Сю Эжен - Агасфер. Том 2

ребячеству, овладевающему иногда человеком, который считает себя наедине и защищенным от посторонних глаз, Роден вскочил, схватил письмо со счастливой вестью, подбежал к висящей на стене гравюре, развернул его перед лицом пастуха, гордо и победно покачал головой и, впившись в портрет своими змеиными глазами, процедил сквозь зубы, ткнув грязным пальцем в эмблему папской власти:

   - А что, брат? И я, быть может...

   После этого забавного обращения Роден возвратился на место. Полученное радостное известие точно возбудило его аппетит. Он положил письмо перед собою, чтобы перечитать его еще раз; лаская его взглядом, он принялся с радостным ожесточением грызть черствый хлеб и редьку, напевая в то же время старый мотив литании.

    

   Было что-то ужасное и в то же время великое в необыкновенном, громадном и оправданном честолюбии при сопоставлении его с нищенской конурой.

   Отец д'Эгриньи, человек, если не выдающийся, то все-таки имевший значительный вес, вельможа по рождению, гордый, принадлежавший к избранному обществу, никогда и в мыслях бы не осмелился домогаться того, на что рассчитывал Роден. Мелькавшая у отца д'Эгриньи мечта быть когда-нибудь избранным в генералы ордена, который охватывал весь мир, даже ему казалась дерзкой. Разница в силе честолюбия у этих людей понятна. Когда человек высокого ума, здоровый и живой от природы сосредоточивает все свои душевные и телесные силы на одной мысли и при этом упорно, как Роден это и делал, ведет целомудренную и аскетическую жизнь, добровольно отказываясь от всякого удовлетворения духа и плоти, - почти всегда этот человек восстает против священных законов Создателя ради какой-нибудь чудовищной, пожирающей его страсти. Эта страсть является адским божеством, которое святотатственно требует от человека, взамен страшного могущества, уничтожения всех благородных стремлений, всех лучших сторон души, всех инстинктов добра, какими Господь отечески наделил свое создание в своей великой благости и вечной премудрости.

    

   Во время этой немой сцены Роден и не заметил, что занавески окон в четвертом этаже здания, приходившихся выше его окон, слегка раздвинулись, наполовину открыв плутовскую физиономию Пышной Розы и похожее на маску Силена лицо Нини-Мельницы.

   Из этого следовало, что, несмотря на свою преграду из носовых платков, Роден нисколько не был гарантирован от любопытных и нескромных взоров двух корифеев "Бурного тюльпана".

  

  

  

   Как ни велико было изумление Родена при чтении второго письма из Рима, он не хотел, чтобы в его ответе можно было заметить это изумление. Покончив со скромным завтраком, он взял бумагу и обычным для него, когда он не находил нужным стесняться, резким, отрывистым слогом написал следующее:

   "То, о чем меня уведомляют, вовсе меня не изумило. - Я все предвидел. - Нерешительность и трусость всегда дают подобные плоды. - Этого мало. - Еретическая Россия душит католическую Польшу. - Рим благословляет убийц и проклинает жертвы [20].

   Это мне нравится.

   Взамен этого Россия гарантирует Риму через Австрию кровавое укрощение патриотов Романьи.

   Это мне тоже нравится.

   Банды душителей добрейшего кардинала Альбани недостаточно для уничтожения нечестивых либералов. Убийцы утомились.

   Это мне уже не нравится. - Необходимо, чтобы они действовали"

   Когда Роден дописывал последние строки, его внимание было вдруг отвлечено звонким и свежим голосом Розы, которая, зная наизусть Беранже, открыла окошко в квартире Филемона и, усевшись на подоконник, очень мило запела прелестный куплет бессмертного песенника:

   Не может быть! Не верю в гнев небесный!

   Свой долг земной я выполнял, как мог:

   Любил любовь и верил в дар чудесный, И не пускал печали на порог.

   Ко мне - любовь, вино, друзья! Я знаю, Что вправе жить живое существо!

   Держа бокал, тебе себя вверяю, Всех чистых сердцем божество!

   Эта песня, полная божественного добродушия, так странно противоречила холодной жестокости написанных Роденом строк, что он невольно вздрогнул и со злостью закусил губы, услыхав слова истинного поэта-христианина, который нанес дурной церкви столь много тяжелых ударов. Роден с гневным нетерпением ждал продолжения, но Роза замолчала или, лучше сказать, начала напевать без слов другую песню Беранже - "Добрый папа". Роден не смел выглянуть в окно и узнать, кто была эта несносная певунья; он ограничился тем, что пожал плечами и снова принялся за письмо.

   "Прочие дела. Надо было бы разъярить независимых во всех странах. Поднять философическую ярость по всей Европе, подбить либералов и напустить на Рим всех крикунов. Для этого надо повсеместно пропагандировать следующие три положения:

   1-е. Постыдно утверждать, что можно спастись, исповедуя какую бы то ни было религию, - только бы нравы были чисты.

   2-е. Отвратительно и глупо давать народам свободу совести.

   3-е. Не нужно бояться борьбы против свободы печати.

   Необходимо заставить слабого человека провозгласить эти тезисы вполне согласными с учением церкви и убедить его, что это произведет прекрасное впечатление в деспотических государствах - на всех правоверных католиков и на людей, сдерживающих намордником народные страсти. - Он попадет в ловушку. - Когда эти предложения будут высказаны, поднимется буря. - Общее восстание против Рима. - Глубокий раскол; священная коллегия делится на три части. - Одни одобряют, другие хулят, третьи трепещут. - Слабый человек перепугается еще больше, чем теперь, когда он позволил задушить Польшу, и отступит перед теми криками, угрозами, упреками и неистовыми ссорами, которые он вызовет.

   Это мне нравится и даже очень нравится.

   Тогда наступит время действовать нашему высокочтимому отцу: он должен будет встревожить совесть слабого человека, обеспокоить его ум и напугать душу.

   Короче: довести до отвращения, разделить совет, изолировать его, устрашить, усилить кровожадный пыл доброго Альбани, разбудить аппетиты санфедистов [21], дать им пожрать либералов... грабеж, насилия, резня, как в Чезене. - Целое море крови карбонариев. - Слабый человек ею захлебывается. - Такая бойня во имя его!!! Он отступит... отступит... Днем его будет мучить совесть, ночью одолеет страх; мучиться он будет ежеминутно, и отречение, каким он грозит, наступит скоро, скорее, быть может, чем нужно, - это единственная опасность, которую необходимо иметь в виду... Вы об этом позаботитесь.

   В случае отречения... - великий исповедник меня понял. Вместо того, чтобы поручить генералу управление нашим орденом как лучшим войском папского престола, я буду управлять им сам. - Тогда мне нечего будет бояться этого войска; пример: янычары и преторианцы всегда являются врагами власти. Отчего? - оттого, что для ее защиты они образуют государство в государстве; в этом их сила.

   Климент XIV? Это глупец. - Порочить и уничтожать наше общество - абсурдная ошибка. Защищать, оправдать, стать его генералом - вот что должен был он сделать. Тогда орден был бы в его власти и согласился бы на все. Он поглотил бы нас и приписал к папскому престолу, которому бы нечего было тогда бояться наших... услуг!!!

   Климент XIV умер от колик в желудке. - Имеющий уши да услышит! - Я бы, в подобном случае, от этой смерти не умер".

   Снова раздался звонкий, жемчужный голосок Розы.

   Роден даже привскочил со злости. Но вскоре, прислушиваясь к незнакомому куплету (он не так хорошо изучал Беранже, как соломенная вдова Филемона), иезуит, склонный к определенному суеверию, изумился и почти испугался странного сопоставления: вот ведь что говорит добрый папа в песне Беранже:

   Что мне король? О, нищий глупый, Бандит кичливый и хмельной!

   Ты покупаешь сан за трупы, Злодейством гроб готовишь свой.

   Твой грех за деньги отпущу я, Иль скиптр сменю на посошок.

   Мой голубок, Ликуй дружок, Танцуй, дружок, - Смотри, как молнии мечу я.

   Сам Зевс меня усыновил.

   Горяч мой пыл!

   Роден, привстав со стула, вытянув шею, с остановившимся взором, еще прислушивался к пению, а Пышная Роза, подобно пчеле, перепархивающей с цветка на цветок, уже перешла к другой песенке своего обширного репертуара и принялась напевать очаровательный мотив "Колибри". Иезуит в оцепенении вернулся на место. Но после минутного размышления его лицо вдруг просияло: он увидел счастливое предзнаменование в этом странном происшествии. Он снова принялся писать, и его первые слава дышали особенной уверенностью в неизбежности того, что должно было случиться.

   "Никогда я так не был уверен в успехе, как в данный момент. Тем более не надо ничем пренебрегать. - Мои предчувствия требуют удвоенного усердия. Мне пришла вчера на ум новая мысль. - Здесь будут работать в одном направлении с вами. - Я основал ультракатолическую газету "Любовь к ближнему". - По ультрамонтанской, тиранической, свободоубийственной ярости ее сочтут за орган Рима. - Я этот слух поддержу. - Новая волна ярости.

   Это меня устраивает.

   Я подниму вопрос о свободе образования. - Либералы нашего изготовления нас поддержат. - Болваны! Они считают, что мы подчиняемся общим законам, когда благодаря нашим привилегиям, нашим преимуществам, влиянию через исповедальню, нашим отношениям к папе мы стоим вне этих законов! - Вдвойне дураки, потому что считают нас обезоруженными в то время, как сами остаются без оружия против нас! - Жгучий вопрос, гневные вопли, новое отвращение к слабому человеку. - Поток растет из ручейков.

   Это меня опять-таки устраивает.

   Можно все это выразить двумя словами: Конец: отречение. - Средство: непрерывная пытка, вечная тревога. - Плата за избрание - наследство Реннепонов. Цены установлены, товар запродан".

   Роден внезапно прекратил писать; ему послышался какой-то шум за дверью, выходившей на лестницу. Он начал прислушиваться, затаив дыхание, но вновь наступила тишина. Подумав, что, вероятно, он ошибся, Роден продолжал писать:

   "Я беру на себя дело Реннепонов, единственный стержень всех наших материальных расчетов. Надо начать все сначала. - Заменить дурацкие удары, которые наносил своей дубиной отец д'Эгриньи, чуть было не погубивший все дело, изменив игру интересов и стимулы страстей. - У отца д'Эгриньи есть свои достоинства; он светский человек, не лишенный обаяния, довольно зоркий; но все это слишком однобоко, и он не настолько велик, чтобы уметь делаться маленьким. В своей среде он может быть мне полезен. - Я вовремя пустил в ход полноправные полномочия преподобного отца генерала; если будет нужно, я объясню отцу д'Эгриньи свои тайные обязательства перед генералом. Он до сих пор верит в свое предназначение наследства, о котором вы знаете, - мысль хорошая, но не своевременная, - можно достичь того же иными путями.

   Сообщения оказались ложными. - Больше двухсот миллионов; теперь то, что было сомнительно, стало очевидным, круг расширяется. - Дело Реннепонов мне вдвойне интересно. - Раньше чем через три месяца миллионы станут нашими, да еще по собственной воле наследников; это необходимо. Иначе светская партия ускользнет из моих рук, и мои шансы уменьшатся наполовину. - Я потребовал неограниченных полномочий. - Время не терпит, и я действую, как будто уже их имею. - Мне необходима одна справка, я ее ожидаю от вас, - она мне необходима - слышите? - Вам поможет в этом деле громадное влияние вашего брата при венском дворе. - Я хочу иметь самые подробные сведения о теперешнем положении герцога Рейхштадтского, Наполеона II для сторонников Империи. - Нельзя ли через вашего брата завести с принцем тайную переписку, о которой бы не знали его приближенные? Справьтесь поскорее, - дело спешное. - Эта записка пойдет сегодня, завтра я напишу еще. - Доставлена она будет через мелкого торговца, как всегда".

   В ту минуту, когда, закончив письмо, Роден его запечатывал и клал в двойной конверт, ему снова послышался шум на лестнице... Он прислушался... Через несколько минут раздался стук в дверь. Роден вздрогнул. Более года жил он здесь, и никогда ничего подобного не случалось. Поспешно спрятав в карман написанное письмо, он подошел к старому чемодану, стоявшему под кроватью, вынул из него сверток бумаг в рваном носовом платке и, прибавив к ним полученные в этот день шифрованные письма, положил все обратно в чемодан, тщательно заперев его.

   В дверь продолжали стучать с усиливающимся нетерпением.

   Роден взял корзину зеленщицы, зонтик и встревоженно пошел узнать, кто был непрошеный посетитель. Отворив дверь, он очутился лицом к лицу с Пышной Розой, которая, сделав реверанс, с самым невинным видом спросила:

   - Господин Роден?

  

  

  

   Несмотря на удивление и беспокойство, Роден и бровью не повел; он поторопился только скорее захлопнуть дверь, заметив, что молодая девушка с любопытством заглядывала в комнату.

   - Кого вам нужно, моя милая? - добродушно спросил он.

   - Господина Родена, - бойко отвечала Пышная Роза, смотря в упор на Родена и широко открыв прекрасные голубые глаза.

   - Здесь такого не имеется, - отвечал Роден, делая шаг к лестнице. - Впрочем, не знаю... быть может, этажом выше... или ниже.

   - О! Вот как! Надо быть полюбезнее в ваши годы! - сказала Роза, пожимая плечами. - Как будто я не знаю, что вас-то и зовут господином Роденом.

   - Шарлеманем, - отвечал, кланяясь, социус. - Я - Шарлемань, к вашим услугам, если только еще способен служить.

   - Нет, не способны, - величественно ответила Роза, а затем насмешливо продолжала: - Мы, должно быть, прячемся здесь с какой-нибудь кошечкой, если меняем имя? Должно быть, побаиваемся, что мамаша Роден нас выследит?

   - Слушайте, милая девочка, - отечески улыбаясь, сказал социус. - Вам повезло: я добрый старик и люблю юность... веселую молодежь... так что потешайтесь, сколько вам угодно... хотя бы и на мой счет... Но только теперь пропустите... потому что мне некогда.

   И Роден сделал еще шаг к лестнице.

   - Господин Роден, - торжественно начала Роза. - Я имею сообщить вам нечто важное; я должна с вами посоветоваться об одном сердечном деле.

   - Послушайте, однако, шалунья, да разве в вашем доме не к кому приставать, что вы пришли еще и в этот дом?

   - Да я здесь и живу, господин Роден, - отвечала молодая девушка, лукаво подчеркивая имя своей жертвы.

   - Вы? Скажите-ка, я и не подозревал о существовании такой хорошенькой соседки.

   - О, да!.. я здесь уже полгода, господин Роден.

   - В самом деле? Где же ваша квартира?

   - В здании напротив, господин Роден, на четвертом этаже.

   - Так это вы так хорошо сейчас пели?

   - Именно я, господин Роден.

   - Вы мне поистине доставили большое удовольствие.

   - Вы очень любезны, господин Роден.

   - Вы живете, я полагаю, с вашей почтенной семьей?

   - Ну, конечно, господин Роден, - скромно опуская глазки, отвечала Роза. - Я живу с дедушкой Филемоном и бабушкой Вакханкой... Королевой, одним словом.

   До сих пор Роден был сильно встревожен, не зная, каким путем выведала Роза его настоящее имя; но когда она упомянула о Королеве Вакханок и он узнал, что та живет здесь в доме, он счел себя достаточно вознагражденным за неприятный инцидент с появлением Пышной Розы. Ему было крайне важно знать, где он может, найти Королеву Вакханок, любовницу Голыша и сестру Горбуньи, тем более, что последняя была зачислена в разряд опасных после разговора с настоятельницей и участия в попытке к бегству мадемуазель де Кардовилль. Кроме того, Роден надеялся искусно выпытать у Розы, от кого она узнала, что господин Шарлемань зовется Роденом.

   Поэтому, едва девушка произнесла имя Королевы Вакханок, Роден всплеснул руками, стараясь выказать себя изумленным и живо заинтересованным.

   - Ах, милая девушка! - воскликнул он. - Умоляю вас, бросьте шутки... Не идет ли здесь речь о молодой девушке, которая носит такое прозвище и у которой есть горбатая сестра?

   - Да, именно, - отвечала в свою очередь изумленная Роза. - Ее зовут Сефиза Соливо, и мы с ней очень дружны.

   - Ага! так она ваша подруга? - спросил задумчиво Роден.

   - Да, это моя лучшая подруга.

   - И вы ее любите?

   - Как сестру... Бедная девушка! я стараюсь сделать для нее, что могу!.. Но как это вы в ваши годы, такой почтенный человек можете знать Королеву Вакханок?.. Ага... то-то вы под чужими именами прячетесь...

   - Милая моя девочка, право, мне теперь не до смеха, - проговорил Роден так грустно, что Розе даже стало совестно за свои насмешки, и она спросила:

   - Но откуда же вы знаете Сефизу?

   - Увы! я знаю не ее... а одного славного парня, который любит ее без ума...

   - Жака Реннепона?

   - Иначе Голыша. Он теперь, бедняга, в долговой тюрьме, - со вздохом проговорил Роден. - Я вчера его там видел.

   - Вчера? Как все хорошо вышло! - воскликнула Роза, хлопая в ладоши. - Пойдемте тогда поскорее к Филемону: вы успокоите Сефизу насчет ее возлюбленного... она в такой тревоге. Пойдемте скорее!

   - Ах, милая девушка! Если бы у меня еще были хорошие новости об этом славном малом, которого я люблю, несмотря на все его глупости (кто их на своем веку не делал, глупостей-то!), - добродушно и снисходительно заметил Роден.

   - Еще бы! - сказала Роза, покачивая бедрами, точно все еще была в костюме дебардера.

   - Скажу больше, - добавил Роден, - я его и люблю за глупости, так как что ни говори, а у тех, кто так великодушно бросает деньги для других, всегда добрая душа и доброе сердце.

   - А знаете, право, вы славный человек! - проговорила Роза, пришедшая в восторг от философских воззрений Родена. - Но отчего бы вам не сходить к Сефизе, чтобы потолковать с ней о Жаке?

   - К чему сообщать ей то, что она уже знает? Что Жак в тюрьме?.. Все, чего я желал бы, - это вытащить бедного малого из столь запутанного дела.

   - Ах! сделайте это! Освободите Жака из тюрьмы, - с живостью вскричала Роза. - Мы вас за это с Сефизой расцелуем!

   - Что имеем, не храним... милая шалунья! - с улыбкой отвечал Роден. - Но успокойтесь: я не жду награды за то добро, какое стараюсь делать.

   - Значит, вы надеетесь выручить Жака из тюрьмы?

   Роден покачал головой и произнес с огорченным и разочарованным видом:

   - Сначала я надеялся!.. Но теперь... делать нечего... все изменилось!

   - Почему же? - удивленно спросила Пышная Роза.

   - Я уверен, что вам показалась очень забавной эта дурная шутка насчет моего имени... Я вас понимаю, милая девочка... вы ведь только эхо... Кто-нибудь, конечно, подучил вас: "Поди, мол, и скажи господину Шарлеманю, что он господин Роден... то-то выйдет потеха!"

   - Само собой разумеется, что мне и в голову не пришло бы назвать вас господином Роденом; такого имени из головы не выдумать! - отвечала Махровая Роза.

   - Ну, так вот этот неловкий шутник и повредил, - конечно, сам того не зная, - участи бедного Жака Реннепона.

   - Ах ты Господи! И это потому, что я вас назвала господином Роденом вместо господина Шарлеманя? - воскликнула Роза с грустью, начиная раскаиваться, что приняла участие в шутке по наущению Нини-Мельницы. - Но что же общего между этой шуткой и услугой, которую вы хотели оказать Жаку?

   - Этого я не могу вам сообщить... Мне очень жаль бедного Жака... поверьте, милая, но... пропустите меня все-таки вниз...

   - Послушайте... прошу вас, - сказала Пышная Роза. - А если я вам открою того, кто меня научил назвать вас Роденом, вы тогда не покинете Жака?

   - Я, моя милая, не желаю выпытывать чужие секреты! Вы были, быть может, во всей этой истории игрушкой или эхом очень опасных людей! Ну, и сознаюсь вам: несмотря на интерес, который мне внушает Жак Реннепон, я вовсе не хочу создавать себе врагов. Я человек маленький... Храни меня Господи!

   Пышная Роза никак не могла понять, чего боялся Роден, а последний на это именно и рассчитывал. После минутного размышления молодая девушка сказала:

   - Знаете, все это для меня очень мудрено, я ничего не понимаю. Я знаю только одно, что крайне жалею, если повредила Жаку своей шалостью. Поэтому я решилась вам во всем признаться... быть может, моя откровенность и пригодится...

   - Откровенность часто освещает самые темные вещи, - поучительно проговорил Роден.

   - Ну что же, тем хуже для Нини-Мельницы, - объявила Пышная Роза. - Зачем он меня подучил сказать глупость, которая может повредить возлюбленному бедной Сефизы? Вот что было: Нини-Мельница, толстый шут, увидел вас сейчас на улице; наша привратница назвала вас господином Шарлемань. Он мне и говорит: "Нет, его зовут Роденом. Давай подшутим над ним. Роза, идите, постучитесь к нему и назовите его прямо Роденом. Увидите, какую он смешную рожу скорчит". Я обещала, правда, Нини-Мельнице его не выдавать, но раз это может повредить Жаку... тем хуже для него, я называю вам его имя.

   При имени Нини-Мельницы Роден не мог удержаться от жеста изумления. Конечно, бояться этого памфлетиста, которого он сделал главным редактором газеты "Любовь к ближнему", было нечего. Но благодаря болтливости в пьяном виде Нини-Мельница мог ему мешать и навредить, так как Родену, по только что родившемуся плану, часто пришлось бы бывать в этом доме, чтобы через Сефизу влиять на Голыша. Поэтому социус мысленно решил отделаться от этого препятствия.

   - Итак, моя милая, - сказал он Пышной Розе, - вас научил подшутить надо мною господин Демулен?

   - Не Демулен, а Дюмулен, - возразила Пышная Роза. - Он пишет в духовных журналах и за хорошую плату защищает священников. Что касается его собственной святости, то его патронами могут считаться разве св.Суаффар, да св.Шикар, как он сознается сам.

   - Должно быть, он веселый господин?

   - Да, славный малый!

   - Позвольте, позвольте, - заметил Роден, делая вид, что вспоминает. - Ему так лет тридцать шесть - сорок... толстяк... такое красное лицо?

   - Да, точно стакан с красным вином, - отвечала Пышная Роза, - а среди лица нос, как спелая малина!

   - Ну да, это он... Господин Дюмулен... конечно! Теперь я вполне спокоен, моя милая, меня больше не тревожит эта шутка. Да, да. Достойный человек, этот господин Дюмулен... только немножко сильно любит развлекаться...

   - Так что вы все-таки постараетесь помочь Жаку? Вам не помешает глупая шутка Нини-Мельницы?

   - Надеюсь, что нет.

   - А мне не нужно говорить Нини-Мельнице, что я вам призналась, как он научил меня назвать вас господином Роденом?

   - Почему же нет? Во всех делах всегда нужно говорить правду, дитя мое.

   - Но Нини-Мельница так наказывал не выдавать его вам...

   - Но ведь вы мне его назвали из хороших побуждений... почему же вам ему в этом не признаться?.. Впрочем, это ваше дело, моя милая... Поступайте, как знаете.

   - А Сефизе я могу сказать о вашем добром намерении помочь Жаку?

   - Откровенность, дитя мое, откровенность важнее всего. Когда говоришь правду, ничем не рискуешь...

   - Бедняжка! Как она обрадуется! - с живостью прервала его Роза. - И как это ей теперь нужно!

   - Пусть только она не преувеличивает... Точно я ведь ничего обещать не моту... ну, хоть бы насчет его выхода из тюрьмы! Скажу только, что буду хлопотать... Одно могу обещать наверное... ведь она очень нуждается, ваша подруга, со времени заключения Жака в тюрьму?

   - Увы! да!

   - Ну, так вот я могу обещать... маленькую помощь, начиная даже с сегодняшнего дня... Это чтобы дать ей возможность жить честно... И если она будет вести себя умно... если умно будет себя вести... то позднее... быть может...

   - Ах! вы не можете поверить, как вовремя вы пришли на помощь бедной Сефизе!.. Право, точно вы ее ангел-хранитель!.. Честное слово, Роден вы или Шарлемань, а я поклянусь, что вы превосходный...

   - Тише, тише, не надо преувеличивать, - прервал ее Роден. - Скажите просто: "добрый, мол, вы старичок", и больше ничего, моя милая девочка. Нет!.. вы посмотрите, как странно вещи складываются! Ну, мог ли я знать, когда услыхал, что кто-то ко мне стучится, - а откровенно сказать, это меня порядочно рассердило, - кто бы мог мне сказать тогда, что это пришла молоденькая соседка, которая под предлогом неуместной шутки дала мне возможность сделать доброе дело?.. Ну, идите же, успокойте вашу подругу... Она еще сегодня получит пособие; итак, надейтесь и верьте! Слава Богу, добрые люди на земле еще не перевелись.

   - Вы тому подтверждение!

   - Помилуйте... это очень просто! Стариковское счастье - видеть счастливыми молодых!

   Все это произносилось с таким искренним простодушием, что у Пышной Розы навернулись слезы на глаза, и она продолжала совсем растрогавшись:

   - Слушайте, конечно, и я и Сефиза - мы простые, бедные девушки, и не из слишком добродетельных... Но сердца у нас добрые, и если когда-нибудь вы заболеете, так только дайте нам знать: никто лучше нас за вами ухаживать не станет... мы ведь лишь этим и можем вам отплатить... Конечно, и Филемона я так настрою, что он даст себя в куски за вас изрезать, ручаюсь за это, так же как Сефиза поручится за Жака, который будет полностью ваш на жизнь и на смерть!..

   - Видите, милая девочка, разве я не правду говорил? Голова шалая, но сердце золотое! А теперь, до свидания!

   И Роден поднял свою корзинку, которую он поставил возле себя на пол.

   - Дайте-ка мне корзинку: она вам мешает, - отбирая у Родена корзину, заметила Пышная Роза. - А сами обопритесь на меня: на лестнице так темно... вы можете оступиться.

   - Спасибо, милочка, принимаю ваше предложение... Я уже не слишком бодр...

   И, отечески опираясь на правую руку Пышной Розы, которая несла корзинку, Роден спустился по лестнице и вышел на двор.

   - Вон видите, там, на четвертом этаже, толстую рожу, приклеившуюся к стеклу? - спросила Родена Пышная Роза, указывая на свое окно. - Это Нини-Мельница и есть... Узнаете?.. ваш ли?

   - Мой, мой! - отвечал Роден и благосклонно махнул рукой Дюмулену, который с изумлением отскочил от окна.

   - Бедняга!.. я уверен, что теперь... после своей глупой шутки, он меня боится... - улыбаясь, заметил Роден. - Он ошибается.

   Сказав "он ошибается", Роден зловеще закусил губы, но Пышная Роза этого не заметила.

   - Ну, а теперь, моя милая, бегите домой, утешьте вашу подругу добрыми вестями... Ваша помощь мне больше не нужна, - сказал Роден, когда они вошли под ворота.

   - Отлично, я горю нетерпением рассказать Сефизе о вашей доброте!..

   И Пышная Роза побежала к лестнице.

   - Тише, тише, шалунья, а корзинку-то мою, корзинку-то куда утащили?

   - Ах! и в самом деле!.. извините! вот она!.. Нет, как Сефиза будет рада, бедняжка. До свидания!

   И хорошенькая фигурка Пышной Розы исчезла за поворотом лестницы, на которую она взбежала быстрыми и нетерпеливыми шагами.

   Роден вышел из-под ворот.

   - Вот ваша корзина, хозяюшка, - сказал он, останавливаясь на пороге лавки матушки Арсены. - Очень вам благодарен за вашу любезность.

   - Не за что, я всегда к вашим услугам. Хороша ли была редька?

   - Великолепная, хозяюшка, сочная и превосходная.

   - Очень рада! Скоро ли мы вас увидим опять?

   - Надеюсь... Не можете ли вы мне указать, где здесь ближайшая почта?

   - Налево за углом.

   - Тысячу благодарностей.

   - Верно, любовное письмецо! - засмеялась привратница, которую привели в игривое расположение духа шутки Пышной Розы и Нини-Мельницы.

   - Ай, ай, ай! хозяюшка! - ухмыляясь, отвечал Роден.

   Затем, сразу сделавшись серьезным, он низко поклонился и сказал:

   - Ваш покорный слуга!

   И вышел на улицу.

    

   Мы поведем теперь читателя в больницу доктора Балейнье, где до сих пор заперта мадемуазель де Кардовилль.

  

  

  

   Адриенну де Кардовилль еще строже заперли в доме доктора Балейнье после того, как Агриколь и Дагобер пытались освободить ее ночью, после того, как солдат, довольно тяжело раненный, смог только благодаря беззаветной храбрости Агриколя, которому геройски помогал Угрюм, достигнуть маленькой калитки монастыря и выбежать на наружный бульвар вместе с молодым кузнецом.

   Пробило четыре часа. Адриенну со вчерашнего дня перевели в комнату третьего этажа дома умалишенных; решетчатое окно, защищенное снаружи навесом, скудно пропускало свет в комнату. Девушка после разговора с Горбуньей со дня на день ожидала освобождения, рассчитывая на вмешательство друзей. Но ее сильно тревожила неизвестность по поводу участи Дагобера и Агриколя.

   Совершенно не зная, чем кончилась борьба между ее освободителями и сторожами больницы и монастыря, она напрасно осаждала вопросами своих сиделок. Они оставались немы. Конечно, эти обстоятельства еще больше восстанавливали Адриенну против княгини де Сен-Дизье, отца д'Эгриньи и их клевретов. Грустно сидела она у столика, перелистывая какую-то книгу и опершись головой на руку, причем ее бледное лицо, с глубокой синевой под глазами - признаком тревоги и утомления - почти совсем скрывалось под спустившимися на лоб длинными локонами золотистых волос.

   Дверь отворилась, и в комнату вошел доктор Балейнье. Светский иезуит, служивший покорным и пассивным орудием в руках ордена, доктор не вполне был посвящен, как мы уже говорили, в тайны княгини и аббата д'Эгриньи. Он не знал ни о том, почему Адриенну лишили свободы, ни о резкой перемене в положении аббата д'Эгриньи и Родена, происшедшей вчера после вскрытия завещания Мариуса де Реннепона. Он только накануне получил строгий приказ отца д'Эгриньи (уже подчинившегося Родену) покрепче запереть мадемуазель де Кардовилль, обращаться с ней строже и заставить ее - дальше будет видно, какими способами, - отказаться от мысли преследовать их по суду.

   При виде доктора Адриенна не могла скрыть презрения и отвращения, внушаемых ей видом этого человека. Господин Балейнье, напротив, был, как всегда, слащав, сиял улыбками и совершенно спокойно и уверенно приближался к девушке. Он остановился в нескольких шагах перед нею, как бы желая внимательнее разглядеть ее, и, сделав вид, что совершенно удовлетворен наблюдениями, заметил:

   - Ну, слава Богу, несчастное приключение предпоследней ночи не оставило тех дурных последствий, которых я боялся... Вам сегодня лучше: свежее цвет лица и спокойнее манеры... Только глаза немножко ярче блестят, чем следует... но совсем не так болезненно, как ранее!.. Как жаль! Вам было гораздо лучше, а теперь из-за этого неприятного ночного происшествия ваше выздоровление должно затянуться, потому что вы снова вернулись к тому же состоянию экзальтации, тем более досадному, что вы себе не отдавали в нем отчета... Но, к счастью, благодаря нашим заботам ваше выздоровление не затянется на слишком продолжительный срок.

   Как ни привыкла Адриенна к нахальству служителя иезуитов, она все-таки не удержалась и заметила с улыбкой горького презрения:

   - Как опрометчива ваша искренность! Сколько бесстыдства в вашем усердии честно заработать обещанную награду!.. Ни на миг вы не сбросите своей маски. Вечно ложь и хитрость! Знаете, если вам так же утомительно играть роль в постыдном фарсе, как мне отвратительно на это смотреть, так, пожалуй, вам платят не так уж и много!

   - Увы! - проникновенно заметил доктор. - Все те же фантазии, что вы не нуждаетесь в моем уходе. Считать, что я играю комедию, когда говорю о том печальном положении, которое заставило меня привезти вас сюда помимо вашей воли! Если бы не это маленькое проявление владеющего вами безумия, можно было бы надеяться, что вы на пути к совершенному выздоровлению. Позднее ваше доброе сердце поможет вам разобраться в этом, и судить меня вы будете иначе: как я того заслуживаю.

   - Да, - отвечала Адриенна, подчеркивая его слова. - Надеюсь, что близок тот день, когда вы будете судимы, как вы того заслуживаете!

   - Вот вторая мания! - с сожалением воскликнул доктор. - Послушайте, будьте же разумнее... бросьте это ребячество...

   - Отказаться от мысли судом потребовать возмездия за себя и наказания для вас и ваших соучастников?.. Никогда, о, никогда!

   - Ну, хорошо! - заметил доктор, пожимая плечами. - Ведь я уверен, что по выходе из больницы вы будете думать совсем о другом... моя прелестная неприятельница!

   - Конечно, вы по-христиански забываете то зло, какое делаете... Но я, к счастью, обладаю хорошей памятью!

   - Поговорим серьезно, - начал суровым тоном Балейнье. - Неужели вы действительно решитесь обратиться в суд?

   - Да. А вы знаете, если я чего хочу, то весьма упорна в своих желаниях.

   - Ну, так я вас умоляю, для вас же самой, в ваших интересах: не раздувайте этого дела, - убежденно произнес Балейнье.

   - Я думаю, что вы немножко смешиваете свои интересы с моими.

   - Послушайте! - с хорошо разыгранным нетерпением начал доктор, как бы вполне уверенный, что сможет убедить мадемуазель де Кардовилль. - Неужели у вас хватит безрассудной отваги привести в полное отчаяние двух добрых и великодушных людей?

   - Только двоих? Шутка была бы полнее, если бы вы сказали троих: вас, тетушку и аббата д'Эгриньи, потому что, вероятно, это те самые великодушные и добрые особы, за которых вы меня просите?

   - Ах, не в нас дело!

   - А в ком же? - с изумлением спросила Адриенна.

   - Дело идет о двух бедняках, подосланных, вероятно, теми, кого вы называете своими друзьями, с целью освободить вас; они забрались ночью в сад монастыря, а оттуда сюда; выстрелы, которые вы слышали, были направлены в них.

   - Увы! Я была в этом уверена... А мне не хотят сказать, ранили их или нет! - с трогательной грустью воскликнула Адриенна.

   - Один из них был действительно ранен, но, должно быть, не очень опасно, потому что мог идти и убежал от преследователей.

   - Хвала небу! - радостно воскликнула молодая девушка.

   - Очень похвально радоваться тому, что они ускользнули. Но тогда удивительно, почему вы непременно хотите навести полицию на их след?.. Странный способ доказать свою благодарность.

   - Что вы хотите сказать?

   - Потому что ведь если их арестуют, - продолжал доктор, не обращая внимания на слова Адриенны, - то за ночное нападение со взломом они попадут на каторгу.

   - О!.. и все это из-за меня!

   - Мало того, что из-за вас, они будут осуждены вами.

   - Мною?

   - Конечно, если вы вздумаете мстить вашей тетушке и аббату д'Эгриньи. О себе я не говорю: я в полной безопасности. Словом, если вы будете жаловаться в суд за лишение вас свободы, то это случится непременно.

   - Я вас не понимаю, объяснитесь! - сказала Адриенна с возрастающей тревогой.

   - Какое вы еще дитя! - воскликнул с убежденным видом светский иезуит. - Как вы не можете понять, что если правосудие займется каким-нибудь делом, то направить или остановить его по своей охоте будет абсолютно невозможно? Когда вы выйдете отсюда, вы подадите жалобу на меня и на свою семью. Не так ли? Что же из этого выйдет? Начнется следствие, будут вызваны свидетели, правосудие произведет самые подробные дознания... Что же дальше? Конечно, станет известным и это покушение, которое я и настоятельница монастыря, во избежание толков хотели оставить без последствий. Ввиду того, что это деле уголовное и предусматривает наказание, связанное с поражением в правах, начнут деятельно отыскивать виновников. А так как они, вероятно, задержались в Париже, - то ли из долга, то ли из-за работы, - да к тому же чувствуют себя в полной безопасности, поскольку действовали из благородных побуждений, то их очень скоро найдут и арестуют. Кто же будет виновен в аресте? Вы сами, подавая на нас жалобу.

   - Это было бы ужасно, месье! Это невозможно!

   - Очень возможно, - продолжал господин Балейнье. - В то время, как я и настоятельница, несмотря на наше неоспоримое право жаловаться, хотим погасить это дело, вы... вы... для которой эти несчастные рисковали каторгой... вы намереваетесь их предать!

   Адриенна достаточно понимала иезуита и сразу догадалась, что чувство жалости и милосердия доктора Балейнье к Дагоберу и его сыну вполне зависит от того, какое решение она примет: даст волю своему законному желанию отомстить врагам или нет... Роден, приказания которого исполнял, сам того не зная, доктор, был слишком ловок, чтобы объявить мадемуазель де Кардовилль прямо: "Если вы вздумаете нас преследовать, мы донесем на Дагобера и его сына"; ведь можно добиться тех же результатов, если хорошенько ее напугать опасностями, угрожающими друзьям. Как ни мало была девушка знакома с законами, она благодаря простому здравому смыслу понимала, что ночное предприятие старика и сына может навлечь на них серьезные неприятности. В то же время, думая обо всем том, что она выстрадала в этом доме, перечисляя все обиды, накопившиеся в глубине сердца, Адриенна считала оскорбительным для себя отказаться от горького удовольствия публично разоблачить и посрамить гнусные махинации. Доктор Балейнье исподтишка наблюдал за своей одураченной, по его мнению, жертвой и, казалось, очень хорошо понимал причину ее молчания и нерешительности.

   - Позвольте, однако, месье, - начала она не без смущения. - Предположим, что я, по какому бы то ни было поводу, решусь не подавать ни на кого жалобы, забыть все зло, какое было мне нанесено, - когда же я выйду отсюда на свободу?

   - Не знаю: все будет зависеть от вашего выздоровления, - отвечал доктор. - Положим, оно идет довольно быстро... но...

   - Снова эта глупая и дерзкая комедия! - с негодованием прервала его мадемуазель де Кардовилль. - Я вас прошу сказать мне прямо: сколько времени я буду еще заперта в этом ужасном доме... Настанет же, наконец, день, когда меня должны будут выпустить?

   - Надеюсь... - с набожной миной отвечал светский иезуит, - но когда - не знаю... Впрочем, я должен вас предупредить, что всякие попытки вроде той, что сделана ночью, теперь уже неосуществимы: приняты строгие меры... За вами учрежден самый тщательный надзор, чтобы у вас не было никакого сообщения с внешним миром; это необходимо для вашей же пользы, иначе вы снова можете прийти в состояние опасного возбуждения.

   - Так что, - спросила испуганная Адриенна, - по сравнению с тем, что меня ожидает, я, значит, пользовалась свободой все это время?

   - Все делается прежде всего для вашей пользы! - отвечал доктор самым убедительным тоном.

   Мадемуазель де Кардовилль, чувствуя бессилие своего негодования и отчаяния, с раздирающим вздохом закрыла лицо руками. В это время послышались шаги, и в комнату вошла, предварительно постучавшись, одна из сиделок.

   - Месье, - сказала она доктору испуганно, - какие-то два господина требуют немедленного свидания с вами и с барышней.

   Адриенна с живос