Сю Эжен - Агасфер. Том 2

жны свести меня с моими врагами.

   - С какой целью? Что вы хотите делать?

   - Я хочу убить презренных!

   - Убить!!! Вы, конечно, не говорите серьезно!

   - Феринджи мне поможет.

   - Но подумайте... ведь вы не на берегах Ганга, где врагов убивают, как тигра на охоте.

   - С врагом честным сражаются, а изменников убивают, как бешеную собаку, - отвечал Джальма совершенно спокойно и убежденно.

   - Ах, принц, - торжественно проговорил Роден. - Сын раджи, которого прозвали "Отец Великодушного", разве вы можете найти удовлетворение, уничтожая низких и злобных людей?

   - Уничтожать злое и вредное - наш долг.

   - Итак... принц... месть?

   - Змее не мстят, - ее раздавливают, - с горечью, но величаво отвечал Джальма.

   - Но, во всяком случае, здесь таким образом с врагами не разделываются. Надо подать жалобу...

   - Жалуются дети и женщины, - мужчины убивают! - прервал его Джальма.

   - Ну да... на берегах Ганга!.. но не здесь... Здесь ваше дело рассматривается обществом: его разбирают, вершат суд и налагают наказание... если находят необходимым...

   - В моей обиде я единственный судья и палач...

   - Умоляю вас... послушайте меня: вы избежали козней ваших врагов, не так ли? Представьте себе, что вас спасла преданность той самой особы, которая выказывает вам такую материнскую нежность. Ну, если эта женщина попросила бы вас пощадить тех, от кого она вас спасла... Как вы поступите тогда?

   Индус поник головой и молчал. Воспользовавшись этим молчанием, иезуит продолжал:

   - Я мог бы сказать вам, принц: я знаю ваших врагов. Но, боясь, чтобы вы не сделали какой-нибудь страшной неосторожности, я не назову их вам никогда. Если уважаемая особа, любящая вас, как сына, найдет нужным и полезным, чтобы я открыл вам эти имена, клянусь, что я это сделаю. Но до той поры я молчу.

   Джальма мрачно и гневно смотрел на Родена.

   В эту минуту вошел Феринджи и обратился к иезуиту:

   - Какой-то человек принес вам письмо... он был у вас... но ему сказали, что вы здесь... письмо от господина аббата д'Эгриньи. Принять это письмо?

   - Конечно... если позволит принц.

   Джальма кивнул головой, и Феринджи вышел.

   - Вы извините, принц... я ждал сегодня очень важное письмо... Оно запоздало... и я велел прислать его сюда, если его принесут в мое отсутствие...

   Через несколько минут Феринджи принес письмо, подал его Родену и вышел.

  

  

  

   Когда Феринджи ушел, Роден, держа письмо в одной руке, другой стал шарить у себя по карманам, как бы что-то отыскивая. Затем, когда поиски оказались тщетными, он положил письмо на колени, на черные поношенные брюки, и с нетерпением и беспокойством принялся обеими руками ощупывать все тело.

   Вся эта пантомима, разыгранная с простодушным видом, закончилась восклицанием:

   - Ах, какая досада!

   - Что случилось? - спросил Джальма, выходя из своей мрачной задумчивости.

   - Случилась самая глупая и обычная вещь, которая ставит меня, однако, в очень неприятное положение... я забыл или потерял очки. Без них же при таком освещении, с моими плохими глазами, испортившимися и от возраста, и от работы, я не могу прочесть это важное письмо... а надо сейчас же дать на него категоричный, ясный и короткий ответ... Да или нет. Время не терпит. Положение отчаянное. Если бы кто-нибудь, - добавил Роден, подчеркивая последние слова, чтобы Джальма их заметил, хотя он и избегал глядеть на принца, - если бы кто-нибудь мог оказать мне услугу, прочитав его... Но нет... нельзя...

   - Отец мой, - любезно заметил Джальма, - не могу ли я вам помочь?.. уверяю вас, что я постараюсь забыть содержание этого письма тотчас же по прочтении...

   - Вы! - воскликнул Роден с такой интонацией, как будто предложение принца являлось невероятным и опасным. - Вам читать это письмо?.. Нет, это невозможно!..

   - Тогда извините, - кротко заметил Джальма.

   - А впрочем... - продолжал Роден, как бы сам с собою, - почему бы и нет?

   И, обращаясь к принцу, он прибавил:

   - В самом деле? Вы будете так добры? Я не смел бы попросить вас об этой услуге.

   С этими словами Роден подал письмо, и Джальма начал чтение:

   - "Ваше сегодняшнее посещение дворца Сен-Дизье, о котором мне передали, является новым вызовом с вашей стороны.

   Вот последнее предложение, которое я вам делаю. Быть может, оно будет столь же бесполезно, как мое вчерашнее посещение улицы Хлодвига.

   Я сказал вам после долгого и тяжелого объяснения, что напишу вам. Я держу свое слово: вот мой ультиматум.

   Еще одно предостережение: берегитесь... Если вы будете упрямиться и продолжать неравную борьбу, вас ждет ненависть тех, кого вы безумно вздумали защищать. Погубить вас в их глазах есть тысяча способов. Их убедят, что вы принимали участие в заговоре, который теперь открываете не из великодушия, а из алчности".

   Хотя Джальма хорошо понимал, что малейший вопрос будет большой нескромностью, он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на Родена, читая эти строки.

   - Ну, да, Боже мой! Речь обо мне... только обо мне. Видите, - иезуит с этими словами указал на свое нищенское платье, - видите... меня обвиняют в алчности.

   - Кого же вы защищаете?

   - Кого? - Роден притворился смущенным. - Кого?.. Гм... гм... я вам скажу... это... ну, бедняков... без всяких средств... людей низкого происхождения, но людей порядочных... на их стороне только правота... на процессе... имеются очень сильные и могущественные враги, стремящиеся их уничтожить... Ну конечно, я сам, как человек бедный и ничтожный, должен был встать на сторону бедных и несчастных... это ведь вполне понятно?.. Но, прошу вас, продолжайте.

   Джальма возобновил чтение:

   - "Продолжая быть нашим врагом, вы подвергаетесь опасности со всех сторон. Ваши друзья или, лучше сказать, те, кого вы одурачили, поймут, что ваше бескорыстие необъяснимо, а потому и невероятно, - как понимаю это я, - и ясно, что за ним скрывается какая-нибудь задняя мысль, основанная на корыстных расчетах.

   Но в этом случае... вы можете получить от нас гораздо больше... Там вы рассчитываете на будущую благодарность ваших друзей, а здесь вам дают деньги в руки - это вернее. Словом, вот чего мы от вас требуем: сегодня же раньше полуночи вы должны уехать из Парижа и полгода не возвращаться".

   Джальма снова с изумлением взглянул на Родена.

   - Очень просто, - пояснил последний, - в течение этого времени будет идти процесс моих друзей, и их хотят лишить моей помощи. Понимаете? - Роден говорил с горьким негодованием. - Простите, что я вас прерываю, но такое бесстыдство взорвет кого угодно. Прошу вас, продолжайте.

   - "Чтобы мы были уверены, что вас не будет в Париже в течение шести месяцев, вам надлежит поселиться у нашего друга в Германии. Пользуясь самым широким гостеприимством, вы обязуетесь до окончания срока его не покидать".

   - Добровольное заключение, - заметил Роден.

   - "При этом условии вы будете получать ежемесячно по тысяче франков. Десять тысяч вы получите в момент отъезда из Парижа и двадцать тысяч через полгода, когда вернетесь. У вас будут достаточные гарантии. Наконец, спустя шесть месяцев вам будет предложено место столь же независимое, как и почетное".

   Джальма невольно прервал чтение негодующим жестом, но Роден сказал ему:

   - Прошу вас, продолжайте... это позволит вам понять, что происходит в нашем цивилизованном обществе.

   Джальма продолжал:

   - "Вы достаточно хорошо знаете ход дела, чтобы понять: мы желаем удалить вас не как опасного, а просто как надоедливого врага. Не будьте ослеплены первым успехом. Последствия вашего доноса будут замяты, так как он был клеветническим, а следователь жестоко поплатится за бессовестное пристрастие. Вы можете воспользоваться этим письмом, как будет вам угодно. Мы знаем, кому пишем, что пишем и как пишем. Вы получите это письмо в три часа. Если в четыре часа у нас не будет от вас полного согласия, написанного на этом же письме... война возобновится... и не завтра, а сегодня вечером".

   Окончив чтение, Джальма вопросительно взглянул на Родена.

   - Вы позволите мне позвать Феринджи? - спросил тот.

   Говоря это, он позвонил, и метис вошел.

   Роден взял письмо из рук Джальмы, разорвал его на мелкие куски, скатал в шарик и, подавая его метису, сказал:

   - Вы отдадите это подателю и прибавите, что таков мой единственный ответ на низкое и дерзкое послание... слышите, так и скажите: на низкое и дерзкое послание...

   - Слушаюсь! - ответил метис, уходя.

   - Быть может, эта борьба будет для вас опасна, отец мой? - сочувственно заметил индус.

   - Может быть, и опасна. Но я поступаю не как вы... я не хочу убивать своих врагов за то, что они низки и злобны... нет... я хочу победить их... пользуясь покровительством закона... Берите пример с меня...

   Заметив, что черты принца снова приняли мрачное выражение, Роден прибавил:

   - Простите... я не буду ничего больше вам советовать... может быть, я неправ... но мы должны в этом случае положиться на решение вашей достойной покровительницы... Я увижу ее завтра... и если она согласится... я назову вам ваших врагов... если Же нет... то нет.

   - А эта женщина... вторая мать... обладает таким характером, что я могу положиться на ее суждение? - спросил Джальма.

   - Она? - воскликнул Роден, сложив руки и продолжая все с большей и большей горячностью и увлечением: - Она... да это олицетворение всего честного, благородного и отважного на земле! Она... Ваша покровительница! Если бы вы были действительно ее родным сыном... и она бы любила вас со всей страстью материнской любви... и если бы вам пришлось выбирать между низостью и смертью... она бы сказала вам: "Умри!" с тем, конечно, чтобы умереть с вами.

   - О! благородное создание!.. такова была и моя мать! - с увлечением воскликнул Джальма.

   - Она... - продолжал со всевозрастающим жаром Роден, подходя ближе к дверям теплицы и бросая искоса беспокойный взор на штору, - она ваша покровительница! Это сама честность, прямота и мужество!.. Прежде всего честность!.. Да, это рыцарская прямота великодушного мужчины, соединенная с гордым достоинством женщины, никогда... слышите ли... никогда в жизни не сказавшей ни слова неправды! Мало этого, она не только никогда не скрывает ни единой мысли, но скорее бы умерла, чем прибегла к какой-либо мелкой хитрости или притворству, обычным для всех женщин уже просто из-за их общественного положения.

   Трудно передать, какое восхищение выражало лицо Джальмы при описании Родена. Его глаза блестели, щеки зарумянились, сердце билось от восторга.

   - Хорошо, хорошо! О, благородное сердце! - говорил Роден, все более приближаясь к шторе. - Мне приятно глядеть на ваши прекрасные черты... как они проясняются при рассказе о вашей неизвестной покровительнице! О! Она достойна того святого обожания, какое внушают благородные сердца и великие характеры.

   - Я верю вам! - воскликнул с горячим энтузиазмом Джальма. - Мое сердце полно поклонения и изумления! Моя мать умерла, и все-таки на свете есть такая женщина!

   - Да, есть... Она существует для утешения страждущих! Да, она существует для славы своего пола! Да, она существует для любви к истине, для ненависти ко лжи!.. Ложь и притворство никогда еще не затуманили эту честность, геройскую и блестящую, как лезвие рыцарского меча... Знаете... несколько дней тому назад эта благородная женщина сказала мне чудесные слова, которых я никогда в жизни не забуду: "Если я когда-либо заподозрю кого-нибудь, кого я люблю или уважаю, я..."

   Роден не кончил. Штора, отдернутая с такой силой, что сорвалась с петель, открыла Джальме присутствие Адриенны. Она внезапно явилась перед его глазами!. При быстром движении, с каким она открыла штору, манто спустилось с ее плеч, ленты шляпы развязались, и шляпа упала. Собравшись внезапно, мадемуазель де Кардовилль не нашла времени переодеться и была в живописном, очаровательном костюме, который любила носить дома. Среди зелени и цветов красота молодой девушки была ослепительной, и молодому индусу казалось, что он находится во власти сновиденья.

   Сложив руки, широко открыв глаза, подавшись телом несколько вперед, как бы готовясь склониться в молитве, Джальма в восхищении замер.

   Мадемуазель де Кардовилль, покрасневшая от смущения и волнения, остановилась на пороге теплицы, не входя в комнату.

   Все это произошло гораздо быстрее, чем мы описываем. Когда штора открылась, Роден с прекрасно разыгранным изумлением воскликнул:

   - Вы... вы здесь, мадемуазель!

   - Да, я здесь, - начала Адриенна взволнованным голосом. - Я хочу докончить фразу, начатую вами. Я вам сказала, что когда у меня является подозрение против кого-нибудь, я сейчас же открыто его высказываю. Но должна сознаться... сегодня я изменила своему честному правилу: я пришла шпионить за вами в ту самую минуту, когда ваш ответ аббату д'Эгриньи явился новым доказательством вашей преданности и искренности. Я усомнилась в вашей прямоте в то самое время, как вы расхваливали мою искренность... В первый раз в жизни я унизилась до хитрости... Эта слабость заслуживает наказания... я его переношу и прошу вас о прощении и извинении... - Затем, обращаясь к Джальме, она прибавила: - Теперь, принц, тайны больше не существует... она невозможна. Я - ваша родственница Адриенна де Кардовилль и надеюсь, что то, что вы принимали от матери, вы не откажетесь принять от сестры.

   Джальма не отвечал. Погруженный в созерцание дивной красоты, превосходившей все, что могла создать его пылкая фантазия в ослепительных грезах, он испытывал какое-то странное опьянение, парализовавшее его мысли и способность соображать. Он мог только смотреть... Казалось, вся сила его существа сосредоточилась в зрении. И подобно тому, как пытаются утолить неутолимую жажду, воспламененный взгляд индуса поглощал, если так можно выразиться, с пожирающей алчностью редкие совершенства молодой девушки.

   Действительно, никогда не встречались лицом к лицу такие дивные типы красоты. Адриенна и Джальма представляли собой идеал красоты женской и мужской. Было что-то роковое в сближении этих натур, молодых, полных жизни, великодушных и страстных, героических, и гордых. И, что редко бывает, они, прежде чем увиделись, уже хорошо знали о нравственных достоинствах друг друга. Потому что если в сердце Джальмы рассказы Родена возбудили глубокое удивление к благородным и великодушным качествам неизвестной покровительницы, которой оказалась мадемуазель де Кардовилль, то и она во время подслушанной беседы испытывала трогательное волнение и страх, когда Джальма выказывал то благородство великой души, то редкую сердечную доброту, то страшный взрыв вспыльчивого нрава. Она также не могла не поразиться редкой красоте принца, и при первом взгляде на него молодая девушка почувствовала какой-то страшный, почти болезненный толчок во всем существе: точно электрическая искра пробежала по ней в ту минуту, когда ее глаза встретились с глазами Джальмы. Ужасно смутившись и невыразимо страдая от этого смущения, которое она в душе проклинала, Адриенна старалась справиться с собой и скрыть глубокое впечатление, произведенное на нее Джальмой, в то время как она оправдывалась перед Роденом в своем поступке... Но упорное молчание молодого индуса удвоило ее замешательство.

   Взглянув на принца, чтобы получить ответ на сестринское предложение, Адриенна снова встретила тот же пристальный, пламенный взор и опустила глаза под влиянием испуга, печали и оскорбленной гордости. Она мысленно порадовалась своему решению, ставшему теперь необходимостью: держать Джальму подальше от себя, потому что эта горячая и страстная натура явно ее пугала. Желая положить конец затруднительной для нее сцене, она обратилась к Родену и тихим, дрожащим голосом промолвила:

   - Прошу вас... переговорите с принцем, передайте ему мои предложения... я не могу оставаться здесь больше.

   С этими словами Адриенна сделала шаг к Флорине.

   При первом движении девушки Джальма бросился к ней одним прыжком, как тигр, у которого похищают добычу. Адриенна, испуганная выражением дикой страсти, которой загорелись черты индуса, откинулась назад с громким криком. Этот крик привел Джальму в себя. Он вспомнил все происшедшее и, побледнев от стыда и глубокого отчаяния, взволнованный, дрожащий, с полными слез глазами упал на колени перед молодой девушкой и, умоляюще протягивая к ней руки, проговорил очаровательно нежным, робким и просительным голосом:

   - О! останьтесь... останьтесь... не покидайте меня... я так давно... вас жду!

   Эта мольба, произнесенная с робкой наивностью ребенка, с кроткой покорностью, так резко отличалась от дикой вспышки, напугавшей Адриенну своей горячностью, что девушка не могла не ответить ему:

   - Принц... мне нельзя здесь оставаться дольше...

   - Но вы вернетесь? - сдерживая рыдания, спрашивал Джальма. - Я вас увижу?

   - О! нет... никогда... никогда, - отвечала слабым голосом Адриенна и, воспользовавшись внезапным испугом, поразившим Джальму при этих словах, быстро исчезла за зеленью теплицы.

   В то время, когда Флорина, спешившая за Адриенной, поравнялась с Роденом, последний ей быстро шепнул:

   - С Горбуньей надо завтра же покончить.

   Флорина вздрогнула и исчезла за госпожой, ничего не ответив.

   Джальма так и остался на коленях с опущенной на грудь головой, растерянный и убитый. Его прелестное лицо не выражало ни гнева, ни волнения: оно окаменело. По его щекам текли слезы. Видя, что Роден подходит к нему, принц поднялся, но так дрожал, что еле дотащился до дивана, на который и упал, закрыв лицо руками.

   Роден произнес слащавым и проникновенным голосом:

   - Увы... я боялся того, что случилось! Я не хотел, чтобы вы видели свою благодетельницу... Знаете, зачем я сказал вам, что она старуха?

   Джальма опустил руки на колени и молча обернул к Родену свое залитое слезами лицо.

   - Я знал, как хороша мадемуазель де Кардовилль. Я знал, как легко влюбиться в ваши годы, и я хотел, чтобы вы избежали этого несчастья... потому что ваша благодетельница... безумно влюблена в одного молодого человека, живущего здесь, в Париже...

   При этих словах Джальма обеими руками схватился за грудь, точно ему пронзили сердце одним ударом, испустил крик дикой скорби и упал на диван, потеряв сознание.

   Роден холодно изучал его в течение нескольких секунд, а затем вышел, чистя по дороге локтем старую шляпу и бормоча сквозь зубы:

   - Ладно!.. клюнуло... клюнуло...

  

  

  

   Смеркалось. Пробило десять часов. Был вечер того дня, когда Адриенна первый раз увидела Джальму.

   Флорина, бледная, смущенная и дрожащая, со свечой в руке вошла в простенькую, но очень уютную спальню.

   Эта комната, принадлежащая Горбунье, находилась на первом этаже, и у нее два выхода. Один вел во двор, а другой - в сад. Через двор приходили к Горбунье нуждающиеся, ожидавшие ее в передней, а пособия она раздавала в другой комнате, смежной с той спальней, куда вошла теперь Флорина. Молодая девушка выглядела обеспокоенной, почти испуганной. Она осторожно, на цыпочках ступала по ковру, сдерживая дыхание и тревожно прислушиваясь. Поставив свечу на камин, Флорина, быстро оглядевшись кругом, подошла к письменному столу красного дерева, на котором расставлена хорошо подобранная библиотечка, и осмотрела поспешно все три ящика, ключи которых не были вынуты из замков. Кроме нескольких прошений и счетов, написанных рукой Горбуньи, там ничего не было. Вовсе не их искала Флорина. Она последовательно обыскала этажерку с папками. Опять неудача. Молодая камеристка от досады сделала нетерпеливый жест и перешла, - предварительно прислушавшись, нет ли где шума, - к стоявшему у дверей комоду. И в нем ничего нет. У кровати маленькая дверь в туалетную комнату. Новые бесплодные поиски в платяном шкафу, где висели несколько черных платьев, заказанных Адриенной для Горбуньи. Наконец, на дне шкафа ей попался старый маленький чемодан. Флорина поспешно открыла его и нашла сверток с лохмотьями, которые были на Горбунье, когда она пришла в этот великолепный дворец.

   Флорина вздрогнула; невольное волнение показалось на ее лице. Но, вспомнив, что теперь не время быть растроганной, а надо исполнять приказания Родена, она захлопнула чемодан, закрыла шкаф и снова вернулась в спальню. Ей пришло в голову поискать вещь между ящиками и стенкой письменного стола. Через минуту именно там она нашла то, что искала. Это была довольно толстая тетрадь. Развернув ее, Флорина сначала, казалось, удивилась, как будто ждала не того. Но, прочитав несколько страниц, она, видимо, почувствовала удовлетворение и хотела сунуть тетрадь к себе в карман. Однако после недолгого раздумья снова положила тетрадь на место и навела прежний порядок. После этого, захватив свечу, она вышла из комнаты, никем не замеченная, на что, впрочем, и рассчитывала, зная, что Горбунья занята в течение нескольких часов у мадемуазель де Кардовилль.

   На другой день после обыска, произведенного у Горбуньи Флориной, молодая работница сидела одна у себя в спальне, в кресле около камина, где ярко пылали дрова. Толстый ковер покрывал весь пол; сквозь занавеси окон виднелась лужайка большого сада; глубокая тишина прерывалась только тиканьем часов да потрескиванием огня в камине. Горбунья, положив обе руки на подлокотники кресла, отдавалась чувству счастья, которое узнала только в этом доме. Привыкшая к самым страшным лишениям, она находила невыразимое очарование в спокойствии уютного уголка, в веселой картине сада, а главное, в сознании, что она пользуется таким благосостоянием благодаря своей безропотности и той энергии, какую она выказывала во времена тяжелых испытаний, по счастью, теперь окончившихся навсегда.

   В комнату вошла пожилая женщина с добрым и кротким лицом, приставленная, по желанию Адриенны, для услуг к Горбунье.

   - Мадемуазель, - сказала она, - там пришел какой-то молодой человек, который желает вас видеть по спешному делу... Его зовут Агриколь Бодуэн.

   При этом имени Горбунья радостно вскрикнула, немножко покраснела и поспешно побежала к дверям приемной комнаты, где ее ждал Агриколь.

   - Здравствуй, добрая Горбунья! - сказал кузнец, сердечно целуя молодую девушку, щеки которой загорелись огнем от братских поцелуев.

   - Господи! - с тревогой воскликнула молодая работница, взглянув на Агриколя. - Что значит эта черная повязка на лбу?.. Ты ранен?

   - Пустяки... - отвечал кузнец, - совершенные пустяки... не думай об этом... Я сейчас расскажу тебе, как это случилось... но сперва мне надо тебе передать кое-что более важное...

   - Тогда пойдем ко мне. Мы будем совершенно одни! - сказала Горбунья, указывая дорогу.

   Несмотря на довольно серьезное беспокойство, выражавшееся на лице Агриколя, он не мог удержаться от довольной улыбки, войдя в комнату Горбуньи и оглядевшись кругом.

   - Ну, в добрый час, бедняжка Горбунья!.. Вот так желал бы я, чтобы ты жила всегда. Я узнаю в этом мадемуазель де Кардовилль!.. Какое сердце, какая душа! Ты еще не знаешь... третьего дня я получил от нее письмо, где она благодарила меня за все, что я для нее сделал... При этом она приложила золотую булавку... очень простенькую, которую я смело мог принять, писала она, потому что ее единственная ценность заключается в том, что ее носила покойная мать мадемуазель Адриенны... Ты не можешь себе представить, как меня тронула деликатность этого подарка!

   - Ничто не может удивить того, кто знает это дивное сердце, - отвечала Горбунья. - Но твоя рана?.. Твоя рана?

   - Сейчас, дорогая Горбунья, мне так много надо сообщить тебе!.. Начнем с самого спешного, так как мне нужен твой совет в очень важном деле... Ты знаешь, как я доверяю твоему превосходному сердцу и здравому уму... а затем я попрошу тебя об одной очень важной услуге... да, очень, очень важной, - прибавил кузнец серьезным, прочувствованным тоном, настолько торжественным, что Горбунья даже удивилась. - Но начнем с того, что касается меня лично.

   - Говори же скорее.

   - С тех пор как матушка уехала с Габриелем в маленький деревенский приход, который ему дали, а отец поселился с маршалом Симоном и его дочерьми, я, как ты знаешь, живу в общежитии, устроенном господином Гарди для рабочих. Ну вот, сегодня утром... Впрочем, надо тебе сказать, что наш хозяин не успел вернуться из продолжительного путешествия, как снова уехал на несколько дней по делам. Ну, так вот, сегодня утром, во время завтрака, я задержался в мастерской после последнего удара колокола, чтобы еще немного поработать; собираясь покинуть помещение фабрики, чтобы направиться в столовую, я увидел, как во двор входила женщина, только что приехавшая в фиакре. Вдруг я вижу, что она быстро направилась ко мне. Я мог заметить из-под полуопущенной вуали, что она блондинка, столь же симпатичная, как и хорошенькая. Туалет светской дамы. Ее бледность и испуганный, тревожный взгляд меня поразили. Я подошел и спросил, что ей угодно. "Месье, - сказала она мне с усилием и дрожащим голосом, - вы работаете на этой фабрике?" - Да. - "Скажите, господин Гарди в большой опасности?" - Господин Гарди? Но он даже еще не вернулся! - "Как, - продолжала она, - разве он не приехал вчера и не был опасно ранен на станке, который осматривал?" При этих словах губы бедняжки сильно дрожали, а на глаза навернулись крупные слезы. - Слава Богу, мадам, - отвечал я ей, - это ложный слух. Господин Гарди не возвращался, и его не ждут раньше завтрашнего дня, а то и позднее. - "О, вы говорите мне правду? Господин Гарди не возвращался и не ранен?" - спросила красивая дама, вытирая глаза. - Я говорю правду, мадам; несомненно, я не был бы так спокоен, если бы господин Гарди был в опасности. - "Слава Богу! Слава Богу!" - воскликнула она и начала меня благодарить с таким счастливым и взволнованным видом, что я невольно был тронут. Но вдруг, как бы смутившись и устыдившись сделанного шага, она поспешно опустила вуаль и, быстро пройдя через двор, села в фиакр и уехала. Я подумал, что эта дама, вероятно, интересуется нашим хозяином и ее напугал какой-нибудь ложный слух.

   - Она, должно быть, любит его, - сказала Горбунья с чувством, - и очень может быть, что именно тревога заставила ее сделать неосторожный шаг - явиться узнать все самой!

   - К несчастью, ты совершенно права. Так как эта дама возбудила во мне участие, я смотрел, как она села в экипаж и двинулась в путь. Но не успел фиакр отъехать, как вдруг из-за угла показался кабриолет, которого молодая дама не могла заметить, и сидящий в нем человек, указав извозчику на фиакр, велел ехать вслед за ним.

   - За бедняжкой следили! - с беспокойством заметила Горбунья.

   - Конечно. Не долго думая, я побежал к фиакру, догнал его и, поравнявшись, крикнул через окно: "Мадам, за вами следят из кабриолета".

   - Отлично, Агриколь... Что же она ответила?

   - Я услыхал только раздирающий душу вопль: "Великий Боже!", и карета поехала дальше. Вскоре мимо меня промелькнул и кабриолет. Сидящий в нем толстый и красный господин, вероятно, что-то заподозривший, с беспокойством меня оглядел.

   - А когда должен приехать господин Гарди?

   - Завтра или послезавтра... Теперь, милая Горбунья, посоветуй мне, что делать... Эта дама, несомненно, любит господина Гарди... очевидно, она замужем, поэтому и перепугалась, когда узнала, что за ней следят... Что же мне теперь делать?.. Я хотел спросить дядюшку Симона... но он таких строгих нравов на этот счет... да и в его годы... интересоваться любовной историей!.. А ты, Горбунья, ты, такая чуткая и добрая... ты это можешь понять.

   Молодая девушка вздрогнула и горько улыбнулась. Агриколь, не замечая этого, продолжал:

   - Я и подумал, что никто кроме Горбуньи мне не даст лучшего совета. Когда господин Гарди приедет завтра, должен ли я ему все это рассказать или...

   - Подожди! - прервала его Горбунья: она что-то припоминала. - Когда я ходила за работой к настоятельнице монастыря св.Марии, она предложила мне поступить поденщицей в один дом, где я должна была наблюдать... проще говоря... шпионить...

   - Негодяйка!

   - И знаешь за кем? Не помню наверно фамилии... Бремон или Фремон... В этой семье у очень набожной матери есть замужняя дочь, которую слишком часто посещает один фабрикант...

   - Что ты говоришь? Так неужели этот фабрикант и есть...

   - Именно господин Гарди!.. Я не могла не обратить внимания на это имя, когда настоятельница его произнесла! Но с тех пор произошло так много событий, что я совершенно об этом забыла. Очень может быть, что это та самая дама, за которой я должна была шпионить!

   - А зачем это понадобилось настоятельнице? - спросил кузнец.

   - Не знаю... но для чего-то да нужно... если за этой дамой следят... Быть может, теперь бедняжку уже предали... опозорили... Это ужасно!

   Заметив, что Агриколь вздрогнул, Горбунья прибавила:

   - Что с тобой?

   - А почему бы и нет? - ответил кузнец на свою мысль. - А если все это дело одних и тех же рук?.. Настоятельница может легко столковаться с аббатом! Но опять-таки... Какая может быть тут цель?

   - Говори яснее, Агриколь, - заметила Горбунья. - А главное - почему ты ранен? скажи... успокой меня.

   - Вот об этом-то я и хочу с тобой поговорить... Чем больше я думаю... тем больше мне начинает казаться, что история этой молодой дамы имеет связь с другими фактами...

   - Что ты хочешь сказать?

   - Представь себе, уже несколько дней вокруг нашей фабрики происходят какие-то странные вещи: во-первых, по случаю поста один аббат из Парижа, очень красивый, видный мужчина, явился проповедовать в деревушке Вилье, в четверти лье от наших мастерских... Этот аббат, говорят, в своей проповеди позволил себе напасть на господина Гарди и оклеветать его.

   - Как так?

   - Ты знаешь, что господин Гарди напечатал нечто вроде положения об условиях труда и правах на прибыль, которые он нам предоставляет. В конце этого положения он поместил несколько афоризмов, полных благородства и простоты, и несколько отрывков из различных философских теорий и религиозных учений; в этих отрывках речь идет о великом законе общечеловеческого братства. Именно из-за того, что господин Гарди выбрал все самое чистое из всех существующих религий, этот аббат сделал заключение, что он не признает никакой религии. С этого он и начал, нападая не только на господина Гарди с кафедры в церкви, но и изображая нашу фабрику каким-то проклятым очагом разврата, признавая нас всех достойными проклятия за то, что, вместо того чтобы в воскресенье слушать его проповеди или шляться по кабакам, наши товарищи, их жены и дети проводят день вместе, занимаясь работами в саду, чтением, хоровым пением и семейными танцами в нашем общежитии. Аббат дошел даже до того, что стал утверждать, будто бы соседство кучи таких атеистов, как он нас называет, может навлечь гнев Божий на всю округу... что, мол, говорят о приближении холеры и что, быть может, именно благодаря нашему нечестивому соседству все окрестности станут жертвой этого мстительного бича.

   - Но проповедовать среди невежественной массы такие вещи - это значит подстрекать ее к самым отчаянным поступкам! - воскликнула Горбунья.

   - Этого-то аббат и добивается.

   - Да что ты говоришь!

   - Соседние жители, вероятно подстрекаемые еще кем-нибудь, начали относиться очень враждебно к фабричным: в них возбудили если не ненависть, то по крайней мере, зависть... Видя, что мы живем все вместе, в хорошем доме, сытые, одетые, энергичные, веселые и трудолюбивые, они всегда нам завидовали, а теперь помимо аббата их подстрекают еще тайные агенты из числа самых скверных работников с фабрики Трипо, нашего конкурента. Все эти козни уже принесли плоды: между нашими фабричными и соседними жителями были уже две или три стычки... В одной из этих свалок и меня ранили камнем в голову...

   - А ты правду говоришь, что рана несерьезная? - с тревогой переспросила Горбунья.

   - Говорят тебе, пустяки!.. Но враги господина Гарди не удовольствовались проповедями: они пустили в ход нечто гораздо более опасное.

   - То есть?

   - Я и мои товарищи немало поработали оружием в Июльские дни. Теперь мы считаем, и не зря, - что сейчас не время за него браться. Другие смотрят на дело иначе, - мы их не осуждаем, но остаемся при своих взглядах. Дядюшка Симон, не менее храбрый, чем его сын, и добрый патриот, одобряет нас и руководит нами. Но вот уже несколько дней вокруг фабрики, в саду, на дворе стали попадаться прокламации, в которых говорится: "Вы трусы и эгоисты! Если случай вам послал хорошего хозяина, вы сразу стали равнодушны к страданиям ваших братьев и безразличны к средствам освобождения! Материальное благосостояние развратило вас".

   - Боже мой! Агриколь, как они упорны в своей злобе!

   - Да... и, к несчастью, все это начинает действовать на наших молодых товарищей; так как затрагивают их лучшие чувства, они не могут не отозваться на прокламации. В наших мастерских, где до сих пор царило братское согласие, появились ростки розни... чувствуется начало глухого брожения... холодное недоверие заменяет у некоторых привычную дружескую откровенность... Но если я тебе скажу, что эти воззвания, - в чем я почти наверняка убедился, - распространяются эмиссарами аббата-проповедника... да если сопоставить это с сегодняшним появлением молодой дамы, то, не правда ли, это доказывает, что господин Гарди окружен многочисленными врагами?

   - Я согласна с тобой, Агриколь. Это ужасно, - сказала Горбунья. - И, по-моему, дело настолько серьезно, что необходимо, дабы господин Гарди сам решил, как тут поступить... Что же касается молодой дамы, то, по-моему, лишь только господин Гарди приедет, ты должен увидеться с ним, и как ни деликатна ситуация, ты обязан рассказать ему все, что произошло.

   - Меня это очень смущает!.. Не подумает ли он, что я хочу проникнуть в его тайны?

   - Если бы за этой дамой не следили, то я, пожалуй, разделила бы твои опасения... Но за ней шпионят, она в опасности... и, по-моему, ты должен предупредить господина Гарди... Представь себе... ведь очень может быть, что эта дама замужем... Не лучше ли господину Гарди знать обо всем заранее?

   - Верно, милая Горбунья, я последую твоему совету: господин Гарди узнает все... Но теперь, когда мы переговорили о чужих делах, поговорим обо мне... да, обо мне... Речь идет, быть может, о счастье всей моей жизни! - прибавил кузнец таким торжественным тоном, что Горбунья поразилась. - Ты знаешь... - продолжал Агриколь после минутного молчания, - что с детских лет я никогда ничего от тебя не скрывал... что я поверял тебе все... абсолютно все?

   - Знаю, Агриколь! - сказала Горбунья, протягивая кузнецу свою бледную, хрупкую руку.

   Дружески пожав ее, он продолжал:

   - Когда я говорю, что ничего не скрывал... это не совсем точно: я всегда скрывал от тебя свои любовные приключения... но это потому, что хотя сестре говорить можно все... но есть вещи, о которых не говорят с такими честными и чистыми девушками, как ты...

   - Благодарю тебя, Агриколь... Я замечала, как ты тактичен... - ответила Горбунья, героически подавляя горькое чувство. - И я тебе за это очень благодарна!

   - Но, дав себе слово никогда не говорить с тобой о легких интрижках, я всегда думал так: если случится что-нибудь серьезное... если я встречу кого-нибудь, на ком я вздумаю жениться... тогда, конечно, я посоветуюсь сперва с сестрой, а потом уже буду говорить с родителями, и моя добрая Горбунья первая обо всем узнает.

   - Ты очень добр, Агриколь!

   - Так вот... я и должен тебе сказать, что это время настало... я влюблен до безумия и думаю жениться.

   При этих словах Горбунья почувствовала себя на секунду точно парализованной. Ей казалось, что кровь остановилась и стынет в жилах, что сердце перестало биться... и не то чтобы разбилось, а как будто растаяло и исчезло... ей казалось, что она умирает... Но после первого страшного потрясения она нашла силы в той самой ужасной боли, которую испытывала, и, подобно мученицам, находившим в себе силу улыбаться во время страшных пыток, несчастная, боясь, чтобы роковая любовь, такая смешная в ее положении, не была угадана, нашла в себе почти невероятную силу спокойно спросить кузнеца, смотря ему прямо в глаза с душевной ясностью:

   - А... ты полюбил... серьезно?

   - Видишь ли, милая Горбунья... Я эти четыре дня просто не живу... то есть живу одной этой любовью!

   - Всего четыре дня, как ты влюблен?

   - Не больше!.. но время здесь ничего не значит!

   - И она очень хороша?

   - Брюнетка... талия нимфы... бела, как лилия... голубые глаза... вот такие громадные... и такие же добрые... такие же кроткие, как твои!

   - Ты мне льстишь, Агриколь!

   - Нет, нет, напротив, я льщу Анжели...[*] ее так зовут... Не правда ли, прелестное имя, милая Горбунья?

  

   [*] - от фр. "ange" - ангел

  

   - Да... прелестное... - отвечала бедняжка, с горестью сравнивая это изящное имя с насмешливой кличкой Горбунья, как называл ее Агриколь, не задумываясь над этим. Она продолжала с каким-то ужасным спокойствием: - Анжель... да, прелестное имя!

   - Представь же себе, что это имя является подлинным отображением не только лица, но и ее сердца! Одним словом, у нее ангельское сердце... пожалуй, достойное сравнения с твоим...

   - У нее мои глаза... мое сердце... удивительное сходство со мной! - сказала Горбунья, улыбаясь.

   Агриколь не заметил иронии, отчаяния, скрывавшейся в словах Горбуньи, и с искренней нежностью продолжал:

   - Неужели ты думаешь, что я мог бы серьезно полюбить девушку, если бы в ее сердце, характере и уме не было сходства с твоими?

   - Полно... брат... - сказала Горбунья с улыбкой.

   Да, у несчастной хватило мужества улыбнуться!

   - Полно... ты что-то сегодня склонен к комплиментам! Где же ты познакомился с этой милой особой?

   - Она просто-напросто сестра одного моего товарища. Мать ее заведует нашей бельевой. Ей понадобилась помощница... и так как в нашем объединении при найме отдают предпочтение родственникам его членов, то госпожа Бертен - это имя матери моего товарища - и выписала свою дочь из Лилля, где она жила у тетки. Всего пять дней, как она появилась в бельевой... В первый раз, когда я ее увидал... на вечернем собрании... я просидел с ней и с ее матерью и братом целых три часа... Тут-то я и почувствовал, что меня задело за живое... На другой день... еще больше... и дошло до того, что я совсем обезумел и решил жениться... если ты мне посоветуешь... И знаешь... ты, может быть, удивишься?.. а между тем все зависит от тебя: я буду просить позволения у отца и матери только после того, как ты выскажешься!

   - Я тебя не понимаю, Агриколь!

   - Ты знаешь, какое безусловное доверие я питаю к исключительной чуткости твоего сердца. Сколько раз ты мне говорила: "Агриколь, берегись такого-то, люби этого... этому можешь доверять", и ты никогда не ошибалась. Ну, так и теперь - ты должна мне оказать эту услугу... Ты попросишь мадемуазель де Кардовилль отпустить тебя, мы отправимся на фабрику... я тебя познакомлю с госпожой Бертен и с ее дочерью; они знают, что я на тебя смотрю, как на дорогую сестру... И, судя по тому, понравится тебе Анжель или нет, я или посватаюсь или нет... Может быть, это ребячество, но иначе я не могу.

   - Хорошо... - сказала Горбунья с геройским мужеством, - я увижу Анжель и скажу тебе о ней свое мнение... и совершенно искренне... слышишь?

   - Я в этом уверен... когда же это будет?

   - Надо спросить мадемуазель де Кардовилль, когда я не буду ей нужна... тогда я тебя уведомлю...

   - Спасибо, голубушка Горбунья, - горячо сказал Агриколь. Затем с улыбкой прибавил: - Возьми с собой все свое здравомыслие... до лучших дней!

   - Не шути, брат мой... - грустным и с