Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

ение, страх держал всех в руках, но вскоре из Украины начали долетать слухи, что крестьяне местами начинают оказывать сопротивление шляхте, режут евреев, хотят во что бы то ни стало вступить в войска для войны с неверными и что число беглецов в Сечь все увеличивается.

   Князь разослал гонцов: к пану Краковскому, к пану Калиновскому, к Лободе в Переяслав, а сам стягивал стада из степей и войска из "полянок". Между тем подоспели успокоительные известия. Пан великий гетман сообщал все, что знал о Хмельницком, но он не предполагал, чтобы это могло вылиться в какое-нибудь волнение; пан польный гетман писал: "Сброд всегда, как пчелы, роится весной". Один старый хорунжий, Зацвилиховский, прислал князю письмо, заклиная его ни к чему не относиться пренебрежительно, что великая гроза идет с Диких Полей. О Хмельницком он сообщил, что тот поскакал из Сечи в Крым просить помощь у хана. "Доносят мне мои друзья из Сечи, - писал он, - что стягивают кошевые туда войска из всех мест, никому не говоря, зачем они это делают. Думаю посему, что буря разразится над нами, а если еще это произойдет при помощи татар, то дай бог, чтобы уцелели от гибели все Русские земли".

   Князь верил Зацвилиховскому больше, чем самим гетманам; он знал, что никто во всей Руси не знает так хорошо казаков и их тактики. Он решил стянуть как можно более войска и в то же время допытаться истины.

   Однажды утром он велел позвать пана Быховца, поручика валашской хоругви, и сказал ему:

   - Поедешь ты, сударь, послом от меня в Сечь - к пану кошевому атаману и отдашь ему это письмо с моею печатью. Но чтобы ты знал, чего держаться, я скажу: письмо только предлог, а успех посольства зависит от твоего умения. Нужно ко всему присматриваться, узнать, что там делается, сколько войска созвали и сколько созовут еще. Особенно поручаю тебе узнать всю правду о Хмельницком, поехал ли он в Крым просить татар о помощи. Ты понимаешь меня?

   - Точно мне кто на ладони выписал.

   - Ты поедешь на Чигирин; на отдых тебе полагается не больше чем одна ночь. Прибыв туда, ты отправишься к хорунжему Зацвилиховскому, он снабдит тебя письмами к своим друзьям в Сечи; письма эти ты отдашь им тайком. Из Чигирина ты поедешь водой до Кудака, поклонишься от меня пану Гродзицкому и вручишь ему это письмо. Он тебя переправит через пороги. В Сечи долго не засиживайся: смотри, слушай и возвращайся, если останешься жив, потому что дело нешуточное.

   - Располагайте моею жизнью, ваша светлость! Сколько людей взять мне?

   - Возьми сорок человек. Поедешь отсюда вечером, а перед отъездом придешь еще за инструкциями. Я поручаю тебе важную миссию.

   Пан Быховец вышел в полном восторге; в соседней комнате находился Скшетуский и еще несколько офицеров из артиллерии.

   - Ну что? - спросили его.

   - Сегодня в путь.

   - Куда? Куда?

   - В Чигирин, а потом дальше.

   - Пойдем-ка со мной, - сказал Скшетуский и увел его в свою комнату.

   - Послушай, друг, - заговорил он, - проси, чего хочешь, хоть моего турецкого коня, - все отдам, ничего не пожалею, только уступи мне поручение князя. Моя душа так и рвется в ту сторону. Хочешь денег - возьми деньги. Славы тебе это не принесет, ведь если война и вспыхнет, то прежде всего здесь, а погибнуть ты можешь. А главное: я знаю, что тебе нравится Ануся. Если ты поедешь, то, клянусь, ей тут вскружат голову.

   Последний аргумент более всего подействовал на пана Быховца, хотя и не совсем еще убедил его. Что скажет князь, не рассердится ли? Подобное поручение - знак особого доверия князя.

   Скшетуский выслушал все возражения, пошел к князю и приказал пажу доложить о себе.

   Паж вскоре вернулся с разрешением войти.

   Сердце наместника дрогнуло из опасения услышать короткое "нет". Тогда прощай все надежды.

   Скшетуский упал перед ним на колени.

   - Ваша светлость, я пришел умолять вас поручить мне экспедицию в Сечь. Быховец, может быть, уступил бы мне ее - он мне друг, - но боится немилости вашей светлости.

   - Клянусь Богом, - воскликнул князь, - я никого бы, кроме тебя, и не послал, если бы не думал, что ты неохотно примешь мое поручение, так как недавно вернулся из дальнего путешествия.

   - Я готов хоть каждый день ездить в ту сторону.

   Князь пристально взглянул на него своими черными глазами.

   - Что там у тебя? - спросил он наконец.

   Наместник стоял как преступник под пытливым взором князя.

   - Я вижу, - сказал он, - что должен открыть вам всю правду: от вас ничего не утаишь. Не знаю только, заслужу ли я одобрение вашей светлости.

   И он начал рассказывать, как познакомился с дочерью князя Василия, как полюбил ее и как томится желанием увидеть ее теперь, а потом, на обратном пути из Сечи, перевезти в Лубны, чтобы уберечь ее от последствий казацких волнений и назойливого ухаживания Богуна. Он умолчал лишь о проделках старой княгини, так как был связан словом. Князь выслушал его, прерывая.

   - Я бы и так позволил тебе ехать и дал бы людей, - сказал он, - но если тут замешаны твои личные интересы, то я даю разрешение с особым удовольствием.

   Князь ударил в ладоши и приказал позвать пана Быховца.

   Наместник радостно поцеловал руку князя, тот обнял его и велел успокоиться. Он очень любил Скшетуского, как храброго солдата и офицера, на которого можно было во всем положиться. Кроме того, они были крепко связаны тем чувством, которое заставляет подчиненного всей душой любить и уважать своего начальника, а начальника - ценить подчиненного. Около князя вращалось немало придворных, служивших исключительно для собственной выгоды, но орлиные глаза князя Еремии ясно видели все окружающее. Он знал, что душа Скшетуского чиста как кристалл, ценил это и был благодарен за преданность.

   С радостью услышал он, что его любимец полюбил дочь Василия Курцевича, старого слуги Вишневецкого, память которого была тем дороже князю, чем печальнее была его участь.

   - Не по забывчивости до сих пор не наводил я никаких справок о девушке, - пояснил князь, - нет. Опекуны ее ни разу не заглянули в Лубны, жалоб на них я не получал и думал, что там все хорошо. Теперь, после того как ты мне напомнил, я буду помнить о ней, как помнил бы о родной дочери.

   Скшетуский не мог надивиться доброте вельможи, который, казалось, упрекал себя в том, что среди массы различных дел до сих пор не занялся участью дочери своего старого солдата.

   Дверь открылась, и вошел пан Быховец.

   - Я не беру назад слова, - сказал ему князь. - Если ты захочешь, то поедешь, но я прошу только уступить твою миссию Скшетускому. У него есть вполне законные основания желать этой поездки, а я, со своей стороны, подумаю о другом поручении для тебя.

   - С меня достаточно было бы приказания вашего сиятельства, - ответил Быховец, - но если вы столь милостиво отдаете это дело на мое усмотрение, то я не обману вашего доверия и поступлю согласно вашему желанию.

   - Поблагодари же товарища, - сказал князь Скшетускому, - и иди, собирайся в путь.

   Скшетуский крепко пожал руку Быховца и через несколько часов был готов. В Лубнах жизнь давно уже ему наскучила, а эта поездка удовлетворяла все его желания. Прежде всего он увидит Елену, потом... допустим, он должен расстаться с нею на долгое время, но ведь раньше, чем он вернется, дороги не просохнут. Княгиня не смогла бы и так приехать в Лубны, и Скшетуский должен был бы или сидеть на месте, или жить в Розлогах, а это противоречило бы его договору с княгиней и, главное, возбудило бы подозрения Богуна. Елена могла бы считать себя в полной безопасности от его поползновений только в Лубнах, и Скшетускому лучше было уехать на время, с тем чтобы на обратном пути привезти ее в Лубны под защитой княжеского отряда. Снабженный письмами Вишневецкого и деньгами из княжеской казны, наместник еще до ночи отправился в путь в сопровождении Жендзяна и сорока солдат из княжеской казацкой хоругви.

  

  

   Это было уже во второй половине марта. Травы зазеленели, перекати-поле зацвело, степь закипела жизнью.

   Рано утром на следующий день наместник ехал по степи, точно по зеленому морю. И везде радость, весенние голоса птиц; вся степь звенела, как лира под рукой Божьей. Над головами всадников высоко-высоко в прозрачном воздухе чернеют неподвижные точки: это ястребы застыли в своем полете; еще выше тянет треугольник диких гусей; журавли тянут длинной вереницей, а на земле пасутся табуны одичалых лошадей; вот они несутся, как буря, и останавливаются как вкопанные, оглядывая налитыми кровью глазами непрошеных гостей. Можно подумать, что они собираются броситься на них и растоптать, но еще минута - и табун поворачивает назад, только трава шелестит да цветы раскачивают своими головками. Топот утих в отдалении, и вокруг по-прежнему слышится немолчный хор птичьих голосов.

   Будто и весело вокруг, а в то же время и грустно: одиноким себя чувствуешь среди миллионов живущих существ. Зато какая ширь, какое приволье! И быстроногий конь, и вольная мысль бессильны перед этой необъятной ширью. Ее поймешь только тогда, когда полюбишь эту пустыню, будешь парить над нею своей тоскующей душой, отдыхать на ее могилах и прислушиваться к ее голосам.

   Было раннее утро. На стеблях травы, как брильянты, блестели крупные капли росы; отряд наместника двигался шагом, и трудно было двигаться быстрее по размокшей земле. Но наместник не разрешал своим людям надолго останавливаться на могильных курганах: он спешил встретиться и вместе с тем проститься.

   В полдень на другой день перед ним мелькнули из-за леса ветряные мельницы, кольцом окружавшие Розлоги. Сердце пана Скшетуского тревожно забилось. Там его никто не ждет, не гадает. Что она скажет, когда увидит его? Вот и домики соседей, там деревня, а там и колодезный журавль. Наместник пришпорил коня и помчался вперед; свита не отставала. Из изб торопливо выбегали женщины, смотрели вслед отряду и крестились: черти не черти, татары не татары. Грязь так и летела из-под копыт, нельзя было и разглядеть как следует, кто это мчится. А они между тем домчались до площадки и остановились перед запертыми воротами.

   - Гей там! Отпирай, кто жив! Неистовый лай собак вызвал людей из дому.

   - Кто едет? - спросил чей-то робкий голос.

   - Отворяй!

   - Князей дома нет.

   - Отворяй же, нехристь! Мы от князя, из Лубен.

   Челядь Курцевичей наконец узнала пана Скшетуского.

   - Ах, это ваша милость! Сейчас, сейчас!

   Ворота раскрылись, вышла и сама княгиня и, прикрыв глаза рукой от солнца, посмотрела на приехавших.

   Скшетуский соскочил с коня и подошел к ней.

   - Не узнаете меня, княгиня?

   - Ах, это вы, пан наместник! А я уж думала, что татары напали. Милости прошу пожаловать в комнаты.

   Они вошли в дом.

   - Вы дивитесь, конечно, видя меня в Розлогах, а я между тем не нарушил своего слова и заехал к вам в Чигирин только проездом. Князь велел мне остановиться в Розлогах и узнать о вашем здоровье.

   - Я очень благодарна князю за внимание. Когда он думает выгнать нас из Розлог?

   - Он и не думает об этом... Да и вообще все будет так, как я обещал вам. Вы останетесь в Розлогах, а с меня и моего довольно.

   Княгиня сразу повеселела и любезно сказала:

   - Ну садитесь, садитесь!.. Как я вам рада!

   - Княжна здорова? Где она?

   - О, знаю я, зачем вы приехали, рыцарь! Здорова, здорова... От любви еще похорошела. Да я сейчас пришлю ее к вам, да и сама приоденусь, а то не годится принимать гостей в таком наряде.

   На княгине было какое-то линялое платье и большие кожаные сапоги на ногах.

   В ту же минуту в комнату вбежала Елена, хотя никто ее не звал; о том, кто приехал, она узнала от татарина Чехлы. Вбежала запыхавшаяся, покрытая ярким румянцем, только глаза горели радостью и счастьем. Княгиня благоразумно удалилась, а Скшетуский начал осыпать горячими поцелуями ее руки, шею и лицо. Взволнованная, обессиленная, она не могла противиться его ласкам.

   - А я ждала, ждала вас, - шептала она, закрывая глаза, - только не целуйте меня так... нехорошо!

   - Как же мне не целовать вас, панна, - оправдывался Скшетуский. - Я думал, что умру, высохну без вас, и высох бы, если бы не князь.

   - Значит, князь все знает?

   - Я ему рассказал. Он обрадовался, вспомнил князя Василия... Что вы сделали со мной? Во всем мире я никого, кроме вас, не вижу... А сокол... Помните, как сокол тянул мою руку к вашей? Уж, знать, такая наша судьба.

   - Помню.

   - В Лубнах меня томила страшная тоска. Я убегал на Солоницу, и там вы вставали передо мной как живая. Я протягивал к вам руки, и вы исчезали как призрак. Но теперь вы уж не вырветесь из моих рук, нет такой силы, которая бы могла разлучить нас... Скажите еще раз, любите ли вы меня?

   Елена опустила глаза, но проговорила громко и ясно:

   - Как никого на свете!

   - Если бы мне сулили королевский венец, я отдал бы его за ваши слова. Я верю всей душой, что вы говорите правду, хотя не знаю, чем заслужил я вашу любовь.

   - Чем? Вы имели жалость к моему отцу, вы утешали меня, вы говорили мне такие слова, каких я раньше ни от кого не слыхала.

   Елена замолчала. Волнение мешало говорить ей.

   Поручик вновь начал целовать ее руки.

   Теперь она казалась ему еще более прекрасной, чем прежде; в полутемной комнате она была похожа на изображения святых мучениц в мрачных костелах. И в то же время от нее веяло таким теплом и жизнью, таким блаженством сияло ее лицо, что всякий, глядя на нее, мог бы потерять голову и полюбить ее на всю жизнь.

   - Вы еще ослепите меня своей красотой! - сказал наместник.

   - Но ведь слышала я: панна Анна Божобогатая во сто раз красивее меня! - лукаво сказала княжна и улыбнулась, показав свои жемчужные зубы.

   - Перед вами она то же, что оловянная тарелка перед полной луной.

   - А мне пан Жендзян говорил совсем другое.

   - Пан Жендзян стоит порки. Что мне за дело до той панны? Пусть другие пчелы берут мед с этого цветка, а пчел этих там немало.

   Дальнейший разговор прервал своим приходом Чехлы, который пришел приветствовать наместника. Он его считал уже за своего будущего пана и, по восточному обычаю, кланялся ему низко, в пояс.

   - Ну, старый Чехлы, я и тебя возьму вместе с панной. Служи ей до конца жизни.

   - Моя смерть уж не за горами, но, пока жив, буду служить.

   - Через какой-нибудь месяц я вернусь из Сечи, и мы поедем все в Дубны, там уже нас ждет ксендз Муховецкий с венцами.

   Елена перепугалась.

   - Значит, вы едете в Сечь?

   - Послом от князя с письмами. Но вы не бойтесь. Особа посла священна даже для неверных. Вас с княгиней я сейчас же отправил бы в Дубны, если бы не страшные дороги. Сам я видел их - и верхом проехать трудно.

   - А в Розлогах вы долго пробудете?

   - Сегодня же вечером еду на Чигирин. Скорей простимся - скорей увидимся. А главное дело, и служба: не мое время, не моя и воля.

   - Ну, нацеловались, наворковались, голубки? - спросила, входя, княгиня. - Пора и обедать. Ишь, как щеки у девушки раскраснелись! Вы, рыцарь, должно быть, не теряли времени даром. Ну хорошо, хорошо, я не браню вас. Пойдемте!

   Она ласково потрепала Елену по плечу и повела ее за собою. Княгиня была в прекрасном расположении духа. Мысль о Богуне она оставила уже давно, а теперь все шло к тому, что Розлоги "cum boris, lasis, graniciebus et coloniis" останутся во владении ее и ее сыновей.

   А Розлоги представляли собой немалый кусок земли.

   Наместник спросил, скоро ли вернутся князья.

   - Каждый день поджидаю. Сначала они сердились на вас, а потом взвесили все дело хорошенько и очень полюбили вас как будущего родственника. Да и то ведь сказать, такого удалого кавалера трудно найти в нынешние мягкие времена.

   Обед кончился, и Елена с наместником вышли в сад. Сад весь был точно снегом обсыпан цветом яблонь и черешен; за ним чернела дубрава, где куковали кукушки.

   - Что-то она напророчит нам? - спросил Скшетуский и обернулся лицом к лесу. - Кукушка, кукушка, сколько лет проживем мы вместе с этой панной?

   Кукушка снова закуковала. Наместник с Еленой насчитали более пятидесяти.

   - Дай бог!

   - Кукушка всегда говорит правду, - серьезно заметила Елена.

   - А если так, то я еще буду ее спрашивать! - сказал наместник. И он спросил снова:

   - А детей у нас много будет? Отвечай, верная птичка!

   Кукушка точно по заказу прокуковала ни больше ни меньше как двенадцать раз.

   Скшетуский ног под собой не чувствовал от радости.

   - Ей-богу, умереть мне старостой! Слышали вы, панна?

   - Ничего я не слышала, - прошептала Елена в смущении. - Даже не знаю, о чем вы спрашивали.

   - А не повторить ли?

   - И этого не надо.

   Весь день прошел как сон. Вечером пришла минута долгого, горячего расставанья, и наместник выехал в Чигирин.

  

  

   В Чигирине Скшетуский застал старого Зацвилиховского в сильном волнении: из Сечи доходили грозные слухи. Теперь уже никто не сомневался, что Хмельницкий готовился с оружием в руках добиваться осуществления казацких привилегий и отомстить за свои личные обиды. Зацвилиховский получил сведения, что он теперь сидит в Крыму, просит помощи у хана и не сегодня завтра появится в Сечи. Весь Низ готовился к войне с Речью Посполитой; буря близилась с каждым часом. Далекие и неясные признаки тревоги сменились настоящей уверенностью в неизбежности резни. Великий гетман, не придававший прежде большого значения всему этому делу, теперь придвинул свое войско в Черкасам; отдельные его части доходили даже до Чигирина, чтобы как-нибудь помешать казакам присоединиться к своим недовольным товарищам. Из городов и селений валили толпы - все в Сечь. Шляхта же, наоборот, торопилась переезжать в города. Говорили, что в южных воеводствах будет объявлен призыв ополчения. Несчастная Украина разделилась на две половины: одна спешила в Сечь, другая сосредоточивалась около коронного обоза; одна держалась за установленный порядок вещей, другая домогалась безграничной свободы; одна хотела сохранить то, что было результатом векового труда, другая стремилась уничтожить все. И вот - брат вскоре должен был восстать на брата.

   Но пока тучи еще клубились на украинском горизонте, пока раздавались только одиночные раскаты грома, люди как будто еще не отдавали себе отчета, не знали, в какой степени разыграется приближающаяся буря. Может быть, не знал этого и сам Хмельницкий, который в это время писал письма, исполненные жалоб и недоумения, то к пану Краковскому, то к казацкому комиссару, то к коронному хорунжему и вместе с тем клялся в верности Владиславу IV и Речи Посполитой. Хотел ли он выиграть время или думал, что еще можно предотвратить междоусобицу, об этом говорили разно; только два человека не ошибались ни на одну минуту.

   Это были Зацвилиховский и старый Барабаш.

   Старый полковник тоже получил письмо от Хмельницкого, письмо грозное, насмешливое и вызывающее. "Мы со всем запорожским войском, - писал Хмельницкий, - употребим все наши усилия, чтобы добиться исполнения тех привилегий, которые ваша милость припрятывали у себя на дому. А так как вы таили их ради собственных выгод, то все запорожское войско считает вас полковником над овцами или над свиньями, но не над людьми. Что до меня, то я, с своей стороны, прошу вашу милость простить мне, если не угодил вам чем-либо в своей убогой хате в день святого Николая и что уехал я в Запорожье без вашего разрешения".

   - Видите, как он насмехается надо мной? - жаловался Барабаш Скшетускому и Зацвилиховскому. - А я его когда-то учил военному делу, был родным отцом для него.

   - Он пишет, что будет со всем запорожским войском добиваться осуществления привилегий, - заметил Заивилиховский. - Значит, попросту говоря, это - домашняя война, самая страшная война из всех.

   - Я вижу, что надо мне спешить, - согласился с ним Скшетуский. - Дайте мне скорее письма к людям, с которыми мне придется иметь дело.

   - К кошевому атаману у вас есть?

   - Есть от самого князя.

   - Я вам дам еще к одному куренному атаману, а у пана Барабаша там есть родственник, тоже Барабаш; от них вы все узнаете. Но, в сущности, кто знает, не опоздало ли ваше посольство? Князь хочет знать, что там творится; ответ один: творится плохое; а если он хочет знать, чего держаться, - ответ тоже один: стянуть как можно больше войск и соединиться с гетманами.

   - А вот вы и пошлите кого-нибудь к князю с этим ответом, а я должен ехать, раз меня послали, - ответил Скшетуский.

   - Но знаете ли вы, ваша милость, что вам предстоят опасности? - воскликнул Заивилиховский. - И здесь народ возбужден до крайности, усидеть трудно. Если бы не близость коронного войска, чернь сейчас же бросилась бы на вас. А вы подумайте, что делается теперь там! Вы просто лезете змею прямо в пасть.

   - Пане хорунжий, Иона был не только в пасти, а и во чреве китовом, но и то, с Господней помощью, вышел оттуда невредимым.

   - Если так, то поезжайте. Я хвалю ваше мужество. До Кудака вы доедете спокойно, а там увидите, что вам делать. Гродзицкий - старый солдат; он вам вернее скажет. А к князю поеду я сам; уж если мне на старости лет суждено еще раз сражаться, то я предпочитаю биться под его знаменами. А пока что я приготовлю для вас лодку и гребцов.

   Скшетуский вышел и отправился прямо на свою старую квартиру в княжеском доме, чтобы окончательно снарядиться в путешествие. Он не без некоторого удовольствия думал о нем, несмотря на слова Зацвилиховского. Он увидит Днепр на всем его протяжении, до самого Низа, до порогов, а земля эта представлялась тогдашнему рыцарству заколдованной областью, полной тайн и опасностей, попросту кладом для любителя сильных ощущений. Не один рыцарь целый век прожил на Украине и не мог похвастать, что видел Сечь, разве если пожелал бы записаться в братство, но на это было мало охотников среди шляхты. Времена Самуэля Зборовского миновали и более не вернутся. Несогласия между Сечью и Речью Посполитой не только не уменьшались, но, наоборот, увеличивались все больше и больше, а со времен Павлюка и Наливайки наплыв шляхты как русской, так и польской, в свою очередь, уменьшался. Булыги-Курцевичи находили мало последователей; вообще, на Низ, в братство, шляхту гнало только несчастье или тяжелое преступление.

   Какая-то непроницаемая таинственная мгла скрывала от человеческих глаз эту хищническую днепровскую республику. О ней рассказывали чудеса, и Скшетускому хотелось убедиться собственными глазами, много ли правды в том, что говорят.

   За жизнь свою он и не думал опасаться. Особа посла священна, особенно же - посла князя Еремии.

   Так раздумывал он, выглядывая из своего окна на рынок. Вдруг ему показалось, что мимо него промелькнули две знакомых фигуры и направились в Дзвонецкий угол, где была лавка валаха Допула.

   Он присмотрелся внимательнее: это был пан Заглоба с Богуном.

   Они шли под руку и сейчас же скрылись в дверях, над которыми торчала веха, обозначавшая винный погреб. Наместника не столько удивило присутствие Богуна в Чигирине, сколько его дружба с паном Заглобой.

   - Жендзян, сюда! - крикнул он. Мальчик поспешил на зов.

   - Слушай, Жендзян, пойдешь в тот шинок, вон туда... Там найдешь старого шляхтича с рубдом на лбу и скажешь ему, что кто-то желает сейчас же видеть его по важному делу. А если он будет спрашивать, кто, - не говори.

   Жендзян исчез и тотчас вернулся, ведя за собой пана Заглобу.

   - Добрый день!.. - поздоровался с ним Скшетуский. - Узнали меня?

   - Узнал ли вас? Пусть меня татары на сало перетопят и сделают из меня свечи, если я забыл вас. Ведь это вы несколько месяцев тому назад у Допула вышибли двери Чаплинским, и это мне доставило особенное удовольствие, потому что некогда я тем же манером освободился из стамбульской тюрьмы. А как поживает пан Повсинога, герба сорвиштаны, вместе с его девственностью и мечом? По-прежнему ли воробьи садятся на его голову, принимая за высохшее дерево?

   - Пан Подбипента здоров и вам кланяется.

   - Это очень богатый, но зато и безмерно глупый шляхтич. Если он срубит три головы таких, как его собственная, то в общей сложности ничего не получится - он обезглавил трех безголовых. Уф, жара какая, во рту совсем пересохло!

   - У меня есть мед изрядный и, кажется, неплохой. Вы не откажетесь?

   - Дурак отказывается, если не дурак просит. Мне цирюльник посоветовал пить мед, чтобы меланхолию от головы оттягивало. Тяжелые времена наступают для шляхты; dies irae et calamitatis {День гнева и смятения (лат.).}. Чаплинский помирает от страха и к Допулу больше не ходит, ибо там пьют казацкие старшины. Я один пренебрегаю всеми опасностями и разделяю компанию с этими полковниками, от которых так дегтем попахивает. Славный мед! Откуда?

   - Из Лубен. А много здесь старшин?

   - Кого тут нет? Федор Якубович здесь, старый Филипп Дзедзяла здесь, Даниил Нечай здесь, а с ними и сокровище ихнее - Богун, который стал мне приятелем с тех пор, как я перепил его и обещал усыновить. Все они теперь киснут в Чигирине и пронюхивают, в какую сторону им тянуть, потому что еще не смеют открыто перейти на сторону Хмельницкого. А если не перейдут, то это будет моя заслуга.

   - Не понимаю я вас, сударь.

   - Очень просто. Во время попоек я всегда склоняю их на сторону Речи Посполитой. Если король не делает меня старостой, но знайте, пан Скшетуский, что нет справедливости в Речи Посполитой и не ценит она своих подданных за доблестные деяния, а потому лучше откармливать кур, чем рисковать своей головой pro publico bono! {Ради общественного блага (лат.).} Да!

   - Вы лучше рисковали бы головой, сражаясь с врагами речи Посполитой, а вы только пьянствуете с ними да попусту тратите на кутежи свои деньги.

   - Я трачу? Да вы за кого же меня принимаете? Мало разве того, что я вожу компанию с мужиками, - стану я еще деньги платить за них? Я считаю великой честью и то, что позволяю им платить за себя.

   - А Богун? Что он тут поделывает?

   - Он? Прислушивается к тому, что слышно из Сечи, как и все другие. Он любимец всех казаков. Они его чуть не на руках носят, потому что переяславский полк за ним, не за Лободой пойдет. А кто ведает, на чью сторону станут реестровые Кшечовского? Богун всегда был с низовцами, когда приходилось идти на турок или татар, а теперь он заколебался. Он мне проговорился по пьяному делу, что влюблен в польскую шляхтянку и хочет на ней жениться... Ну вот ему и нексати чуть не накануне женитьбы якшаться с мужиками. Уж какой славный мед!

   - Да вы выпейте еще.

   - Выпью, выпью. У Допула нет такого.

   - Вы не спрашивали, как зовут невесту Богуна?

   - Пане Скшетуский, на кого черта мне знать ее фамилию? Знаю одно, что когда я наставлю рога Богуну, то будет называться пани Оленева.

   Наместник вдруг почувствовал страшное желание хватить по уху пана Заглобу, а тот продолжал болтать, не обращая ни на что внимания.

   - В мои молодые годы я тоже никому спуску не давал. Если бы только порассказать ваць-пану, за что меня пытали в Галате! Видите дыру на моем лбу? Это все проклятые евнухи из сераля тамошнего паши пробили.

   - А вы говорили раньше, что это от разбойничьей пули.

   - Говорил? И правду сказал! Все турки - разбойники, убей меня бог! Дальнейший разговор прервал приход Зацвилиховского.

   - Ну, пан наместник, - сказал старый хорунжий, - лодки готовы, проводники - люди верные; можете ехать хоть сейчас. А вот и письма.

   - Значит, я прикажу всем идти на берег.

   - А вы куда едете? - поинтересовался пан Заглоба.

   - В Кудак.

   - Ох, жарко вам там будет!

   Но наместник не слышал уже этих слов. Он поспешно вышел на двор, где все его люди и лошади уже стояли готовые к дороге.

   - На лошадей - и к берегу! - скомандовал пан Скшетуский. - Коней поставить на лодки и ждать меня!

   А в это время Зацвилиховский допрашивал пана Заглобу:

   - Говорят, вы теперь дружите с казацкими полковниками и пьянствуете с ними?

   - Pro publico bono, пане хорунжий.

   - Я прекрасно вижу, что вы человек неглупый и очень остроумный. Остроумия у вас даже больше, чем стыда. Вот и теперь вы заискиваете перед казаками, чтобы с вами ничего не могло приключиться, если они останутся победителями.

   - А пусть бы и так! Испытав все прелести турецких пыток, я совсем не имею охоты испытывать то же от казаков... Два таких гриба любой борщ испортят. А что до моего стыда, то я уж лучше буду молчать. Пусть другие говорят, что угодно. Истина всегда всплывает наверх, как масло всплывает поверх воды.

   В комнату вошел пан Скшетуский.

   - Солдаты готовы, - сказал он.

   Зацвилиховский налил чару.

   - За счастливый путь!

   - И благополучное возвращение! - прибавил пан Заглоба.

   - Любопытную страну вы увидите, - продолжал пан Зацвилиховский. - Пану Гродзицкому в Кудаке передайте мой привет. Вот это солдат! Живет на краю света, далеко от гетманских глаз, а порядок у него такой, что дай бог такого всей Речи Посполитой. Я прекрасно знаю Кудак и пороги. В прежнее время мне часто приходилось ездить туда... а теперь сердце щемит, когда подумаешь, что все это прошло, миновало.

   Он опустил свою седую голову и задумался. Воцарилось глубокое молчание. Слышался топот конских копыт: это отряд пана Скшетуского съезжал к берегу.

   - Господи боже мой! - снова очнулся Зацвилиховский. - И тогда жилось тревожно, но не так, как теперь. Вот хоть бы под Хотином двадцать семь лет тому назад! Когда гусары под командой Любомирского атаковали янычар, казаки рвались из своего окопа, бросали шапки кверху и кричали Сагайдачному так, что земля дрожала: "Пусти нас, батько, умирать с ляхами!" А теперь? Теперь Низ, оплот христианства, пускает татар в границы Речи Посполитой, чтобы броситься на них, когда они будут возвращаться с добычей. Да что я говорю! Теперь Хмельницкий открыто вступает в союз с татарами, чтобы вместе резать христиан...

   - Выпьем же с горя! - перебил Заглоба. - Вот так мед!

   - Лучше умереть, чем быть свидетелем междоусобной войны, - продолжал старый хорунжий. - Кровью хотят смыть свою обиду, но братская кровь - не кровь искупления. Кто на Низу? Русины. А в войске князя Еремии, в полках панов кто? Тоже русины. А мало их в обозе коронном? А я сам кто таков? Эх, несчастная Украина! Нехристи-крымцы наденут тебе веревку на шею, и будешь ты грести на турецких галерах!

   - Не горюйте, пане хорунжий, - воскликнул Скшетуский, - и так уж плакать хочется. Может быть, нам вновь засветит ясное солнышко.

   Но солнце как раз заходило и в эту минуту красноватыми лучами освещало седую голову Зацвилиховского.

   В городе звонили к вечерне.

   Наши друзья вышли из комнаты. Пан Скшетуский отправился в костел, пан Зацвилиховский в церковь, а пан Заглоба к Допулу на Дзвонецкий угол.

   Было уже темно, когда они сошлись снова у Тасминской пристани. Люди пана Скшетуского были уже в байдаках; гребцы еще вносили в лодки разные пожитки. С реки дул холодный ветер, и ночь не обещала быть погожей. Около костра, разведенного на берегу, река отсвечивала кровавым отблеском и, казалось, со страшной скоростью стремилась куда-то в неведомую темную даль.

   - Ну, счастливый путь! - сказал хорунжий, дружески пожимая руку Скшетуского. - Смотрите, держите ухо востро!

   - Я буду осторожен. Даст бог, скоро увидимся.

   - Увидимся, да только разве в Лубнах или в княжеском лагере.

   - Вы окончательно решили идти под хоругви князя?

   Зацвилиховский поднял руки кверху.

   - Что ж делать? Если война, то война!

   - Vive valeque! {Живи и будь здрав! (лат.)} - вдруг закричал Заглоба. - А если течение занесет вас в Стамбул, пан Скшетуский, то кланяйтесь султану. Впрочем, черт с ним! Что за мед был у вас! Брр! Экий холод!

   - До свиданья!

   - До свиданья!

   - С Богом!

   Весла заскрипели и упали в воду; байдаки поплыли. Огонь на берегу начал мало-помалу уменьшаться. Долгое время Скшетуский еще видел величественную фигуру хорунжего, и какая-то грусть сжала ему сердце. Теперь его несет течение, несет, отдаляет от любящих сердец, от милой... несет неумолимо, как судьба, в дикие страны, во мрак...

   Вот и устье Тасмина, и Днепр.

   Ветер свистел, весла монотонно скрипели. Гребцы затянули унылую песню.

   Скшетуский закутался в бурку и улегся на дно лодки. Он начал думать о Елене, о том, что она еще до сих пор не в Лубнах, что Богун остался, а он уезжает. Грустным думам пана Скшетуского вторило и завывание ветра, и плеск воды, и скрип весел, и песни гребцов, но усталость брала свое, и он заснул.

  

  

   На другой день он проснулся бодрым, здоровым и веселым. Погода была чудесная. Легкий и теплый ветерок еле-еле волновал зеркальную гладь полноводной реки.

   Далекие туманные берега сливались с равниной вод в сплошную широкую, бескрайнюю равнину. Жендзян проснулся, протер глаза и испугался: вода и вода кругом, ничего не видно, кроме нее.

   - О господи! Неужто мы уж на море?

   - Это не море, а большая река, - успокоил его Скшетуский, - а берега ты увидишь, когда спадет туман.

   - Ведь этак мы в Туретчину скоро приплывем!

   - И приплывем, если прикажут. Да ведь мы не одни, оглянись вокруг. Действительно, вокруг виднелось несколько десятков байдаков, домбазов и узких черных казацких челноков, называющихся обыкновенно чайками. Одни стремительно неслись вниз по воде, другие тяжело поднимались на веслах и парусах вверх по течению. Одни везли рыбу, воск, соль и сушеную вишню в прибрежные города, другие возвращались назад в Кудак с запасами провианта, третьи спешили с разными товарами, которые находили сбыт на Крамном базаре в Сечи. От устья Псела днепровские берега являли собой совершенную пустыню, изредка белели казацкие зимовники, и река была единственной дорогой, соединяющей Сечь с остальным миром; оттого и движение по ней не прекращалось, особенно во время половодья, когда судам не надо было бояться даже порогов, за исключением Ненасытца.

   Наместник с любопытством оглядывался вокруг, а между тем его байдаки быстро мчались в Кудак. Туман опустился ниже, и берега явственно обрисовывались на голубом фоне неба. Над головами путников проносились миллионы водяных птиц: пеликанов, диких гусей, уток и чаек; в прибрежных камышах шла такая возня и слышался такой шум, что можно было подумать, что птицы затеяли войну между собой. За Кременчугом берега значительно понизились.

   - Смотрите! - вдруг закричал Жендзян. - Солнце так печет, а на полях снег.

   Скшетуский посмотрел; действительно, кругом, по обоим берегам реки, куда ни кинь взгляд, земля покрыта каким-то белым покровом.

   - Эй, старшой, что там белеет? - спросил он.

   - Вишни, пане! - отвечал старшой.

   Это был целый лес карликовых вишен, которыми на огромном пространстве поросли оба берега. Большие сочные ягоды служили пищей птицам, зверям, людям, заблудившимся в пустыне, и, кроме того, служили предметом торговли с Киевом и другими дальними городами. Теперь все леса стояли в цвету. Когда, с целью дать отдых гребцам, наместник велел причалить к берегу и вышел с Жендзяном на твердую почву, у него чуть голова не закружилась от аромата, разлитого в воздухе. Местами деревца создавали непроходимую чащу. Между вишнями в огромном количестве попадались невысокие миндальные деревца, сплошь покрытые розовым цветом. Миллионы пчел, шмелей и разноцветных бабочек порхали над этим безмерным морем цветов.

   - Чудеса, чудеса! - в раздумье произнес Жендзян. - Отчего люди здесь не живут? И дичи ведь тут много.

   И впрямь, между вишнями сновало множество зайцев и голубоногих перепелок, на мягкой земле виднелись явственные следы оленей, а издали слышалось грозное хрюканье диких кабанов.

   Наши путники насмотрелись вдоволь, отдохнули и поплыли дальше. Берега то поднимались, то расстилались плоской равниной, открывая прелестный вид на леса, урочища, могилы и беспредельные степи. Скшетуский невольно повторил про себя вопрос Жендзяна: отчего здесь не живут люди? Но для этого нужно было, чтобы другой Еремия Вишневецкий завладел этой пустыней, заселил бы ее и защищал от татарских нападений. Местами река круто поворачивала, заливала соседние овраги, пенистыми волнами билась о каменистые берега и наполняла водой пещеры прибрежных скал. В таких пещерах казаки и находили себе убежище. Устье реки, поросшее целым лесом камыша, кишело от обилия птиц, - словом, перед глазами путников расстилался мир дикий, девственный, пустынный и полный тайн.

   Все это было бы прекрасно, если бы не мириады комаров и других насекомых, яростно нападавших на каждое живое существо.

   Вечером отряд наместника пристал на ночлег к острову Романовка. Сбежались поглядеть на редкое зрелище рыбаки, все в дегте, чтобы защищаться от нападения комаров. Рыбаки эти выглядели настоящими дикарями. Весной они толпами съезжались сюда, ловили и вялили рыбу, а потом возили ее в Чигирин, Черкасы, Переяслав и Киев. Ремесло их было трудное, но оно вполне вознаграждалось обилием рыбы, которою были полны днепровские воды.

   Наместник узнал от рыбаков, что все низовцы, которые занимались здесь рыболовством, несколько дней тому назад покинули остров и ушли на Низ, по зову кошевого атамана. Что ни ночь, то на берегах зажигались огни; это разводили костры казаки, бежавшие в Сечь. Рыбаки знали, что готовится "поход на ляхов", и ничуть не скрывали этого от наместника. Пан Скшетуский сам видел, что его посольство запоздало, что, может быть, прежде чем он достигнет Сечи, полки казаков уже обрушатся на Север, но ему велено было ехать, и он поедет, не останавливаясь.

   Наутро наши путники тронулись дальше. Вот дивный Таренский Рог, вот Сухая Гора и Конский Остров, славившийся обилием змей и всевозможных гадов. Все это - и дикие окрестности, и все росшая сила течения - предвещало близость порогов. А вот на горизонте показалась и Кудакская башня. Первая половина пути была пройдена.

   Но наместнику не пришлось в этот вечер ночевать в замке: пан Гродзицкий установил порядок, что после вечерней зари никто не мог войти в крепость. Если бы приехал сам король, и тот ночевал бы в слободке, расположенной под валами замка.

   Наместник должен был подчиниться общему правилу, хотя ночлег в избах слободки сулил мало приятного: они были так мизерны, так наскоро слеплены из хвороста и глины, что иные походили скорее на решето, чем на жилое помещение. Впрочем, других и строить не стоило. При первом же нападении татар крепостные пушки прежде всего разбивали всю деревушку, чтобы не дать нападающим укрыться в ее домах. Тут жили люди "захожие", то есть пришельцы из Польши, Руси, Крыма и Валахии, люди разных вер, но о вере тут никто и не спрашивал. Полей они не обрабатывали - все равно придут татары и все сожгут, - питались они рыбой и хлебом, который привозили из Украины, пили просяную водку и занимались всевозможными работами в крепости.

   Наместник не мог уснуть,