Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

о же знакомы с войной, сколько монашки с мужчинами; платье на вас чистое, надушенное, но хоть и хорош его запах, но я постараюсь в первой же битве держаться от вас подальше. О, кто не нюхал военного чесноку, не знает, какие он слезы выжимает! На войне не принесет вам сударушка ни гретого пива, ни похлебки с вином! Спадут у вас животы, высохнете вы, как творог на солнце. Можете мне верить! Опыт - главное дело! Я бывал в разных переделках, захватил немало знамен, но ни одно не доставалось мне с таким трудом, как под Константиновом. Черт бы побрал этих запорожцев! Рубился до седьмого пота, пока ухватился за древко. Спросите пана Скшетуского, того, который убил Бурдабута и который видел это собственными глазами и любовался. А теперь крикните-ка казаку в ухо: "Заглоба!" - и вы увидите, что он вам скажет. Но что вам рассказывать, если вы только мух хлопушкой по стенам били, а больше никого!

   - Как же это было? Как? - спрашивала молодежь.

   - Что же вы хотите, панове, чтобы у меня язык загорелся во рту, как деревянная ось в немазаной телеге?

   - Надо смазать! Вина! - кричала шляхта.

   - Разве что так! - отвечал Заглоба и, радуясь, что нашел благодарных слушателей, начинал рассказывать все сначала, от путешествия в Галату, бегства из Розлог до взятия знамени под Константиновом; а они слушали, разинув рты и ворча по временам, если Заглоба уж слишком начинал трунить над их неопытностью. Но зато его угощали и поили каждый день в новом месте.

   Весело и шумно проходило время в Збараже, так что старый Зацвилиховский и другие удивлялись, что князь так долго терпит эти пиры, а он все сидел в своей квартире и, видно, нарочно дал волю солдатам, чтобы они перед новыми битвами могли всем насладиться. Но вот приехал пан Скшетуский и тотчас попал в этот водоворот. Ему хотелось отдохнуть среди товарищей, но еще больше попасть в Бар, к своей возлюбленной, забыть все прежние тревоги и горести в ее сладких объятиях. Он немедля отправился к князю, чтобы дать отчет о походе под Заславль и получить разрешение уехать.

   Он нашел князя переменившимся до неузнаваемости и даже испугался его вида, невольно задав себе вопрос: "Тот ли это вождь, которого я видел под Махновкой и Константиновом?" Перед ним стоял человек, согнувшийся под бременем забот, с впалыми глазами, запекшимися губами, точно снедаемый какой-то тяжелой внутренней болезнью. На вопрос, здоров ли он, князь коротко и сухо ответил, что здоров, и рыцарь не смел больше расспрашивать. Дав отчет о своей поездке, он начал просить позволения оставить полк на два месяца, чтобы жениться и отвезти жену в свое Скшетушево.

   Князь точно проснулся. Свойственная ему доброта отразилась на его угрюмом лице и, обняв Скшетуского, он сказал:

   - Теперь конец твоим мукам! Поезжай, поезжай! Благослови тебя Бог! Я бы сам хотел быть на твоей свадьбе: я в долгу у княжны Курцевич, как у дочери Василия, а у тебя, как у друга, но сейчас не могу. Когда ты хочешь ехать?

   - Хоть сегодня, ваша светлость!

   - Так поезжай завтра, но только не один. Я дам тебе три сотни татар Вершула, чтобы они проводили жену. Они тебе и потом пригодятся, там теперь бродят целые шайки мятежников. Я дам тебе письмо к пану Андрею Потоцкому, а пока я его напишу, пока придут татары, пока ты сам соберешься, подойдет и завтрашний вечер.

   - Как прикажете, ваша светлость! Но осмелюсь еще спросить, не могут ли ехать со мной пан Володыевский и пан Подбипента?

   - Хорошо. Приходите завтра проститься и получить мое благословение... Я хочу послать и твоей княжне что-нибудь на память. Будьте счастливы, вы стоите друг друга!

   Рыцарь обнял колени любимого вождя, который несколько раз повторил:

   - Благослови тебя Бог! Но завтра приходи проститься.

   Но рыцарь не поднимался и не уходил, точно собираясь еще о чем-то просить, наконец он решился:

   - Ваша светлость!

   - Ну, что еще скажешь? - спросил ласково князь.

   - Простите мою смелость, ваша светлость, но сердце у меня разрывается. Что с вами, ваша светлость? Горе ли мучит вас или болезнь?

   - Этого ты не можешь знать! - сказал князь с нежностью. - Приходи завтра.

   Скшетуский встал и ушел с тяжелым сердцем.

   Вечером к нему на квартиру пришли Зацвилиховский, маленький Володыевский, пан Лонгин Подбипента и пан Заглоба. Они сели за стол, и тотчас появился Жендзян с кубками и бочонком.

   - Во имя Отца и Сына! - воскликнул пан Заглоба. - Твой мальчишка, вижу, восстал из мертвых.

   Жендзян подошел к нему и обнял его колени.

   - Я не воскрес, но и не умирал благодаря вашей милости.

   - Попал на службу к Богуну, - сказал Скшетуский.

   - Значит, у тебя будет протекция в аду, - сказал Жендзяну пан Заглоба. - Несладко было тебе служить там; вот тебе талер, утешься.

   - Покорно благодарю, ваша милость, - сказал Жендзян.

   - О, он, - воскликнул Скшетуский, - на все руки мастер! Он накупил столько добра у казаков, что нам с вами и не купить, хотя бы вы продали все свои имения в Турции.

   - Вот как? - воскликнул Заглоба. - Держи же мой талер и расти его, милейший, - если он тебя до добра не доведет, так доведет до виселицы!.. Хороши у него глаза!.. - И пан Заглоба схватил Жендзяна за ухо и, дернув его слегка, продолжал: - Люблю таких ловкачей и предсказываю тебе, что будешь человеком, если только не останешься скотиной. А как тебя твой Богун - поминает теперь?

   Жендзян усмехнулся; ему польстили слова и ласки Заглобы, и он ответил:

   - Нет, ваша милость, а вот как он вас поминает! Как вспомнит, так зубами и заскрежещет!

   - Пошел к черту! - крикнул вдруг Заглоба с гневом. - Что ты тут мелешь! Жендзян ушел, а за столом началась беседа о завтрашнем путешествии и о

   безмерном счастии, ожидающем Скшетуского. Мед вскоре поправил настроение пана Заглобы, и он начал приставать к поручику то с будущими крестинами, то с ухаживанием Андрея Потоцкого за княжной. Пан Лонгин вздыхал...

   Все пили и веселились от души. Наконец разговор перешел на войну и на князя.

   Скшетуский, который несколько дней был в отсутствии, спросил:

   - Скажите мне, Панове, что сталось с нашим князем? Ведь это другой человек! Я ничего не понимаю! Господь даровал ему победу за победой... А если его и обошли с назначением, так что же? Зато теперь к нему валит все войско и он без всяких назначений станет гетманом и уничтожит Хмельницкого... А он, видно, все томится чем-то, все томится!

   - Может, у него начинается подагра? - спросил пан Заглоба. - У меня иногда как стрельнет в большом пальце, так я три дня хожу в меланхолии.

   - А я вам, братцы, скажу, - произнес, качая головой, пан Подбипен-та, - сам я этого не слышал, но ксендз Муховецкий говорил будто бы кому-то, почему князь так угнетен... Сам я ничего не говорю, он добрый пан и великий воин, не мне судить его, но так говорил ксендз Муховецкий. Впрочем, разве я что-нибудь знаю!

   - Но смотрите, панове, на этого литвина! - вскричал Заглоба. - Как же мне не смеяться над ним, когда он человеческой речью не владеет! Ну что ты хотел сказать? Топчешься на одном месте и никак с места не сдвинешься.

   - Что же вы слышали, в самом деле? - спросил пан Ян.

   - Ну вот... говорили, что князь пролил слишком много крови. Он великий вождь, но не знает меры в наказании, и теперь, говорят, все ему кажется красным - днем красно и ночью красно, точно его окружает красное облако.

   - Не говорите вы вздора, ваць-пане! - с гневом крикнул на него старый Зацвилиховский. - Это бабьи сплетни! Во время мира для этих бездельников не было лучшего пана, а то, что он не знает жалости к бунтовщикам, так это заслуга, а не грех! Нет таких мук и кар, каких достойны те, кто залил кровью родину, кто собственный народ отдал в неволю татарам, кто презрел Бога, отечество и власть! Укажите мне других таких чудовищ, которые бы допускали такие жестокости с женщинами и детьми, как они? За это мало вешать и сажать на кол!.. Тьфу! У вас железная рука, но сердце бабье. Я видел и слышал, как вы стонали, когда жгли Пульяна, и говорили, что лучше бы вам было убить его на месте. Но князь - не баба: он умеет и казнить, и награждать. Что вы за глупости болтаете!

   - Да ведь я сказал, что не знаю, - оправдывался пан Лонгин.

   Но старик долго еще сопел и, гладя свои белоснежные волосы, ворчал:

   - Красно! Гм... Красно! Это что-то новое! В голове у того, кто это выдумал, зелено, а не красно!

   Воцарилось молчание; только в окна долетали голоса пирующей шляхты. Маленький Володыевский наконец прервал это молчание:

   - А как вы думаете, отец? Что с ним?

   - Гм! - ответил старик. - Я не поверенный его и не знаю! Он о чем-то думает, сам с собой борется. Какая-то душевная, должно быть, борьба, но тяжела она - чем выше душа, тем тяжелее мука...

   И не ошибался старый рыцарь - князь в эту минуту лежал ниц перед распятием и вел труднейшую борьбу в своей жизни.

   Стражи в збаражском замке протрубили полночь, а Еремия все еще беседовал с Богом и со своей гордой душой. Разум, совесть, любовь к отечеству, гордость, сознание собственной силы и высокого назначения превратились в его душе в борцов и вели между собой ужасную борьбу, от которой разрывалась грудь, горела голова, болели все члены. Вопреки воле примаса, канцлера, сената, регентов и правительства, шли к этому победителю регулярные войска, шляхта, частные отряды - словом, вся Речь Посполитая отдавалась в его руки и вверяла свою судьбу его гению; устами лучших своих сынов она говорила: "Ты один можешь спасти! Спасай!"

   Еще месяц, еще два - и под Збаражем станет сто тысяч войска, готового к смертельной борьбе с драконом междоусобной войны. Картины будущего, залитые лучами безмерного могущества и славы, проходили перед глазами князя. Задрожат те, которые хотели обойти и унизить его - он, захватив железные ряды рыцарей, пойдет в украинские степи, к таким победам, к таким триумфам, о каких еще никто не слыхал.

   И князь чувствовал себя достаточно сильным для этого, чувствовал, что у него вырастают крылья, как у архангела Михаила... Он в эту минуту превращался в какого-то гиганта, которого не может вместить ни замок, ни Збараж, ни вся Русь. Боже! Он раздавит Хмельницкого! Подавит бунт и вернет спокойствие родине! Перед ним - ширь полей, тысячи войска, он слышит грохот пушек! Битва! Битва! Погром неслыханный! Тысячи тел и знамен покрывают окровавленную степь, а он скачет по трупу Хмельницкого; трубы трубят победу, и звук их разносится от моря до моря...

   Князь вскакивает, протягивает руки к распятию, а вокруг его головы какой-то кровавый свет: "Господи! Господи! - восклицает он. - Ты знаешь, ты видишь, что я могу выполнить это: только повели!"...

   Но Христос, опустив голову на грудь, молчит. В лике его такая скорбь, как будто его только что распяли.

   - Во славу твою, - восклицает князь, - и всего христианского мира! Не мне, не мне, но имени твоему дай победу. Во славу веры, костела и всего христианства!

   И новый образ мелькнул перед глазами героя. Подвиг этот кончится не одной победой над Хмельницким. Пожрав бунт, князь вберет в себя его силы, станет еще могущественнее и, присоединив к своим войскам еще сотни тысяч казаков, пойдет дальше: ударит на Крым, раздавит врага в его же берлоге и водрузит крест там, где никогда еще колокола не призывали верующих на молитву... Или пойдет в ту землю, которую Вишневецкие уже не раз топтали копытами своих лошадей, и расширит границы Речи Посполитой, а значит и церкви, до самых пределов земли... Но где же конец этому стремлению? Где предел славе, силе и власти? Нет его...

   В комнату замка заглядывает белый свет луны, часы бьют поздний час; поют петухи. Скоро забрезжит день, но вместе с солнцем на небе взойдет ли и на земле новый свет?..

   Да! Князь был бы ребенком, если бы не сделал этого, если бы по какому бы то ни было поводу отказался от своего предназначения. Он чувствовал уже некоторое успокоение; видно, Господь послал его ему, смилостивившись над ним; мысли его стали трезвее, и он яснее видел положение своей отчизны и всех дел. Политика канцлера, панов и воеводы брацлавского гибельна для отчизны!

   Смять сначала Запорожье, вылить из него море крови, сломить, уничтожить и победить, а потом отдать побежденным все - прекратить злоупотребления и притеснения, завести порядок и мир; имея силу поразить на смерть, вернуть жизнь - вот путь единственно достойный великой и великолепной Речи Посполитой! Может быть, прежде возможно было бы выбрать другой путь, а теперь нет. К чему переговоры, когда друг против друга стоят сотни тысяч вооруженных людей? Пусть бы даже удалось прийти к соглашению, какую же ценность может оно иметь? Нет, это только мираж, это растягивание войны на целые века, это море слез и крови в будущем! Пусть все вступят на великий и достойный путь, а он, князь, ничего больше не пожелает и не потребует, вернется в свои Лубны и будет ждать спокойно, пока трубы не призовут его к делу... Пусть действуют! Но кто? Сенат? Шумные сеймы, канцлер, примас или полководцы? Кто, кроме него, понимает эту великую задачу и может выполнить ее? Он один, больше никто! К нему идет шляхта, войска; в его руках меч Речи Посполитой. Ведь Речью Посполитой правит народ, даже когда король на троне, а не только когда его нет. И воля ее высказывается не на одних только сеймах, не на одной только бумаге и в манифестах, а сильнее и яснее - на деле. Кто правит страной? Рыцарское сословие. А оно стянулось в Збараж и говорит ему: "Ты - вождь!" Вся Речь Посполитая отдает ему фактическую власть. И отступить? Ждать назначения? От кого ждать назначения? От тех, кто старается погубить отчизну и унизить его?

   И за что же? За то, что, когда всех охватила паника, когда гетманы были взяты в плен, войска погибли, магнаты укрылись в замках, а казаки наступили ногой на Речь Посполитую, - он один только оттолкнул эту ногу, поднял с земли голову умирающей отчизны, все посвятил ей: и жизнь, и состояние, только бы спасти ее от позора, от смерти - он, победитель!

   У кого больше заслуг, тот пусть и берет власть! Он охотно откажется от этого бремени, охотно скажет Богу и Речи Посполитой: "Отпусти раба твоего с миром", ибо он очень устал и, кроме того, уверен, что память о нем не исчезнет... Но если никого нет, то он был бы ребенком, а не мужем, отказываясь взять в свои руки власть, отказываясь от этого лучезарного пути, от этого великого будущего, в котором спасение Речи Посполитой, ее слава, могущество, счастье.

   - Во имя чего?

   И князь снова гордо поднял голову; пламенный взор его упал на лик Спасителя, голова которого по-прежнему была свешена на грудь с такой скорбью, точно его только что распяли...

   - Во имя чего? - Князь сжал руками горящую голову.

   Может быть, и найдется ответ. Что означают голоса, которые, несмотря на славу побед, на предчувствие величия и могущества, все неумолимее твердят ему: "Стой, несчастный!" Что значит это беспокойство, которое тревожит его душу? Что значат эти голоса, которые шепчут ему, когда он убеждает себя и доказывает, что он должен принять власть: "Ты обманываешь сам себя, гордость завлекла тебя".

   И опять страшная борьба закипела в душе князя; тревоги, сомнения и неуверенность опять овладели им. Что делает шляхта, идя к нему, а не к назначенным правительством полководцам? Нарушает закон! Что делает войско? Не соблюдает дисциплины! И он, гражданин и воин, станет во главе нарушителей закона и подаст пример ослушания, своеволия только от того, чтобы двумя месяцами раньше захватить власть, которая и так не минует его, если королевич Карл получит корону? Что же будет? Сегодня так сделает Вишневецкий; завтра Конецпольский, Потоцкий, Фурлей, Замойский или Любомирский! А если каждый, не глядя на закон, ради собственного честолюбия начнет так поступать, а дети последуют примеру родителей и дедов, что же тогда ждет эту несчастную страну? Беспорядки подрывают ее основы, а те, кто должен ее охранять и беречь как зеницу ока, сами будут разжигать огонь! Что же будет? Боже! Боже! Хмельницкий тоже говорит, что он восстал не против закона и власти, а против насилия. Дрожь пробежала по всему его телу, и он воскликнул, ломая руки: "Боже! Боже! Неужели мне суждено быть вторым Хмельницким!"

   А что будет, если он примет власть, а канцлер и сенат объявят его изменником и мятежником? Что тогда? Вторая междоусобная война? Разве Хмельницкий и есть самый могущественный и грозный враг Польши? Не раз нападали на нее враги и более сильные, например, двести тысяч немцев под Грюн-вальдом, которые шли против войска Ягеллы, и когда под Хоцимом вышло на бой пол-Азии и погибель казалась совсем неизбежной, что же случилось с врагами? Нет! Речь Посполитая не боится войн, и не они губят ее! Но почему же после таких побед, такой силы и славы Речь Посполитая, которая победила крестоносцев и турок, так слаба и беспомощна, что преклонила колени перед одним казаком, что соседи терзают ее границы, издеваются над нею, никто не слушает ее голоса, не боится ее гнева, и все предвидят ее гибель?

   Причина: гордость, честолюбие и своеволие магнатов. Злейшим врагом был не Хмельницкий, а внутренний разлад, отсутствие дисциплины в войске, своеволие на сеймах, ссоры, зависть и ослушание, а главное - безнаказанность. Дерево гниет с середины - первая же буря сломит его, но проклят тот, кто первый приложит руку к этому делу! Проклят он и дети его до десятого колена!

   - Иди же теперь, победитель Немирова, Погребища, Махновки, Константинова, отнимать власть у регентов, топтать закон и правительство и подавать пример потомкам, как раздирать утробу матери-отчизны!

   Страх, отчаяние и безумие исказили лицо князя. Он страшно вскрикнул и, схватившись за голову, снова упал перед распятием.

   И князь каялся и бился головой о каменный пол, из груди его рвался глухой крик:

   - Боже, милостив буди мне, грешному!

   Заря уже взошла, взошло и золотое солнце и осветило залу. Зачирикали воробьи и ласточки. Князь встал и разбудил Желенского, который спал за дверьми.

   - Беги к ординарцам и вели позвать ко мне полковников всех войск.

   Спустя два часа квартира князя наполнилась усатыми и бородатыми воинами. Из княжеских офицеров пришли: Зацвилиховский, Поляновский, Скшетуский с Заглобой, Вурцель, Махницкий, Володыевский, Вершул и Понятовский, почти все, не исключая и хорунжих, кроме Кушеля, посланного в Подолию. От других войск явились: Осинский, Корыцкий и другие. Многих из шляхтичей ополчения нельзя было стащить с постели, но и их собралось немало, начиная с каштелянов до подкомориев. В зале стоял гул, как в улье, глаза всех были устремлены на дверь, через которую должен был выйти князь. Наконец он появился. Все умолкли. Лицо его было спокойно и ясно, и только покрасневшие глаза говорили о вынесенной им борьбе. Но даже сквозь это спокойствие виднелась непреклонная воля и величие.

   - Мосци-панове, - сказал князь, - сегодня ночью я беседовал с Богом и совестью, спрашивая, что мне делать, и объявляю вам, а через вас и всему рыцарству, что, ради блага отчизны и согласия, которое так необходимо во время бедствий, я подчиняюсь команде правительственных полководцев.

   Глубокое молчание воцарилось в собрании.

  

   В тот же день, около полудня, на дворе замка стояло три сотни татар Вер-шула, готовых в путь со Скшетуским, а в замке князь-воевода давал обед войсковым старшинам, который вместе с тем служил и прощальным обедом в честь нашего рыцаря. Его посадили рядом с князем, как жениха, а рядом с ним Заглобу, и всем было известно, что его мужество и находчивость спасли невесту. Князь был весел, сбросив с сердца бремя, и провозглашал тосты за здоровье будущей четы. Стены и окна дрожали от криков. В передней шумела челядь, среди которой первую роль играл Жендзян.

   - Мосци-панове, - сказал князь, - пусть этот третий бокал будет за будущее потомство Скшетуского. Это рыцарский род. Пусть яблоки недалеко падут от яблони. Пусть от этого сокола родятся соколята.

   - Виват! Виват!

   - Благодарю! - отвечал Скшетуский, опорожняя большую чашу.

   - Crescite et multiplicamini! {Плодитесь и размножайтесь! (лат.).}

   - Вы обязаны поставить их по крайней мере полэскадрона, - сказал, смеясь, Зацвилиховский.

   - Он наводнит все войско Скшетускими! Я знаю его! - кричал Заглоба. Шляхта разразилась хохотом; вино ударило всем в голову, всюду виднелись красные лица и трясущиеся от смеха усы.

   - Если так, - закричал расходившийся пан Ян, - то я должен признаться, что кукушка накуковала мне двенадцать мальчиков!

   - Ей-ей, всем аистам придется околеть от работы! - кричал Заглоба.

   Шляхта ответила новым взрывом смеха; смеялись все; в зале точно гром гремел.

   Вдруг на пороге показалась какая-то мрачная фигура, покрытая пылью, которая при виде пира и разрумяненных вином лиц остановилась в нерешительности - входить или нет?

   Князь первый заметил ее и, насупив брови и прикрыв глаза рукой, сказал:

   - Кто там? А, это Кушель! Вернулся? Ну что слышно? Какие новости?

   - Очень скверные, ваша светлость, - ответил странным голосом молодой офицер.

   Настала внезапная тишина. Поднятые бокалы застыли в воздухе, глаза всех обратились к Кушелю, на усталом лице которого виднелась скорбь.

   - Лучше бы ты не говорил, когда я весел, - сказал князь, - но раз уж начал, то договаривай!

   - Ваша светлость, и мне бы не хотелось быть вороном! Я даже не решаюсь сказать этой новости...

   - Что случилось? Говори!

   - Бар... взят!

  

  

  

   Однажды, погожей ночью, по правому берегу Валадынки подвигался в сторону Днестра отряд всадников, состоявший из нескольких человек.

   Ехали они очень медленно, шаг за шагом. Впереди, в нескольких десятках шагов от остальных, ехали два всадника, передовая стража, но, по-видимому, у них не было никакого повода быть настороже, так как они все время разговаривали между собою, вместо того чтобы наблюдать за окрестностью; поминутно останавливая лошадей, они оглядывались на шедший сзади отряд, причем один из них часто повторял:

   - Тише! Тише!

   И отряд еще больше замедлял ход и еле-еле двигался вперед.

   Наконец выйдя из-за холма, закрывавшего его своей тенью, отряд вступил на поляну, залитую лунным светом, и тогда уже можно было понять, почему он так осторожно подвигался вперед: в середине отряда шли рядом две лошади, с привязанной к седлам люлькой, а в люльке лежала какая-то фигура.

   Серебряные лучи освещали бледное лицо и закрытые глаза.

   За люлькой ехало десять вооруженных всадников. По пикам в них сразу можно было узнать казаков. Некоторые вели вьючных лошадей, другие ехали налегке; и поскольку два передних всадника, казалось, не обращали никакого внимания на окружающую их окрестность, постольку остальные тревожились и беспокойно оглядывались по сторонам.

   А местность казалась совершенной пустыней. Тишину нарушал только стук конских копыт да окрики одного из ехавших впереди всадников, который повторял время от времени:

   - Потихоньку! Осторожнее!

   Наконец он обратился к своему спутнику:

   - Горпина, далеко еще? - спросил он.

   Спутник этот, которого назвали Горпиной - огромного роста девка, переодетая казаком, - посмотрел на звездное небо и сказал:

   - Недалеко. Мы приедем до полуночи. Минуем Вражье Урочище, минуем Татарский Розлог, а там уж и Чертов Яр. Ой, плохо бы вам пришлось проезжать там после полуночи, пока не пропоет петух! Мне-то можно, а вам бы плохо пришлось!

   Первый всадник пожал плечами:

   - Знаю я, - сказал он, - что черт тебе брат, но и на черта есть управа!

   - Ищи ее! - возразила Горпина. - Если б ты, сокол, во всем свете искал, где спрятать свою княжну, то лучшего места и не нашел бы. Уж тут никто не пройдет после полуночи, разве что со мной, а в яру еще не ступала нога человека! Коли кто хочет, чтобы я ему поворожила, то стоит перед яром и ждет, пока я выйду. Ты не бойся. Не придут сюда ни ляхи, ни татары - никто. Чертов Яр - страшный, сам увидишь!

   - Пусть его страшен, а я говорю, что буду приходить, когда захочу.

   - Только днем.

   - Когда захочу. А станет черт поперек дороги, я его за рога схвачу!

   - Эй, Богун, Богун!

   - Эй, Горпина, Горпина! Ты обо мне не беспокойся. Возьмет ли меня черт или не возьмет, это уж не твое дело; говорю тебе: ты уж ладь со своими чертями, как знаешь, только бы не случилось чего с княжной, а если случится что, так тебя из моих рук ни черти, ни упыри не вырвут!

   - Раз меня уже топили, когда я еще на Дону с братом жила, другой раз, в Ямполе, палач мне голову брил, а мне все нипочем. Но это другое дело. Я по дружбе буду беречь ее от духов, а от людей она тоже будет у меня в безопасности. Уж она не ускользнет от тебя.

   - Ах ты сова! Если так, то зачем же ты мне беду пророчила и кричала над ухом: "Лях при ней, лях при ней"?..

   - Это не я говорила, а духи. Да, может, теперь все переменилось. Я тебе завтра поворожу на воде у мельничного колеса. На воде все видно, только надо долго смотреть. Сам увидишь. Только ты - бешеный пес: скажешь тебе правду - ты сейчас рассердишься и за обух хватаешься...

   Разговор оборвался; слышен был только стук лошадиных копыт о камни и какие то звуки с реки, похожие на стрекотанье кузнечиков.

   Богун не обратил никакого внимания на эти звуки, хотя среди ночной тишины они могли бы удивить; он поднял лицо к луне и глубоко задумался.

   - Горпина! - сказал он немного погодя.

   - Чего?

   - Ты колдунья и должна знать: правда, будто есть такое зелье, что, если выпьешь его, так полюбишь? Любисток, что ли?

   - Любисток. Но твоей беде и любисток не поможет. Если бы княжна не любила другого, стоило бы только дать ей выпить; а коли она любит, то знаешь, что будет?

   - Что?

   - Она еще больше того, другого, полюбит.

   - Провались же ты с своим любистком! Умеешь только беду пророчить, а ворожить не умеешь!

   - Ну слушай! Я знаю другое зелье, что растет в земле. Кто его напьется, тот лежит два дня и две ночи как пень и света божьего не видит. Я ей и дам его, а потом...

   Казак вздрогнул на седле и впился в колдунью своими светящимися в темноте глазами.

   - Что ты там каркаешь? - спросил он.

   - А тогда и валяй! - сказала ведьма и залилась громким хохотом, похожим на ржанье кобылы.

   - Сука! - проворчал атаман.

   Глаза его постепенно гасли; он снова задумался, наконец заговорил как бы сам с собой:

   - Нет, нет! Когда мы Бар брали, я первый вбежал в монастырь, чтобы защитить ее от пьяных и разбить голову всякому, кто бы до нее дотронулся, а она ножом себя пырнула и вот лежит без памяти. Если только я дотронусь до нее, она опять себя пырнет или бросится в реку - не устеречь ее мне, горемычному!

   - Ты в душе лях, а не казак, коли не хочешь по-казацки девку приневолить!

   - Ох, будь я ляхом! - вскричал Богун. - Будь я ляхом! - И он схватился обеими руками за голову, так как боль пронзила его.

   - Должно, околдовала тебя эта ляшка, - проворчала Горпина.

   - Ох, должно, околдовала! - жалобно ответил он. - Лучше было мне не миновать первой пули, лучше было на колу свою собачью жизнь кончить... Одну только и хочу на свете, и та меня не хочет!

   - Дурной, - сердито вскрикнула Горпина, - ведь она у тебя в руках!

   - Заткни глотку! - крикнул в бешенстве казак. - А если она убьет себя, тогда что? Тебя разорву, себя разорву, разобью себе голову о камни, людей буду грызть, как собака! Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, ушел бы с нею за Ягорлык, на край света, только бы жить с нею, умирать с нею... Вот что! А она ножом себя пырнула... И из-за кого? Из-за меня! Ножом... Слышишь!

   - Ничего с ней не будет. Не умрет!

   - Если бы она умерла, я бы тебя гвоздями к двери прибил!

   - Нет у тебя над ней никакой силы!

   - Нет, нет! Уж лучше бы она меня пырнула - может, убила бы, это было бы лучше.

   - Глупая ляшка! Вот бы приголубила тебя по доброй воле. Где она найдет лучше тебя?

   - Сделай так, а я тебе ковш червонцев отсыплю да ковш жемчуга. Мы в Баре набрали немало добычи, да и раньше брали.

   - Ты богат, как князь Ерема, и славен! Тебя, говорят, сам Кривонос боится?

   Казак махнул рукой.

   - Что мне до того, если сердце болит...

   И снова наступило молчание. Берег реки становился все более диким и пустынным. Белый свет луны придавал деревьям и скалам фантастические очертания. Наконец Горпина сказала:

   - Вот Вражье Урочище. Здесь надо всем вместе ехать.

   - Почему!

   - Тут неладно.

   Они придержали лошадей, и через несколько минут к ним присоединился отставший отряд.

   Богун приподнялся на стременах и заглянул в люльку.

   - Спит? - спросил он.

   - Спит, - ответил старый казак, - сладко, як дитына.

   - Я ей сонного зелья дала, - сказала ведьма.

   - Тише, осторожнее! - говорил Богун, впиваясь глазами в лицо спящей. - Чтоб не разбудить ее! Месяц ей прямо в личико заглядывает, моему сердечку!

   - Тихо светит, не разбудит, - прошептал один из молодцов.

   И отряд тронулся дальше. Вскоре он подошел к Вражьему Урочищу. Это был холм, лежавший на самом берегу реки, низкий и покатый, как лежащий на земле круглый щит. Луна заливала его светом, озаряя разбросанные на нем белые камни. Они лежали местами отдельно, местами грудами, точно остатки каких-то строений, разрушенных замков и костелов. Местами торчали каменные плиты, врезавшиеся одним концом в землю и похожие на надгробные памятники. Весь холм был похож на какие-то исполинские развалины. Может быть, когда-то, во времена Ягеллонов, здесь цвела жизнь, а теперь и холм, и вся округа до самого Рашкова были глухой пустыней, где гнездились лишь дикие звери да по ночам нечистые духи водили свои хороводы.

   Лишь только отряд поднялся до половины холма, как ветер, прежде легкий, превратился в настоящий вихрь, который заметался по холму с каким-то мрачным и зловещим свистом; казакам чудилось, будто среди этих развалин раздаются какие-то тяжелые сдавленные вздохи, жалобные стоны, какой-то смех, плач и писк детей. Весь холм, казалось, ожил и заговорил на разные голоса. Из-за камней, чудилось, выглядывали какие-то высокие темные фигуры, какие-то странные тени тихо скользили между камней, вдали, во мраке, блестели какие-то огоньки, точно волчьи глаза, наконец, с другого конца холма, из-за груды камней, послышался низкий, горловой вой, которому тотчас кто-то завторил.

   - Сиромахи? - шепотом спросил молодой казак, обращаясь к старому есаулу.

   - Нет, упыри! - ответил есаул еще тише.

   - Господи помилуй! - в ужасе воскликнули другие, снимая шапки и набожно крестясь.

   Лошади начали прясть ушами и храпеть. Горпина, ехавшая впереди отряда, бормотала вполголоса какие-то непонятные слова, словно молитву дьяволу. И лишь когда они выехали на другую сторону холма, она повернулась и сказала.

   - Ну вот и все, теперь уж хорошо! Я должна была сдержать их заговором, очень они голодны.

   У всех из груди вырвался вздох облегчения. Богун и Горпина поехали впереди, а казаки, которые минуту назад затаили дыхание от страха, опять начали перешептываться и разговаривать. Каждый вспоминал какое-нибудь происшествие, виновником которого были духи или упыри.

   - Если бы не Горпина, не пройти бы нам здесь, - сказал один.

   - Сильная ведьма!

   - А наш атаман и черта не боится! Не глядел, не слушал, а все на свою молодицу смотрел!

   - Если б с ним приключилось то, что со мной, не был бы он таким бесстрашным, - сказал старый есаул.

   - А что ж с тобой случилось, батько Овсивуй?

   - Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляй-Поле, а ехал ночью мимо могил. Вдруг вижу: что-то прыг ко мне с могилы на седло. Оглянулся: ребеночек, синенький, бледненький... Видно, татары увели его в плен с матерью, и умер он некрещеный. Глазенки у него горят, как свечки, и все пищит! Вскочил он с седла мне на шею, вдруг, чувствую, укусил за ухом. О господи! Упырь! Да я долго в Валахии служил, где упырей больше, чем живых людей, там есть на них средства. Я соскочил с коня и вонзил кинжал в землю: "Сгинь, пропади", - а ребеночек только застонал, схватился за рукоятку кинжала и спустился по острию под траву. Я вырезал на земле крест и поехал дальше.

   - Значит, в Валахии упырей много, батько?

   - Из двух валахов один по смерти упырем становится. Валахские упыри хуже всех. Там они называются "бруколаками".

   - А кто сильнее, батько: черт или упырь?

   - Черт сильнее, а упырь упорнее. Коли ты с чертом справишься, он тебе служить будет, а упырь - ни к чему, только крови ищет. А все ж черт над ними атаман.

   - А Горпина и чертями командует?

   - Должно, так. Поколь жива, потоль и командует. Не будь у ней над ними власти, наш атаман не отдал бы ей своей зозули; ведь бруколаки страсть падки до девичьей крови!

   - А я слышал, что они к душе невинной подступиться не могут.

   - К душе не могут, а к телу - могут.

   - Уж и жаль бы красавицы. Кровь с молоком! Наш батько знал, что в Баре брать!

   Овсивуй щелкнул языком.

   - Что и говорить! Золотая ляшка!

   - А мне ее жаль, батько, - сказал молодой казак. - Когда мы ее в люльку клали, она сложила рученьки свои белые и так молила, так просила: "Убей, говорит, не губи, говорит, несчастную!"

   - Плохо ей не будет.

   Дальнейший их разговор прервало приближение Горпины.

   - Эй, молодцы! - сказала ведьма. - Вот Татарский Розлог, да не бойтесь: тут только одна ночь в году страшна. Сейчас же будет Чертов Яр и мой хутор.

   И действительно, вскоре послышался лай собак. Отряд вошел в самое устье яра, который спускался прямо к реке и был так узок, что четыре лошади едва могли в нем проехать рядом. На дне этой расщелины протекал ручей, сверкавший при лунном свете, как змейка, и быстро бежавший в реку. Но по мере того как отряд подвигался вперед, крутые и обрывистые стены расширялись все больше и больше, образуя довольно просторную долину, слегка поднимающуюся в гору и защищенную с боков скалами. Кое-где попадались высокие деревья. Ветра здесь не было. Длинные черные тени ложились на землю от деревьев, а на освещенных луной местах виднелись какие-то белые, круглые и продолговатые предметы, в которых казаки со страхом узнали человеческие черепа и кости. Они недоверчиво оглядывались кругом и время от времени осеняли крестом грудь и лоб. Вдруг вдали между деревьями блеснул огонек, и в то же время к ним подбежали два огромных страшных черных пса с блестящими глазами и при виде людей и лошадей начали громко лаять и выть. Услышав голос Горпины, они успокоились и начали бегать вокруг всадников, ворча и тяжело дыша.

   - Невсамделишные! - шептали казаки.

   - Это не псы! - проворчал старый Овсивуй глубоко убежденным голосом.

   Между тем из-за деревьев показалась хата, за нею конюшня, а дальше и выше еще какое-то темное строение. Хата с виду была большая и чистая; в окнах блестел огонь.

   - Вот и мое жилье, - сказала Горпина Богуну, - а там мельница; она мелет только наше зерно, - я ворожея, ворожу на колесе. Поворожу и тебе. Твоя молодка жить будет в светлице, а коли ты хочешь стены украсить, так надо княжну на время перенести на другую сторону... Стойте, и долой с коней!

   Отряд остановился. Горпина начала кричать:

   - Черемис, гоп-гоп! Черемис!

   Какая-то фигура с пучком горящей лучины в руках вышла из хаты и, подняв огонь кверху, стала молча разглядывать приезжих.

   Это был старик, чудовищно безобразный, почти карлик, с плоским квадратным лицом и косыми, узкими как щелки глазами.

   - Ты что за черт? - спросил Богун.

   - Не спрашивай его, - сказала великанша, - у него язык отрезан. Поди сюда.

   - Слушай, - продолжала девка, - не лучше ли снести молодицу на мельницу? Здесь молодцы будут светлицу убирать и вбивать гвозди, она проснется.

   Казаки слезли с коней и начали осторожно отвязывать люльку. Богун следил за всем с величайшей заботливостью и сам взял люльку в головах, когда ее понесли на мельницу. Карлик шел впереди и освещал дорогу лучиной. Княжна, которую Горпина напоила отваром сонного зелья, не просыпалась, и только веки ее дрожали немного от света лучин. Лицо ее оживилось от красного отсвета. Может быть, девушку баюкали чудные сны, так как она улыбалась, пока ее несли... Богун смотрел на нее, и ему казалось, что сердце его разорвется в груди. "Миленькая моя, зозуля моя", - шептал он тихо, и грозное, хоть и прекрасное лицо атамана смягчилось и запылало огнем любви, которая охватила его и охватывала все сильнее. Так от забытого путником огня загорается степь...

   Горпина, шедшая рядом, сказала:

   - Когда она проснется от этого сна, то будет здорова. Рана ее заживает, и она будет здорова.

   - Слава богу, слава богу! - ответил атаман.

   Между тем казаки стали снимать перед хатой огромные вьюки с лошадей и выгружать из них добычу, захваченную в Баре, - дорогие ткани, ковры и другие ценности. В светлице развели огонь, и пока одни все продолжали вносить ковры и ткани, другие прибивали их к бревенчатым стенам избы. Богун не только позаботился о безопасной клетке для своей пташки, но и решил украсить ее, чтобы неволя не показалась птичке слишком невыносимой. Вскоре он сам вернулся с мельницы и стал наблюдать за работой.

   Ночь проходила, луна сняла уже свой белый свет с верхушек скал, а в светлице слышался еще стук молотков. Простая изба становилась все больше похожей на барские покои. Наконец, когда стены были уже завешаны и пол устлан, спящую княжну принесли с мельницы и уложили на мягкой постели.

   Потом все утихло. Только на конюшне еще некоторое время раздавались взрывы хохота, похожего на конское ржанье, - это молодая ведьма, барахтаясь на сене с казаками, раздавала им тумаки и поцелуи.

  

  

   Солнце было уже высоко на небе, когда на следующий день княжна открыла глаза.

   Взор ее прежде всего упал на потолок и надолго остановился на нем, потом медленно обвел всю комнату. Возвращающееся сознание боролось еще в ней с остатками сна и грез. На лице ее отразилось удивление и беспокойство. Где она? Как попала сюда и в чьей она власти? Что значит роскошь, окружающая ее? Что с ней было до сих пор? И вдруг, как живые, воскресли перед ней страшные картины взятия Бара; резня тысяч людей - шляхты, мещан, ксендзов, монахинь и детей, - измазанные кровью лица черни, шеи и головы, обвитые еще дымящимися внутренностями, пьяные крики, весь этот судный день вырезанного города, наконец, появление Богуна и ее похищение. Вспомнила она и то, как в минуту отчаяния бросилась на нож, который воткнула в землю собственной рукой, и холодный пот покрыл мелкими каплями ее лоб. Должно быть, нож скользнул по плечу, потому что она чувствует только легкую боль, но вместе с тем чувствует, что она жива, что к ней возвращаются силы и здоровье. Она припомнила, что ее долго-долго везли куда-то в люльке. Но где она теперь? Не в замке ли каком? Может быть, ее отбили у Богуна и она в безопасном месте? И Елена снова окидывает глазами комнату. Окна в ней маленькие, квадратные, как в мужицкой избе, света мало - окна вместо стекол затянуты пузырем. Неужели это простая изба? Невозможно - этому противоречит непомерная роскошь. Вместо потолка над девушкой