Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

   - Может быть, у вас на поединок приходят с войском, а у нас этого обычая нет.

   - Значит, через четыре дня, в субботу, в Липкове? - повторил Харламп. - Съедемся у корчмы, а теперь с Богом!

   - С Богом! - ответили Володыевский и Заглоба.

   Противники спокойно разъехались. Пан Михал был в восторге от предстоявшей забавы и обещал привезти в подарок пану Лонгину усы пятигорца. Он ехал в Заборово в прекраснейшем настроении; там он застал королевича Казимира, который приехал туда на охоту. Но пан Михал только издали видел будущего короля, так как торопился. Через два дня он кончил свои дела, осмотрел лошадей, заплатил Тшасковскому, съездил в Варшаву и явился в Липково даже часом раньше назначенного с Заглобой и паном Кушелем, которого пригласил вторым секундантом.

   Подъехав к корчме, которую держал еврей, они вошли в избу промочить горло медом и за кружками начали разговаривать с евреем.

   - Слышь, пархатый, а пан дома? - спросил Заглоба.

   - Пан в городе.

   - А много у вас шляхты в Липкове?

   - У нас пусто. Один только пан остановился у меня и все сидит в горнице, богатый пан - со слугами и лошадьми.

   - А почему он не заехал в усадьбу?

   - Видно, не знаком с нашим паном. Впрочем, усадьба уж целый месяц стоит запертой.

   - Может, это Харламп? - сказал Заглоба.

   - Нет, - ответил Володыевский.

   - Эх, пан Михал! А мне кажется, что это он.

   - Что за пустяки!

   - Пойду посмотрю, кто это. Жид, а давно пан стоит у тебя?

   - Сегодня приехал, двух часов нет.

   - А не знаешь, откуда он?

   - Не знаю, должно быть, издалека: лошади были измучены; люди говорили, что из-за Вислы.

   - Чего же он здесь, в Липкове, остановился?

   - Кто его знает?

   - Пойду посмотрю, - повторил Заглоба, - может, кто знакомый.

   И, подойдя к запертой двери горницы, он постучал в нее саблей и спросил:

   - Можно войти?

   - А кто там? - раздался голос изнутри.

   - Свой, - сказал Заглоба, отворяя дверь. - Извините, может, я не в пору? - прибавил он, просовывая голову в комнату.

   Вдруг он попятился и захлопнул дверь, точно увидел за нею смерть. На его лице отразился ужас и беспредельное удивление, он разинул рот и блуждающими глазами смотрел на Володыевского и Кушеля.

   - Что с вами? - спросил Володыевский.

   - Ради Христа... Тише... Там... Богун... Оба офицера вскочили на ноги.

   - Да вы с ума сошли?! Опомнитесь, кто?

   - Богун! Богун!

   - Не может быть!

   - Верно, как я стою перед вами, клянусь вам Богом и всеми святыми!

   - Чего же вы так испугались? - сказал Володыевский. - Если это он, значит, Бог отдал его в наши руки. Успокойтесь. Вы уверены, что это он?

   - Как в том, что говорю с вами. Я видел его, он переодевается.

   - А вас он видел?

   - Не знаю, кажется, нет.

   Глаза Володыевского разгорелись, как угли.

   - Жид! - сказал он тихо, махнув рукой. - Иди сюда! Есть другие двери из горницы?

   - Нет, ход только через эту избу.

   - Кушель, под окно! - шепнул пан Михал. - О, теперь он не уйдет от нас! Кушель, не говоря ни слова, выбежал из избы.

   - Да придите вы в себя, ваць-пане! - сказал Володыевский Заглобе. - Не вам, а ему грозит гибель. Что он вам может сделать? Ничего.

   - Я не могу от удивления опомниться, - возразил Заглоба, а про себя подумал: "Правда, чего мне его бояться! Пан Михал со мной: пусть Богун боится!" - и с воинственной миной схватился за саблю.

   - Пан Михал, он не должен уйти из наших рук.

   - Да он ли это? Мне что-то не верится. Что ему здесь делать?

   - Хмельницкий прислал его шпионить. Это уж вернее верного. Погодите, пан Михал! Мы схватим его и поставим условие: или пусть отдает княжну, или мы его отдадим в руки правосудия.

   - Лишь бы княжну отдал, а там черт с ним.

   - Только не мало ли нас? Нас двое да Кушель. Он будет защищаться, как бешеный, а с ним несколько человек.

   - Харламп приедет с двумя, нас будет шестеро!.. Довольно!.. Молчите! В эту минуту дверь открылась, и вошел Богун.

   Он, должно быть, не заметил раньше входившего к нему в комнату Заглобу, так как теперь, увидев его, вздрогнул вдруг, лицо его вспыхнуло огнем, и рука мигом схватилась за рукоятку сабли... Но все это продолжалось только мгновение. Огонь на лице тотчас погас, и оно лишь слегка побледнело.

   Заглоба смотрел на него и ничего не говорил, атаман тоже молчал; в избе можно было расслышать жужжание мух, и эти два человека, судьба которых несколько раз так странно сплеталась, делали вид, что не знают друг друга.

   Это продолжалось довольно долго. Пану Михалу показалось, что прошла вечность.

   - Жид, - сказал вдруг Богун, - далеко отсюда до Заборова?

   - Недалеко! - ответил жид. - Ваша милость сейчас едет?

   - Да, - ответил Богун и направился к двери, ведущей в сени.

   - Позвольте! - прозвучал голос Заглобы.

   Атаман остановился как вкопанный и, обернувшись к Заглобе, впился в него своими черными, страшными зрачками.

   - Что вам угодно? - спросил он коротко.

   - Да вот... Мне кажется, что мы немного знакомы. Уж не встречались ли мы на свадьбе на хуторе, на Руси?

   - Да, - гордо сказал атаман, снова положив руку на саблю.

   - Как здоровьице? - спросил Заглоба. - Вы так скоро уехали с хутора, что я не успел с вами даже проститься!

   - А вы об этом жалели?

   - Как не пожалеть, мы бы потанцевали, и компания бы увеличилась. - Пан Заглоба указал на Володыевского. - Тогда подъехал этот кавалер, он рад был поближе познакомиться с вами.

   - Довольно! - крикнул пан Михал, вдруг вставая. - Я тебя арестую, изменник!

   - А по какому праву? - спросил атаман, гордо поднимая голову.

   - Ты бунтовщик, враг Речи Посполитой и приехал сюда шпионить.

   - А ты кто такой?

   - Я не стану тебе объяснять, но ты от меня не уйдешь!

   - Увидим! - сказал Богун. - Не стал бы и я объяснять вашей милости, кто я такой, если бы вы вызвали меня на поединок, как солдат; но если вы мне грозите арестом, то скажу вам: вот письмо, которое я везу от запорожского гетмана к королевичу Казимиру, если не найду его в Непоренте, то еду в Заборово. Как же вы меня арестуете?

   Сказав это, Богун гордо и насмешливо посмотрел на Володыевского, а пан Михал смутился, как гончая, которая чувствует, что дичь уходит от нее, и не знает, что делать. Он вопросительно посмотрел на пана Заглобу.

   Настала минута тяжелого молчания.

   - Ха! Нечего делать! - сказал Заглоба. - Если вы посол, то арестовать вас мы не можем, но все-таки не советую вам лезть к этому кавалеру с саблей - ведь вы уж раз от него улепетывали, так что земля гудела!

   Лицо Богуна побагровело, только теперь он узнал Володыевского. Стыд и оскорбленное самолюбие заговорили в бесстрашном атамане. Воспоминание об этом бегстве жгло его огнем. Это было единственное несмытое пятно на его молодецкой славе, которая была ему дороже всего на свете, дороже жизни. А неумолимый Заглоба продолжал хладнокровно:

   - Вы чуть шаровары не потеряли. Этому кавалеру жаль вас стало, и он оставил вас в живых. Тьфу, казак! Лицо у тебя девичье, да и сердце, видно, бабье. Ты был храбр со старой княгиней и ребенком-князем, а перед рыцарем - давай бог ноги! Ты только на то и годишься, чтобы письма возить, девок похищать, а не на войну ходить. Вот как бог свят! Я собственными глазами видел, как с тебя штаны слетали! Тьфу, тьфу! Вот и теперь о сабле говоришь ты только потому, что везешь письмо. Как же нам с тобой драться, коли ты письмом заслоняешься. Ты, молодчик, только пыль в глаза пускаешь! Хмель - хороший солдат, Кривонос хороший, а все ж между казаками немало трусишек.

   Богун рванулся вдруг к Заглобе, который быстро спрятался за пана Володыевского, и два молодых рыцаря очутились лицом к лицу.

   - Я не от страха бежал от вас, ваць-пане, а чтобы людей спасти,

   - Не знаю почему, но знаю, что вы бежали, - сказал Володыевский.

   - Я всюду готов с вами драться, хоть здесь, сейчас.

   - Вы вызываете меня? - спросил, прищуривая глаза, Володыевский.

   - Ты отнял у меня мою славу молодецкую! Ты обесславил меня! Мне крови твоей надо!

   - Ну ладно! - сказал Володыевский.

   - Volenti non fit injuria {Давшему согласие не содеется дурного (лат.).}, - прибавил Заглоба. - Но кто же отдаст грамоту королевичу?

   - Не ваше дело, моя забота!

   - Ну, деритесь, коли нельзя иначе! - сказал Заглоба. - Если тебе посчастливится с этим кавалером, пане атаман, так помни, что после него я стану. А теперь, пан Михал, выдь в сени - мне нужно тебе кое-что важное сказать.

   Оба друга вышли и позвали Кушеля, который стоял у окна. Заглоба сказал:

   - Мосци-панове, плохо дело! Богун на самом деле везет грамоту к королевичу. Если мы его убьем, дело уголовщиной пахнет! Помните, что суд конфедератов propter securitatem {Вроде бы (лат.).} имеет право суда на две мили от избирательного округа, а он ведь как бы посол. Дело нелегкое! Придется нам потом куда-нибудь спрятаться, или князь нас защитит - иначе может быть плохо! А в то же время отпустить его тоже нельзя, это единственная возможность освободить от него нашу бедняжку. Если его не будет в живых, нам легче будет ее найти. Видно, сам Господь Бог хочет помочь ей и Скшетускому. Вот как! Давайте советоваться, мосци-панове!

   - Надеюсь, что вы придумаете какой-нибудь фортель, - сказал Кушель.

   - Уж и так, благодаря моему фортелю, он сам вызвал нас. Нам нужны свидетели посторонние. Мне думается, надо подождать Харлампа. Берусь убедить его уступить первенство и в случае нужды быть свидетелем, что Богун сам вызвал нас и мы должны были защищаться. Нужно также получше разузнать у Богуна, где он спрятал девушку. Если ему суждено погибнуть, зачем она ему? Может, и скажет, если мы попросим его. А если и не скажет, так все же лучше, что его не будет в живых. Нужно все делать с толком и осторожно. У меня, панове, голова отказывается работать.

   - Кто же будет драться с ним? - спросил пан Кушель.

   - Володыевский первый, я второй, - ответил Заглоба.

   - А я третий! - прибавил Кушель.

   - Это невозможно! - возразил Володыевский. - Буду драться я один; если он победит меня - его счастье, пусть едет с Богом.

   - Я уже вызвал его, - сказал Заглоба, - но если вы так решаете, то я уступаю.

   - Это уж его дело, драться ли ему с вами.

   - Пойдем к нему.

   - Пойдем.

   Они пошли и застали Богуна в главной горнице за ковшом меда. Атаман был уже совсем спокоен.

   - Послушайте, - сказал пан Заглоба, - нам нужно поговорить с вами о важных делах. Вы вызвали этого кавалера - хорошо; но нужно вам знать, что вы, как посол, под защитой закона. Вы не между дикими зверями; и мы можем драться с вами лишь тогда, когда вы заявите при свидетелях, что вызвали нас по собственной воле. Сюда приедут еще несколько шляхтичей, с которыми мы тоже должны биться; вы скажете при них, что сами вызвали нас, а мы даем вам рыцарское слово, что если вам с Володыевским посчастливится, то мы отпустим вас и никто вам не воспрепятствует; если только вы сами не захотите биться еще и со мной.

   - Согласен, - сказал Богун. - Я заявлю об этом при этих шляхтичах, а своим людям велю отвезти письмо и, если я буду убит, сказать Хмельницкому, что я сам вызвал на поединок. А если мне Бог поможет, померившись с этим кавалером, вернуть свою молодецкую славу, так и ваць-пана еще попрошу помериться на сабельках.

   Сказав это, он посмотрел Заглобе в глаза. Заглоба, немного смешавшись, закашлялся, сплюнул и сказал:

   - Согласен, но прежде испробуйте ваши силы на моем ученике, тогда вы узнаете, легко ли будет справиться со мной. Но дело не в этом. Важнее то, с чем мы обращаемся к вашей совести, ибо хотя вы и простой казак, но мы хотим обойтись с вами по-рыцарски. Вы увезли и спрятали княжну Елену Курцевич, невесту нашего товарища и друга. Итак, знайте, что если бы мы привлекли вас к суду за это, то вам не помогло бы и то, что Хмельницкий избрал вас своим послом, ибо похищение девушки - дело уголовное и должно подлежать немедленному суду. А теперь, перед поединком, в решительную для вас минуту, подумайте, что будет с этой бедняжкой в случае вашей гибели? Неужели вы желаете ей зла, вы, столь любящий ее? Неужели вы лишите ее покровительства друзей и предадите позору и несчастьям? Неужели вы захотите остаться и после смерти ее палачом?

   Голос пана Заглобы звучал с несвойственной ему торжественностью; Богун побледнел и спросил:

   - Чего вы от меня хотите?

   - Укажите нам, куда вы ее увезли, чтобы в случае вашей смерти мы могли найти ее и вернуть жениху. Бог помилует вашу душу, если вы сделаете это!

   Атаман подпер руками голову, а трое товарищей внимательно следили за выражением его подвижного лица, на котором вдруг отразилось столько нежной печали, что казалось, будто оно никогда не знало выражения гнева, ярости или другого какого-нибудь жестокого чувства, будто человек этот был создан только для любви и любовных мук. Долго длилось молчание, наконец его прервал дрожащий от волнения голос Заглобы:

   - Если вы уже опозорили ее, то вас осудит Бог, а она найдет себе приют в монастыре...

   Богун поднял влажные, полные тоски глаза на Заглобу и сказал:

   - Я - опозорил? Не знаю, как любите вы, Панове шляхта, рыцари и кавалеры, но я, казак, я спас ее в Баре от смерти и позора и отвез ее в пустыню. Там я берег ее как зеницу ока, челом бил и молился на нее, как на икону. Когда она велела мне уйти - я ушел и не видел ее больше, меня задержала мать-война.

   - Бог на страшном суде вознаградит тебя за это! - сказал, вздохнув свободнее, пан Заглоба. - Но в безопасности ли она там? Ведь там Кривонос и татары!

   - Кривонос под Каменцом, он и послал меня к Хмельницкому спросить, идти ли ему на Кудак; должно быть, уже пошел туда; а там, где она, нет ни казаков, ни ляхов, ни татар: она в безопасности.

   - Так где же она?

   - Слушайте, панове ляхи, я вам скажу, где она, и велю выдать ее вам, но дайте вы мне рыцарское слово, что, если мне посчастливится, вы разыскивать ее не будете. Обещайте за себя и за Скшетуского, тогда я скажу.

   Приятели переглянулись.

   - Не может так быть! - вскричал Заглоба.

   - Не может! - воскликнули Кушель и Володыевский.

   - Да? - сказал Богун, и глаза его засверкали. - Почему же не может?

   - Потому что Скшетуского здесь нет, и знайте, что мы не перестанем разыскивать ее, если б вы ее даже под землей скрыли.

   - Так вот вы какой торг ведете: ты, казак, отдай ее, а мы тебя саблей по голове! Да что ж вы думаете, - у меня не из стали сабля, что ли? Что вы каркаете надо мной, как вороны над падалью? Почему я должен погибнуть, а не вы? Вы моей крови хотите, а я - вашей, увидим - чья кому достанется.

   - Не скажешь?

   - К чему говорить? Погибель вам всем!

   - Тебе погибель! Ты стоишь того, чтобы изрубить тебя на куски!

   - Попробуйте! - сказал атаман, вставая.

   Кушель и Володыевский тоже встали. Грозные взоры их метали молнии, и, бог весть, чем бы все это кончилось, если бы не пан Заглоба, который выглянул в окно и сказал:

   - Харламп приехал со свидетелями!

   Вскоре в избу вошел пятигорский ротмистр с двумя товарищами, Селицкими. После первых же приветствий Заглоба начал объяснять им, в чем дело, и так убедительно, что Харламп согласился уступить очередь с тем, чтобы Володыевский сейчас же после поединка с казаком вышел драться с ним. Заглоба рассказал ему про страшную ненависть всех воинов Вишневецкого к Богуну, рассказал, что он враг Речи Посполитой, один из главных мятежников, рассказал, как он похитил княжну и невесту шляхтича, истого рыцаря.

   - Вы, панове-шляхта, должны считать эту обиду нашей общей обидой, нанесенной всему шляхетству в лице одного из его членов, - можете ли вы оставить ее неотмщенной?

   Харламп сначала упирался и говорил, что если так, то надо просто убить Богуна, и что Володыевский должен биться с ним в первую очередь. Заглобе пришлось опять объяснять, что не пристало рыцарям нападать на одного. К счастью, ему помогли панове Селицкие, люди степенные и рассудительные, так что упрямый литвин согласился наконец уступить очередь.

   Между тем Богун пошел к своим людям и вернулся с есаулом Ильяшенком, которому он объявил, что сам вызвал на поединок двух шляхтичей и повторил это Харлампу и Селицким.

   - Мы, со своей стороны, заявляем, - сказал Володыевский, - что если он выйдет победителем, то от его желания зависит, биться ли ему с паном Заглобой или нет; никто не нападет на него, в чем мы и даем наше рыцарское слово и просим вас всех, панове, обещать то же.

   - Обещаем! - торжественно сказали пан Харламп и панове Селицкие. Тогда Богун передал письмо Хмельницкого Ильяшенке и сказал:

   - Если я погибну, ты отдашь это письмо королевичу и скажешь ему и Хмельницкому, что я сам виноват в том, что меня убили.

   Пан Заглоба, внимательно следивший за всем, заметил, что на мрачном лице Ильяшенки не было ни тени тревоги, он, видно, был уверен в своем атамане.

   - Ну, кому жизнь, кому смерть! - твердо обратился Богун к шляхте. - Можем идти!

   - Пора! - отвечали все, затыкая за пояс полы кунтушей и беря сабли под мышки.

   Они вышли из корчмы и пошли к реке, которая протекала среди кустов боярышника, шиповника и диких слив. Ноябрь сорвал уже листья с кустов, и густая чаща чернела траурной полосой до самого леса. День был неяркий, но светлый, и солнце золотило голые ветви деревьев и заливало светом песчаный откос, тянувшийся вдоль правого берега реки. Противники направились прямо к этому откосу.

   - Остановимся тут, - сказал Заглоба.

   - Хорошо! - ответили все.

   Заглоба становился все тревожнее, наконец подошел к Володыевскому и шепнул ему:

   - Послушайте...

   - Ну!

   - Ради бога, старайтесь! В ваших руках судьба Скшетуского, свобода княжны, ваша и моя жизнь: если он убьет вас, то мне с ним не справиться.

   - Зачем же вы его вызвали?

   - Слово сказано! Я на вас надеялся... Я уж стар, у меня одышка, а он скачет, как козел, - это ловкач.

   - Постараюсь, - сказал маленький рыцарь.

   - Помогай вам Бог! Не бойтесь!

   - Чего же мне бояться?!

   В эту минуту к ним подошел один из Селицких.

   - Хорош гусь ваш казак, - шепнул он, - он держит себя как ровня, - удали в нем сколько! Должно быть, мать его на какого-нибудь шляхтича засмотрелась.

   - Ну, скорей шляхтич на его мать загляделся, - сказал Заглоба.

   - И мне так кажется, - сказал Володыевский.

   - Становитесь! - крикнул Богун.

   Богун стал против Володыевского, шляхта окружила их.

   Володыевский, как человек в этих делах опытный, попробовал сначала ногой, тверд ли песок, потом осмотрел кругом все неровности почвы, и видно было, что он относился к делу не легкомысленно. Ему предстояло бороться с самым славным рыцарем Украины, о котором народ слагал песни и имя которого было знакомо всей Руси до самого Крыма. Володыевский, простой драгунский поручик, ждал от этого поединка либо славной смерти, либо славной победы и не пренебрегал ничем, чтобы быть достойным такого соперника. Он был очень серьезен, и Заглоба, заметив это, даже испугался. Между тем Володыевский, осмотрев местность, стал снимать куртку.

   - Холодно, - сказал он, - но мы скоро согреемся;

   Богун последовал его примеру, и они, сбросив верхнюю одежду, остались в одних лишь шароварах и рубахах; оба засучили рукав на правой руке.

   Каким жалким казался маленький рыцарь перед сильным и рослым атаманом! Его почти совсем не было видно. Присутствующие с тревогой смотрели на широкую грудь казака, на его сильные мускулы и на Володыевского, маленького петушка, который собирался бороться с могучим степным ястребом. Ноздри Богуна широко раздувались, точно он заранее чуял запах крови, черные волосы свесились до самых бровей, сабля слегка дрожала в его руке, а дикие глаза его впились в противника.

   Он ждал команды.

   Володыевский осмотрел лезвие сабли, пошевелил рыжими усами и стал в позицию.

   - Быть резне! - сказал Харламп Селицкому.

   Вдруг раздался дрожащий от волнения голос Заглобы:

   - Во имя Божие! Начинайте!

  

  

   Мелькнули сабли, лезвия с лязгом скрестились. Но вдруг место сражения сразу переменилось: Богун как бешеный бросился на Володыевского, и тот должен был отскочить на несколько шагов назад; свидетели тоже отступили. Удары Богуна были так быстры, что глаза изумленных свидетелей не могли за ними уследить - казалось, будто Володыевский окружен ими и что один Бог может вырвать его из этого огненного круга. Удары слились в беспрерывный свист. Атаманом овладело бешенство, и он как ураган напирал на Володыевского, а маленький рыцарь все отступал и защищался: его правая рука почти не двигалась, лишь кисть описывала едва заметные полукруги, он подхватывал удары Богуна, подставлял лезвие под лезвие, парировал удары и снова прикрывал себя саблей, все отступая и впиваясь глазами в казака; он на вид был совершенно спокоен, и лишь на щеках его выступили красные пятна.

   Заглоба закрыл глаза и прислушивался к ударам.

   - Еще защищается? - спрашивал он.

   - Защищается! - шептали Селицкие и Харламп.

   - Он уже прижал его к самому откосу, - тихо прибавил Кушель.

   Заглоба открыл глаза и взглянул.

   Володыевский оперся спиной на откос, но, видно, не был еще даже ранен, лишь румянец стал ярче и на лбу выступил пот.

   Сердце Заглобы забилось надеждой.

   "Володыевский ведь знаменитый рубака, - подумал он, - да и тот наконец устанет".

   Лицо Богуна побледнело, пот струйками стекал по лбу, сопротивление только усиливало его бешенство; белые зубы сверкали из-под усов, из груди вырывался тяжелый хрип.

   Володыевский не спускал с него глаз и продолжал защищаться.

   Вдруг, почувствовав за спиной откос, он съежился, и зрителям показалось, будто он падает, а он между тем нагнулся, присел и как камень ударил в грудь казака.

   - Атакует! - сказал Заглоба.

   - Атакует, - повторили другие.

   Атаман начал отступать, а маленький рыцарь, испробовав силу противника, наступал на него так быстро, что у присутствующих захватило дыхание; он, видно, был возбужден, и его маленькие глазки искрились; он то приседал, то вскакивал, мгновенно менял позицию, делал круги около Богуна и заставлял его вертеться на месте.

   - Вот мастер! - воскликнул Заглоба.

   - Погибнешь! - крикнул Богун.

   - Погибнешь! - как эхо ответил Володыевский.

   Вдруг казак приемом, знакомым лишь первейшим мастерам, перекинул саблю из правой руки в левую и ударил так сильно, что Володыевский упал на землю, точно сраженный громом.

   - Господи! - вскрикнул Заглоба.

   Но Володыевский упал нарочно, и сабля Богуна разрезала только воздух, а маленький рыцарь вскочил, как дикий кот, и всей длиной лезвия ударил казака прямо в грудь.

   Богун зашатался, отступил на шаг и, собрав последние силы, взмахнул еще раз саблей; Володыевский ловко отбил удар и сам ударил Богуна еще два раза в голову - сабля выскользнула из ослабевших, бессильных рук Богуна, и он упал лицом в песок, на который тотчас же полилась широкая струя крови.

   Ильяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к атаману.

   Свидетели несколько минут не могли произнести ни слова. Володыевский тоже молчал, опершись обеими руками на саблю, и тяжело дышал.

   Заглоба первый прервал молчание.

   - Пан Михал, приди в мои объятия! - сказал он с нежностью. Все окружили Володыевского.

   - Однако вы рубака чистейшей воды! - говорили Селицкие.

   - Видно, в тихом омуте черти водятся, - сказал Харламп, - но я буду с вами биться, чтоб не сказали, будто я струсил, и хотя вы, может, и убьете меня, а все же я вас поздравляю.

   - Оставили вы бы лучше ваши недоразумения, и нечего драться, - сказал Заглоба.

   - Нет, невозможно: здесь замешана моя репутация, - ответил пятигорец, - за которую я охотно отдам свою голову.

   - Мне вашей головы не нужно, лучше помиримся; я, правду говоря, не становился вам поперек дороги. Кто-то другой, почище меня, помешает вам, но не я.

   - Как так?

   - Слово чести.

   - Так помиритесь же! - воскликнули Селицкие и Кушель.

   - Пусть будет по-вашему, - произнес Харламп, раскрывая объятия. Володыевский бросился к нему, и они начали целоваться так, что эхо разошлось по всему откосу.

   - А чтоб вас, ваць-пане! Так изрубить этакого великана! А саблей он владел лихо, - сказал Харламп.

   - Я и не ожидал, что он такой! - заметил Володыевский. - Где он мог научиться этому?

   Лежавший на земле атаман снова привлек общее внимание. Ильяшенко повернул его на спину и со слезами искал признаков жизни; лица его нельзя было узнать, оно было сплошь покрыто запекшейся кровью, лившейся из ран на голове. Вся рубаха была тоже в крови, но он еще подавал признаки жизни: очевидно, бился в предсмертных судорогах; ноги его вздрагивали, а скрюченные пальцы царапали песок. Заглоба взглянул на него и махнул рукой.

   - Хватит с него! - сказал он. - Теперь он прощается с Божьим светом.

   - Он уже умер! - воскликнул один из Селицких, взглянув на Богуна.

   - Он почти в куски изрублен.

   - Это был недюжинный рыцарь, - пробормотал Володыевский, качая головой.

   - Знаю я кое-что об этом! - прибавил Заглоба.

   А Ильяшенко между тем хотел поднять и унести несчастного атамана, но не мог - он был уже немолод и притом слаб, а Богун мог считаться великаном. До корчмы было далеко, а атаман каждую минуту мог скончаться; есаул обратился с просьбой к шляхте.

   - Панове, - просил он, складывая руки, - помогите, ради Христа и Святой Пречистой, не дайте ему умереть здесь как собаке. Я стар, сам не могу унести, а люди далеко...

   Шляхта переглянулась. Злоба к Богуну у всех уже исчезла.

   - Конечно, нельзя оставить его здесь как пса, - первый сказал Заглоба. - Если мы вышли с ним на поединок, то он для нас уже не мужик, а солдат, которому нужно помочь. Панове! Кто понесет его со мной?

   - Я, - сказал Володыевский.

   - Так несите его на моей бурке, - прибавил Харламп.

   Через минуту Богун лежал уже на бурке, концы которой подхватили Заглоба, Володыевский, Кушель и Ильяшенко, и шествие в сопровождении Харлампа и Селицких медленно подвигалось к корчме.

   - Ну и живуч же он, - сказал Заглоба, - еще шевелится. Господи, если б мне кто сказал, что я буду нянчить его и носить, я бы подумал, что надо мной смеются! Слишком уж я чувствителен, да, видно, себя не переделаешь! Надо ему перевязать раны. Надеюсь, что на этом свете мы с ним больше не встретимся, так пусть он помянет меня добром хоть на том свете!

   - Вы думаете, что он уж не поправится? - спросил Харламп.

   - Я бы не дал теперь за его жизнь и старой мочалы. Так ему было на роду написано, и не мог он уйти от этого; если б ему посчастливилось с Володыевский, он не ушел бы из моих рук. Но я рад, что так случилось, ведь уж и так кричат, что я душегуб. А что же мне делать, коли мне становятся поперек дороги? Я должен был заплатить Дунчевскому пятьсот злотых штрафа, а вы знаете, что имения на Руси не приносят теперь никакого дохода.

   - Правда, вас ведь там совсем ограбили, - сказал Харламп.

   - Ну и тяжесть, - продолжал Заглоба, - я совсем устал. Ограбить-то нас ограбили, но я уповаю, что сейм выдумает нам какое-нибудь вознаграждение, а то мы погибнем. Посмотрите, опять кровь идет; сбегайте, пане Харламп, в корчму и велите жиду приготовить хлеба с паутиной. Хоть оно и не очень поможет покойнику, но помочь ему все же надо - это христианский долг, ему легче будет умирать.

   Он остановил кровь, залепил раны хлебом и сказал Ильяшенке:

   - А ты, старик, здесь не нужен. Поезжай скорее в Заборово, проси, чтоб тебя допустили к королевичу, и расскажи все как было. Коли соврешь, велю тебе голову снести; я все узнаю, потому что дружу с его высочеством королевичем. Поклонись от меня и Хмельницкому, он меня знает и любит. А мы похороним твоего атамана прилично, - ты знай делай свое дело, не шатайся зря, не то тебя убьют, прежде чем ты успеешь сказать, кто ты такой. Прощай! С Богом!

   - Позвольте мне остаться, пане, пока он остынет.

   - Поезжай, говорят тебе! - грозно сказал Заглоба. - Не то я велю мужикам отвезти тебя в Заборово. Не забудь, кланяйся Хмельницкому.

   Ильяшенко поклонился в пояс и вышел, а Заглоба сказал Харлампу и Селицким:

   - Я отправил этого казака, так как ему нечего здесь делать. Ведь если его убьют, что легко может случиться, то всю вину свалят на нас. Заславские и канцлерские сторонники первые станут кричать на всех перекрестках, что люди князя-воеводы перерезали все казацкое посольство и не чтут закона. Но мы не дадим себя на съедение этим щеголям, этим объедалам; вы же будьте свидетелями, что он сам вызвал нас. Я прикажу здешнему войту похоронить его хорошенько. Нам тоже пора в путь - дать отчет князю-воеводе. Хриплое дыхание Богуна прервало слова Заглобы.

   - Ого! Душа ищет выхода, - сказал шляхтич. - Уж темно, и душа его ощупью пойдет на тот свет. Но если он не опозорил нашу богиню, то пошли ему, Господи, вечный покой! Аминь! Едем, Володыевский! От всего сердца прощаю ему его вину, хотя, правду сказать, я ему больше мешал, чем он мне. Но теперь конец! Прощайте, панове, очень приятно было познакомиться! Не забывайте, будьте свидетелями в случае надобности.

  

  

   Князь Еремия принял известие об убийстве Богуна довольно равнодушно, особенно когда узнал, что есть люди не из его хоругви, которые готовы показать, что Володыевский был вызван Богуном. Если б дело произошло не за несколько дней до избрания Яна Казимира и если бы борьба претендентов на престол продолжалась, то противники Еремии, а главное, канцлер и князь Доминик, воспользовались бы этим случаем, как оружием против князя, несмотря на свидетелей и их показания. Но после того как Карл уступил, все были заняты другим, и нетрудно было догадаться, что дело это будет предано забвению.

   Его мог возбудить разве лишь Хмельницкий как доказательство новых обид, но князь надеялся, что королевич, посылая ответ, письменно или устно передаст Хмельницкому, как погиб его посол, и он не посмеет усомниться в истине королевских слов.

   Князь беспокоился только о том, как бы из-за его солдат не вышло политического шума; но, с другой стороны, любя Скшетуского, он был доволен тем, что случилось, - отыскать княжну стало делом гораздо более вероятным. Теперь ее можно было найти, отнять силой или выкупить, и князь не пожалел бы и больших денег, лишь бы выручить любимого рыцаря из беды и вернуть ему счастье.

   Пан Володыевский шел к князю с немалым страхом, и хотя он был не из робких, но боялся как огня сурового взгляда князя. И каковы же были его удивление и радость, когда князь, выслушав отчет и подумав немного, снял с руки драгоценный перстень и сказал:

   - Ваша сдержанность похвальна, похвально и то, что вы не вызвали его первый, так как из-за этого мог бы произойти на сейме ненужный шум! Если княжну удастся отыскать, то Скшетуский будет вам благодарен по гроб жизни. До меня дошли слухи, что как другие не умеют держать языка за зубами, так и вы, мосци-пане Володыевский, не умеете удержать сабли в ножнах. За это вас следовало бы наказать! Но так как вы дрались за вашего друга и поддержали добрую славу наших полков в битве с таким рубакой, то возьмите этот перстень на память об этом дне. Я всегда знал, что вы хороший солдат и рубака, а теперь говорят, что вы мастер, каких на свете мало!

   - Он? - спросил Заглоба. - Он и самому черту рога снесет в три приема! Если вы, ваша светлость, велите когда-нибудь снять мне голову с плеч, то пусть ее снимет Володыевский, и никто другой: я сразу отправлюсь на тот свет. Он разрубил пополам грудь Богуну и потом дважды ударил его по голове.

   Князь любил рыцарские подвиги и хороших солдат и поэтому, улыбаясь, спросил:

   - Вы встречали ли кого-нибудь, равного вам в искусстве?

   - Раз только мне досталось немного от Скшетуского, но и я перед ним в долгу не остался, вы потом, ваша светлость, обоих нас под арест посадили; из других один Подбипента мог бы против меня устоять, ибо у него сила нечеловеческая, да, пожалуй, и Кушель, будь у него лучше глаза.

   - Не верьте ему, ваша светлость, - сказал Заглоба, - против него никто не устоит.

   - Долго Богун защищался?

   - Да, с ним было нелегко, - сказал Володыевский, - он умел перебрасывать саблю в левую руку.

   - Богун сам мне рассказывал, - перебил Заглоба, - что он ради упражнения целыми днями фехтовался с Курцевичами, да и сам я видывал в Чигирине, как он упражнялся с другими.

   - Знаете что, мосци Володыевский, - с напускной серьезностью сказал князь, - поезжайте под Замостье, вызовите на поединок Хмельницкого и сразу освободите Речь Посполитую от всех бедствий и хлопот.

   - Слушаю-с, ваша светлость, поеду, только бы Хмельницкий принял мой вызов! - сказал Володыевский.

   - Мы шутим, а кругом мир гибнет, - продолжал князь, - но все-таки под Замостье вы действительно должны отправиться. Я получил известие из казацкого лагеря, что, как только будет избран Казимир, Хмельницкий снимет осаду и уйдет на Украину, он это сделает из истинной или притворной любви к королю или же потому, что Замостье может легко сломить все его силы. Поэтому вы должны ехать и рассказать Скшетускому, что случилось, пусть он отправляется искать княжну. Скажите ему, чтобы он из моих полков, оставшихся при старосте валецком, взял столько людей, сколько ему нужно для экспедиции. Впрочем, я пошлю ему с вами письмо и разрешение на отпуск, так как я от всего сердца желаю ему счастья.

   - Ваша светлость всем нам отец! - сказал Володыевский. - Мы до гроба ваши верные слуги!

   - Не знаю, не придется ли вам голодать на моей службе, - ответил князь, - если разорят все мои имения на Заднепровье, но пока все, что мое, - ваше.

   - О, - воскликнул пан Михал, - и наши убогие именьица принадлежат вашей светлости!

   - И мое! - прибавил Заглоба.

   - Ну, пока еще мне не нужно! - ласково ответил князь. - Надеюсь, что если я лишусь всего, то Речь Посполитая вспомнит хоть о моих детях.

   Эти слова князь говорил, точно видел будущее. Речь Посполитая спустя несколько лет отдала его единственному сыну то, что имела лучшего - корону, но до этого большое состояние князя Еремии очень расшаталось.

   - Вот мы и вывернулись, - сказал Заглоба, когда они ушли от князя. - Теперь вы, верно, получите повышение. Покажите-ка кольцо. Ей-богу, оно стоит сотню червонцев, камень прекрасный. Спросите завтра на базаре какого-нибудь армянина. При таких деньгах ешь-пей вволю, да и прочие радости доступны. Что вы думаете? Знаете солдатскую пословицу: "Вчера жил, нынче сгнил", а смысл ее таков: не заботься о завтрашнем дне. Коротка жизнь человеческая, ох как коротка! Самое главное, что вас с нынешнего дня будет любить князь. Он дал бы в десять раз больше, чтобы подарить Богуна Скшетускому, а вы предупредили это желание и теперь можете ждать больших милостей. Мало ли деревень князь роздал пожизненно своим любимцам, или даже совсем подарил! Что перстень - пустяк. Верно, он и вас наградит каким-нибудь имением, а потом женит на какой-нибудь своей родственнице. Володыевский даже подпрыгнул.

   - Откуда вы знаете это?

   - Что?

   - Я хотел сказать, как это пришло вам в голову? Разве это возможно?

   - А разве так не бывает? Разве вы не шляхтич? Разве шляхта не равна между собой? Мало ли у магнатов родни между шляхтой, а таких родственниц они охотно выдают замуж за своих придворных. Ведь и Суфчинский из Сеньчи женат на дальней родственнице Вишневецкого. Все мы братья, хоть и служим одни другим; все мы потомки Иафета, и разница лишь в богатстве и чинах, каких можно достигнуть. Говорят, в других местах есть большие различия между шляхтой, но это какая-то паршивая шляхта!.. Я понимаю разницу между собаками: есть гончие, борзые, но заметьте, что со шляхтой этого быть не может, мы бы тогда были собачьими детьми, а не шляхтой, но Бог не допустит до такого позора благородное сословие!

   - Вы правы, - сказал Володыевский, - но Вишневецкий почти королевской крови.

   - А разве вы не можете быть избраны королем? Я первый готов голосовать за вас, как Зигмунд Скаржевский, который клянется, что подаст голос за самого себя, если не заиграется в кости. У нас, слава богу, свобода, и нам мешает только наша бедность, а не рождение.

   - Так-то так! - вздохнул Володыевский. - Но что же делать! Нас совершенно ограбили, и мы погибнем, если Речь Посполитая не придумает для нас каких-нибудь наград! Нет ничего странного, что даже самый воздержный человек потянется выпить с горя! Пойдем, выпьем по чарке, чтобы развеселиться.

   Так разговаривая, они дошли до Старого Города и зашли в винную лавку, перед которой несколько слуг стояли с шубами и бурками выпивавшей в погребке шляхты. Усевшись за стол, они велели подать себе бутылку вина и начали говорить о том, что им делать теперь, когда Богун погиб.

   - Если правда, что Хмельницкий отступит от Замостья и настанет мир, то княжна наша, - говорил Заглоба.

   - Нужно как можно скорее ехать к Скшетускому. Мы