Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

еляли, были привязаны за руки к деревьям. Были между ними и старые женщины. Удачные выстрелы сопровождались довольным смехом и криками: "Якше, егит! Славно, молодцы!"

   Около главного коша сдирали шкуры со скота и лошадей, предназначенных для корма солдат. Земля была залита кровью. Удушливые испарения задерживали в груди дыхание; между тушами мяса вертелись залитые кровью ордынцы с ножами в руках. День был жаркий, солнце жгло. Только после часа езды Скшегускому удалось со своим отрядом вырваться в чистое поле, но издали долго еще виднелись следы хищников; в сгоревших усадьбах торчали одни лишь трубы, хлеба были вытоптаны, деревья изломаны, вишневые сады вырублены на топливо. По дороге то тут, то там валялись лошадиные и человеческие трупы, изуродованные, синие, распухшие, а на них и над ними стаи ворон, срывавшихся с шумом и криком при виде людей. Кровавое дело Хмельницкого всюду бросалось в глаза, и трудно было понять, на кого же он поднял руку: ведь прежде всего под этим бременем стонал его родной край.

   В Млееве Скшетуский встретил татарский отряд, гнавший новые толпы пленников. Городище было выжжено дотла. Торчала одна лишь каменная колокольня да старый дуб, стоявший посредине рынка и покрытый страшными плодами: на нем висело несколько маленьких еврейчиков, повешенных два дня тому назад. Тут же было перебито много шляхты из Коноплянки, Староселья, Вязовки, Балаклея и Водачева. Само местечко было пусто, так как мужчины ушли к Хмельницкому, а женщины, старики и дети бежали в лес в ужасе перед приходом войск князя Еремии. Из Городища Скшетуский проехал через Смелу, Заботин и Новосельцы в Чигирин, останавливались по дороге лишь столько, сколько нужно было для отдыха лошадей. Он въехал в город только на другой день после полудня. Война пошалила город, было уничтожено только несколько домов, а дом Чаплинского сровняли с землей. В городе стоял полковник с тысячей казаков, но и сам он, и его молодцы, и все население жили в постоянном страхе, ибо и тут, как всюду, все были уверены, что с минуты на минуту может нагрянуть князь и поразить их местью, какой еще не видывал свет. Кто пускал эти слухи и откуда они шли, было неизвестно... Быть может, их порождал страх, но все твердили, что князь уже плывет Сулой, что теперь он на Днепре, где сжег Васютинцы и истребил все население в Борисах; каждое приближение всадников или пеших людей вызывало безудержную панику. Скшетуский жадно ловил эти вести, понимая, что если они и ложны, то все-таки сдерживают распространение бунта в Заднепровье, над которым непосредственно тяготела рука князя.

   Скшетуский хотел узнать что-нибудь верное от Наоколопальца, но оказалось, что подполковник, как и другие, ничего не знал о князе и сам был бы рад узнать что-нибудь от Скшетуского. А так как все байдаки и лодки были перетащены на эту сторону, то беглецы с другого берега не попадали в Чигирин.

   Скшетуский, не останавливаясь в Чигирине, велел переправить себя на другой берег и тотчас направился в Розлоги. Уверенность, что он вскоре сам узнает, что сталось с Еленой, и надежда, что она в безопасности или укрылась с теткой и князьями в Лубнах, вернула ему и силы и здоровье. Он пересел из повозки на коня и немилосердно гнал своих татар, которые, считая его послом, а себя - его телохранителями, отданными под его начало, не смели противоречить ему. Они неслись, точно за ними гналась погоня, взбивая копытами лошадей золотистые облака пыли. Край был пуст, усадьбы обезлюдели, так что они долго не встречали ни одной живой души. Вероятно, все прятались от них. Скшетуский велел искать людей в садах, пасеках, в закромах и на чердаках, но никого не нашел.

   Только за Погребами один из татар заметил какую-то человеческую фигуру, старавшуюся скрыться в прибрежных тростниках Каганлыка.

   Татары бросились к реке и несколько минут спустя привели к Скшетускому двух совершенно голых людей.

   Один из них был старик, другой - стройный шестнадцатилетний подросток. Оба стучали от страха зубами и долго не могли вымолвить ни слова.

   - Откуда вы? - спросил их Скшетуский.

   - Мы ниоткуда, пане, - ответил старик. - По миру ходим с бандурой, а этот немой меня водит.

   - Откуда ж теперь идете? Из какой деревни? Говори смело, ничего тебе не будет.

   - Мы, пане, ходили по всем деревням, пока нас тут какой-то черт не обобрал. Сапоги были хорошие - взял, шапка хорошая - взял, платье, что нам добрые люди дали, взял и даже бандуру не оставил.

   - Я спрашиваю тебя, дурак, из какой деревни ты идешь?

   - Я не знаю, пане, - я дид. Вот мы, пане, мерзнем ночью, а днем ищем милосердных, что одели бы нас и накормили, мы голодны...

   - Слушай, мужик! Отвечай на то, о чем я тебя спрашиваю, а не то я велю тебя повесить!

   - Я ничего не знаю, пане. Колы б я шо, або що, або буде що, то нехай мини ото що!

   Было ясно, что нищий, не зная и не догадываясь, кто его спрашивает, решил не давать никаких ответов.

   - А был в Розлогах? Там, где князья Курцевичи живут?

   - Не знаю.

   - Повесить его! - крикнул пан Скшетуский.

   - Був, пане! - вскричал дед, видя, что с ним не шутят.

   - Что ты там видел?

   - Мы были там пять дней назад, а потом в Броварках слышали, что туда пришли рыцари.

   - Какие рыцари?

   - Не знаю, пане! Один, каже, лях, другой, каже, казак.

   - На коней! - крикнул Скшетуский татарам.

   Отряд помчался. Солнце заходило совсем как тогда, когда поручик встретил Елену с княгиней и ехал рядом с их каретой.

   Каганлык так же сверкал пурпуром, день клонился к вечеру еще более тихий и теплый, чем тогда. Но тогда пан Скшетуский ехал, полный счастья и любви, а теперь мчался, точно преступник, гонимый тревогой и злыми предчувствиями. Голос отчаяния твердил ему: "Богун ее похитил, ты не увидишь ее больше", а голос надежды: "Князь спас ее!" Голоса эти боролись в нем, разрывая на части его сердце.

   Кони мчались, выбиваясь из последних сил. Так прошел час и другой. Месяц уже начал всплывать и, поднимаясь все выше и выше, постепенно бледнел. Кони покрылись пеной и тяжело храпели. Они въехали в лес, он промелькнул как молния, пронеслись через яр, а там и Розлоги.

   Еще минута - и решится его судьба. А ветер свистит в уши, шапка слетела с головы, конь под ним храпит, вот-вот упадет. Еще минута, еще скачок, они выедут из яра. Вот... уже!

   Вдруг страшный, нечеловеческий крик вырвался из груди Скшетуского.

   Двор, хозяйственные постройки, конюшни, частокол и вишневый сад - все исчезло.

   Бледный месяц освещал холм, с кучей черных, обгорелых бревен, которые перестали даже дымиться.

   Ни один звук не нарушал молчания.

   Скшетуский безмолвно стоял перед рвом, подняв руки кверху, и все смотрел, смотрел и как-то странно качал головой. Татары задержали лошадей. Он слез, отыскал остаток сгоревшего моста, перешел по балке через ров и сел на камне, лежавшем среди двора. Стал озираться кругом, как человек, который, впервые увидев какое-нибудь место, желает ознакомиться с ним. Сознание оставило его. Он не застонал даже. Сложив руки на коленях, опустил голову и сидел неподвижно, точно заснул. Но он не спал, а как-то оцепенел; в голове его вместо мыслей мелькали только какие-то смутные образы. Сначала он видел Елену такой, какой она была, когда он простился с нею перед отъездом, но только лицо ее было покрыто мглой и он не мог различить ее черты. Он хотел освободить ее из этой мглы, но не мог. Потом мелькнул Чигиринский рынок, старый Зацвилиховский и наглое лицо Заглобы; лицо это с особенным упорством стояло перед его глазами, пока наконец его не сменило мрачное лицо Гродзицкого. Потом Скшетуский видел еще Кудак, пороги, битву на Хортице, Сечь, все путешествие и все приключения, вплоть до последнего дня, до этого последнего часа. А дальше уже мрак. Что с ним было теперь, он не сознавал. Ему лишь смутно казалось, что он едет к Елене, в Розлоги, но у него не хватает сил и вот он отдыхает на пепелище. Он хотел было подняться и ехать дальше, но страшная слабость приковывала его к месту, точно к ногам кто-то привязал пудовые гири.

   И он сидел и сидел. Ночь проходила. Татары расположились на ночлег и, разложив огонек, начали жарить на нем куски конины. Затем, насытившись, они легли спать на земле. Но не прошло и часа, как они вскочили на ноги.

   Вдали послышался шум, похожий на топот многочисленной конницы, идущей форсированным маршем.

   Татары торопливо привязали к шесту кусок белого полотна и подложили огня, чтобы их видели издали и приняли за мирных гонцов.

   Топот лошадей, фырканье и бряцанье сабель слышались все ближе и ближе, и вот на дороге показался отряд конницы, который тотчас окружил татар. Начались короткие переговоры. Татары указали на сидевшего на холме человека, которого и без того было прекрасно видно, так как прямо на него падал лунный свет, и заявили, что они сопровождают посла, а от кого, он сам лучше скажет.

   Предводитель отряда с несколькими товарищами подошел к холму, но, взглянув в лицо сидевшего, протянул руки и воскликнул:

   - Скшетуский! Во имя Отца и Сына, это Скшетуский!

   Наместник даже не дрогнул.

   - Мосци-наместник, вы не узнаете меня? Я - Быховец... Что с вами?

   Наместник молчал.

   - Да очнитесь, бога ради! Эй, товарищи, подите-ка сюда!

   Это действительно был Быховец, который шел в авангарде всех войск князя Еремии.

   Между тем подошли и другие полки. Весть о Скшетуском разнеслась по всем полкам, и все спешили приветствовать дорогого товарища. Маленький Володыевский, оба Слешинских, Дик, Орпишевский, Мигурский, Якубович, Ленц, пан Лонгин Подбипента и множество других офицеров бежали к нему на холм. Но напрасно они заговаривали с ним, звали по имени, дергали за плечи и силились поднять его, - пан Скшетуский смотрел на них широко раскрытыми глазами и никого не узнавал, все они были для него теперь совершенно безразличны. Те, кто знал о его любви к Елене (а знали почти все), вспомнили, где они находятся в настоящую минуту, и, взглянув на черное пепелище, сразу поняли все.

   - Помешался с горя! - шепнул один.

   - Отчаяние отняло у него разум!

   - Отведите его к князю, может быть, он очнется, когда увидит его.

   Лонгин в отчаянии ломал руки. Все окружили наместника и с сочувствием смотрели на него. Иные вытирали перчатками слезы, другие тяжело вздыхали. Вдруг из круга выделилась чья-то высокая фигура и, медленно подойдя к наместнику, положила ему на голову руки.

   Это был ксендз Муховецкий.

   Все умолкли и опустились на колени, точно ожидая какого-то чуда; но ксендз не совершил чуда; он, держа руки на голове Скшетуского, поднял глаза к небу, полному лунного света и громко произнес:

   - "Pater noster, qui es in coelis! Отче наш, иже еси на небесех, да приидет царствие твое, да будет воля твоя!"

   Он остановился и повторил громче и торжественнее:

   - "Да будет воля твоя". Воцарилось глубокое молчание.

   - "Да будет воля твоя..." - повторил ксендз в третий раз.

   Тогда из уст Скшетуского вырвался крик безмерной боли, но вместе с тем и смирения:

   - "Яко на небеси и на земли..."

   И рыцарь бросился на землю с рыданиями.

  

  

   Чтобы выяснить то, что произошло в Розлогах, нам надо вернуться к той ночи, когда пан Скшетуский отправил Жендзяна из Кудака с письмом к старой княгине. Письмо заключало горячую просьбу как можно скорее ехать вместе с Еленой в Дубны, под защиту князя Еремии, так как война может вспыхнуть с минуты на минуту. Жендзян сел в чайку, которую пан Гродзицкий отправил из Кудака за порохом, пустился в путь, но совершал его медленно, так как приходилось плыть вверх по течению. Под Кременчугом он встретил войско, плывшее под командой Кшечовского и Барабаша и высланное гетманами против Хмельницкого. Жендзян виделся с Барабашем, которому сейчас же рассказал, каким опасностям мог подвергнуться Скшетуский в Сечи. Он просил старого полковника при встрече с Хмельницким непременно напомнить ему насчет посла. После этого он отправился дальше.

   В Чигирин они прибыли на рассвете. Здесь их сейчас же окружила казацкая стража, спрашивая, кто они и откуда.

   Они ответили, что из Кудака, от пана Гродзицкого, с письмом к гетманам. Но, несмотря на это, казаки потребовали с чайки старшину и Жендзяна на допрос к полковнику.

   - К какому полковнику? - спросил старшина.

   - К пану Лободе, - ответили сторожевые есаулы. - Великий гетман велел ему задерживать всех, проезжающих из Сечи в Чигирин, и допрашивать.

   Они вошли. Жендзян шел смело, не думая ни о чем дурном и зная, что сюда уже простирается власть гетмана. Их привели в дом пана Желенского, близ Звонарного угла, где была квартира полковника Лободы. Здесь им сказали, что полковник еще на рассвете уехал в Черкасы и что его заменяет подполковник. Им пришлось довольно долго ждать его, но наконец дверь открылась и в комнату вошел ожидаемый подполковник.

   При виде его у Жендзяна задрожали колени.

   Это был Богун.

   Гетманская власть действительно еще распространялась на Чигирин, а так как Лобода и Богун до сих пор еще не перешли к Хмельницкому, а, наоборот, держали сторону Речи Посполитой, то великий гетман и назначил им стоянку в Чигирине для его защиты.

   Богун сел за стол и начал расспрашивать приезжих.

   Старшина, который вез письмо Гродзицкого, ответил и за себя, и за товарища. Оглядев письмо, молодой полковник начал заботливо расспрашивать, что видно и слышно в Кудаке; ему, очевидно, очень хотелось узнать, зачем Гродзицкий посылает людей и чайку к великому гетману. Но старшина ничего не сумел ему ответить, а письмо было запечатано печатью Гродзицкого. Кончив допрос, Богун хотел было отпустить их и наградить, как вдруг открылась дверь, и в комнату как молния влетел Заглоба.

   - Слушай, Богун, - воскликнул он, - изменник Допул скрыл от нас самый лучший мед! Я пошел с ним в погреб - смотрю: сено не сено в углу. Я и спрашиваю: "Что это?" Говорит: "Сухое сено!" Смотрю ближе, вижу, оттуда выглядывает горлышко кувшина, точно татарин из травы. "Ах ты такой-сякой! - говорю. - Ну мы поделимся: ты ешь сено, так как ты вол, а я выпью мед, так как я человек". Вот я и принес бутылку на пробу, дай только кубки.

   Сказав это, пан Заглоба подбоченился одной рукой, другой поднял бутыль и запел:

  

   Гей, Ягусь, гей, Кундусь! Дай ковши немалые

   Да подставь скорее губки свои алые!

  

   Вдруг Заглоба сразу оборвал песенку, увидев Жендзяна, и, поставив на стол бутыль, сказал:

   - Э-э-э! Да ведь это слуга Скшетуского!

   - Чей? - спросил поспешно Богун.

   - Пана Скшетуского, наместника, который, уезжая в Кудак, перед отъездом угостил меня таким лубенским медом, перед которым всякий другой - бурда! А что, твой господин здоров?

   - Здоров и кланяется вашей милости, - ответил смутившийся Жендзян.

   - Вот это настоящий рыцарь! А как ты в Чигирине очутился? Отчего твой господин выслал тебя из Кулака?

   - Пан мой, как все паны, - ответил Жендзян, - у него свои дела в Лубнах, из-за которых он и велел мне вернуться, к тому же мне нечего было делать в Кудаке.

   Богун, все время пристально смотревший на Жендзяна, сказал вдруг:

   - Знаю и я твоего господина, видел его в Розлогах.

   Жендзян наклонил голову и, будто не расслышав, спросил:

   - Где?

   - В Розлогах.

   - Это имение Курцевичей, - сказал Заглоба.

   - Чье? - переспросил Жендзян.

   - Ты, вижу, что-то оглох, - сухо заметил Богун.

   - Это от того, что не выспался.

   - Ты еще выспишься. Так ты говоришь, что твой господин послал тебя в Лубны?

   - Как же.

   - Должно быть, у него там какая-нибудь зазноба, - прибавил Заглоба, - которой он через тебя шлет привет.

   - Почем же я знаю! Может, и есть, а может, и нет, - сказал Жендзян, затем он поклонился Богуну и Заглобе. - Да прославится имя Господне! - сказал он, собираясь уходить.

   - Во веки веков! - ответил Богун. - А ты не спеши, птенчик! Почему же ты скрыл от меня, что ты слуга Скшетуского?

   - Вы, пане, меня не спрашивали, а я подумал: зачем о пустяках говорить? Да прославит...

   - Погоди, говорю! Письма какие-нибудь от своего пана везешь?

   - Панское дело писать, а мое, слуги, отдать, но только тому, кому они написаны; а засим позвольте мне проститься с вами, Панове!

   Богун сдвинул свои соболиные брови и хлопнул в ладоши. В комнату тотчас же вбежали два казака.

   - Обыскать его! - крикнул он, указывая на Жендзяна.

   - Это насилие! - воскликнул Жендзян. - Я тоже шляхтич, хоть и слуга, и вы ответите за этот поступок.

   - Богун! Оставь его! - вступился Заглоба.

   Между тем один из казаков нашел у Жендзяна два письма и передал их подполковнику. Богун велел казакам выйти, так как не умел читать и не хотел показать этого перед ними. Потом, обращаясь к Заглобе, сказал:

   - Читай, а я буду наблюдать за слугой.

   Заглоба зажмурил левый глаз с бельмом и прочел адрес:

   - "Ясновельможной княгине Курцевич в Розлогах".

   - Так ты, дружок, ехал в Лубны и не знаешь, где Розлоги? - сказал Богун, страшными глазами глядя на Жендзяна.

   - Куда мне приказано, туда я и ехал! - ответил слуга.

   - Вскрывать ли? Шляхетская печать - святая вещь, - заметил Заглоба.

   - Мне великий гетман дал право просматривать все письма. Вскрой и читай.

   Заглоба вскрыл и начал читать:

   - "Ваше сиятельство, милостивая пани! Сообщаю вашему сиятельству, что я уже в Кудаке, откуда, бог даст, сегодня утром счастливо выеду в Сечь. Пишу вам ночью, ибо от беспокойства не могу спать, - боюсь, как бы не случилось с вами какого-нибудь несчастья из-за этого разбойника Богуна и его шалопаев. А тут мне и пан Кристофор Гродзицкий говорил, что каждую минуту может разразиться война, которая заставит восстать и чернь. И я умоляю и заклинаю вас, ваше сиятельство, немедленно ехать в Лубны с княжной, хотя бы верхом, если еще не высохла степь; не медлите, ибо я не успею вернуться вовремя. Прошу вас исполнить мою просьбу, дабы я мог быть спокоен за обещанное мне счастье и радоваться предстоящему возвращению. А вместо того чтобы оттягивать с ответом Богуну, раз княжна обещана мне, и вместо того чтобы хитрить с Богуном, вам лучше спастись под защиту князя, моего господина. Князь вышлет охрану в Розлоги, и так вы сбережете и имение. За сим, имею честь..." и т. д.

   - Гм! Богун, гусар хочет тебе рога наставить, - сказал Заглоба. - Значит, оба вы за одной девкой? Почему же ты ничего об этом мне не говорил? Ну, утешься, так оно и со мной было...

   Но шутка вдруг замерла на губах пана Заглобы. Богун сидел неподвижно у стола, но лицо его было точно сведено судорогой, бледно, глаза закрыты, брови насуплены. С ним творилось что-то страшное!

   - Что с тобой? - спросил пан Заглоба.

   Казак лихорадочно замахал руками и сдавленным, хриплым голосом сказал:

   - Читай, читай второе письмо!

   - Второе к княжне Елене.

   - Читай, читай!

   Заглоба начал:

   - "Наисладчайшая и возлюбленная Гальшка, панна сердца моего и королева! Так как по службе мне придется еще надолго остаться в этих местах, то я пишу твоей тетке, чтобы вы немедленно ехали в Лубны, где ничто невинности твоей не будет грозить от Богуна и где наша любовь не подвергнется никаким испытаниям..."

   - Довольно! - крикнул Богун и, вскочив в бешенстве из-за стола, кинулся на Жендзяна. Обух просвистел в его руках, и несчастный слуга, получив удар в грудь, застонал только и упал на пол. Безумие охватило Богуна: он бросился на Заглобу и вырвал у него письмо.

   А тот, схватив бутыль с медом, отскочил к печке и закричал:

   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Что ты, человече, взбесился или с ума сошел? Успокойся... Сунь, черт тебя дери, голову в ведро, слышишь?

   - Крови! Крови! - вопил Богун.

   - Ты с ума сошел! Говорю тебе, сунь голову в ведро. Ты уже и так пролил кровь, да еще невинную: этот несчастный подросток уж не дышит. Или бес в тебя вселился, или ты сам - бес. Опомнись, басурман!

   С этими словами Заглоба зашел с другой стороны стола, подошел к Жендзяну и, наклонившись над ним, ощупал его грудь и приложил руку к губам, из которых текла кровь.

   А Богун схватился за голову и застонал, как раненый зверь, потом бросился на скамью, не переставая стенать; душа его разрывалась от горя и муки. Вдруг он сорвался с места, подбежал к двери, вышиб ее ногой и выбежал в сени.

   - Сломай себе шею! - пробормотал ему вслед Заглоба. - Разбей себе голову о конюшню! Вот дьявол! Ничего подобного я в жизни своей не видел. Этот мальчуган, кажется, еще жив! А уж если ему этот мед не поможет - значит, он врет, что шляхтич!

   Бормоча это, Заглоба положил голову Жендзяна себе на колени и начал вливать понемногу мед в его посиневший рот.

   - Посмотрим, какая в тебе кровь, - продолжал он разговаривать с раненым, - от меду или вина жидовская кровь свертывается, холопская, ленивая и тяжелая, оседает и только шляхетская оживает и придает бодрость телу. И всем другим нациям Бог дал разные напитки, чтобы каждая могла доставлять себе невинное удовольствие.

   Жендзян слабо застонал.

   - Ага! Хочешь еще? Нет, брат, позволь же и мне... Вот так. А теперь, раз уж ты показал признаки жизни, я тебя перенесу на конюшню и положу где-нибудь в уголке, чтоб тебя этот казацкий черт вконец не разорвал, когда вернется. Это опасный друг, черт его дери. Вижу, что у него рука ловчее ума!

   С этими словами Заглоба поднял Жендзяна с легкостью, свидетельствовавшей о необыкновенной силе, и вышел на двор, где несколько казаков играли в кости на разостланном ковре. Увидев его, они поздоровались, и он сказал:

   - Хлопцы, возьмите-ка этого молодчика и положите его на сено. Да сбегайте за цирюльником.

   Приказание его было тотчас исполнено, так как Заглоба как друг Богуна пользовался большим уважением казаков.

   - А где же полковник? - спросил он.

   - Велел подать себе лошадь и поехал в полковую квартиру, а нам приказал быть тоже наготове.

   - Значит, и мой конь готов?

   - Готов.

   - Ну давай! Я найду тогда его в полку.

   - А вот и он сам едет.

   Действительно, под сводами ворот показался Богун, ехавший с рынка, а за ним сотня казаков с пиками, очевидно совсем готовых к походу.

   - На коней! - крикнул Богун оставшимся на дворе казакам.

   Все мигом собрались. Заглоба вышел за ворота и внимательно посмотрел на молодого атамана.

   - В поход идешь? - спросил он.

   - Да.

   - А куда тебя несет черт?

   - На свадьбу. Заглоба подошел ближе.

   - Побойся Бога, сынок! Гетман велел тебе город стеречь, а ты и сам едешь, и казаков уводишь. Нарушаешь приказ. Здесь чернь только и ждет удобной минуты, чтобы броситься на шляхту; ты и город погубишь, и гетмана разгневаешь.

   - Пускай погибнет и город, и гетман!

   - Да ведь ты головой рискуешь!

   - Пускай и она погибает!

   Заглоба убедился, что бесполезно говорить с казаком, который упорно стоял на своем, хотя видел, что Заглоба прав. Заглоба догадался, куда отправлялся Богун, и сам не знал, что ему было делать: ехать ли с Богуном или остаться? Ехать было опасно: это было то же самое, что в суровое военное время впутаться в такую авантюру, которая может стоить жизни. Остаться? Чернь только и ждала известий из Сечи, призыва к резне; она, может быть, и не стала бы ждать, если бы не тысяча казаков Богуна и огромное влияние, каким он пользовался на Украине. Пан Заглоба, правда, мог бы укрыться в гетманском лагере, но имел свои причины не делать этого. Был ли он раньше осужден за какое-нибудь убийство или просто за темное дело, про то знал лишь он один, - но как бы то ни было, он не хотел лезть на глаза гетману. Кроме того, ему жаль было расставаться с Чигирином. Ему было так хорошо здесь, никто его ни о чем не спрашивал, он сжился и со шляхтой, и с экономами старосты, и с казацкими старшинами. Правда, старшины разъехались теперь, а шляхта смирно сидела по своим углам, опасаясь бури; но ведь Богун был собутыльник, каких мало! Познакомившись за чаркой, они сразу побратались. С тех пор они стали неразлучны. Казак сыпал золотом за двоих, а шляхтич лгал, и им было хорошо вместе. Теперь, когда приходилось или остаться в Чигирине и подставить шею черни, или ехать с Богуном, - пан Заглоба предпочел последнее.

   - Уж если ты такая шальная голова, - сказал он, - то и я с тобой поеду. Может, пригожусь, когда надо будет, удержу тебя. Мы так подошли друг к другу, как крючок к петле, и не ждал я этого...

   Богун ничего не ответил. Через полчаса две сотни казаков выстроились уже в боевом порядке. Богун выехал вперед, а с ним и пан Заглоба. Тронулись. Мужики, стоявшие кучками на рынке, смотрели на них исподлобья и перешептывались, стараясь отгадать, куда они едут, скоро ли вернутся и вернутся ли?

   Богун ехал молча, замкнутый, таинственный и мрачный, как ночь. Казаки не спрашивали, куда он ведет их. За ним они готовы были идти хоть на край света.

   Переправившись через Днепр, они поехали по лубенской дороге. Лошади шли рысью, подымая облака пыли, но так как день был жаркий, то они скоро покрылись пеной. Казаки замедлили ход и потянулись по дороге длинной непрерывной цепью. Богун выехал вперед, пан Заглоба поравнялся с ним, желая вступить в разговор.

   Лицо молодого атамана было спокойнее, и только смертельная тоска виднелась на нем. Казалось, дали к северу, за Казанлыком, бег коня и степной воздух успокоили в нем ту внутреннюю бурю, которую вызвало чтение писем, привезенных Жендзяном.

   - Небо так и пышет зноем, даже в полотняном армяке жарко, ветру нет. Послушай-ка, Богун! - сказал Заглоба.

   Атаман взглянул на него своими глубокими, черными глазами, как бы проснувшись от сна.

   - Смотри, сынок, не поддавайся меланхолии, - продолжал Заглоба, - она тебя заест. Коли ударит она из печени, где и есть ее пребывание, в голову, то совсем с ума сведет. Я не знал, что ты кавалер такой чувствительный! Ты, должно быть, родился в мае: это месяц Венеры - и в воздухе тогда такая томность, что даже щепка к другой щепке пылает любовью, а у людей, родившихся в этом месяце, большая склонность к девицам. Но победителем бывает тот, кто умеет себя сдержать, а потому советую тебе: брось лучше свою месть. Ты вправе сердиться на Курцевичей, но разве одна она на свете?

   Богун, скорее в ответ на свою тоску, чем на слова Заглобы, воскликнул голосом, напоминавшим скорее рыдание:

   - Одна она, зазуля, на свете, одна!

   - А если и так, то раз она кукует другому, так что тебе в ней толку? Правду говорят, что сердце - волонтер, и под каким знаменем захочет оно служить, под тем и служит. К тому же рассуди: она - девица высокой крови, ведь Курцевичи из князей. Высоки хоромы!

   - К черту вашу высокую кровь да хоромы! - И атаман ударил рукой по сабле. - Вот мой род! Вот мое право и пергамент! Вот мой сват и друг! Изменники! Проклятая вражья кровь! Хорош вам был казак, друг и брат, когда ходил с вами в Крым турецкое добро брать, добычей делиться... И голубили, и сынком звали, и девку обещали, а теперь что?! Пришел шляхтич, лях кичливый, и они отступились от казака, и сынка, и друга - душу вымотали, сердце вырвали! Другому ее отдают, а ты, казак, терпи, терпи!

   Голос атамана задрожал; он стиснул зубы, начал бить себя в широкую грудь, и она гудела.

   Наступило минутное молчание. Богун тяжело дышал. Гнев и боль попеременно терзали дикую, необузданную душу казака. Заглоба ждал, пока он устанет и успокоится.

   - Что же ты хочешь делать, горемычный? Как поступишь?

   - Как казак, по-казацки!

   - Гм... Я уж вижу, что это будет! Да дело не в том. Одно я тебе скажу: это княжество Вишневецкого и Лубны недалеко. Скшетуский писал княгине, чтобы она скрылась там с княжной; это значит, что они под защитой князя, а князь - грозный лев...

   - И хан лев, а я ему в пасть лазил и дым в нос пускал.

   - Что же ты, шальная голова, хочешь князю войну объявить?

   - Хмельницкий и на гетманов пошел! Что мне ваш князь?

   Пан Заглоба еще больше встревожился.

   - Тьфу, черт тебя возьми! Да ведь это пахнет бунтом! Вооруженное нападение, похищение девицы и бунт. Это пахнет палачом, виселицей и веревкой! Недурна тройка, на ней можешь уехать, если недалеко, то высоко. Но ведь Курцевичи станут защищаться.

   - Так что же? Погибать или мне, или им! Я душу бы сгубил за них, они мне братья были, а старая княгиня матерью, которой я, как пес, смотрел в глаза. Когда татары Василия поймали, кто в Крым пошел, кто его отбил? Я - Богун! Любил я их и служил им, как раб; думал, что выслужу себе девку! А они продали меня, как раба, на злую долю и несчастье. Прогнали меня... Ну я и пойду - только поклонюсь раньше за хлеб и соль, что ел у них... заплачу им по-казацки... Я пойду - свою дорогу знаю!

   - Куда же ты пойдешь, когда начнешь бороться с князем? К Хмельницкому?

   - Если бы мне дали эту девку, я был бы вам братом, другом, вашей саблей, душой, вашим псом. Я взял бы своих казаков, созвал бы с Украины других и пошел бы на Хмельницкого, на родных братьев запорожцев, перетоптал бы их! И не потребовал бы за это никакой награды. Взял бы вот девку и отправился бы с ней за Днепр, в божью степь, на дикие луга, на тихие воды, с меня было бы довольно, а теперь...

   - А теперь ты взбесился!..

   Атаман ничего не ответил, только ударил нагайкой коня и поскакал вперед, а Заглоба стал раздумывать о том, в какую историю он впутался. Не было никакого сомнения, что Богун намеревался напасть на Курцевичей, отомстить им за свою обиду и силой увезти княжну. Заглоба готов составить компанию Богуну и в этой авантюре. На Украине часто случались подобные происшествия и кончались иногда безнаказанно. Конечно, если насильник не был шляхтич, то дело становилось сложнее и опаснее, но наказать казака было труднее - где же было искать его и где поймать? Совершив преступление, он убегал в дикие степи, где его не могла настичь рука человеческая - только его и видели! - а когда вспыхивала война или нападали татары, тогда преступник появлялся снова, ибо тогда закон спал. Так мог спастись и Богун, и Заглобе незачем было активно ему помогать и брать на себя половину вины. Впрочем, он бы и так ни за что не решился на это, ибо хотя Богун и был его другом, но не пристало пану Заглобе, как шляхтичу, идти с казаком против шляхты, тем более что он знал Скшетуского и даже пил с ним. Пан Заглоба был первейший баламут, но все же только до известной степени. Гулять в Чигиринских корчмах с Богуном и другими казацкими старшинами, особенно на их деньги, - это он мог, а иметь таких друзей во время казацких бунтов было даже хорошо. Пан Заглоба очень заботился о своей шкуре, хоть и порядком потрепанной, и только теперь заметил, что из-за этой дружбы попал в страшную грязь. Было ясно, что если Богун похитит невесту княжеского поручика и любимца, то оскорбит этим князя; тогда ему не останется ничего другого, как бежать к Хмельницкому и присоединиться к бунту. На это, что касается лично себя, пан Заглоба налагал решительное veto {Вето, букв.: запрещаю (лат.).}, ибо пристать к бунту ради прекрасных глаз Богуна ему совсем не хотелось, кроме того, он боялся князя как огня.

   - Тьфу! Тьфу! - ворчал он теперь. - Вертел я черта за хвост, а теперь он меня за голову вертит и уж наверное ее свернет! Черт побери этого атамана с девичьим личиком и татарской рукой! Вот попал я на свадьбу, настоящую собачью свадьбу! Черт дери всех Курцевичей! В чужом пиру похмелье! И за что? Разве я хочу жениться? Пусть черт женится - мне все равно! И что мне делать в этой истории? Пойду с Богуном, Вишневецкий сдерет с меня шкуру; уйду от Богуна, мужики меня пристукнут или сам Богун. Ничего нет хуже, как с грубиянами брататься. Поделом мне! Лучше бы мне сейчас быть лошадью, на которой я сижу, чем Заглобой! Опростоволосился я на старости лет, с огнем играл, как мальчишка, - вот теперь и исполосуют мне шкуру!

   И пан Заглоба, раздумывая об этом, вспотел даже и впал в еще худшее настроение. Жара была страшная; его лошадь, давно не ходившая под седлом, шла тяжело, а пан Заглоба к тому же был мужчина плотный. Боже, чего бы он не отдал, только бы сидеть теперь в прохладной корчме за кружкой холодного пива, вместо того чтобы трястись по выгоревшей от солнца степи!

   Хотя Богун и торопился, но все же пришлось убавить шаг, так как жара была ужасная. Покормили лошадей, а Богун тем временем говорил с есаулами и отдавал им приказания, так как они до сих пор еще не знали, куда едут. До слуха Заглобы долетели только последние слова приказа:

   - Ждать выстрела!

   - Добре, батьку!

   Богун вдруг обратился к нему:

   - А ты поедешь со мной вперед?

   - Я, - сказал Заглоба с нескрываемой досадой, - я тебя так люблю, что одна половина моей души из-за тебя уже испарилась, почему же мне не пожертвовать и другой? Ведь мы с тобой словно кунтуш и подкладка... Надеюсь, что черти возьмут нас вместе; впрочем, мне все равно, ибо, думаю, и в аду не будет жарче.

   - Едем!

   - Свернуть себе шею!

   Они тронулись вперед, а за ними и казаки, но так медленно, что вскоре отстали и, наконец, совершенно исчезли из виду.

   Богун с Заглобой ехали рядом молча, в глубоком раздумье. Заглоба дергал усы, и видно было, что голова его усиленно работает, может быть, он обдумывал, как выйти из этого неприятного положения. Порой он что-то ворчал себе под нос, то смотрел на Богуна, на лице которого отражались попеременно то неудержимый гнев, то печаль.

   "Странное дело, - думал Заглоба, - такой красавец, а не умел привязать к себе девушку. Правда, он казак, но зато - знаменитый рыцарь и подполковник; рано или поздно, если не пристанет к мятежникам, он получит дворянство, - все это зависит от него самого. Пан Скшетуский - кавалер на славу и красивый, но ему и равняться нельзя с этим писаным красавцем. Ой, сцепятся они при встрече!.. Оба забияки каких мало!"

   - Богун, ты хорошо знаешь пана Скшетуского? - спросил вдруг Заглоба.

   - Нет! - ответил коротко атаман.

   - Трудно тебе будет с ним сладить. Я видел собственными глазами, как он вышиб дверь Чаплинским. Настоящий Голиаф, - и пить, и бить мастер!

   Атаман не отвечал, и снова они углубились в свои мысли и заботы, а пан Заглоба повторял время от времени: "Так, так, делать нечего!"

   Прошло несколько часов. Солнце ушло к западу, на Чигирин, с востока подул холодный ветерок. Пан Заглоба снял рысий колпак, провел рукой по вспотевшей голове и повторил еще раз:

   - Так, так, делать нечего!

   Богун точно очнулся от сна.

   - Что ты сказал?

   - Говорю, что сейчас стемнеет. Далеко еще?

   - Недалеко.

   Действительно, через час совершенно стемнело. Они въехали в густой яр; на краю яра блеснул огонек.

   - Это Розлоги! - сказал вдруг Богун.

   - Да? Брр! Что-то холодно в лесу! Богун придержал лошадь.

   - Подожди-ка! - сказал он.

   Заглоба взглянул на него. Глаза атамана, которые обладали тем свойством, что светились в темноте, теперь горели как факелы.

   Они долгое время стояли неподвижно на краю яра. Наконец вдали послышалось фырканье лошадей. Это подъезжали из глубины леса казаки Богуна.

   Есаул приблизился к Богуну за распоряжениями; тот прошептал ему что-то на ухо, и казаки остановились.

   - Едем! - сказал Заглобе Богун.

   Вскоре перед ними показалась темная масса дворовых строений, сарай и колодезные журавли. На дворе было тихо. Собаки не лаяли. Полная золотая луна заливала своим светом постройки. Из сада доносился запах цветущих вишен и яблонь. Всюду было так спокойно, ночь была такая дивная, что недоставало только звуков торбана под окнами красавицы-княжны.

   Кое-где в окнах светился еще огонь.

   Два всадника подъехали к воротам.

   - Кто там? - раздался голос ночного сторожа.

   - Не узнаешь меня, Максим?

   - Это ваша милость! Слава богу!

   - Во веки веков! Отворяй. Ну, что у вас?

   - Все хорошо. Ваша милость давно уж не были в Розлогах.

   Ворота пронзительно заскрипели, через канаву перекинули мост, и всадники въехали во двор.

   - Слушай, Максим, не запирай ворот и не подымай моста, мы сейчас едем назад.

   - Что же, ваша милость, точно за огнем?

   - За огнем и есть... Привяжи лошадей к столбу.

  

  

   Курцевичи еще не спали. Они ужинали в сенях, увешанных разным оружием и тянувшихся во всю ширину дома, от майдана до сада с другой стороны. При виде Богуна и Заглобы все вскочили. На лице княгини выразилось не только удивление, но неудовольствие и страх. Молодых князей было только двое: Симеон и Николай.

   - Богун! - воскликнула княгиня. - А ты здесь что делаешь?

   - Приехал тебе поклониться, мать. Разве ты не рада мне?

   - Рада-то рада, а все ж чудно мне, что ты приехал; я слыхала, что ты Чигирин охраняешь. А кого еще послал нам Господь?

   - Это пан Заглоба, шляхтич, мой приятель!

   - Мы рады вашей милости, - сказала княгиня.

   - Рады, - повторили Симеон и Николай.

   - Пани, не вовремя гость - хуже татарина, - отозвался Заглоба, - но ведомо и то, что, кто хочет попасть в царствие небесное, должен путника приютить, голодного накормить и жаждущего напоить.

   - Так садитесь, ешьте и пейте, - сказала старая княгиня. - Спасибо, что приехали. Но тебя, Богун, я никак не ожидала; должно быть, у тебя какое-нибудь дело ко мне?

   - Может, и есть, - медленно сказал атаман.

   - Какое же? - тревожно спросила княгиня.

   - Придет пора, поговорим... дайте отдохнуть. Я прямо из Чигирина еду.

   - Значит, спешил к нам?

   - А куда же мне спешить, как не к вам? Княжна здорова?

   - Здорова, - сухо ответила княгиня.

   - Хотел бы я ею глаза натешить!

   - Елена спит.

   - Жаль. Я недолго здесь останусь.

   - А куда же ты едешь?