Сю Эжен - Агасфер. Том 2

е идеал и олицетворился в ком-нибудь, взгляды Адриенны на независимость и достоинство, которые женщина, по ее мнению, должна была сохранять по отношению к мужчине, были своеобразны, но и вполне справедливы, необыкновенны, хотя и совершенно разумны, она так неумолимо решилась не делать тут никаких уступок, что боялась, согласится ли на такие небывалые условия союза тот человек, на котором она остановит выбор. Окидывая взглядом всех возможных знакомых претендентов на ее руку, она невольно соглашалась, что картина, изображавшая женихов, с горькой иронией и красноречивой насмешливостью нарисованная Роденом, была вполне правдива. При этом она не без гордости припомнила, как этот человек без всякой лести поощрял ее следовать великому, прекрасному и великодушному плану.

   По течению или прихоти мыслей Адриенна вспомнила вдруг о Джальме. Оказывая королевское гостеприимство своему царственному родственнику, Адриенна вовсе не смотрела на молодого принца как на героя своего будущего. Она не без основания полагала, что полудикий юноша обладает неукротимыми или, лучше сказать, еще неукротившимися страстями и, брошенный в утонченную цивилизованную среду, неминуемо обречен стать жертвой многих жестоких испытаний, многих пылких перемен. Не имея в характере ничего деспотического, мадемуазель де Кардовилль вовсе не стремилась цивилизовать молодого дикаря. Поэтому, несмотря на интерес, или, вернее, в силу интереса к молодому индусу, она твердо решила познакомиться с ним не ранее как через два-три месяца, сказав себе, что не будет принимать его, если бы случай даже открыл Джальме их родство. Таким образом, она желала не столько испытать его, сколько предоставить свободу действий и поступков, чтобы принц успел перегореть первым огнем хороших или дурных страстей. Не желая все же оставить его совершенно беззащитным среди опасностей парижской жизни, она просила графа де Монброн ввести Джальму в лучшее общество Парижа и не оставить его советами опытного светского человека.

   Граф де Монброн с большим удовольствием взялся исполнить поручение Адриенны. Ему самому было интересно представить в свете молодого королевского тигра и столкнуть с элегантнейшими женщинами и золотой молодежью Парижа. Он готов был поручиться чем угодно за успехи молодого протеже.

   - Что касается меня, - предупредила с обычной откровенностью Адриенна, - мое решение непоколебимо. Вы сами говорите, какой сильный эффект произведет появление в свете принца Джальмы, девятнадцатилетнего индуса редкой красоты, гордого и дикого, как молодой лев; вы сами прибавили, что это ново и необычайно. Мне просто за него становится страшно, когда я подумаю, какому преследованию подвергнется юноша со стороны кокеток, желающих его цивилизовать. Ну, а я не хочу соперничать со всеми этими красавицами, безбоязненно решающимися попасть в когти молодого тигра. Я им интересуюсь как родственником, как красивым, храбрым юношей, но больше потому, что он не следует отвратительной европейской моде! Однако как ни редки эти качества, их все-таки недостаточно, чтобы я изменила своему намерению. Кроме того, мой новый друг, добрый старый философ, дал мне совет, который и вы одобрили, дорогой граф, хотя вы совсем не философ, а именно: несколько времени принимать, а не выезжать самой. Благодаря этому я до поры до времени избегну встречи с моим царственным родственником и смогу сделать строгий выбор знакомых в обществе. Я убеждена, что, так как мой дом будет хорошо поставлен, а положение мое достаточно необычно, у меня будет наплыв любопытных обоего пола, из которых каждый будет надеяться проникнуть в какую-нибудь тайну. Я уверена, что это меня очень позабавит.

   И на вопрос графа, долго ли продолжится изгнание индийского тигра, Адриенна отвечала:

   - Принимая почти всех из того общества, куда вы его введете, я услышу о нем массу различных суждений, и это будет очень любопытно. Если некоторые мужчины будут его хвалить, а женщины - сильно порицать, я буду довольна... Словом, составляя мнение по этим рассказам, отделяя истину от вымысла, - доверьтесь моему благоразумию, - я сокращу или продолжу срок, как вы говорите, изгнания.

   Таково было решение мадемуазель де Кардовилль относительно Джальмы в тот самый день, когда ей пришлось очутиться с Флориной в доме, где жил принц. Она совсем не хотела видеть его раньше, чем через несколько месяцев.

   Долго раздумывая о судьбе и надеждах своего сердца, Адриенна впала в глубокую задумчивость. Очаровательное создание, полное жизни, силы и молодости, она вздохнула, закинула за голову прелестные руки и несколько минут лежала, казалось, совершенно разбитая и обессиленная... Неподвижная под легкой белой тканью покрывала, Адриенна была похожа на чудную статую, засыпанную легким слоем снега... Но вот внезапно молодая девушка села на кровати, провела рукой по лбу и быстро дернула сонетку. При первом серебристом звуке колокольчика обе двери отворились. Жоржетта появилась на пороге туалетной комнаты, откуда с веселым лаем выскочила Резвушка, маленькая черная с рыжим собачка в золотом ошейнике.

   Геба стояла в дверях ванной комнаты. Внутри этой комнаты, освещенной сверху, виднелась на зеленом с золотом ковре из мягкой кордуанской кожи громадная хрустальная ванна в форме удлиненной раковины. Единственные три спайки этого смелого шедевра исчезали под изящными изгибами высоких тростников, вычеканенных из серебра, которые тянулись вверх от широкого - тоже из чеканного серебра - постамента ванны, изображавшего детей и дельфинов, играющих среди настоящих коралловых ветвей и лазурных раковин. Ничто не могло больше радовать взор, чем эти пурпурные ветви и голубые раковины на матовом дне, инкрустированном серебром. Из ванны от душистой, теплой воды вился легкий ароматный пар, ворвавшийся легким туманом и в спальню.

   При виде изящной, кокетливо одетой Гебы, державшей в обнаженных пухлых руках длинный пеньюар, Адриенна спросила:

   - А где же Флорина, дитя мое?

   - Часа два тому назад ее вызвали по спешному делу, и она еще не возвращалась.

   - Кто же ее вызвал?

   - Молодая особа, служащая у вас секретарем... Она выходила сегодня очень рано и, вернувшись, позвала к себе Флорину, и та все еще у нее.

   - Вероятно, отсутствие это связано с каким-нибудь спешным делом у моего ангельского министра пособий и милостыни! - сказала, улыбаясь, Адриенна, подумав о Горбунье.

   Она сделала знак Гебе подойти к кровати.

   Часа через два, окончив свой туалет, по обыкновению на редкость изящный, Адриенна отослала прислужниц и попросила к себе Горбунью.

   Молодая швея стремительно вошла в комнату. Ее лицо было расстроено и бледно, и она дрожащим голосом сказала Адриенне:

   - Ах, мадемуазель Адриенна... предчувствия меня не обманули... вам изменяют...

   - Какие предчувствия, дитя мое? - спросила с удивлением м-ль де Кардовилль. - Кто мне изменяет?

   - Господин Роден!.. - отвечала Горбунья.

  

  

  

   Услыхав это обвинение, Адриенна с еще большим удивлением взглянула на Горбунью.

   Прежде чем описывать эту сцену, мы должны сказать, что Горбунья рассталась со своим бедным нарядом и была одета в черное платье, очень простое, но сшитое с большим вкусом. Грустный цвет платья, казалось, говорил об отказе Горбуньи от человеческой суетности, о вечном трауре ее сердца и суровых обязанностях, которые она на себя приняла, предавшись заботе об обездоленных. Белый отложной воротничок и маленький газовый чепчик с серыми лентами оживляли этот туалет. Ее прелестные каштановые волосы обрамляли задумчивое лицо с кроткими голубыми глазами, а длинные, гибкие руки, предохраняемые теперь от холода перчатками, отличались-почти прозрачной белизной вместо прежней синевы.

   Взволнованное лицо Горбуньи выражало живейшую тревогу. Мадемуазель де Кардовилль воскликнула в крайнем изумлении:

   - Что вы говорите?

   - Господин Роден вам изменяет, мадемуазель!

   - Он... это невозможно!

   - О! меня не обманули предчувствия!

   - Ваши предчувствия?

   - Да! В первый раз, когда я увидала г-на Родена, я невольно испугалась... мое сердце болезненно сжалось... и я почувствовала страх... страх за вас, мадемуазель!

   - За меня? - сказала Адриенна. - Почему же вы не боялись за себя, мой бедный друг?

   - Не знаю... это был какой-то непобедимый страх, и я не могла от него отделаться, несмотря на расположение, выказанное господином Роденом моей сестре... Он меня все еще пугал!

   - Странно... Я лучше, чем кто-либо другой, могу понять инстинктивное чувство симпатии или отвращения... Но в данном случае... Наконец... - сказала Адриенна, подумав, - оставим это... Скажите мне, каким образом сегодня ваши подозрения перешли в уверенность?

   - Вчера я пошла отнести моей сестре Сефизе пособие, доставленное Роденом от какой-то сострадательной особы... Не застав Сефизы у подруги, у которой она живет... я просила привратницу предупредить сестру, что приду к ней сегодня утром... что я и сделала... Извините меня за некоторые подробности... они необходимы...

   - Говорите, говорите, друг мой!

   - Молодая девушка, приютившая у себя мою сестру, - продолжала смущенно Горбунья, опустив глаза и краснея, - ведет... не совсем правильную... жизнь. Один из постоянных участников ее развлечений, по имени господин Дюмулен, сообщил ей настоящее имя господина Родена, которого в том доме все знали как господина Шарлеманя.

   - Да ведь он говорил мне об этом еще у Балейнье... а потом он даже объяснил, почему ему необходимо иметь такую скромную квартирку в отдаленной местности... и я могла только похвалить его за это.

   - Ну, так вчера у господина Родена был аббат д'Эгриньи.

   - Аббат д'Эгриньи! - воскликнула Адриенна.

   - Да... и он пробыл два часа взаперти с Роденом.

   - Дитя мое... вас обманули!

   - Вот что я узнала, сударыня. Аббат приехал утром, но не застал Родена дома. Тогда он оставил привратнице записку, где написал: "Я буду через два часа". Молодая девушка, о которой я говорила, увидела эту записку, и так как все, что касается господина Родена, окружено какой-то таинственностью, то она решилась из любопытства дождаться у привратницы приезда аббата д'Эгриньи. И действительно, два часа спустя он вернулся и застал господина Родена у себя.

   - Нет, нет, - повторяла с дрожью Адриенна. - Это невозможно... тут вышла какая-то ошибка!

   - Не думаю. Зная, как важно это сообщение, я попросила эту молодую особу описать мне наружность аббата д'Эгриньи.

   - Ну, и что же?

   - Она мне его описала так: человек лет сорока, высокий, стройный, одетый просто, но изящно. С очень проницательными серыми глазами и густыми бровями; волосы у него темные, лицо бритое и очень решительные манеры.

   - Правда! - сказала Адриенна, не имея сил поверить тому, что слышит. - Это вполне точное описание.

   - Желая собрать как можно больше сведений, - продолжала Горбунья, - я спросила привратницу, не казались ли Роден и аббат д'Эгриньи поссорившимися, когда они выходили из дома. Она отвечала, что нет и что, прощаясь на пороге, аббат сказал: "Завтра... я вам напишу... решено".

   - Что же это - сон или нет? Боже мой! - воскликнула Адриенна, охватив голову обеими руками. - Я не могу сомневаться в ваших словах, мой бедный друг, но подумайте: ведь в этот дом вас послал сам Роден, чтобы снести пособие вашей сестре. Значит, он мог предположить, что вы узнаете о тайных свиданиях с аббатом. Признайтесь, ведь для предателя он поступил очень неловко!

   - Я подумала об этом! Но встреча этих людей показалась мне столь опасной для вас, что я вернулась в сильном страхе.

   Люди исключительной порядочности с трудом верят в возможность измены. Чем она чернее, тем сильнее их сомнения. Характер Адриенны был именно таков. Кроме того, одним из качеств ее ума была строгая прямота. Поэтому, хотя рассказ Горбуньи произвел на нее сильное впечатление, она все-таки сказала:

   - Полноте, друг мой, не будем пугаться заранее, не станем торопиться предполагать дурное. Поищем вместе объяснение: припомним все, что было. Роден открыл мне двери больницы доктора Балейнье; он в моем присутствии принес жалобу на господина д'Эгриньи; он добился угрозами от настоятельницы монастыря освобождения дочерей маршала Симона; он открыл, куда спрятали принца Джальму; он выполнил все мои желания относительно него; вчера еще он дал мне множество дельных советов; ведь все это правда... не так ли?

   - Да, мадемуазель!

   - Теперь представим себе худшее: что у Родена кроется задняя мысль получить хорошее вознаграждение... Но ведь до сих пор он проявлял полное бескорыстие?

   - И это правда! - отвечала бедная Горбунья, уступая, подобно Адриенне, очевидности совершившихся фактов.

   - Теперь рассмотрим возможность измены. Соединиться с аббатом д'Эгриньи, чтобы предать меня? Но каким образом меня предать? В чем мне изменить? Чего я могу бояться? Напротив, ведь это аббату и княгине придется предстать перед правосудием за причиненное мне зло! Не так ли?

   - Но как же объяснить тогда эту встречу двух людей, которые должны питать друг к другу только ненависть и отвращение?.. Не кроются ли тут какие-то коварные замыслы?.. И потом, не одна я так думаю...

   - Как?

   - Сегодня утром, когда я вернулась, я была настолько взволнована, что Флорина спросила меня о причине моего смущения. Зная, как предана вам эта девушка...

   - Нельзя быть более преданной!

   - Я решилась с ней поделиться. Я считала необходимым сообщить вам об этом поскорее и обратилась к Флорине. Она, кажется, еще больше меня испугалась свидания Йодена с аббатом. Но, немного подумав, она сказала: "Будить мадемуазель Адриенну совершенно лишнее. Два-три часа ничего не значат, а я, быть может, за это время успею узнать что-нибудь новое. Мне пришла в голову мысль, которую считаю очень дельной... извинитесь за меня перед мадемуазель... я скоро вернусь". Затем она послала за каретой и уехала...

   - Флорина - прекрасная девушка, - сказала мадемуазель де Кардовилль, улыбаясь, так как почти совершенно успокоилась. - Но я думаю, что доброе сердце и усердие завели ее, как и вас, на ложный путь, мой бедный друг! Знаете, мы с вами обе легкомысленны! Мы не подумали об одной вещи, которая должна была нас разом успокоить...

   - О чем же мы забыли?

   - Да о том, что аббат д'Эгриньи теперь очень боится Родена; мудрено ли, что он его разыскал, чтобы просить пощады. Не правда ли, вот вполне удовлетворительное и единственное разумное объяснение этому свиданию?

   - Может быть! - сказала Горбунья, подумав. - Да... это весьма вероятно!.. - Но затем, как бы уступая внутреннему убеждению, более сильному, чем всякое разумное объяснение, она воскликнула:

   - А между тем... нет!.. нет!.. Поверьте мне, вас обманывают! Я это чувствую... Казалось бы, все против того, что я утверждаю... а все же я убеждена, что мои предчувствия верны... Они слишком сильны, чтобы я могла обманываться... А кроме того, разве вы сами не проникаете в тайные изгибы моего сердца, разве я, в свою очередь, не могу угадать, что вам угрожает великая опасность?

   - Что вы хотите этим сказать? что именно я угадала? - спросила невольно тронутая мадемуазель де Кардовиль, поразившись убежденному и встревоженному тону Горбуньи, которая продолжала:

   - Что вы угадали? Увы! вы угадали, что такое бедное создание, как я, обреченное на обособленную жизнь, должно страдать болезненной щепетильностью; и вы меня поняли. Вы должны же, наконец, узнать, что если я до сих пор молчала, то не потому, что не понимала, чем вам обязана. Кто вам мог внушить, что единственная для меня возможность принять, не краснея, ваши благодеяния заключалась именно в тех обязанностях, какие вы мне поручили? Кто вам сказал, что мой отказ занять в вашем обществе, за вашим столом положение равной вам подруги, - чем вы хотели в моем лице вознаградить трудолюбие, покорность судьбе и честность, - истекал не из ложной скромности бедной работницы, а из сознания несчастного уродства, которое сделало бы смешным мое положение? Кто растолковал вам, что, не будь этого, я бы с благодарностью и гордостью приняла это предложение во имя моих сестер из народа? А что вы это знали, мне доказывают те трогательные слова, какими вы ответили на мой отказ: "Я вас понимаю: вы отказываетесь не из ложной скромности; я уважаю и люблю то чувство собственного достоинства, которое вынуждает вас так поступить". Кто вам шепнул, что я рада буду иметь свой маленький уголок среди великолепия вашего дома, великолепия, слишком для меня ослепительного? - с горячностью продолжала Горбунья. - Кто вам это подсказал при выборе для меня помещения, все-таки слишком роскошного? Кто, наконец, мог вам передать, что хотя я и не завидую вашим изящным прислужницам, - напротив, я успела уже их полюбить за любовь к вам, - но что мне будет неловко в их присутствии именно поскольку слишком невыгодно сравнение между нами? Никто, конечно, а между тем вы всегда их удаляете, когда зовете меня?.. Да... Кто мог, наконец, открыть те тягостные и тайные чувства, какие мне внушает мое особое положение? Кто вам все это открыл и подсказал? Конечно, тот, кто в своей великой благости, создавая миры, в то же время отечески печется о самом крошечном насекомом, копошащемся в траве... И вы думаете, что сердце, обязанное вам за все это, не может почуять опасность, грозящую его благодетельнице?.. Нет, нет... Одни обладают даром предвидеть опасность, угрожающую им лично, а другие еще счастливее: они предвидят опасность, угрожающую их близким, и могут предупредить их... Бог наделил меня таким инстинктом!.. Вам изменяют... верьте мне... вам изменяют!

   Горбунья, с оживленным взором, покраснев от волнения, произнесла последние слова так убедительно, сопроводив их столь выразительным жестом, что мадемуазель де Кардовиль, уже поколебленная в своих убеждениях, начала разделять ее опасения. Кроме того, хотя Адриенна и раньше могла оценить замечательный ум и образованность этой девушки из народа, до сих пор ей ни разу не пришлось слышать, чтобы Горбунья говорила так убедительно и с тем трогательным красноречием, источник которого кроется в одном из самых благородных чувств. Это обстоятельство усиливало впечатление от слов Горбуньи. Адриенна хотела отвечать, но в эту самую минуту кто-то постучал, и в комнату вошла Флорина.

   Заметив, что камеристка встревожена, мадемуазель де Кардовилль поспешно обратилась к ней:

   - Ну что, Флорина? что нового?.. где ты была?

   - Во дворце Сен-Дизье, мадемуазель!

   - Зачем ты туда ходила? - с удивлением спросила Адриенна.

   - Сегодня утром мадемуазель (Флорина указала при этом на Горбунью) доверила мне свои сомнения и тревоги... я их вполне разделяю. Посещение Родена аббатом д'Эгриньи показалось мне очень важным событием; я подумала, что, если Роден, в свою очередь, мог быть на этих днях у княгини де Сен-Дизье, тогда измена его несомненна.

   - Конечно! - заметила Адриенна с беспокойством. - Ну, и что же?

   - Я пришла под предлогом взять оставшиеся в павильоне вещи, а так как ключи от него у госпожи Гривуа, то у меня было основание зайти и в дом.

   - Дальше, Флорина, дальше!..

   - Я постаралась разговорить госпожу Гривуа насчет Родена, но мне это не удалось...

   - Она вас остерегалась, - сказала Горбунья. - Этого следовало ожидать.

   - Я ее спросила, не приходил ли на днях господин Роден, но она отвечала так уклончиво, что я потеряла всякую надежду что-нибудь узнать, - продолжала Флорина. - И чтобы мое посещение не возбудило подозрений, я от госпожи Гривуа действительно прошла в павильон. Представьте же себе, мадемуазель, на повороте аллеи я увидала самого господина Родена, спешившего к маленькой калитке, чтобы незаметно уйти.

   - Слышите... мадемуазель! - с умоляющим видом воскликнула Горбунья. - Согласитесь хоть с очевидностью!

   - Он! у княгини! - воскликнула мадемуазель де Кардовилль, глаза которой, обычно кроткие, загорелись огнем негодования. Взволнованным голосом она прибавила: - Дальше, Флорина!

   - При виде Родена я остановилась, - продолжала Флорина, - и, повернувшись назад, скорее побежала в вестибюль павильона, выходящий окнами на калитку. Не поднимая занавесок, я открыла одно из окон и увидала фиакр, который ожидал Родена, так как несколько минут спустя Роден сел в него, сказав кучеру: "Улица Бланш, N39".

   - Адрес принца! - воскликнула Адриенна.

   - Да, мадемуазель.

   - Действительно, Роден намеревался посетить его сегодня, - задумчиво проговорила молодая девушка.

   - Вне всякого сомнения, он изменяет и вам и принцу, который еще легче сделается его жертвой!

   - Какая низость... какая низость! - воскликнула мадемуазель де Кардовилль, вскочив с места с искаженным от горького негодования лицом. - Такая измена!.. Боже! кому же после этого верить!.. Потеряешь даже веру в себя!

   - Это ужасно, мадемуазель... не так ли? - сказала Горбунья дрожа.

   - Зачем тогда он спас меня и моих родственников, зачем донес на аббата? - продолжала Адриенна. - Просто с ума сойти можно... какая-то бездна под ногами... Что же может быть страшнее сомнения!

   - Возвращаясь, - оказала Флорина, растроганно глядя на свою госпожу, - я напала на мысль, которая даст вам возможность, мадемуазель, убедиться... в том, что все это значит... Но только нельзя терять ни минуты!..

   - Что ты хочешь этим сказать? - спросила Адриенна.

   - Роден будет с принцем наедине? - сказала Флорина.

   - Без сомнения!

   - Принц, конечно, примет Родена в маленьком салоне, рядом с теплицей. Он всегда сидит там.

   - Ну, что же дальше?

   - В эту теплицу, устройством которой я занималась по вашему приказанию, есть ход из переулка, для того чтобы садовник, убирая ее по утрам, не проходил через комнаты; окончив свою работу, он днем больше уже не возвращается.

   - К чему ты клонишь? Какой у тебя план? - спрашивала Адриенна, все более и более удивляясь.

   - Растения расположены так, что если даже штора на стеклянной двери не опущена, то, кажется, можно приблизиться настолько, что из комнаты ничего не будет видно. Между тем как из теплицы можно будет и видеть и слышать... Я всегда проходила последнее время, присматривая за отделкой дома, через эту теплицу... Один ключ от нее у садовника, а другой - у меня... По счастью, я его еще не отдала... Через час, таким образом, вы можете удостовериться, как держаться с Роденом... если он изменяет принцу... то изменяет к вам!

   - Что ты говоришь? - воскликнула мадемуазель де Кардовилль.

   - Я говорю, что, если вам угодно, мы поедем сейчас к дому принца... я пройду через калитку в теплицу и, если возможно, вернусь за вами и проведу вас туда.

   - Это называется шпионить! - с гордостью заметила мадемуазель де Кардовилль, прерывая Флорину. - И как это могло прийти вам в голову...

   - Простите, мадемуазель! - сказала сконфуженная и огорченная девушка. - Мне казалось, что это единственный способ удостовериться в измене...

   - И для этого решиться подслушивать!.. Никогда!

   - Мадемуазель, - начала ничего не говорившая до той поры Горбунья. - Позвольте мне вам сказать, что Флорина права... Этот способ очень тяжел и неприятен... но единственно возможный для того, чтобы составить себе раз и навсегда верное мнение о Родене... Ведь наружность часто бывает обманчива. Я первая начала обвинять Родена, мои предчувствия мне кажутся совершенно верными... но я никогда бы себе не простила, если я его обвиняю напрасно!.. Конечно... подслушивать... играть роль шпиона тяжело... но если... - сдержав страшным усилием воли слезы стыда, заволакивавшие ей глаза, Горбунья продолжала, - если это нужно для вашего спасения... потому что если вам изменяют... то будущее ужасно... я... я пойду вместо вас... и буду...

   - Ни слова больше! - прервала ее Адриенна. - Прошу вас, ни слова!.. Чтобы я заставила вас... делать для меня... то, что мне самой кажется унизительным!.. Никогда!.. - Затем, обратясь к Флорине, она прибавила: - Попроси господина де Бонневиля распорядиться, чтобы сейчас же подали карету.

   - Вы согласны! - воскликнула с восторгом Флорина, не скрывая радостных слез, навернувшихся ей на глаза.

   - Да... согласна! - взволнованно ответила Адриенна. - Если это война... то война будет жестокая!.. Надо к ней приготовиться... Было бы слабостью и глупостью не принять мер предосторожности! Конечно, мне противно будет делать это и очень тяжело... но таков единственный способ удостовериться и предохранить себя, быть может, от серьезной опасности... Кроме того... возможно, что беседа Родена с принцем... будет для меня вдвойне решающей... я буду знать, верить ли мне господину Родену или беспощадно ненавидеть его!.. Скорее, Флорина... дай мне одеться... ты едешь со мной... А вы, друг мой, ждите меня здесь, - прибавила она, обращаясь к Горбунье.

   Через полчаса после этого разговора карета Адриенны остановилась, как мы уже знаем, у ворот сада на улице Бланш.

   Флорина вошла в теплицу и быстро вернулась к своей госпоже.

   - Штора опущена, и Роден только что вошел к принцу, - сказала она.

   Итак, мадемуазель де Кардовилль невидимо присутствовала при сцене, которая происходила между Роденом и Джальмой.

  

  

  

   За несколько минут до прибытия Адриенны в теплицу Феринджи ввел Родена к принцу, который под влиянием страстного возбуждения, в какое привели его слова метиса, казалось, не заметил появления иезуита.

   Изумленный возбужденным состоянием, ясно отражавшимся на лице молодого человека, Роден знаком спросил Феринджи, что это значит. Душитель быстро указал ему на голову, потом на сердце, а затем на пылающий очаг. Это символическое указание должно было изображать, что сердце и голова Джальмы в огне. Несомненно, иезуит понял пантомиму, потому что почти незаметная улыбка пробежала по его бледным губам. Затем он громко сказал метису:

   - Я желаю говорить с принцем наедине... опустите штору и проследите, чтобы никто нам не помешал.

   Феринджи поклонился, подошел к стеклянной двери, задвинул ее с помощью пружины в стену и опустил занавес. Поклонившись еще раз, метис вышел из салона. Спустя некоторое время после его ухода мадемуазель де Кардовилль и Флорина появились в теплице, которая отделялась теперь от комнаты, где находился Джальма, только прозрачной белой шелковой шторой, расшитой узором с крупными разноцветными птицами.

   Шум затворявшейся за Феринджи двери, казалось, привел молодого индуса в себя.

   Его черты, хотя еще и оживленные, приняли обычное выражение кроткого спокойствия: он провел рукой по лицу, огляделся кругом, точно пробудившись от сна, и, увидав Родена, с легким замешательством и почтением подошел к нему, назвав его по обычаю своей родины отцом. Так там поступают со старшими.

   - Извините... отец мой...

   И, желая оказать ему особое почтение, как принято на Востоке, молодой принц хотел поцеловать его руку. Иезуит уклонился от этой чести, отступив в сторону.

   - В чем вы извиняетесь, милый принц? - спросил он юношу.

   - Я мечтал, когда вы вошли... я не сразу вас приветствовал... еще раз простите меня, отец мой...

   - Еще и еще раз извиняю вас. Нам надо побеседовать... садитесь на диван... и, если желаете, берите вашу трубку...

   Но Джальма не последовал приглашению и, несмотря на настояния старика с добрым сердцем, как он называл иезуита, почтительно сел в кресло.

   - Право, меня огорчают ваши церемонии, принц, - сказал Роден. - Вы здесь у себя, в вашей Индии... т.е. мы желали бы, чтобы вы так себя чувствовали...

   - Многое напоминает мне здесь о моей родине, - серьезным и нежным голосом сказал Джальма. - Ваша доброта напоминает мне моего отца... и того, кто заменил мне его потом... - прибавил индус, думая о генерале Симоне, о возвращении которого в Париж его, конечно, не уведомили.

   После минутного молчания он заговорил самым задушевным голосом, протягивая Родену руку:

   - Наконец вы здесь... я очень счастлив...

   - Я понимаю вашу радость, милый принц: ведь я явился, чтобы открыть вашу клетку... выпустить вас из тюрьмы... Поверьте, что, подвергая вас временному заточению, я действовал в ваших интересах!

   - Завтра... я могу выйти?

   - Хоть сегодня, дорогой принц!

   Молодой индус после нескольких минут размышления спросил:

   - Несомненно, у меня есть друзья... если я живу в этом дворце, который не принадлежит мне?

   - Да... у вас есть друзья... превосходные друзья.

   При этих словах Родена Джальма, казалось, стал еще красивее. Самые благородные чувства выразились теперь на его подвижном, очаровательном лице, большие черные глаза подернулись слезой. Помолчав немного, он встал и растроганным голосом вымолвил:

   - Пойдемте.

   - Куда? - с изумлением спросил иезуит.

   - Благодарить моих друзей... я ждал три дня... это долго...

   - Позвольте, позвольте, дорогой принц, мне многое надо вам сообщить по этому поводу; прошу вас, сядьте...

   Джальма послушно опустился в кресло.

   Роден продолжал:

   - Да... у вас есть друзья... или, лучше сказать, есть друг... Друзья - это уже редкость!

   - А вы?

   - Правильно... Значит, у вас есть два друга, дорогой принц... Один... это я, меня вы знаете... а другой... другого вы не знаете, и он желает... остаться неизвестным...

   - Почему?

   - Почему? - ответил с легким замешательством Роден. - Потому что счастье доказать вам свою дружбу... он покупает ценой тайны.

   - Зачем же скрываться, когда делаешь добро?

   - Иногда для того, чтобы скрыть добро, которое делаешь!

   - Я пользуюсь благодеяниями этой дружбы, зачем же скрываться от меня?

   Эти повторяемые зачем, казалось, сбивали с толку Родена, который, однако, продолжал:

   - Я говорю, дорогой принц, что ваш тайный друг быть может, опасается за свое спокойствие, если будет открыт...

   - То есть... если будет открыто, что он мой друг?

   - Именно так, милый принц.

   Лицо Джальмы изменилось: на нем появилось выражение грустного достоинства. Он гордо поднял голову и властным, серьезным голосом сказал:

   - Если этот друг скрывается, то... или он меня стыдится... или я должен стыдиться его... Я не могу пользоваться гостеприимством людей, которые считают меня недостойным их или которые недостойны меня... я ухожу из этого дома...

   Говоря это, Джальма так решительно встал с места, что Роден воскликнул:

   - Да выслушайте же меня, милый принц... Позвольте заметить, вы слишком стремительны и слишком щепетильны... Хотя мы и старались напомнить вам вашу родину, но не забывайте, что мы все-таки в центре Европы, в центре Франции... в Париже... Это должно отчасти изменить ваши взгляды... умоляю вас... выслушайте меня.

   Джальма, несмотря на полное незнание некоторых общественных условностей, был слишком умен и прямодушен, чтобы не внять разумным доводам... Когда они ему казались действительно разумными. Слова Родена его успокоили... С наивной скромностью, какою в большинстве случаев одарены сильные и великодушные натуры, он кротко заметил:

   - Отец мой, вы правы... я не на родине... Здесь... обычаи иные... я подумаю...

   Несмотря на лукавство и хитрость, Роден оказывался сбитым с толку дикой натурой и непредсказуемостью мыслей индуса. Так и теперь он не знал, что делать, видя глубокую задумчивость, в какую впал Джальма. Наконец, тот заговорил спокойно, но в то же время решительно:

   - Я вас послушался, отец мой, и все обдумал.

   - Что же вы решили, дорогой принц?

   - Нигде, ни в какой части света, ни под каким предлогом честный человек, испытывающий дружеские чувства к другому человеку, не станет скрывать дружбы.

   - А если опасно открыть эту дружбу? - спросил иезуит, которого начинал тревожить оборот, принимаемый разговором.

   Джальма взглянул на иезуита с презрительным недоумением и ничего не ответил.

   - Я понимаю ваше молчание: человек мужественный должен пренебрегать опасностью; но если эта опасность угрожает вам, а не ему, разве в этом случае с его стороны желание сохранить тайну не является не только простительным, но даже похвальным?

   - Я ничего не приму от друга, который считает меня способным отказаться от него из чувства низости!

   - Но выслушайте же меня...

   - Прощайте, отец мой!

   - Поразмыслите...

   - Я все сказал... - произнес Джальма отрывисто и с царственным величием, направляясь к двери.

   - Боже мой! А если речь идет о женщине? - воскликнул Роден, выведенный, наконец, из терпения и бросившийся остановить принца, уход которого разрушал все его планы.

   При последних словах Родена Джальма остановился.

   - О женщине? - сказал он, покраснев и вздрогнув. - Речь идет о женщине?

   - Ну да! - отвечал Роден. - Можете ли вы тогда понять, что она должна была окружить тайной доказательства своей дружбы?

   - Женщина? - повторял дрожащим голосом Джальма, с обожанием складывая руки; его прелестное лицо выражало неописуемо глубокое волнение. - Женщина... - повторил он еще раз. - И парижанка?

   - Да... раз уж вы заставляете меня совершить нескромность, то я вам признаюсь, что речь идет о... парижанке... достойной особе... весьма добродетельной... и лета которой заслуживают полного почтения...

   - Она, значит, очень стара? - воскликнул бедный Джальма, очаровательная мечта которого рассеялась как дым.

   - Несколькими годами старше меня! - отвечал с ироничной улыбкой Роден, ожидая, что молодой человек выкажет сейчас комичную досаду или гневное огорчение.

   Ни того, ни другого не случилось. Страстное возбуждение, оживлявшее лицо принца, уступило теперь место выражению трогательного почтения. Он взглянул на Родена и взволнованно промолвил:

   - Значит, эта женщина будет мне матерью?

   Невозможно представить то грустное, трогательное, почти набожное выражение, какое Джальма придал слову мать.

   - Именно так, милый принц... эта особа желает быть для вас матерью... но я не могу открыть вам причину ее привязанности к вам... Одному поверьте, что эта привязанность искренняя, а ее причины вполне почтенны. Открыть же их я вам не могу, потому что у нас тайны женщин, молодых или старых, одинаково священны.

   - Конечно... ее тайна будет священна и для меня... Хотя я не знаю ее, но буду любить... ведь любят же Бога, хотя его и не видят.

   - Теперь я могу пояснить, каковы намерения вашего друга относительно вас... Дом этот остается в вашем распоряжении: слуги, карета, лошади ждут ваших приказаний; счета по дому будут оплачиваться, а так как сын короля должен жить по-королевски, то я поставил в той комнате шкатулку с пятьюстами луидорами; ежемесячно она будет пополняться такой же суммой, и даже большей, если понадобится.

   Заметив, что Джальма хочет протестовать, Роден торопливо прибавил:

   - Я должен вас сразу предупредить, что ваша щепетильность совершенно излишня. Во-первых... сын от матери принять может все... а, во-вторых, так как через три месяца вы получите громадное наследство, то, если вам угодно, вы сможете вернуть ничтожную сумму, которую изведете, так как, в самом худшем случае, вряд ли эта сумма возрастет до четырех или пяти тысяч луидоров... Вас просят не стесняться... удовлетворять все ваши прихоти... Желают, чтобы вы появились в самом высшем кругу и появлялись так, как подобает сыну раджи, прозванного "Отцом Великодушного". Поэтому, прошу вас, не стесняйтесь; если вам этого недостаточно, требуйте, сколько хотите.

   - Хорошо... я возьму больше... моя мать права... сын короля должен жить по-королевски.

   Таков был ответ индуса, полный совершенной простоты. Казалось, Джальма нимало не был удивлен этим роскошным предложением. Так и должно было быть: Джальма сделал бы для своих гостей то же, что делали для него. Ведь известно, каковы традиции расточительной щедрости и великолепного гостеприимства индусских князей. Джальма был так же взволнован, как и признателен, узнав, что какая-то женщина испытывала к нему материнскую привязанность... Что касается роскоши, которая его окружала, он принимал ее без колебаний и сомнений. Такое равнодушие было новой неудачей Родена, приготовившего множество превосходных аргументов, чтобы заставить индуса принять все предложенное.

   - Значит, решено... - продолжал иезуит. - Остается только открыть вам двери в высший свет... Этим займется один из родственников вашей названой матери, граф де Монброн. Это человек знатный, пожилой, вполне светский и опытный; он введет вас в самое лучшее общество Парижа.

   - Отчего же вы не возьмете на себя этот труд, отец мой?

   - Увы! дорогой принц, взгляните на меня, гожусь ли я для этой роли... Нет, нет, я живу одиноким отшельником... Да и кроме того... - прибавил иезуит, пристально глядя на молодого человека и пронизывая его взглядом, как бы желая узнать, что с ним будет при его словах. - Видите ли, граф де Монброн сумеет лучше меня предостеречь вас от тех ловушек... какие могут расставить в обществе. Потому что если у вас есть друзья... то есть и враги... и вы знаете, насколько низки эти враги, насмеявшиеся над вашей доверчивостью и самым бессовестным образом употребившие ее во зло. А так как, к несчастью... их сила... равняется их злобе, то, может быть... будет благоразумнее... избегать их... бежать от них... чем становиться лицом к лицу с ними...

   При воспоминании о врагах, при мысли о бегстве от них Джальма затрясся всем телом. Он побледнел, как мертвец. Глаза его непомерно расширились, так что стал виден белок, и загорелись мрачным огнем. Больше ненависти, презрения и жажды мести не могло выразить человеческое лицо... Его судорожно приподнятая верхняя губа обнажила ряд маленьких частых белых зубов и подергивалась с таким выражением зверской жестокости, что Роден вскочил со стула и воскликнул:

   - Что с вами, принц?.. Вы меня пугаете!

   Джальма не отвечал; его конвульсивно сжатые руки вцепились в ручки кресла; казалось, он боялся уступить дикому порыву бешенства. В эту минуту под ногу ему попался толстый янтарный мундштук от кальяна. Несмотря на хрупкую наружность молодого индуса, его нервная сила была так велика, что он одним движением ноги превратил твердый янтарь в мелкий порошок.

   - Но во имя неба, что с вами, принц? - воскликнул Роден.

   - Так раздавлю я своих презренных врагов! - вскрикнул Джальма с угрожающим, воспламенившимся взором.

   Потом, точно эти слова переполнили чашу гнева, он вскочил с места и несколько секунд метался по зале с блуждающими глазами, словно отыскивая оружие. Время от времени он испускал какой-то хриплый крик, хотя и старался заглушить его, закрывая рот сжатыми кулаками, тогда как его челюсти судорожно тряслись. Это была беспомощная ярость зверя, жаждущего крови... Красота молодого индуса приняла в эту минуту какое-то дикое величие... Чувствовалось, что божественные инстинкты кровожадного пыла и смелого бесстрашия, обостренные теперь до предела отвращением к измене и подлости, проявляясь на войне или во время пышных охот в Индии, еще более смертоносных, чем битва, превращали Джальму в то, чем он действительно был: в героя. Роден с мрачной и глубокой радостью смотрел на эти проявления буйных страстей молодого принца, предвидя, какие ужасные взрывы могут они произвести при соответствующих обстоятельствах.

   Но изумлению иезуита не было меры, когда вдруг совершенно неожиданно буря стихла. Ярость Джальмы разом улеглась, как только он сообразил, что она бесплодна. Сконфуженный своей детской запальчивостью, молодой принц опустил глаза. Бледность его не прошла, и холодное спокойствие, пришедшее на смену гневному неистовству, казалось еще опаснее яростной вспышки. Он сказал Родену:

   - Отец мой, вы сегодня же дол