Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

бы он и заметил это, то не смог бы поступить иначе, ибо чувствовал, что спасает честь Речи Посполитой.

   Опять наступило минутное молчание, которое вскоре прервало ржанье лошадей и звуки труб. Отряды готовились к походу. Эти звуки заставили князя очнуться от задумчивости, он тряхнул головой, точно желая сбросить мрачные мысли, и сказал:

   - А дорогой все было спокойно?

   - В мшинецких лесах я встретил шайку мужиков, человек в двести, и уничтожил ее.

   - Хорошо. А пленных взяли? Теперь это очень важно.

   - Взял, но...

   - Но велели их повесить? Да?

   - Нет, ваша светлость! Я отпустил их на волю.

   Еремия с удивлением взглянул на Скшетуского. Брови его вдруг сдвинулись.

   - Что это? И вы уже принадлежите к партии мира?! Что это значит?

   - Ваша светлость! Известия я привез, ибо между мужиками был переодетый шляхтич, который остался жив. Остальных я отпустил, ибо Бог послал мне радость и утешение; я охотно подчинюсь наказанию. Этот шляхтич - пан Заглоба, который привез мне весть о княжне Елене.

   Князь быстро подошел к Скшетускому:

   - Жива, здорова?

   - Слава богу, да!

   - Где же она?

   - В Баре.

   - Это сильная крепость. Милый мой! - Князь взял Скшетуского за голову и поцеловал его. - И я радуюсь твоему счастью, ибо люблю тебя, как сына.

   Пан Ян поцеловал руку князя и хотя давно уже готов был отдать за него жизнь, но теперь еще сильнее почувствовал, что пойдет за него в огонь и в воду.

   - Ну я не удивляюсь, что ты отпустил этих мужиков; за это ты не будешь наказан. Ну и ловок же этот шляхтич! Значит, он провел ее из Заднепровья в Бар! Слава богу! Это и для меня большое утешение в столь тяжелые времена. Позови-ка сюда этого Заглобу.

   Поручик торопливо направился к дверям, которые вдруг раскрылись, а в них показалась огненная голова Вершула, который был послан с придворными татарами в далекую рекогносцировку.

   - Ваша светлость! - воскликнул он, тяжело дыша. - Кривонос взял По-лонное, вырезал десять тысяч человек, женщин и детей.

   Полковники снова сошлись и окружили Вершула; прибежал даже воевода киевский. Князь стоял пораженный - он не ожидал таких вестей.

   - Там заперлись одни только русские. Это не может быть!

   - Из города не ушло ни души.

   - Слышите, ваша милость? - обратился князь к воеводе. - Вот и ведите переговоры с врагом, который даже своих не щадит.

   Воевода засопел и сказал:

   - Собачьи дети! Если так, черт побери все, я иду с вами, ваша светлость!

   - Отныне вы брат мне! - произнес князь.

   - Да здравствует воевода киевский! - воскликнул Зацвилиховский.

   - Да здравствует согласие!

   А князь снова обратился к Вершулу:

   - Куда Кривонос идет из Полонного?

   - Говорят, под Константинов, - отвечал тот.

   - Боже! Значит, полки Осинского и Корыцкого погибли! Пехота не успеет уйти. Надо забыть обиду, идти к ним на помощь. На коней! На коней!

   Лицо князя просияло, и румянец выступил на его исхудавших щеках: перед ним снова открылся путь к славе.

  

  

   Войска миновали Константинов и задержались в Росоловцах. Князь рассчитал, что, когда полковники Корыцкий и Осинский получат известие о взятии Полонного, они должны будут отступить к Росоловцам, а если неприятель захочет их преследовать, то наткнется на войско князя и попадет в западню; тем вернее он потерпит поражение. И расчеты эти почти в точности оправдались. Войска заняли свои позиции и стояли, готовые к битве. Во все стороны высланы были разведочные отряды. Князь с несколькими полками остановился в деревне и ждал. Вечером татары Вершула дали знать, что от Константинова идет какая-то пехота. Услышав это, князь вышел перед домом в сопровождении полковников и офицеров посмотреть, кто идет. Между тем полки, дав знать о своем приближении звуками трубы, остановились перед деревней, а два полковника, запыхавшись, подбежали к князю, предлагая свои услуги. Это были Осинский и Корыцкий. Увидев Вишневецкого, а с ним великолепную свиту рыцарей, они очень смутились, не зная наверное, как их примут, и, низко поклонившись, молча ждали, что скажет князь.

   - Колесо фортуны обернулось и смирило гордых! - сказал князь. - Вы не хотели прийти, когда мы вас звали, а теперь приходите сами!

   - Ваша светлость! - смело сказал Осинский. - Мы всей душой были рады служить под командой вашей светлости, но приказ был ясен. Кто издал его, пусть за него и отвечает. Мы просим прощения, хотя нашей вины здесь нет. Как солдаты, мы должны слушаться и молчать!

   - Значит, князь Доминик отменил приказ? - спросил князь.

   - Приказ отменен не был, но он больше ни к чему нас не обязывает, ибо единственное спасение наших войск - отдаться в распоряжение вашей светлости! Под вашей командой отныне нам жить, служить и умирать!

   Слова эти, полные мужественной силы, и вид Осинского произвели превосходное впечатление на князя и офицеров. Это был знаменитый воин, который, несмотря на свою молодость (ему было не больше 40 лет), приобрел большую опытность, служа в чужеземных армиях. Приятно было смотреть на этого солдата. Высокий, прямой, как тростник, с зачесанными кверху рыжими усами и шведской бородой, он фигурой и одеждой своей напоминал героев Тридцатилетней войны. Корыцкий, татарин по происхождению, ничем не был на него похож. Маленького роста, коренастый, с мрачными глазами - он имел странный вид в чужеземной одежде, не подходившей к восточным чертам его лица. Он командовал полком отборной немецкой пехоты и славился не только своим мужеством, но и ворчливостью, а также железной дисциплиной, которой требовал от своих солдат.

   - Мы ждем приказаний вашей светлости! - сказал Осинский.

   - Благодарю вас за усердие, мосци-панове, услуги ваши принимаю. Я знаю, что солдат должен повиноваться, и если посылал за вами, то только потому, что не знал о приказе. Отныне мы испытаем вместе немало хороших и дурных минут, но я надеюсь, что вы, мосци - Панове, будете довольны новой службой.

   - Только бы вы, ваша светлость, были довольны нами и нашими полками.

   - Прекрасно, - сказал князь. - Далеко ли за вами неприятель?

   - Передовые отряды близко, но главные силы подоспеют только к утру.

   - Прекрасно. Значит, у нас есть время. Прикажите, мосци-панове, вашим полкам пройти по площади, я хочу видеть, каких солдат вы мне привели и многое ли можно с ними сделать.

   Полковники вернулись к своим полкам и через несколько минут вышли вместе с ними.

   Солдаты княжеских полков высыпали, как муравьи, смотреть на новых товарищей. Впереди шли королевские драгуны под командой капитана Гизы, в тяжелых шведских шлемах, с высокими гребнями. Лошади под ними были подольские, но хорошо подобранные и откормленные; солдаты, свежие, бодрые, в яркой блестящей одежде, резко отличались от изнуренных солдат князя, одетых в рваные и полинявшие от солнца и дождя мундиры. За ними шел полк Осинского, в конце - полк Корыцкого. При виде рядов немецкой пехоты между княжескими людьми раздался одобрительный шепот. На них были одинаковые красные колеты, а на плечах блестели мушкеты. Они шли по тридцать в ряд, ровным, мерным шагом, точно один человек. Все это был рослый, плечистый народ - старые солдаты, участвовавшие во многих битвах, по большей части ветераны Тридцатилетней войны, ловкие, вымуштрованные и опытные. Когда они подошли к князю, Осинский крикнул: "Halt" {Стой! (нем.).}, и полк остановился как вкопанный; офицеры подняли вверх трости, а хорунжий поднял знамя, трижды взмахнул им в воздухе и опустил его перед князем. "VorwДrts!" {Вперед! (нем.).} - закричал Осинский. "VorwДrts!" - повторили за ним офицеры, и полк двинулся дальше. Точно так же, если не лучше, прошел полк Корыцкого, к великой радости всех солдат.

   Еремия, знаток военного дела, даже подбоченился от удовольствия и смотрел на них, улыбаясь: пехоты-то ему и недоставало, а лучшей он не нашел бы во всем мире. Теперь он чувствовал себя сильнее и надеялся совершить немало военных подвигов. Офицеры разговаривали о разных военных делах и о солдатах, какие только есть на свете.

   - Хороша запорожская пехота, особенно из-за окопов, - говорил Слешинский, - но против этих немцев ей не устоять, они ученее!

   - И лучше! - добавил Мигурский.

   - Все-таки это тяжелый народ, - прибавил Вершул. - Я с моими татарами в два дня заморю их так, что на третий перережу, как баранов.

   - Что вы говорите! Немцы - хорошие солдаты.

   Услышав это, пан Лонгин Подбипента затянул певуче, по-литовски:

   - Бог в милосердии своем одарил разные нации различными достоинствами. Я слышал, что лучше нашей кавалерии нет на свете, но зато ни наша, ни венгерская пехота не могут равняться с немецкой.

   - Потому что Бог справедлив, - ответил на это Заглоба. - Вас он одарил большим состоянием, большим мечом и тяжелой рукой, зато обидел умом.

   - Ну уж, пристал к нему, как пиявка, - засмеялся пан Скшетуский.

   А пан Подбипента прищурил глаза и ответил с обычным простодушием:

   - Слушать гадко! А вам он дал язык слишком длинный!

   - Если вы говорите, что он плохо сделал, дав мне такой язык, то вы пойдете в ад, вместе с вашей девственностью, потому что осуждаете его волю.

   - Ну, кто вас переговорит!

   - А знаете, чем человек отличается от животного?

   - А чем?

   - Разумом и речью.

   - Вот задал ему! - воскликнул полковник Мокрский.

   - Если вы не понимаете, почему в Польше лучше кавалерия, а у немцев - пехота, то я вам объясню.

   - Ну почему? Почему? - спросило несколько голосов.

   - А когда Бог создал лошадь, он подвел ее к людям, чтобы они похвалили его создание. С краю стоял немец - они ведь везде пролезут. Бог показывает лошадь и спрашивает его: "Что это такое?", а немец отвечает: "Pferd!" {Лошадь! (нем.).} - "Что? - говорит Создатель. - Ты на мое создание говоришь "пфе", ну так и не будешь ездить на нем, а если и будешь, то плохо!" - и подарил лошадь поляку. Вот почему польская кавалерия лучше всех; а когда немцы принялись бегать за Богом и просить у него прощения, так они и стали лучшими пехотинцами.

   - Очень искусно сочинили вы это! - сказал пан Подбипента.

   Разговор был прерван появлением новых офицеров, прибежавших с известием, что идет еще какое-то войско, но не казаки, ибо оно идет не от Константинова, а от реки Збруча. Спустя два часа полки эти пришли с таким оглушительным грохотом барабанов и труб, что князь рассердился и послал сказать, чтобы они замолчали, так как недалеко неприятель. Оказалось, что это был коронный стражник Самуил Лащ, известный самодур, буян и забияка, но храбрый воин. Он вел восемьсот человек такого же сорта, как и сам, - частью шляхты, частью казаков, которых давно уже следовало бы повесить. Но князь Еремия не боялся своеволия этих солдат, будучи уверен, что в его руках они превратятся в послушных овечек, а мужеством и удалью возместят свои недостатки. Этот день был счастливым для князя. Вчера еще ему грозил уход воеводы киевского, и он решил приостановить войну, пока не увеличатся его силы, и уйти на время в более спокойные места, а сегодня он снова стоит во главе двенадцатитысячной армии, и хотя у Кривоноса было в пять раз больше, но большая часть его войска состояла из черни, и силы их могли считаться равными. Князь уже не думал об отдыхе. Запершись с паном Лащем, воеводой киевским, Зацвилиховским, Махницким и Осинским, он начал совещаться с ними насчет продолжения войны. Они решили на завтрашний день начать битву с Кривоносом, а если он не пойдет, идти ему навстречу. Наступила глубокая ночь, но после дождей, которые так извели войска под Махновкой, погода стояла прекрасная. На темном небосводе блестели мириады золотых звезд; луна поднялась высоко и серебрила росоловские крыши. Никто не спал в лагере. Все догадывались, что завтра предстоит бой, и готовились к нему, напевая песни и предвкушая великое наслаждение. Офицеры, все в прекрасном настроении, собравшись около костра, выпивали.

   - Говорите же, пане, - спрашивали они Заглобу, - когда вы перешли Днепр, каким образом вы попали в Бар?

   Заглоба выпил кварту меду и сказал:

  

   ...Sed jam nox humida coelo praecipitat

   Suadentque sidera cadentia somnos,

   Sed si tantus amor casus cognoscere nostros,

   Incipiam...¹ -

   ¹ Мог бы я слезы сдержать? Росистая ночь покидает

   Небо, и звезды ко сну зовут, склоняясь к закату,

   Но если жажда сильна узнать о наших невзгодах...

   Я начну (лат.). - Вергилий. Энеида. (Перге. С. Ошероеа.)

  

   Мосци-панове, если бы я начал все подробно рассказывать, не хватило бы и десяти ночей и даже меду; старое горло - как телега, нужно смазывать. Довольно сказать вам, что я пошел с княжной в Корсунь, в отряд самого Хмельницкого, и провел ее безопасно через этот ад.

   - Господи, да верно вы колдун! - воскликнул Володыевский.

   - Правду говоря, я колдун! - ответил Заглоба. - Я еще в молодости научился этому адскому искусству в Азии, от колдуньи, которая влюбилась в меня и открыла мне все тайны чернокнижной науки. Но много колдовать я не мог. У Хмельницкого полным-полно своих колдунов и колдуний, они предоставили к его услугам столько чертей, что он ими командует, как холопами. Идет спать - черт с него сапоги снимает; платье запылится - черти выколачивают его хвостами, а когда он пьян, то бьет их по морде за то, что нехорошо служат ему.

   Набожный пан Подбипента перекрестился и сказал:

   - С ними адские силы, с нами - небесные!

   - Черти и выдали бы Хмельницкому, кто я и кого веду, но я пустил в ход одно заклинание, и они молчали. Я боялся, как бы Хмельницкий меня не узнал; год тому назад я встретился с ним в Чигирине раза два у Допула, было при этом и несколько знакомых полковников. Да брюхо у меня спало, борода выросла до пояса, а волосы - по плечо, - никто не узнал.

   - Значит, ваць-пан видели Хмельницкого и говорили с ним?

   - Видел ли я Хмельницкого? Как вижу вас теперь! Он же послал меня лазутчиком в Подолию раздавать его манифесты мужикам и дал пернач для безопасности от орды, так что от Корсуня я всюду мог проехать без помехи. Как только встречались мне мужики или низовцы, я сейчас же им - пернач под нос и говорю: "Понюхайте, детки, да ступайте к черту!" Я приказал везде себе давать есть и пить; они давали; и подводы давали, чему я был рад, все смотрел за бедной княжной, чтоб она отдохнула после таких трудов и страха. Говорю вам, ваць-панове, что, пока я доехал до Бара, она так поправилась, что люди в Баре все глаза на нее проглядели. Есть там много красавиц, туда отовсюду шляхта наехала, но им до княжны, как сове до жар-птицы. И любят же ее там! Что говорить, если б вы увидели, тоже бы полюбили!

   - Конечно, не иначе! - сказал Володыевский.

   - А почему вы поехали в Бар? - спросил Мигурский.

   - Потому что я дал себе слово, что не остановлюсь, пока не дойду до безопасного места: маленьким крепостям я не доверял, и туда мог проникнуть мятеж. А в Бар, если б он и проник, то поломал бы себе зубы. Там пан. Андрей Потоцкий возвел такие укрепления, что так же боится Хмеля, как я пустого стакана. Вы думаете, Панове, что я плохо сделал, отправившись так далеко от места военных действий? Наверное, Богун меня догонял, а если бы догнал, то сделал бы из меня лакомое блюдо для собак. Вы его не знаете, а я его знаю. Черт бы его побрал! Я до тех пор не успокоюсь, пока его не повесят. Пошли же ему, Господи, столь счастливую кончину! Уж наверное ни на кого он так не зол, как на меня. Брр!! Как подумаю об этом, холодно станет... Оттого я так охотно и пью теперь, хотя раньше и не любил пить.

   - Что вы говорите? - воскликнул Подбипента. - Вы всегда пили, братец, как колодезный журавль...

   - Не заглядывайте, ваць-пане, в колодец, не то дурака увидите. Дело не в этом. Едучи с перначем и манифестами Хмельницкого, я не знал никаких препятствий. Прибыв в Винницу, я застал там отряд пана Аксака, но все же еще не сбросил с себя дидовской шкуры, боясь мужиков. Я только бросил манифесты. Был там седельник, Сулак, который шпионил и посылал известия Хмельницкому. Через него-то я и отослал манифесты назад, выписав на них такие наставления, что Хмель, верно, велит содрать с него шкуру, когда их прочтет. Но под самым Баром со мной случилось такое приключение, что я чуть не погиб у самого берега.

   - Как же это было? Как?

   - Я встретил пьяных солдат, безобразников, которые услыхали, что я называл княжну ваць-панной. Я уже не особенно тогда остерегался, будучи меж своими. И вот: что, мол, это за дед и кто этот особенный мальчик, которому говорят: ваць-панна; а когда увидели, что княжна писаная красавица, айда к нам. Я припрятал в угол свою сиротку, а сам взялся за саблю.

   - Это странно, - прервал его Володыевский, - вы ведь были переодеты дедом, как же у вас могла быть с собой сабля?

   - Гм... Сабля? А кто вам сказал, что у меня была сабля? Я схватил солдатскую, лежавшую на столе. Это было в корчме в Шипинцах. Я сразу уложил двух насильников. Те к пистолетам! Я кричу: "Стойте, собаки, я шляхтич!" Вдруг кричат: "Halt, halt! Отряд идет!" Оказалось, что это не отряд, а пани Славошевская, которую провожал ее сын, с пятьюдесятью конными людьми; те солдат и сдержали. А я к самой пани с речью. Так я ее разжалобил, что она взяла княжну к себе в карету, и мы поехали в Бар. Но вы думаете, что это конец? Какое!

   - Смотрите, Панове, - вдруг перебил Слешинский, - что это там - заря, что ли?

   - Не может быть! - возразил Скшетуский. - Еще рано!

   - Это со стороны Константинова!

   - Да, видите: все ярче!

   - Зарево, честное слово!

   Лица всех стали серьезными; все вскочили, забыв про рассказ.

   - Зарево, зарево! - повторило несколько голосов.

   - Это, верно, Кривонос пришел из-под Полонного.

   - Кривонос со всем войском.

   - Должно быть, передовые отряды подожгли город или ближайшую к нему деревню.

   Но вот трубы затрубили тревогу; старый Зацвилиховский внезапно появился между офицерами.

   - Мосци-панове, - сказал он, - из рекогносцировки вернулись люди с известием, что неприятель близко; мы сейчас выступаем! К полкам, к полкам!

   Офицеры бросились к своим полкам, челядь потушила огни, и все стемнело в лагере.

   Только вдали, со стороны Константинова, небо все больше краснело, а звезды в этом блеске постепенно гасли. Опять раздался тихий сигнал: "садиться на коней". И неясные массы людей и лошадей двинулись вперед. Среди тишины слышался только топот лошадей, мерные шаги пехоты и глухой грохот пушек Вурцеля; по временам бряцали мушкеты или раздавались слова команды. Было что-то грозное и зловещее в этой тишине, в этих голосах, блеске оружия и мечей. Войска спускались по константиновской дороге и плыли по ней в сторону пожара, извиваясь во мраке, точно гигантский змей. Прекрасная июльская ночь уже кончалась. В Росоловцах начали петь петухи, перекликаясь по всему городу. Между Росоловцами и Константиновом было около мили, так что, когда войска не успели пройти и половину дороги, из-за зарева робко выглянула бледная заря, точно чем-то испуганная, стала насыщать светом воздух, осветила леса, рощи, белую полосу дороги и движущиеся по ней войска. Теперь можно было различить людей, лошадей и тесные ряды пехоты. Поднялся легкий утренний ветерок и шелестел знаменами над головами солдат. Впереди шли татары Вершула, за ними - казаки Понятовского, потом драгуны, артиллерия под командой Вурцеля, а в конце пехота и гусары. Заглоба ехал подле Скшетуского, но как-то беспокойно вертелся в седле, и было заметно, что близость битвы тревожит его.

   - Мосци-пане, - сказал он шепотом Скшетускому, точно боясь, как бы кто-нибудь не подслушал.

   - Что скажете?

   - Скажите, гусары первые ударят?

   - Вы говорили, будто вы старый воин, а не знаете, что гусар всегда берегут для решительного момента битвы, когда неприятель больше всего напрягает свои силы.

   - Знаю, знаю, я хотел только убедиться.

   Настало минутное молчание. Заглоба еще больше понизил голос и спросил опять:

   - Это Кривонос со всем своим войском?

   - Да.

   - А сколько он ведет?

   - Вместе с чернью шестьдесят тысяч человек.

   - Ох, черт возьми! - сказал пан Заглоба.

   Скшетуский усмехнулся в усы.

   - Не думайте, ваць-пане, что я боюсь, - шептал Заглоба, - но у меня одышка, и я не люблю толкотни, потому что жарко, а когда жарко, то я уже никуда не гожусь. Другое дело - поединок! Тут можно пустить в дело фортели, а на войне не до фортелей! Выигрывают руки, а не голова, тут я дурак перед Подбипентой! У меня теперь на брюхе двести дукатов, подаренных мне князем, но верьте, что я предпочел бы, чтобы брюхо было у меня теперь где-нибудь в другом месте. Не люблю я этих больших сражений! Черт их побери!

   - Ничего с вами не будет, только подбодритесь.

   - Подбодриться? Я боюсь только, как бы мой пыл не победил во мне рассудительности, так как я слишком горяч. К тому же мне был дурной знак: когда мы сидели у костра, упало две звезды. Почем знать, может быть, одна из них - моя...

   - За доброе дело Бог наградит вас и сохранит вам жизнь.

   - Только бы он не вздумал торопиться с наградой.

   - Почему же вы не остались тогда в лагере?

   - Я думал, что при войске безопаснее.

   - Так и есть: увидите, что нет ничего страшного. Мы уже привыкли, а привычка - вторая натура. Вот уже Случь и Вишоватый пруд.

   Действительно, вдали засверкали воды Вишоватого пруда, отделенные длинной плотиной от Случи; вся линия войск остановилась.

   - Что, уже началось? - спросил Заглоба.

   - Князь будет строить войска, - ответил Скшетуский.

   - Не люблю я давки! Повторяю вам, не люблю!

   - Гусары, на правое крыло! - раздался голос адъютанта, присланного князем к Скшетускому.

   Уже совсем рассвело. Луна побледнела при блеске восходящего солнца; золотистые лучи его играли на гусарских копьях, и казалось, что над рыцарями горят тысячи свечей.

   Когда войска построились, они, уже не скрываясь, громко запели, и мощная песня полетела по росе, ударилась о стену леса и поднялась ввысь.

   Наконец зачернел и другой берег пруда, покрытый тучами казаков; полки шли за полками: запорожская конница, вооруженная длинными пиками, пехота с самопалами и, наконец, море мужиков с цепами, косами и вилами.

   За ними виднелся, как в тумане, громадный табор, точно движущийся город. Скрип тысячи телег и ржанье лошадей долетали до слуха княжеских солдат. Но казаки шли без обычных криков и шума и остановились по другую сторону плотины. Некоторое время оба войска молча всматривались друг в друга. Пан Заглоба все время не отходил от Скшетуского и, глядя на это море людей, ворчал:

   - Иисусе Христе, зачем ты создал столько этого хамья! Это, верно, сам Хмельницкий со всей чернью и всеми вшами... Ну скажите, не безобразие ли это? Они нас шапками закидают. А как хорошо бывало прежде на Украине! Прут и прут! Чтоб вас черти в ад такой толпой гнали! И все это на нашу голову! Чтоб их чума задушила!

   - Не ругайтесь, сегодня воскресенье!

   - Да, правда, сегодня воскресенье, лучше о Боге подумать. "Отче наш, иже еси на небеси!.." Не жди от этих мерзавцев никакого уважения!.. "Да святится имя твое..." Что здесь будет на этой плотине? "Да приидет царствие твое..." У меня уж дух захватило! "Да будет воля твоя..." Чтоб они подохли, разбойники! Посмотрите-ка, что это?

   Отряд в несколько сот человек отделился от черной массы и беспорядочно подъехал к плотине.

   - Это застрельщики, - сказал Скшетуский, - а сейчас и наши к ним выедут.

   - Значит, непременно будет битва?

   - Уж как бог свят!

   - Черт побери! - Досаде пана Заглобы не было предела. - Да и вы тоже смотрите на это, как на представление, - крикнул он сердито Скшетускому, - как будто дело идет не о вашей шкуре!

   - Мы уже привыкли, я говорил.

   - И вы тоже поедете на этот поединок?

   - Не пристало рыцарям лучших отрядов биться на поединках с таким неприятелем; кто ценит свое достоинство, не делает этого. Впрочем, теперь никто не думает о своем достоинстве.

   - Вот идут и наши! - воскликнул Заглоба, увидев красную линию драгун Володыевского, спускавшихся рысью к плотине.

   За ними двинулось по нескольку десятков охотников от каждого полка. Между прочими пошли: рыжий Вершул, Кушель, Понятовский, двое Карвичей, а из гусар - пан Лонгин Подбипента.

   Расстояние между двумя отрядами значительно уменьшилось.

   - Вы увидите сейчас прекрасное зрелище, - сказал Скшетуский пану Заглобе. - Заметьте в особенности Володыевского и Подбипенту. Это великие рыцари. Вы их видите?

   - Вижу.

   - Смотрите, сами разохотитесь.

  

  

   Воины с обеих сторон, приблизившись друг к другу, начали прежде всего ругаться.

   - Подходите! Подходите! Сейчас мы накормим собак вашей падалью! - кричали княжеские солдаты.

   - Вашу и собаки есть не станут!

   - Сгниете в этом пруду, разбойники!

   - Кому на роду написано, тот и сгниет. Скорей вас рыбы съедят!

   - Вилами навоз сгребать, хамы! Это вам больше пристало, чем сабля!

   - Мы-то хамы, а сынки наши будут шляхтой, когда родятся от ваших паненок!

   Какой-то казак, должно быть заднепровский, вышел вперед и, приложив руки ко рту, громко крикнул:

   - У князя две племянницы! Скажите ему, чтобы прислал их Кривоносу. У пана Володыевского даже в глазах потемнело от бешенства, когда он

   услышал эту дерзость, и он в ту же минуту бросился на запорожца.

   Увидал его Скшетуский, стоявший на правом фланге, издали и крикнул Заглобе:

   - Володыевский летит, Володыевский, смотрите! Вон там!

   - Вижу! - воскликнул пан Заглоба. - Он уже напал на него! Уже бьются! Раз, два! Вижу прекрасно! Ого, готово! Ну и мастер, черт его возьми!..

   И действительно, после второго удара казак упал на землю, точно пораженный громом, головой к своим; это было дурной приметой.

   Но вот выскочил другой казак, в красном кунтуше, снятом, верно, с какого-нибудь шляхтича. Он напал на Володыевского немного сбоку, но лошадь его споткнулась как раз в ту минуту, когда он хотел нанести удар. Пан Володыевский повернулся к нему, и тогда-то и можно было видеть все его мастерство: он только слегка шевельнул рукой, делая мягкое, легкое, почти незаметное движение, и сабля запорожца уже полетела вверх, а пан Володыевский схватил его за шиворот и потащил вместе с лошадью к своим.

   - Братцы родные, спасайте! - кричал пленник.

   Но не сопротивлялся, зная, что сейчас же будет заколот саблей; он даже торопил коня и бил его ногами - Володыевский тащил его, как волк козу.

   Увидев это, с обеих сторон вышло еще по нескольку воинов, так как больше не могло поместиться на узкой плотине. Враги набросились друг на друга поодиночке. Человек на человека, лошадь на лошадь, сабля на саблю - и на это дивное зрелище ряда поединков оба войска смотрели с величайшим любопытством, стараясь судить по ним о дальнейшем ходе битвы. Утреннее солнце освещало сражающихся: воздух был так прозрачен, что можно было даже различить лица с обеих сторон. Издали это единоборство можно было принять за турнир или забаву. Лишь порой то лошадь вырывалась из толпы без всадника, то всадник падал с плотины в воду, которая разлеталась золотыми брызгами, а потом расходилась кругами все дальше и дальше.

   При виде подвигов своих товарищей у солдат сильнее бились сердца и являлась охота к бою. Каждый слал пожелания своим; вдруг пан Скшетуский всплеснул руками и крикнул:

   - Вершул погиб! Упал с лошади, смотрите, он сидел вот на этой белой.

   Но Вершул не погиб, хотя действительно упал вместе с лошадью; его опрокинул Пульян, бывший казак князя Еремии, теперь второй после Кривоноса вождь запорожцев. Он был знаменитым застрельщиком, никогда не упускавшим случая показать себя. Он был так силен, что легко ломал две подковы сразу, и слыл непобедимым в единоборстве. Опрокинув Вершула, он бросился на бравого офицера Курошляхтича и разрубил его почти надвое до седла.

   Все в ужасе бросились в сторону, а пан Лонгин повернул к нему свою ин-фляндскую кобылу.

   - Погибнешь! - крикнул Пульян дерзкому противнику.

   - Что ж делать! - ответил Подбипента, занося саблю.

   Но с ним не было его меча "сорвикапюшон", ибо он предназначал его для более важной цели и оставил его в руках своего верного слуги; при нем была только его легкая сабля из вороненой стали. Пульян выдержал первый его удар, хотя сразу увидел, что имеет дело с недюжинным борцом, даже сабля дрогнула у него в руках, выдержал и второй, и третий удар; потом, быть может убедившись в превосходстве противника, или желая похвастать перед обоими войсками своей страшной силой, или же просто боясь, как бы громадная лошадь Подбипенты не столкнула его в воду, он отбил последний удар и, поравнявшись с литвином, схватил его своими могучими руками. Они сцепились, как два медведя, которые дерутся из-за самки, обвились один вокруг другого, как две сосны, выросшие из одного корня и составляющие как бы одно дерево.

   Все затаили дыхание и молча смотрели на борьбу двух знаменитых силачей. А они точно действительно срослись друг с другом и долго оставались неподвижными; лишь по их побагровевшим лицам, по выступившим на лбу жилам, по согнутым в дугу спинам можно было догадаться, что под этим страшным спокойствием таится нечеловеческое напряжение рук, которыми эти люди давили друг друга.

   Наконец оба они стали дрожать. Лицо пана Лонгина еще более покраснело, а лицо атамана посинело. Прошло еще несколько мгновений. Беспокойство зрителей возрастало; вдруг тишину прервал глухой, сдавленный голос:

   - Пускай!..

   - Нет, братец! - ответил другой голос.

   Еще минута. Вдруг что-то страшно хрустнуло, послышался стон, точно из-под земли, и струя черной крови хлынула изо рта Пульяна, голова его свесилась на плечо.

   Пан Лонгин поднял Пульяна с седла, и прежде чем зрители успели понять, в чем дело, перекинул его на свое седло и поскакал к своим.

   - Виват! - крикнули войска Вишневецкого.

   - Погибель вам! - ответили запорожцы.

   И вместо того чтобы смутиться поражением своего вождя, они с еще большим ожесточением бросились на неприятеля. Началась массовая схватка, которая благодаря недостатку места становилась еще страшнее. Казаки, несмотря на все свое мужество, не устояли бы перед более опытным неприятелем, если бы в лагере Кривоноса не дали сигнала возвращаться назад; они тотчас отступили, а поляки, постояв еще немного, чтобы показать, что одержали победу, тоже вернулись к своим. Плотина опустела, остались только трупы людей и лошадей, предвестники того, что здесь должно произойти, и чернел этот мост смерти между обоими войсками; легкий ветерок подернул слегка рябью гладкую поверхность воды и зашумел жалобно листьями ив, росших местами на берегу пруда.

   Между тем полки Кривоноса двинулись вперед, точно несметные стаи птиц. Впереди шла чернь, за нею - запорожская пехота, конница, волонтеры из татар, казацкая артиллерия, но все они шли в беспорядке. Толкали друг друга, шли напролом, чтобы завладеть плотиной и потом лавиной обрушиться на княжеское войско. Дикий Кривонос верил в кулак и саблю, а не в военное искусство, а потому пустил в атаку все свои силы и приказал идущим сзади полкам подталкивать передние, чтобы они волей-неволей шли. Пушечные ядра заплескались на воде, точно дикие лебеди и нырки, но вследствие дальности расстояния не причиняли вреда княжеским войскам, стоявшим на другой стороне пруда. Люди, точно волны, покрыли всю плотину и беспрепятственно шли вперед; часть войска, дойдя до реки, искала переправы и, не найдя ее, возвращалась назад к плотине; войско шло такой массой, что, как говорил потом Осинский, можно было проехать по нему на лошади, и покрыло собой плотину так, что не было и пяди свободной земли. Еремия, стоявший на высоком берегу, смотрел на это и хмурил брови; глаза его сверкали, когда он указал Махницкому на толкотню и беспорядок в войске Кривоноса:

   - Они действуют помужицки, - сказал он, - оставив в стороне все военные правила, они идут на нас облавой, но не дойдут!

   Между тем, точно наперекор его словам, казаки дошли уже до половины плотины и остановились, удивленные и встревоженные молчанием княжеских войск. Но именно в эту минуту среди них началось движение, они отступили, оставляя между собой и плотиной большой полукруг для поля битвы.

   Пехота Корыцкого расступилась, открывая обращенные к плотине жерла пушек Вурцеля, а в углу, образованном Случью и плотиной, в береговых зарослях заблестели мушкеты немцев Осинского.

   И сразу опытным людям стало очевидно, на чьей стороне будет победа. Только такой безумный человек, как Кривонос, мог решиться на битву при таких условиях, когда со всей силой он не мог бы завладеть переправой, если б Вишневецкий захотел ее защищать.

   Но князь умышленно решил пустить часть его войск за плотину, чтобы окружить это войско и уничтожить. Великий вождь пользовался ослеплением противника, который не обратил внимания даже на то, что он может прийти на помощь воюющим на другом берегу только по узкой плотине, по которой невозможно было переправить сразу большой отряд. Опытные воины с недоумением смотрели на действия Кривоноса, которого никто не принуждал к такому безумному шагу.

   Принуждало его только честолюбие и жажда крови. Атаман узнал, что Хмельницкий, несмотря на численное превосходство войск Кривоноса, боялся за исход борьбы с Еремией и шел со всем своим войском к нему на помощь. Кривонос получил приказ не начинать битвы. Но именно потому он и торопился начать ее. Взяв Полонное, он ни с кем не хотел делиться своими победами. Он потеряет половину людей - так что же, зато остальными он захлестнет слабые силы князя и принесет в подарок Хмельницкому голову Еремии.

   Между тем волны черни достигли уже конца плотины, перешли ее и разошлись по полукругу, оставленному войсками Еремии... Но в ту же минуту с фланга раздались залпы пехоты Осинского, спрятанной в зарослях, потом задымились пушки Вурцеля; земля задрожала от грохота, и битва началась по всей линии.

   Дым покрыл берега Случи, пруд, плотину и даже поле, так что ничего не было видно, лишь порой мелькали красные мундиры драгун, сверкали плюмажи шлемов. В городе звонили во все колокола, и их жалобный звон сливался с ревом пушек. Из табора к плотине подвигались все новые и новые полки. А те, что перешли уже на другую сторону, мгновенно вытягивались в длинную линию и с бешенством ударяли по княжеским рядам.

   Битва растянулась от конца пруда до поворота реки и болотистых лугов, залитых водой.

   Чернь и низовцы должны были победить или погибнуть - за ними была вода, куда толкала их княжеская пехота и кавалерия.

   Когда гусары двинулись вперед, Заглоба хоть и не любил толкотни и страдал одышкой, все же поскакал с другими, да и не мог иначе сделать, боясь быть растоптанным. Он несся, закрыв глаза, а в голове у него мелькали, как молнии, мысли: "Тут находчивость ни к чему! Глупый выигрывает, умный погибает". Потом его охватила злость на войну, на казаков, на гусар и на все на свете. Он начал ругаться и молиться. В ушах у него свистело, дыханье захватывало в груди; вдруг он ударился обо что-то вместе с лошадью, открыл глаза и увидел: косы, сабли, цепы и массу разгоревшихся лиц и глаз - все это неясное, чуждое, дрожащее, скачущее, бешеное. Тогда им окончательно овладел гнев на неприятеля, который не убежал к черту, а лез ему прямо в глаза и заставлял его драться. "Хотите, так вот вам!" - подумал он и начал рубить, не глядя, во все стороны. Порой он разрезал воздух, порой чувствовал, что острие его сабли вонзается во что-то мягкое. Он чувствовал, что жив еще, и это чувство придавало ему массу бодрости: "Бей, режь!" - ревел он, точно буйвол. Наконец все эти бешеные лица исчезли у него из глаз, и вместо них он увидел множество спин и шапок.

   "Удирают! - мелькнуло у него в голове. - Так и есть!"

   Тогда им овладела безмерная отвага.

   - Разбойники! - крикнул он. - Так вот вы как со шляхтой деретесь!

   И бросился за бегущими, опередил многих и, смешавшись с толпой, начат работать уже сознательно. А между тем его товарищи приперли низовцев к берегам Случи, густо поросшим деревьями, и погнали их к плотине, не беря живых в плен, так как не было времени.

   Вдруг пан Заглоба почувствовал, что лошадь его растопырила ноги и в то же время на него упало что-то тяжелое, обмотало ему всю голову, и он очутился в совершенной темноте.

   - Мосци-панове! Спасайте! - крикнул он, ударяя лошадь шпорами. Но лошадь его, очевидно, устала под тяжестью всадника и лишь стонала

   и стояла на месте.

   Пан Заглоба слышал шум, крики скачущих мимо всадников, потом весь этот ураган пронесся, и стало сравнительно тихо. И в голове его снова одна за другой мелькали мысли - быстро, как татарские стрелы.

   "Что это? Что случилось? Господи боже! Неужели меня взяли в плен?" И на лбу у него выступил холодный пот. Ему, видно, обмотали голову точно так же, как он сделал это когда-то с Богуном. Тяжесть, которую он чувствовал на шее, - это, верно, рука гайдамака. Но отчего не ведут и не убивают? Почему он стоит на месте?

   - Пускай, хам! - крикнул он наконец сдавленным голосом.

   Молчание.

   - Пускай, хам! Я дарю тебе жизнь!

   Никакого ответа.

   Пан Заглоба еще раз ударил ногами лошадь, и снова напрасно. Животное еще шире расставило свои ноги и стояло на месте.

   Тогда бешенство охватило пленника окончательно, и, достав нож, он со страшной силой ударил им назад. Но нож только разрезал воздух. Тогда Заглоба схватил обеими руками покрывало, обмотавшее голову, и сорвал его.

   - Что это? Гайдамаков нет! Кругом пусто!

   Вдали только видны были красные драгуны Володыевского, да в нескольких саженях мелькали копья гусар, загонявших в реку остатки казацкого войска. У ног пана Заглобы лежит запорожское знамя. Должно быть, убегающий казак бросил его так, что оно древком уперлось в плечо Заглобы и покрыло ему голову.

   Увидев все это и сообразив, он сразу пришел в себя.

   - Ага, - сказал он, - я отбил знамя. Как?! Может быть, не отбил??! Если есть справедливость на свете, то я стою награды! О хамы, счастье ваше, что у меня лошадь остановилась! Я сам себя не знал, думая, что могу полагаться на свои выдумки больше, чем на свою храбрость! Значит, и я могу пригодиться на что-нибудь в войске, а не только сухари жевать! О боже! Опять сюда несется какая-то ватага! Не сюда, собачьи дети, не сюда! Чтоб эту лошадь волки съели? Бей! Режь!

   Действительно, новая ватага казаков мчалась с нечеловеческим воем прямо на пана Заглобу; за ними гнались по пятам панцирные Поляновского. И, может быть, пан Заглоба