Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

   - Они уже трогаются, - сказал ксендз.

   - Под Збараж... на помощь... - прошептал Скшетуский.

   И неизвестно, от радости, или от перенесенных лишений и трудов, или от всего вместе, но он так ослабел, что провожатые почти несли его на руках. Направляясь к дому ксендза, они вошли в толпу солдат, стоявших перед костелом. Здесь были полки Сапеги и пехота Арцишевского. Солдаты стояли группами, преграждая проход.

   - Дорогу, дорогу! - воскликнул ксендз.

   - А кто там ищет дороги?

   - Офицер из Збаража.

   - Привет ему! Привет! - восклицали многочисленные голоса.

   Солдаты тотчас расступались; другие, наоборот, подходили ближе, чтобы видеть героя. И с изумлением смотрели на это изнуренное страшными трудами и лишениями лицо, озаренное бледным светом луны, и тихо перешептывались:

   - Из Збаража... Из Збаража...

   Ксендз с огромным трудом довел Скшетуского до дому. Там он велел вымыть рыцаря и уложить в постель, а сам вышел к войскам, которые уже отправлялись в поход. Скшетуский был почти без сознания, но благодаря горячке не мог тотчас уснуть. Рыцарь уже не сознавал, где он и что случилось. Он слышал только голоса людей, топот, скрип возов, мерные шаги пехоты, крики солдат, отголоски труб - и все это слилось в его ушах в один громадный шум...

   - Войско идет, - пробормотал он про себя.

   Тем временем шум этот все отдалялся, ослабевал, таял... и, наконец, глубокая тишина воцарилась в Топорове.

   Тогда Скшетускому показалось, будто он вместе с ложем летит в какую-то бездонную пропасть...

  

  

   Он спал несколько дней, но и после пробуждения его не оставляла горячка и он долго еще бредил. Говорил о Збараже, о князе, о старосте красноставском, разговаривал с Володыевским и Заглобой, кричал пану Лонгину Подбипенте: "Не туда!" и ни разу лишь не упомянул о княжне. Видно, та страшная сила, с помощью которой он запрятал в глубине души воспоминание о ней, не оставляла его даже в горячке. Между прочим, ему казалось, что он видит перед собой щекастую физиономию Жендзяна совсем такой, как он видел тогда, когда князь после битвы под Константиновом послал его преследовать бежавшего неприятеля, а Жендзян неожиданно появился на ночлеге. Скшетускому показалось, будто время остановилось в своем течении и что с той поры ничто не изменилось. Вот он опять под Хоморовом и спит в хате... Кривонос, разбитый под Константиновом, бежал к Хмельницкому... Жендзян приехал из Гущи и сидит над ним... Скшетускому хочется заговорить, хочется велеть Жендзяну оседлать лошадей, но он не может... Вдруг ему приходит в голову мысль, что он не под Хоморовом и что с тех пор был взят Бар... Здесь Скшетуский застывает от страшной боли, и его несчастная голова опять погружается во мрак. Теперь он уже ничего не знает, ничего не видит, но через несколько минут из этой тьмы, из этого хаоса выступает Збараж... осада. Значит, он уже не под Хоморовом.

   Но ведь Жендзян сидит-таки над ним, наклоняется к нему. Сквозь отверстия в ставнях в комнату проникает полоска света и освещает лицо юноши, полное заботливости и сочувствия...

   - Жендзян! - восклицает пан Скшетуский.

   - О сударь! Вы меня узнали! - вскрикивает юноша и припадает к ногам своего пана. - Я думал, что вы уж никогда не проснетесь.

   Настало минутное молчание; слышно было только всхлипывание слуги, который все еще обнимал ноги рыцаря.

   - Где я? - спросил Скшетуский.

   - В Топорове... Вы, сударь, пришли к королю из Збаража... Слава богу! Слава богу!

   - А где король?

   - Пошел с войсками спасать князя-воеводу.

   Опять наступило минутное молчание. Слезы радости текли по лицу Жендзяна, который, немного успокоившись, проговорил:

   - И как это я еще вижу вас...

   Потом он встал, открыл ставни и окно.

   Свежий утренний воздух проник в комнату, а с ним и дневной свет. С этим светом к Скшетускому вернулось сознание... Жендзян сел у его ног.

   - Значит, я вышел из Збаража? - спросил рыцарь.

   - Да, сударь... Никто не мог бы сделать того, что сделали вы, и благодаря вам король пошел на помощь.

   - До меня пытался пан Подбипента, но погиб.

   - О боже! Пан Подбипента погиб? Такой щедрый и благородный пан... У меня даже дух захватило. Неужели они могли сладить с таким страшным силачом?

   - Они застрелили его из луков.

   - А пан Володыевский и пан Заглоба?

   - Они были здоровы, когда я выходил.

   - Слава богу! Это ваши лучшие друзья... Впрочем, мне нельзя с вами разговаривать, пока вы слабы... ксендз запретил.

   Жендзян умолк и некоторое время о чем-то усиленно думал. Задумчивость отразилась на его круглом лице. Через несколько минут он проговорил:

   - Сударь!

   - Чего тебе?

   - А что будет с состоянием пана Подбипенты? Ведь, кажется, у него не счесть имений и всякого добра. Не завещал ли он что-нибудь своим друзьям, так как, мне известно, у него не было родных.

   Скшетуский ничего не ответил, и Жендзян понял, что рыцарю не понравился его вопрос, и он перевел разговор на другое:

   - Но слава богу, что пан Володыевский и пан Заглоба здоровы, я думал, что их схватили татары... Много мы вместе перенесли всяких невзгод... только ксендз запретил мне говорить... Эх, уж мне казалось, что я их никогда не увижу. Нас так прижала орда, что ничего нельзя было поделать.

   - Так ты был вместе с паном Володыевским и с паном Заглобой? Мне они ничего об этом не говорили.

   - Потому что они не знали, спасся я или погиб...

   - А где же это орда вас так прижала?

   - За Проскуровом, по дороге в Збараж, мы ездили далеко, за Ямполь... только ксендз Цецишовский не велел мне говорить.

   В комнате воцарилась тишина.

   - Да наградит вас Бог за вашу благожелательность и труды, - промолвил Скшетуский, - я уже знаю, зачем вы туда ездили. Был и я там до вас... но напрасно.

   - Эх, если б не ксендз... А то он мне говорит: "Я должен ехать с королем под Збараж, ты же, говорит, береги своего пана и ничего не рассказывай ему, не то он помрет".

   Скшетуский настолько потерял уже всякую надежду, что и эти слова Жендзяна не произвели на него никакого действия... Некоторое время он лежал неподвижно и наконец спросил:

   - Как же ты очутился здесь, у ксендза Цецишовского и при войске?

   - Каштелянша сандомирская пани Витовская послала меня из Замостья с извещением к пану каштеляну, что она приедет к нему в Топоров. Это храбрая пани и непременно хочет быть при войске, чтобы не разлучаться со своим мужем. Я приехал в Топоров за день до вашего прихода. Пани Витовская должна здесь скоро быть, но какой в этом будет толк, коли муж ее уехал уже вместе с королем.

   - Не понимаю, как ты мог быть в Замостье, если вместе с паном Володыевским и паном Заглобой ездил за Ямполь. Почему же ты с ними не приехал в Збараж?

   - Да видите ли, сударь, когда нас прижала орда, то не было никакого спасения. И вот они вдвоем решили хоть на время задержать татар, а я ускакал и прибыл в Замостье.

   - Счастье, что они не погибли, - заметил Скшетуский, - но я был лучшего о тебе мнения. Разве пристало тебе оставлять их в таком отчаянном положении?

   - Эх, сударь, будь мы одни, втроем, я не оставил бы их, у меня сердце разрывалось на части... Но нас было четверо... и потому они бросились на ордынцев, а мне велели... спасать... Если бы я был уверен, что радость не убьет вас... потому... мы за Ямполем были... нашли... да вот ксендз...

   Скшетуский стал пристально смотреть на Жендзяна и моргать глазами, как человек, который пробуждается от сна. Вдруг в нем словно что-то оборвалось, он страшно побледнел, приподнялся и крикнул громовым голосом:

   - Кто был с тобой?

   - Сударь! Сударь! - восклицал Жендзян, пораженный переменой, происшедшей в лице рыцаря.

   - Кто с тобой был? - кричал Скшетуский и, схватив Жендзяна за плечи, стал трясти его и сам трясся, как в лихорадке, и мял слугу в своих железных руках.

   - Уж скажу! - крикнул Жендзян. - Пусть ксендз делает, что хочет: с нами была панна, а теперь она у пани Витовской.

   Скшетуский онемел, закрыл глаза, и голова его упала на подушки.

   - Помогите! - завопил Жендзян. - Наверно, он уже испустил дух. Что я наделал! Надо было молчать! О господи! Дорогой пан, скажите что-нибудь... О господи, недаром ксендз запретил мне рассказывать... Сударь! Сударь!

   - Это ничего, - проговорил наконец Скшетуский. - Где она?

   - Слава богу, что вы ожили... Успокойтесь... Княжна у пани Витовской... Они обе скоро сюда приедут... только не умирайте... Мы убежали в Замостье... и там местный ксендз поместил ее у супруги сандомирского каштеляна... для приличия... У меня было много хлопот, я всюду говорил солдатам, что она родственница князя Еремии, и потому все относились к ней с уважением. Я немало денег истратил.

   Скшетуский опять лежал неподвижно, но глаза его были открыты, и лицо его было сосредоточено, - он, очевидно, молился. Закончив, он сел на постели и сказал:

   - Дай мне платье и вели оседлать коня.

   - А куда же вы хотите ехать?

   - Давай скорее платье.

   - Вы, верно, не знаете, что у нас теперь вдоволь всякого добра, король перед отъездом дал, и разные паны дали. В конюшне стоят три славные лошади... Будь у меня хоть одна такая... Но вам еще лучше полежать и отдохнуть, так как вы совсем слабы.

   - Ничего, я могу сесть на коня. Ради бога, торопись!

   - Я знаю, что ваше тело из железа. Пусть будет так. Только вы защитите меня от ксендза Цецишовского. Вот здесь лежит платье... Одевайтесь, а я скажу, чтобы вам дали винной похлебки.

   Сказав это, Жендзян стал хлопотать насчет завтрака, а Скшетуский начал одеваться. Жендзян подал завтрак, рассказал рыцарю все сначала, как он встретил во Влодаве только что оправившегося после поединка с Володыевским Богуна, как узнал от него о местопребывании княжны и получил пернач. Как потом они с Володыевским и Заглобой отправились в Яр и, убив ведьму и Черемиса, увезли княжну и, наконец, какие опасности пришлось им испытать, когда они убегали от войск Бурлая.

   - Пан Заглоба зарубил Бурлая, - заметил Скшетуский.

   - Это храбрый муж, - ответил Жендзян. - Я еще такого не видывал; всегда так: один бывает храбр, другой - речист, третий - ловок, а у пана Заглобы все это есть. Но хуже всего пришлось нам в лесах за Проскуровом, когда на нас напали татары. Пан Володыевский и пан Заглоба остались, чтобы задержать погоню, я же поскакал с княжной в сторону, к Константинову, минуя Збараж; я думал, что татары, убив рыцарей, направятся за нами, в сторону Збаража. Уж и не знаю, как Бог в своем милосердии спас и пана Во-лодыевского, и пана Заглобу... Мне казалось, что их непременно изрубят. Тем временем мы с княжной бежали между войсками Хмельницкого, который шел со стороны Константинова, и Збаражем, куда двинулись татары.

   - Они не пошли туда, потому что их разбил пан Кушель. Ну, говори скорее!

   - Если бы я это знал. А ведь я не знал, и потому мы с княжной мчались между татарами и казаками, как в ущелье. К счастью, край был пустынный, мы нигде не встретили ни одного человека: ни в деревнях, ни в местечках, все бежали от татар, кто куда мог. Но у меня душа замирала от страха, как бы нас не захватили, что в конце концов и случилось.

   - Как же так? - спросил Скшетуский.

   - Да так. Я наткнулся на казацкий разъезд Донца, брата той Горпины, у которой была княжна. К счастью, он меня хорошо знал, так как видел вместе с Богуном. Я передал ему поклон от сестры, показал пернач Богуна и рассказал, что Богун послал меня за княжной и ждет за Влодавой. Донец был другом Богуна и знал, что его сестра сторожит княжну, и поверил. Я думал, что Донец отпустит и еще даст что-нибудь на дорогу, а он сказал: "Там собирается ополчение, и ты можешь попасть в руки ляхов, а потому останься со мной, поедем к Хмельницкому; в лагере панна будет в безопасности, так как сам Хмельницкий будет беречь ее для Богуна". Только он мне это сказал, я помертвел, - как ему ответить? Вот я и говорю, что Богун ждет ее и что под страхом смерти я должен сейчас ее увезти. А Донец говорит: "Так мы дадим знать Богуну, а ты не уезжай, потому что там ляхи". Мы с ним заспорили. Наконец он сказал: "Странно мне, что ты так боишься идти с нами, - уж не изменник ли ты?" И вот тогда я понял, что не остается ничего другого, как ночью убежать от него, потому что он стал меня подозревать. С меня сошло тогда семь потов. И вот я все подготовил к бегству, как вдруг ночью на казаков напал пан Пэлка.

   - Пан Пэлка? - проговорил, сдерживая дыхание, Скшетуский.

   - Да. Это был славный воин, он недавно пал в битве, царствие ему небесное. Не знаю, смог ли бы кто-нибудь так ловко производить разведку под самым носом неприятеля, как он, разве что пан Володыевский. Так вот пришел пан Пэлка, разбил весь отряд Донца, а его самого взял в плен и две недели тому назад посадил на кол. Так ему и надо. Но и с паном Пэлкой у меня было немало хлопот, этот человек ужасно любил женщин... Я боялся, как бы княжна, избегнув обиды от казаков, не испытала худшей от своих, и потому сказал ему, что это родственница нашего князя. А пан Пэлка, надо вам знать, как только вспоминал князя, то снимал шапку и каждый раз высказывал желание поступить к нему на службу. Узнав, что княжна - родственница князя, он стал относиться к ней с большим уважением и проводил нас до Замостья, а там ксендз Цецишовский (это очень благочестивый человек) взял нас под свою опеку и поместил княжну у сандомирской каштелянши, пани Витовской.

   Скшетуский глубоко вздохнул, потом бросился на шею Жендзяну.

   - Ты будешь мне другом, братом, а не слугой! - сказал он. - А теперь едем. Когда пани Витовская предполагает здесь быть?

   - Через неделю после моего отъезда, - а прошло уж десять дней; вы были без памяти восемь дней.

   - Едем, едем! - повторил Скшетуский. - Я не могу усидеть от радости.

   Но лишь только он сказал это, как послышался лошадиный топот, и двор наполнился всадниками. В окно Скшетуский заметил прежде всего старого ксендза Цецишовского, а возле него исхудалые лица Заглобы, Володыевского, Кушеля и других знакомых в сопровождении княжеских драгун. Раздались веселые восклицания, и через минуту толпа офицеров с ксендзом во главе вошла в комнату.

   - Мир заключен под Зборовом! Осада снята! - воскликнул священник.

   Об этом Скшетуский догадался при виде збаражских товарищей. Его по очереди обнимали то Заглоба, то Володыевский.

   - Нам сказали, что ты жив, - кричал Заглоба, - но тем большая для нас радость, что мы видим тебя здоровым! Мы нарочно приехали сюда за тобой... Ян, ты даже подумать не можешь, какую стяжал славу и какая тебя ждет награда...

   - Король наградил, - промолвил ксендз, - но король королей дал большую награду.

   - Я уж знаю, - ответил Скшетуский. - Да наградит вас Бог! Жендзян мне все рассказал.

   - И ты не задохнулся от радости? Тем лучше. Vivat Скшетуский, vivat княжна! - кричал Заглоба. - Ян, мы не проронили о ней ни слова, так как не знали, жива ли она. Жендзян ловко удрал. У, хитрая лиса! Слушай, Ян, князь ждет вас обоих. Ого! Мы ездили за ней под самый Ягорлык. Я убил это адское чудище, которое стерегло ее. От вас чуть не убежало ваших двенадцать сыновей, но теперь они не уйдут... Мосци-панове, теперь у меня будут внуки! Жендзян, говори, много ли тебе встретилось препятствий? Представь себе, мы вдвоем с паном Володыевским всю орду остановили! Я первый бросился на весь чамбул. Они прятались от нас в овраги, но ничто не помогло! Пан Михал тоже хорошо сражался... Где же моя дочурка? Дайте мне мою дочурку!

   - Да пошлет Бог тебе счастье, Ян! - проговорил Володыевский, опять обнимая Скшетуского.

   - Да наградит вас Бог за все, что вы для меня сделали! - У меня слов не хватает! Жизни, крови за это мало! - ответил Скшетуский.

   - Дело не в этом! - воскликнул Заглоба. - Мир заключен! Плохой мир, мосци-панове, но делать нечего! Хорошо, что мы ушли из этого проклятого Збаража. Теперь будет спокойствие, мосци-панове. Это ваша работа и моя, если бы Бурлай жил до сих пор, то переговоры не привели бы ни к чему. Поедем на свадьбу! Ян, вперед! Будь молодцом! Ты даже не догадываешься, какой подарок приготовил для тебя князь. Я тебе потом скажу, а теперь где моя дочка, черт возьми! Давайте мне мою дочку! Богун уж не увезет ее, сначала ему придется веревки разорвать! Где моя дочурка?

   - Я на коня садился, чтоб ехать ей навстречу, - сказал Скшетуский, - едем, едем, не то голову потеряю!

   - Гайда, мосци-панове! Едем вместе с ним. Времени не терять!

   - Пани Витовская, должно быть, недалеко, - заметил ксендз.

   - Гайда! - воскликнул Володыевский.

   Но Скшетуский был уже на дворе и так легко вскочил на коня, точно он давно выздоровел. Жендзян ехал возле него, так как предпочитал не оставаться наедине с ксендзом. Пан Михал и Заглоба присоединились к ним и понеслись во весь опор во главе толпы шляхтичей и драгун в красных колетах, подобно красным лепесткам мака, которые ветер несет по полю.

   - Гайда! - кричал Заглоба, пришпоривая коня.

   И так мчались они несколько верст и наконец на повороте дороги увидели перед собой ряд возов и колясок, окруженных отрядом в несколько десятков человек. Некоторые из них, увидев вооруженных людей, тотчас подъехали к рыцарям и спросили, кто они такие.

   - Свои! Из королевского войска! - крикнул Заглоба. - А кто едет?

   - Каштелянша сандомирская! - послышалось в ответ.

   Скшетуского охватило такое волнение, что он, сам не зная, что делает, слез с лошади и, шатаясь, стал на краю дороги. Он снял шапку и от счастья дрожал всем телом. Володыевский тотчас соскочил с коня и поддержал ослабевшего друга.

   За ними все стали на краю дороги с обнаженными головами, а тем временем приблизились коляски, возы и начали проходить мимо. С каштеляншей сандомирской ехало много разных дам, которые с удивлением смотрели на рыцарей, не понимая, что значит появление их на дороге. Наконец в середине кортежа показалась карета, более нарядная, чем другие; глаза рыцарей сквозь открытые оконца увидели величественное лицо седой дамы, а рядом с ним нежное и прекрасное лицо княжны Курцевич.

   - Дочурка! - заорал Заглоба, бросившись к карете. - Дочурка! Скшетуский с нами!.. Дочурка!..

   В кортеже раздались крики: "Стой! Стой!" - произошло какое-то замешательство. Кушель и Володыевский между тем вели Скшетуского под руки к карете: он ослабел совершенно и повис у них на руках... Голова упала на грудь, идти он не мог и у самой кареты упал на колени...

   Но тотчас нежные и сильные руки княжны Курцевич поддержали ослабевшую голову истощенного рыцаря. А Заглоба, видя изумление пани Ви-товской, воскликнул:

   - Это Скшетуский! Збаражский герой! Он прорвался сквозь лагерь неприятеля, он спас войско, князя и всю Речь Посполитую. Да благословит их Бог! Да здравствуют!

   - Да здравствуют! Vivant! Vivant! - кричала шляхта.

   - Да здравствуют! - повторили княжеские драгуны хором, и эхо раскатилось по топоровским полям...

   - В Тарнополь! К князю! На свадьбу! - кричал Заглоба. - Ну, дочурка, кончились твои бедствия!.. А Богуну - казнь!

   Ксендз Цецишовский поднял глаза к небу, а губы его повторяли чудесные слова вдохновенного проповедника:

   - "Посев был в слезах, жатва - в веселии".

   Скшетуского посадили в карету рядом с княжной, и кортеж тронулся дальше. День был дивный, погожий, дубравы и поля купались в солнечном свете. Низом на полях и выше, над полями, и еще выше, в воздухе, носились серебряные нити паутины, которые в этих местах позднею осенью сплошь покрывают поля, точно снегом. И великий покой был вокруг - лишь лошади фыркали весело.

   - Пан Михал, - говорил Заглоба, дотронувшись стременем до стремени Володыевского, - что-то опять схватило меня за горло и держит, как тогда, когда пан Подбипента - царствие ему небесное! - выходил из Збаража. Но когда я подумаю, что эти двое наконец нашли друг друга, у меня так легко на сердце, точно я залпом выпил кварту крепкого вина. Если тебе не выйдет случай жениться, то мы на старости лет будем за их детьми ходить. Каждому в жизни - свое, пан Михал, а мы двое созданы для войны, а не для женитьбы.

   Маленький рыцарь ничего не ответил и только быстрее зашевелил усиками.

   Они ехали в Топоров, а оттуда в Тарнополь, где должны были встретиться с князем Еремией и вместе с его полками ехать в Львов, на свадьбу. По дороге пан Заглоба рассказывал пани Витовской, что произошло за последнее время. И она узнала, что король после небывало кровопролитной битвы под Зборовом, оставшейся неразыгранной, заключил договор с ханом, не вполне благоприятный, но обеспечивающий хоть на некоторое время спокойствие Речи Посполитой. Хмельницкий в силу этого договора оставался и впредь гетманом и имел право набрать себе сорок тысяч регулярного войска, - а за эту уступку он присягнул в верности королю и сословиям.

   - Уж это вернее верного, - говорил Заглоба, - что мы снова будем воевать с Хмельницким, но если так, то нашего князя булава не минует, иначе...

   - Да скажите же, ваць-пане, Скшетускому - самое главное, - сказал, подъехав, маленький рыцарь.

   - Правда! - сказал Заглоба. - Я с этого хотел начать, да только не привелось. Знаешь, Ян, что случилось после того, как ты ушел из Збаража: Богун в плену у князя.

   Скшетуский и княжна так изумились, услышав это известие, что не могли сказать ни слова. Она лишь всплеснула руками... Настала минута молчания. Наконец Скшетуский спросил:

   - Как же это случилось?

   - В этом перст Божий, - ответил Заглоба, - перст Божий, и кончено! Договор уже был подписан, мы выходили уже из нашего зачумленного Збаража, князь с конницей шел на левом фланге, чтобы не допустить нападения орды на войско, - они ведь часто нарушают договоры... Вдруг какая-то шайка человек в триста всадников бросились на конницу князя.

   - Один Богун мог затеять такое дело! - воскликнул Скшетуский.

   - Это он и был! Да только не казакам нападать на збаражских солдат. Пан Михал мигом окружил их и вырубил до одного человека, а Богун, которого он дважды ранил, попал в плен. Не везет ему с паном Михалом, он сам уже мог в этом убедиться, так как трижды пробовал с ним биться! Но он ничего другого, кроме смерти, не искал...

   - Потом выяснилось, - прибавил пан Володыевский, - что Богун во что бы то ни стало хотел поспеть из-под Валадынки в Збараж, но так как это путь немалый, то он не успел, а когда узнал, что мир заключен, - он обезумел от бешенства и уже ни на что не обращал внимания.

   - Разящий мечом от меча и погибнет, такова уж превратность судьбы! - сказал Заглоба. - Этот казак - безумец, и безумие его тем страшнее, что оно от отчаяния! Ну и шум же поднялся из-за него среди наших и среди того сброда! Мы думали, что дело опять до войны дойдет, князь первый крикнул, что они нарушили договор. Хмельницкий хотел было спасти Богуна, но хан взъярился: "Он опозорил мое слово и мою клятву!" И стал грозить ему войной, а к нашему князю прислал посла с заявлением, что Богун действовал на свой страх, как простой разбойник, и просил, чтобы князь не придавал всему этому значения, а с Богуном поступил, как с простым разбойником. Говорят, хан был заинтересован и в том, чтобы татары могли спокойно отвезти ясырь, которого они набрали столько, что в Стамбуле мужики будут продаваться за бесценок.

   - Что же князь сделал с Богуном? - тревожно спросил Скшетуский.

   - Велел было посадить его на кол, но потом раздумал и говорит: "Я дарю его Скшетускому, пусть делает с ним, что хочет!" Теперь казачина сидит в тарнопольском подземелье; цирюльник ему голову лечит. Боже мой, сколько раз уж он должен был дух испустить! Ни одному волку псы так не разодрали шкуру, как мы ему! Один пан Михал три раза искусал его. Да он крепко сшит, и, правду говоря, он человек несчастный. Суди его Бог! Нет у меня злобы к нему, хоть он и не давал мне покоя! А напрасно: я пил с ним, дружил, как с равным, пока он на тебя, дочурка, не поднял руку... Ведь мог же я прирезать его в Розлогах... Да я уж давно знаю, что нет на свете благодарности и редко кто добром за добро платит. Бог с ним!

   И пан Заглоба стал качать головой.

   - А что ты с ним сделаешь, Ян? - спросил он. - Солдаты говорят, что ты его крепостным сделаешь, потому что он мужик здоровый, но мне не хочется верить, что ты так поступишь.

   - Конечно нет! - ответил Скшетуский! - Это человек полный рыцарского духа, только несчастный, и я не оскорблю его холопской работой.

   - Да простит ему все Господь! - сказала княжна.

   - Аминь! - прибавил Заглоба. - Он молит смерть взять его! И, наверное, нашел бы смерть, если бы не опоздал под Збараж.

   Все замолчали, раздумывая над странными превратностями судьбы. Вдали показалась Грабова, где они остановились на привал. Они застали там массу солдат, возвращавшихся из Зборова. Приехал и пан Витовский, каштелян сандомирский, который шел с полком навстречу жене, и пан староста красноставский, пан Пшиемский, и масса шляхты из ополчения, которая по этой дороге возвращалась домой. Усадьба в Грабовой была сожжена, как и все другие строения, но так как день был прекрасный, тихий и теплый, то все расположились в роще под открытым небом. Привезен был большой запас вин и съестного, и челядь сейчас же принялась за приготовления к ужину. Каштелян сандомирский велел разбить шатры для дам и сановников, и получился точно настоящий лагерь. Рыцари толпились перед шатрами, чтобы поглядеть на Скшетуского и на княжну. Другие разговаривали о только что законченной войне; те, что были не под Збаражем, а только под Зборовом, расспрашивали княжеских солдат о подробностях осады, - и было шумно и весело, особенно потому, что Бог послал такую чудную погоду.

   Среди шляхты первую роль играл пан Заглоба, который в тысячный раз рассказывал про убийство Бурлая, а среди челяди, приготовлявшей ужин, - Жендзян. Пронырливый слуга все же выбрал удобную минуту и, отозвав Скшетуского в сторону, смиренно упал к его ногам.

   - Сударь, - сказал он, - я хочу просить у вас великой милости!

   - Мне трудно отказать тебе в чем-нибудь, - ответил пан Скшетуский, - благодаря тебе все случилось так, что лучше и быть не может.

   - Я уж давно думаю, - ответил слуга, - что ваша милость меня чем-нибудь наградит!

   - Говори, чего ты хочешь?

   Веснушчатое лицо Жендзяна потемнело, в глазах загорелись огоньки ненависти и упорства.

   - Я только одной милости прошу, и больше ничего не хочу, - сказал он, - подарите мне, ваша милость, Богуна.

   - Богуна? - спросил с удивлением Скшетуский. - Что ты хочешь с ним сделать?

   - Уж я сударь, подумаю о том, чтобы и мое не пропало, чтобы ему отплатить сторицей за мой Чигиринский позор. Я знаю, что ваша милость наверняка казнить его велит, так позвольте же мне первому ему отплатить.

   Скшетуский сдвинул брови.

   - Этого не будет! - сказал он решительно.

   - Боже мой! Уж лучше бы мне погибнуть! - скорбно воскликнул Жендзян. - Неужели затем я жил, чтоб позор ко мне прилип...

   - Проси, чего хочешь, - сказал Скшетуский, - я ни в чем тебе не откажу, но этому не бывать. Загляни внутрь себя, спроси духовных отцов, не грешнее ли сдержать такой обет, чем оставить его. К карающей деснице Господней не прилагай своей руки, чтобы она и тебя не поразила. Стыдись, Жендзян: этот человек и так у Бога смерти просит, к тому же он ранен и в плену. Зачем же тебе быть его палачом? Неужто ты опозоришь связанного, добьешь раненого? Разве ты татарин или казак? Пока я жив, не допущу этого, и ты о том не напоминай!

   В голосе пана Яна было столько силы и воли, что слуга сразу потерял всякую надежду и только сказал плаксивым голосом:

   - Будь он здоров, он бы и с двумя такими, как я, справился, но раз он болен, то мстить ему не годится, но когда же я отплачу ему за свою обиду?

   - Месть ты оставь Богу! - сказал Скшетуский,

   Слуга открыл рот, чтобы сказать еще что-то, о чем-то спросить, но пан Ян повернулся и пошел к шатрам, перед которыми собралось много народу. Посредине сидела пани Витовская, рядом с ней княжна, а вокруг рыцари. Перед ними - пан Заглоба, без шапки, рассказывал тем, что были только под Зборовом, об осаде Збаража. Все слушали его затаив дыхание, лица горели от волнения, и те, что не были там, с грустью сожалели об этом. Пан Ян сел около княжны и, взяв ее руку, прижал к губам, и они, прижавшись друг к другу, молча сидели.

   Солнце заходило, и понемногу занимался вечер. Скшетуский тоже заслушался, точно слышал что-то новое. Пан Заглоба вытирал лысину, и голос его гремел все сильнее. Под действием воспоминаний или воображения у рыцарей как перед глазами вставали эти кровавые дни: они видели окопы, окруженные точно морем, видели бешеные штурмы; слышали крики и вой, гром пушек и самопалов, видели князя в серебряных латах на валах - среди града пуль... Потом нищету, голод и те багровые ночи, когда смерть, как зловещая птица, кружила над окопами... уход пана Подбипенты, Скшетуского... И все слушали, то поднимая глаза к небу, то хватаясь за рукояти сабель, - а пан Заглоба закончил так:

   - Теперь там одна могила, один огромный курган, и если не лежит под ним слава Речи Посполитой, и цвет рыцарства, и князь-воевода, и я, и все мы, которых сами казаки называют збаражскими львами, то это сделал он.

   И пан Заглоба указал на Скшетуского.

   - Клянусь, так оно и есть! - воскликнул Марк Собесский и с ним пан Пшиемский.

   - Слава ему! Честь! Благодарность! - раздались сильные голоса рыцарей. - Vivat Скшетуский. Vivat молодая пара! Да здравствует герой! - кричали все громче.

   Всех присутствовавших охватил энтузиазм. Одни бежали за бокалами, другие бросали вверх шапки; солдаты стучали саблями, и вскоре все слилось в один обший крик:

   - Слава! Слава! Да здравствует! Да здравствует!

   Скшетуский, как истинный рыцарь-христианин, покорно опустил голову, но княжна встала, встряхнула косами, на лице ее вспыхнул румянец, а в глазах загорелась гордость, - этот рыцарь должен был стать ее мужем, а слава мужа падает на жену, как свет солнца на землю.

   Поздней уже ночью все разъехались в разные стороны. Чета Витовских, пан Пшиемский и староста красноставский двинулись с полками в Топоров, а Скшетуский с княжной и полком Володыевского - в Тарнополь. Ночь была светлая, как день. На небе сияли рои звезд. Взошла луна и осветила покрытые паутиной поля. Солдаты запели. С лугов поднялась белая мгла, и вся местность превратилась как бы в сплошное огромное озеро, освещенное луной.

   В такую же точно ночь Скшетуский недавно выходил из Збаража, в такую ночь теперь он чувствовал, как бьется сердце княжны Курцевич рядом с ним.

  

  

   Но историческая трагедия не закончилась ни под Збаражем, ни под Зборовом, и даже не закончилось там ее первое действие. Спустя два года опять вспыхнула война между Украиной и Речью Посполитой. Восстал Хмельницкий, могущественнее чем когда бы то ни было, а с ним шел хан всех орд и те же самые вожди, которые сражались под Збаражем: дикий Тугай-бей, и Урум-мурза, и Артим-Гирей, и Нурадин, и Галга, и Амурад, и Субагази. Пожары и стоны возвещали об их приходе; тысячи воинов покрывали поля, наполняли леса, из полумиллиона уст слышались воинственные крики, и теперь людям казалось, что настал конец существованию Речи Посполитой.

   Но Речь Посполитая уже очнулась от оцепенения, отказалась от прежней политики канцлера и переговоров. Было уже известно, что только меч может обеспечить более продолжительное спокойствие. И вот, когда король двинулся на полчище неприятеля, с ним шло сто тысяч войска и шляхты, кроме обозных слуг и челяди.

   Здесь были все те, кто участвовал в нашем рассказе: и князь Еремия Вишневецкий со всей своей дивизией, в которой по-прежнему служили Скшетуский, Володыевский и волонтер Заглоба; были оба гетмана, Потоцкий и Калиновский, в то время уже выкупленные из татарской неволи; был и полковник Стефан Чарнецкий, впоследствии победитель шведского короля Карла Густава, и пан Пшиемский, главный начальник артиллерии, и генерал Убальд, и пан Арцишевский, и староста красноставский, и брат его, впоследствии король Ян III, и поморский воевода Людвиг Вейгер, и воевода мальборский Яков, и хорунжий Конецпольский, и князь Доминик Заславский, и епископы, и сановники, и сенаторы, - словом, все во главе с верховным вождем, королем.

   На полях под Берестечком столкнулись наконец две враждебные армии, и там именно произошла одна из величайших в истории битв, отголоски которой гремели по всей тогдашней Европе.

   Она продолжалась три дня. В первые два дня чаша удачи колебалась, на третий день произошел генеральный бой, в котором победа осталась на стороне поляков. Этот бой начал князь Еремия Вишневецкий.

   Его видели во главе левого фланга, когда он без доспехов и шлема мчался, как вихрь, по полю на громадные полчища, состоявшие из запорожских казаков, из крымских, ногайских, белгородских татар, из силистрийских и румелийских турок, из урумбалов, янычар, сербов, валахов и других диких воинов, собранных с пространства от Урала и Каспийского моря до Дуная.

   И как река исчезает из глаз во вспененных волнах моря, так исчезли княжеские полки в этом море врагов. Туча пыли, точно смерч, поднялась на равнине и заволокла сражающихся...

   На этот нечеловеческий бой смотрело все войско и король, а подканцлер Лещинский поднял распятие и благословлял им погибавших.

   Между тем с другого фланга на королевское войско надвигался казацкий табор численностью в двести тысяч человек, подобно гигантскому дракону, медленно выползающему из леса.

   Но прежде чем выползли они, из того облака пыли, поглотившего полки Вишневецкого, показались сначала одиночные всадники, потом десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч и помчались к холмам, на которых находился хан, окруженный своей отборной гвардией.

   Дикие толпы бежали в безумной панике, а польские полки гнались за ними.

   Тысячи запорожцев и татар устлали собой поле брани, а между ними лежал разрубленный пополам заклятый враг ляхов и верный союзник казаков - дикий и мужественный Тугай-бей.

   Страшный князь торжествовал.

   Король увидел победу князя и решил уничтожить орды, прежде чем подоспеет казацкий табор.

   И вот двинулись все войска, загремели все орудия, неся смятение и смерть в ряды неприятеля; тогда пал брат хана, великолепный Амурад, пораженный пулей в грудь. Горестный вой раздался в рядах ордынцев. Устрашенный и раненный в самом начале сражения, хан взглянул на поле. Вдали в пороховом дыму шел пан Пшиемский и сам король с рейтарами, а на флангах гудела земля под тяжестью мчавшейся в бой кавалерии.

   Тогда задрожал Ислам-Гирей и, не выдержав натиска поляков, обратился в бегство, а за ним в беспорядке побежали все орды: и валахи, и урумбалы, и конные запорожцы, и силистрийские, и румелийские турки, и потурченцы - рассеялись как тучи, гонимые вихрем.

   Убегающих догнал повергнутый в отчаяние Хмельницкий и стал умолять хана вернуться в бой; но хан при виде его зарычал от гнева и велел татарам схватить его и, привязав к коню, увез с собой.

   Теперь остался только казацкий табор.

   Начальник табора, крапивенский полковник Дедяла, не знал, что произошло с Хмельницким, но, видя поражение и позорное бегство всех орд, отступил и остановился на болотистых берегах Плешовы.

   Между тем началась гроза и хлынул сильнейший дождь. "Бог омывал землю после справедливой битвы".

   Дожди продолжались несколько дней, и в течение их королевские войска отдыхали, утомленные прежними битвами; за это время казаки окружили свой лагерь валами, и он, таким образом, превратился как бы в огромную крепость.

   С наступлением хорошей погоды началась осада - самая удивительная, какая когда-либо происходила.

   Сто тысяч польского войска осаждало двухсоттысячную армию Дедялы.

   У короля не хватало пушек, провианта и запасов, у Дедялы были неисчерпаемые запасы пороха, пищи и, кроме того, семьдесят пушек.

   Но во главе королевских войск был сам король, казакам же недоставало Хмельницкого.

   Польские войска были воодушевлены только что одержанной победой, казаки усомнились в себе.

   Прошло несколько дней, и надежда на возвращение Хмельницкого и хана исчезла.

   Тогда начались переговоры.

   К королю пришли казацкие полковники и били ему челом, прося о помиловании. Они обходили шатры сенаторов, хватались за края их одежды, обещая хоть из-под земли добыть Хмельницкого и выдать его королю.

   Сердцу Яна Казимира не было чуждо сострадание: он хотел отпустить чернь и войско, лишь бы ему выдали всех начальников, которых он решил задержать впредь до выдачи Хмельницкого.

   Но именно такое требование не совпадало с желанием казацких старшин, которые за свои великие проступки не надеялись на прощение.

   И вот во время переговоров продолжались битвы, отчаянные вылазки, и каждый день обильно лилась польская и казацкая кровь.

   Днем казаки сражались с отвагой и бешенством отчаяния, а ночью толпы их подходили к королевскому лагерю, угрюмо умоляя о милосердии.

   Дедяла уже склонялся на переговоры и хотел даже пожертвовать собою, лишь бы спасти войско и чернь.

   Но в это время в казацком лагере начались волнения. Одни хотели сдаться, другие защищаться до смерти, но все только и думали о том, как бы ускользнуть из лагеря.

   Но это казалось невозможным даже первейшим храбрецам.

   Лагерь был окружен рекой и бескрайними болотами. Защищаться в нем можно было целые годы, но путь отступления был только один: через королевские войска.

   Об этой дороге никто в казацком таборе и не думал.

   Переговоры, прерываемые битвами, велись вяло; волнения среди казаков становились все чаще. Во время одного из таких волнений был свергнут Дедяла и избран новый предводитель.

   Имя его влило новую отвагу в павших духом казаков и, отдавшись громким эхом в королевском лагере, пробудило в сердцах нескольких рыцарей заглохшие воспоминания о перенесенных несчастьях.

   Новым предводителем был Богун.

   Он и раньше занимал среди казаков высокий пост, как муж войны и совета. Все указывали на него, как на наследника Хмельницкого.

   Богун первым из казацких полковников явился вместе с татарами под Берестечком во главе пятидесятитысячного войска. Он принимал участие в трехдневном конном сражении и, разгромленный вместе с ханом войсками князя Еремии, сумел спасти от окончательного разгрома большую часть своего отряда и найти убежище в лагере. Теперь, после свержения Дедялы, партия непримиримых избрала его верховным военачальником в надежде, что он один сможет спасти лагерь и войско.

   И действительно, молодой вождь не хотел даже и слышать о переговорах - он жаждал битвы и кровопролития, хотя бы ему пришлось и самому утонуть в этой крови.

   Но вскоре он убедился, что с этими полчищами уже нечего было и думать о том, чтобы силой прорваться через польское войско, а потому он ухватился за другое средство.

   История сохранила память об этих беспримерных усилиях, которые современникам казались достойными титана и которые могли спасти войско и чернь.

   Богун решил пройти через бездонные болота Плешовой или, вернее, построить через эти болота такой мост, чтобы по нему могли пройти все осажденные.

   И вот под топорами казаков стали падать целые леса и тонуть в болотах, в них кидали возы, шатры, тулупы, сермяги - словом, что попало, и мост удлинялся с каждым днем.