Но вернемся к Родену, оставшемуся с Адриенной.

  

  

  

   Едва следователь и доктор успели выйти, как мадемуазель де Кардовилль, сияя от радости, воскликнула, глядя на Родена с уважением и благодарностью:

   - Наконец-то... благодаря вам... я свободна! Свободна! О! я до сих пор не знала, сколько радости, счастья и блаженства в этом дивном слове: свобода!!!

   Грудь молодой девушки волновалась, розовые ноздри расширялись, а пунцовые губы полураскрылись, как будто она с наслаждением вдыхала живительный и чистый воздух.

   - Недолго пробыла я в этом ужасном доме, - продолжала она, - но столько настрадалась за время своего заточения, что даю обет каждый год освобождать нескольких заключенных за долги! Быть может, вам покажется этот обет немного во вкусе средних веков, - прибавила она улыбаясь, - но не одни же расписные стекла да фасон мебели занимать у этой благородной эпохи!.. Итак, вдвойне благодарю вас, месье, потому что считаю вас причастным к мысли об освобождении, родившейся под влиянием той радости, которой я всецело обязана вам. Вы, видимо, тронуты и взволнованы моим счастьем; пусть же эта радость покажет вам, как велика моя признательность, и пусть служит платой за вашу великодушную помощь! - восторженно воскликнула девушка.

   Мадемуазель де Кардовилль ясно видела, как сильно преображалась под влиянием ее слов физиономия Родена. Этот человек, только что выказавший такую твердость, резкость и непреклонность по отношению к Балейнье, теперь под впечатлением нежных и задушевных чувств Адриенны, казалось, совершенно изменился. Его крошечные змеиные глазки, полуприкрытые веками, смотрели на девушку с выражением неописуемого участия... Затем, как бы желая освободиться от новых впечатлений, он заговорил сам с собой:

   - Ну, ну, ладно... без нежностей... время не терпит... моя миссия еще не кончена... нет... нет... еще не кончена... - Потом, обратившись к Адриенне, он продолжал: - После, милая девушка... верьте мне, после... у нас будет время поговорить и о благодарности... Теперь надо говорить о настоящем: оно важнее и для вас и для вашей семьи... Знаете ли вы, что происходит?

   Адриенна с удивлением взглянула на иезуита и спросила:

   - Что же происходит?

   - Знаете ли вы настоящую причину вашего заточения в этом доме?.. Знаете ли, что заставило княгиню и аббата д'Эгриньи действовать подобным образом?

   При этих ненавистных именах лицо мадемуазель де Кардовилль, столь радостное раньше, опечалилось, и она с горечью ответила:

   - Вероятно, ненависть, какую испытывает моя тетка ко мне!

   - Да... ненависть... и желание безнаказанно отобрать у вас громадное состояние...

   - У меня? Каким же образом?

   - Вы, значит, не знали, мадемуазель, как важно было для вас присутствовать 13 февраля на улице св.Франциска для получения наследства?..

   - Числа и подробностей я не знала, сударь, но мне было отчасти известно, из некоторых семейных документов и благодаря одному очень странному случаю, что один из наших предков...

   - Оставил громадную сумму для раздела между его потомками? Не так ли?

   - Да...

   - Но, к несчастью, вы не знали, что наследники должны были в назначенный час собраться 13 февраля: кто не явился, тот лишался своих прав. Понимаете ли теперь, почему вас сюда засадили?

   - О, понимаю! - воскликнула Адриенна. - К ненависти моей тетушки прибавилось еще чувство алчности... Теперь мне все понятно! Дочери генерала Симона, такие же наследницы, как и я, были также заперты, подобно мне...

   - И вы еще, - воскликнул Роден, - не единственные жертвы!

   - Кто же еще?

   - Один молодой индус...

   - Принц Джальма? - с живостью спросила Адриенна.

   - Он чуть было не умер от наркотика... который вы ему дали из-за этого же!

   - Великий Боже! - с ужасом всплеснув руками, воскликнула молодая девушка. - Это ужасно!.. Молодой человек... с таким благородным, великодушным характером, как его мне описывали! Но я послала в замок Кардовилль...

   - Одно доверенное лицо, которое должно было доставить молодого принца в Париж? Я это знаю, дорогая мадемуазель, но этого человека удалили хитростью, и принц попал в руки врагов.

   - Где же он теперь?

   - Я имею на этот счет очень смутные сведения; знаю только, что он в Париже. Но я не теряю надежды его найти и с отеческим жаром примусь за эти поиски, потому что нельзя не полюбить этого королевского сына за его редкие качества! Какое сердце! Ах, какое сердце!! Золотое сердце, чистое, как золото его родины!

   - Его необходимо найти, месье, - с волнением говорила Адриенна. - Употребите для этого все силы, умоляю вас об этом. Ведь он мне родственник... и одинок здесь... без поддержки... без помощи...

   - Конечно, - с сожалением произнес Роден. - Бедный мальчик!.. ведь он почти дитя еще... восемнадцать-девятнадцать лет! Брошенный в Париж, в этот ад... с присущими его юности дикими, горячими, неудержимыми страстями, с его наивностью и доверчивостью! Каким только опасностям он здесь не подвергался!

   - Только бы найти его! - с живостью заметила Адриенна. - Тогда уж мы сумеем его охранить от этих опасностей... До своего заключения сюда, узнав об его приезде, я послала к нему поверенного с предложением услуг от неизвестного друга... Оказывается, что эта безумная затея, которую мне поставили в упрек, была, напротив, очень разумна... теперь я в этом убеждена даже больше, чем раньше. Принц мне родственник... я обязана оказать ему самое щедрое гостеприимство... я хотела его поместить в павильон, который занимала у тетки...

   - А сами-то вы, дорогая мадемуазель?

   - Я сегодня же перееду в дом, который давно уже начала отделывать для себя, когда решила покинуть княгиню и зажить самостоятельно. Итак, месье, если вы уж решились быть добрым гением нашей семьи, то будьте столь же великодушны и к принцу, как ко мне и к сестрам Симон. Умоляю вас, постарайтесь открыть убежище несчастного королевского сына, как вы его называете. Не говорите, что вы действуете от моего имени, - пусть это будет все тот же неизвестный друг, - и отвезите его в мой павильон... чтобы он ни о чем не беспокоился... чтобы он жил, как подобает жить принцу... О нем позаботятся...

   - Так... он будет вести княжеский образ жизни благодаря вашей королевской щедрости!.. Но лучшего применения для своего трогательного сочувствия вы бы и не нашли! Надо только видеть его красивое, задумчивое лицо, чтобы...

   - Вы его видели? - прервала Адриенна.

   - Да, в течение двух часов... и больше мне не нужно было, чтобы понять и оценить его... Очаровательное лицо - зеркало его души...

   - Где же вы его видели?

   - В вашем древнем замке Кардовилль, куда его выкинуло бурей... и где я был... чтобы... - Немного поколебавшись, Роден продолжал, как бы увлеченный искренним порывом: - Эх, Господи! ну да, где я был для совершения позорного... отвратительного дела... приходится сознаваться...

   - Вы в замке Кардовилль и для дурного дела? - с глубоким изумлением воскликнула Адриенна.

   - Увы! Да, милая мадемуазель! - наивно отвечал Роден. - Я должен был, по приказанию аббата д'Эгриньи, поставить вашему бывшему управителю два условия: или быть выгнанным или согласиться на низость... стать шпионом и клеветником... Но этот честный и достойный человек отказался...

   - Но кто же вы такой? - все более и более удивляясь, спросила Адриенна.

   - Я?.. Я Роден... бывший секретарь аббата д'Эгриньи... неважная птица, как видите...

   Совершенно невозможно передать наивный и в то же время смиренный тон иезуита, сопровождавшего свои слова почтительным поклоном.

   При этом открытии Адриенна внезапно сделала шаг назад.

   Она не раз слыхала о Родене как о смиренном секретаре аббата д'Эгриньи, являвшемся в его руках послушным и безучастным инструментом. Кроме того, напомним читателю, что управитель замка Кардовилль в том письме, где он уведомлял ее о Джальме, жаловался молодой девушке на бесчестные и коварные предложения, какие делал ему Роден. Узнав, что человек, игравший такую бесчестную роль, явился теперь ее избавителем, Адриенна невольно почувствовала, что в ней зарождается известное недоверие. Но это неблагоприятное впечатление поколебалось благодаря тому резкому обвинению, с которым Роден выступил против аббата д'Эгриньи в присутствии следователя. Кроме того, иезуит сам осудил себя за поведение в замке Кардовилль и таким образом успел предотвратить упрек, который ему могли сделать.

   Однако все-таки мадемуазель де Кардовилль стала холоднее и сдержаннее в дальнейшей беседе с Роденом, начатой с такой полной свободой, откровенностью и симпатией.

   Роден, конечно, заметил произведенное им впечатление. Иного он и не ждал. Он нисколько не смутился, когда мадемуазель де Кардовилль обратилась к нему и, глядя ему прямо в лицо проницательным взором, сказала:

   - А!.. так вы господин Роден... секретарь господина аббата д'Эгриньи?

   - Скажите - бывший, дорогая мадемуазель, - отвечал иезуит. - Вы очень хорошо понимаете, что я больше ни ногой к аббату... Теперь он для меня самый беспощадный враг... я оказался на улице... Это не важно!.. т.е. что я говорю! Это прекрасно, потому что ценой этого со злодеев сорваны маски и честным людям оказана помощь!

   Эти слова, сказанные очень просто и с большим достоинством, снова возбудили в сердце Адриенны чувство сожаления. Она подумала, что действительно бедный старик прав. Ненависть аббата д'Эгриньи должна быть непримиримой, а Роден не побоялся, однако, отважно разоблачив его козни.

   Но все-таки она продолжала довольно холодно:

   - Но если вы сознавали, как постыдно и коварно предложение, какое вам поручено было сделать управляющему моим замком, то зачем вы согласились его сделать?

   - Зачем!.. зачем!.. - с тягостным нетерпением отвечал Роден. - Ах, Боже мой! Да просто потому, что я был очарован аббатом д'Эгриньи, я всецело находился под влиянием этого поразительно ловкого человека, и человека в то же время исключительно опасного, как я недавно узнал... Он сломил все мои сомнения, убедив меня, что цель оправдывает средства... И надо признаться, что действительно цель, на которую он указывал впереди, была великая и прекрасная... Я жестоко разочаровался... Меня как бы разбудил удар грома!.. Послушайте, милая мадемуазель, - прибавил Роден со смущенным и сконфуженным видом, - не будем больше говорить о злополучной поездке в ваш замок. Хоть я и был слепым орудием других, но мне так же тяжело и стыдно, как если б придумал сам... Меня это крайне огорчает и тяготит. Поговорим лучше о вас, о том, что вас интересует. Душа ведь так же жаждет высоких, благородных мыслей, как грудь жаждет свежего и здорового воздуха.

   Признание Родена в ошибке было сделано так естественно, он, казалось, был так искренно огорчен, что Адриенна, подозрения которой не имели других оснований, почувствовала, что ее недоверие начинает исчезать.

   - Итак, - продолжала она, все еще не сводя глаз с Родена, - вы познакомились с принцем Джальмой в замке Кардовилль?

   - Да... и с этого короткого свидания я почувствовал к нему искреннее расположение, так что доведу дело до конца. Будьте спокойны: ни вы, ни дочери генерала Симона, ни молодой принц не будете больше жертвами отвратительного заговора, который запутал, к несчастью, не только вас...

   - Кому же еще он угрожает?

   - Господину Гарди. Этот честнейший и благороднейший человек, также ваш родственник и сонаследник, был удален из Парижа при помощи самой низкой измены. Наконец, последний наследник, несчастный рабочий, попал в искусно расставленную западню и сидит теперь в долговой тюрьме.

   - Но, скажите мне, - спросила Адриенна, - в чьих же интересах затеян этот заговор действительно настолько отвратительный, что мне страшно?

   - В интересах господина аббата д'Эгриньи! - отвечал Роден.

   - Но каким образом? по какому праву? ведь он же не наследник?

   - Рассказывать вам все это слишком долго, дорогая мадемуазель, вы сами со временем все поймете. Помните только одно, что у вашей семьи нет врага более жестокого, нежели аббат д'Эгриньи.

   - Месье, - сказала Адриенна, подчиняясь последнему подозрению. - Я хочу говорить с вами вполне откровенно. Как заслужила я или чем внушила вам такое ко мне сочувствие, какое вы мне оказываете, распространяя его даже на весь наш род?

   - Господи! милая мадемуазель... - улыбаясь, отвечал Роден. - Если я вам скажу это... вы или посмеетесь надо мной... или ничего не поймете...

   - Пожалуйста, говорите... не сомневайтесь ни во мне, ни в себе.

   - Ну, так я признаюсь, что заинтересовался вами потому, что у вас великодушное сердце, высокий ум, независимый и гордый характер... Раз я предан вам, то и ваши близкие, сами по себе достойные участия, стали мне не безразличны: служить им - это опять-таки служить вам!

   - Но... предположив даже, что я достойна тех лестных похвал, которыми вы меня с излишком награждаете... каким образом вы могли составить себе мнение о моем сердце, уме и... характере?

   - Я вам это сейчас объясню. Но сперва должен сделать признание, которого очень стыжусь... Если бы даже вы не были так богато одарены, то разве те мучения, какие вы перенесли в этом доме, недостаточны, чтобы заслужить сочувствие всякого порядочного человека?

   - Я думаю, да.

   - Значит, этим я мог бы объяснить свое к вам сочувствие. Однако... признаюсь, для меня этого было бы мало... Вы были бы для меня просто мадемуазель де Кардовилль, очень богатая, очень знатная и очень красивая молодая девушка, несчастья которой, несомненно, пробудили бы мою жалость. Однако я сказал бы себе: "Жаль бедную девушку, но что же я, бедный человек, могу сделать? Единственное мое средство к существованию - место секретаря у аббата д'Эгриньи, а начинать нападение приходится прямо с него! Он всемогущ, а я ничтожен. Бороться с ним - значит погубить себя без всякой пользы для этой несчастной". Но, прекрасно зная вас, дорогая мадемуазель, я решился восстать, несмотря на свое ничтожество. Клянусь, я сказал себе: "Нет, тысячу раз нет! Такой дивный ум, такое чудное сердце не будет жертвой отвратительного заговора... Быть может, я буду сломлен в борьбе, но по крайней мере попытаюсь бороться..."

   Невозможно передать, сколько ловкости, силы и чувства вложил Роден в эти слова. Как это случается довольно часто с очень некрасивыми и отталкивающего вида людьми, когда им удается заставить забыть о своем безобразии, само уродство их становится источником сочувствия и сожаления, так что невольно думаешь: "Как жаль, что такой ум и такая душа обитают в таком теле!", и контраст этот трогает и смягчает. Именно так обстояло и с мадемуазель де Кардовилль по отношению к Родену, который настолько же был прост и обходителен с нею, насколько был груб и резок с доктором Балейнье. Одна вещь чрезвычайно занимала любопытство Адриенны: откуда явились у Родена преданность и поклонение, какие, по его словам, она ему внушила?

   - Извините меня за упорное и нескромное любопытство, но я очень хотела бы знать...

   - Как я вас... открыл?.. Ничего не может быть проще... вот все в двух словах: аббат д'Эгриньи видел во мне только пишущую машинку, слепое, немое и тупое орудие...

   - Я считала господина д'Эгриньи проницательнее!

   - И вы были правы!.. это человек необыкновенно прозорливый... Но я его обманывал... выказывая себя более чем простаком... Не думайте обо мне, что я человек лживый... Нет... но я горд... да, горд по-своему, и моя гордость заключается в том, что я никогда не хочу казаться выше своего положения, как бы подчиненно оно ни было. И знаете почему? Потому что я тогда не страдаю от надменности своих начальников: я утешаю себя мыслью, что они не знают, чего я стою, значит, они унижают не меня лично, а то смиренное звание, в каком я нахожусь... Этим я выигрываю вдвойне: во-первых, мое самолюбие не страдает... а затем я не чувствую ни к кому злобы!

   - Я понимаю такую гордость, - заметила Адриенна, все более и более поражаясь оригинальному складу ума Родена.

   - Но вернемся к вашим делам милая мадемуазель. Накануне 13 февраля господин аббат д'Эгриньи подал мне стенограмму документа и сказал: "Перепишите этот допрос и прибавьте, что бумага служит доказательством правильности решения семейного совета и указывает, так же как и донесение доктора Балейнье, что умственное состояние мадемуазель де Кардовилль внушает чрезвычайно серьезные опасения, и ее необходимо посадить в больницу для умалишенных".

   - Да, - с горечью заметила Адриенна. - Речь шла, вероятно, о моем долгом разговоре с теткой, который был записан втайне от меня.

   - Оставшись с этой бумагой в руках, я начал ее переписывать... Прочитав строк десять, я остановился, пораженный... не зная, сплю я или бодрствую... Как! помешана? Она-то помешана?.. мадемуазель д