Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

был у всех на устах: о нем пели и деды-лирники, разговаривали и старые запорожцы, и темная чернь, и татары. В этих рассказах, в этой ненависти, в этом суеверном страхе заключалась точно какая-то дикая любовь, которою этот степной народ полюбил своего кровавого истребителя. Да! Хмельницкий бледнел при нем не только в глазах хана и татар, но даже в глазах собственного народа - и видел, что должен взять Збараж, иначе очарование его рассеется, как сумрак перед утренней зарей, - должен растоптать этого льва или погибнуть. Но лев не только защищался, но каждый день сам нападал из своих камышей, все более страшный. Не помогали ни хитрости, ни коварство, ни открытое насилие. Между тем чернь и казаки начинали уже роптать. Им тяжело было постоянно сидеть в дыму, в огне, в воздухе, пропитанном трупным запахом, под дождем, под градом пуль, пред лицом смерти. Не трудов, впрочем, боялись добрые молодцы, не лишений, не штурмов и огня, не крови и смерти - они боялись Яремы.

  

  

   Много простых рыцарей стяжали бессмертную славу в этом достопамятном збаражском укреплении, но лира прославит первым пана Лонгина Подбипенту за великие его достоинства, с коими могла сравниться только его скромность.

   Ночь была мрачная, темная и сырая; утомленные бодрствованием, солдаты дремали, опираясь на мушкеты. После стрельбы и штурмов в течение десяти дней впервые настала тишина и спокойствие. Из казацких шанцев, отстоявших шагов на тридцать от крепостного вала, не слышно было ни окликов, ни проклятий, ни обычного шума. Казалось, неприятель, желая утомить своих противников, сам наконец утомился. Лишь кое-где в укрытиях мерцал слабый огонек, откуда-то доносились тихие, сладостные звуки лютни, на которой играл какой-то казак, вдали, в татарском лагере, ржали по временам лошади, на валах порой слышались голоса стражи.

   Княжеские панцирные полки в эту ночь несли пешую службу в лагере, и пан Скшетуский, пан Подбипента, маленький рыцарь и Заглоба, сидя в окопах, тихо беседовали, время от времени прислушиваясь к шуму дождя, падающего в ров.

   - Меня удивляет это спокойствие. Уже так привыкли к шуму и грохоту, что от тишины в ушах звенит. Только бы в этом молчании не скрывалась какая-нибудь ловушка.

   - С того времени как я получаю половинные порции, мне все равно, - угрюмо бормотал Заглоба. - Трех вещей требует моя храбрость: хорошо есть, хорошо пить и выспаться. Самый лучший ремень, если его не смазывать, ссохнется и полопается. А что, если он вдобавок мокнет, как конопля в воде? Дождь нас мочит, а казаки нас мелют. Хорошо положеньице! Булка стоит флорин, бутылка водки - пять. Этой вонючей воды даже пес не стал бы пить, уже и в колодцах трупный запах, а мне так же хочется пить, как и моим дырявым сапогам, что раскрыли рты, как рыбы.

   - Но ваши сапоги не пренебрегают и водой, - заметил Володыевский.

   - Вы бы лучше молчали, пане Михал! Вы не больше канарейки, так и сыты зернышком проса и наперстком воды. А я, слава богу, не такой мизерный, меня женщина родила, а не курица ногой из песка выгребла, и потому мне необходимо есть и пить, как человеку, а не как майскому жуку. У мена с полудня ничего не было во рту, кроме слюны, и потому мне ваши шутки не по вкусу!

   Сказав это, Заглоба стал гневно сопеть, а Володыевский проговорил:

   - У меня есть здесь баклажка с водкой, которую я сегодня вырвал у казака, но если меня курица из песка выгребла, то, полагаю, что и водка такой ничтожной особы не будет вам по вкусу. Твое здоровье, Ян, - добавил он, обращаясь к Скшетускому.

   - Дай глотнуть - холодно! - сказал Скшетуский.

   - Возьми, а потом передай пану Подбипенте.

   - Хитрец вы, пане Михал, - сказал Заглоба, - но парень на славу и тем подкупаете, что от себя отнимете и другому отдадите. Да будут благословенны те куры, что выгребают из песка таких воинов, как вы, - но их, говорят, нет на свете, и я думал не о вас.

   - Так возьмите баклажку у пана Подбипенты, я не хочу вас обижать, - сказал маленький рыцарь.

   - Что вы делаете, оставьте же мне! - с испугом восклицал Заглоба, глядя на пьющего литвина. - Зачем вы так задираете голову? Чтоб она у вас так и осталась! У вас слишком длинные кишки, их нелегко наполнить. Льет, как в полую сосну! А чтоб вас!

   - Я едва приложился, - ответил Лонгин, отдавая баклажку. Заглоба закинул голову, выпил все до дна, а затем сказал:

   - Одно утешение, что если кончатся наши бедствия и Бог даст нам выйти целыми из пучины бедствий, то мы вознаградим себя за все. Уж для нас придумают какое-нибудь пропитание. Ксендз Жабковский умеет хорошо поесть, но я его в этом отношении за пояс заткну.

   - А что за verba veritatis {Слова правды (лат.).} вы услышали сегодня с Жабковским от Муховецкого? - спросил Володыевский.

   - Тише, - заметил Скшетуский, - к нам кто-то приближается.

   Они умолкли. Через минуту какая-то темная фигура остановилась около них и послышался тихий голос:

   - Не спите?

   - Не спим, ваша светлость, - ответил Скшетуский.

   - Будьте настороже. Это спокойствие не предвещает ничего хорошего. И князь пошел дальше, посматривая, не одолел ли сон утомленных солдат. Подбипента сложил руки на груди.

   - Что за вождь! Что за воин!

   - Он отдыхает меньше, чем мы, - сказал Скшетуский. - Так каждую ночь он обходит валы до второго пруда.

   - Дай бог ему здоровья!

   - Аминь!

   Воцарилось молчание. Все напряженно всматривались в темноту, но ничего не было видно. В казацких шанцах было спокойно. Последние огни в них погасли.

   - Их можно было бы изрубить, как сусликов, во сне, - пробормотал Володыевский.

   - Кто знает, - ответил Скшетуский.

   - Сон меня одолевает, - сказал Заглоба, - а спать нельзя. Любопытно знать, когда будет можно? Стреляют или не стреляют, а ты стой с оружием и качайся от утомления, как жид на молитве. Собачья служба! Сам не знаю, что меня так разбирает: водка или утренняя взбучка, которую мы с ксендзом Жабковским получили от Муховецкого.

   - Как же это было? - спросил Подбипента. - Вы начали говорить и не кончили.

   - Я расскажу теперь, может быть, сон пройдет. Сегодня утром мы пошли с ксендзом Жабковским в замок, чтобы найти чего-нибудь перекусить. Ходим, ходим, заглядываем всюду - нет ничего, возвращаемся мы злющие. Вдруг на дворе встречаем кальвинистского священника, который только что подготовил к смерти капитана Шенберка, того самого, которого вчера подстрелили, под хоругвью пана Фирлея. Я ему и говорю: "Чего ты тут шляешься, Богу глаза мозолишь? Еще Божий гнев на нас накличешь!" А он, видно, рассчитывая на покровительство бельского пана, отвечает: "Наша вера так же хороша, как и ваша, если не лучше!" Только он сказал это, как мы онемели от возмущения. Но я ни слова. Думаю: здесь ксендз Жабковский, пусть будет диспут. А мой Жабковский так и вскипел, и угостил его подреберным аргументом. Тот ничего не успел ответить, покатился как шар и ударился о стену. В эту минуту пришел князь с ксендзом Муховецким и как накинутся на нас, что мы, мол, ссоры затеваем, шумим, что не время и не место для диспутов... Намылили они нам головы, как школьникам, но вряд ли справедливо, потому что на самом деле эти пасторы Фирлея, сохрани бог, еще навлекут на нас какую-нибудь беду...

   - А капитан Шенберк не обратился на путь истинный? - спросил Володыевский.

   - Какое там! Умер в заблуждении, как жил.

   - И как это люди предпочитают лучше отказаться от спасения, чем от своего упорства! - вздохнул пан Лонгин.

   - Бог защищает нас от казацкого насилья и чар, - продолжал Заглоба, - а они еще оскорбляют Бога. Известно ли вам, Панове, что вчера, вон с того шанца, стреляли клубками ниток? Солдаты рассказывали, что в том месте, где упали клубки, земля тотчас проказой покрылась.

   - Известное дело, что у Хмельницкого черти служат, - сказал, крестясь, литвин.

   - Ведьм я сам видел, - прибавил Скшетуский, - и скажу вам, Панове... Дальнейшие слова прервал Володыевский, который сжал вдруг руку

   Скшетуского и прошептал:

   - Тише!

   Потом прыгнул на край окопа и стал внимательно прислушиваться.

   - Ничего не слышу, - сказал Заглоба.

   - Тсс... Дождь заглушает, - ответил Скшетуский.

   Пан Михал стал махать рукой, чтоб ему не мешали, и еще некоторое время прислушивался внимательно, наконец соскочив с вала, подошел к товарищам.

   - Идут, - прошептал он.

   - Дай знать князю! Он пошел к квартире Остророга, - тихо проговорил Скшетуский, - а мы побежим предостеречь солдат.

   И они тотчас побежали вдоль окопов, то и дело останавливаясь и всюду шепча по дороге солдатам:

   - Идут! Идут!

   Слова эти точно тихая молния пронеслись по всей оборонительной линии. Через четверть часа появился князь, уже на коне, и отдал приказания офицерам. Так как неприятель хотел, по-видимому, застигнуть осажденных врасплох, то князь велел оставить его в этом заблуждении. Солдаты должны были вести себя как можно тише и подпустить штурмующих к самым валам, а затем, когда выстрел из пушки даст сигнал, ударить на него сразу.

   Солдаты были наготове, лишь дула мушкетов склонились без шума, и наступило глухое молчание. Скшетуский, пан Лонгин и Володыевский стояли рядом, а пан Заглоба за ними. Он знал по опыту, что больше всего ядер и пуль падает на середину лагеря, а у валов, в присутствии таких трех рубак, - гораздо безопаснее.

   Он поместился позади рыцарей, чтобы не попасть под первый натиск. Немного в стороне стал на одно колено пан Лонгин с мечом в руке, а Володыевский присел возле Скшетуского и шептал ему на ухо:

   - Они идут...

   - Мерным шагом.

   - Это не чернь и не татары.

   - Это запорожская пехота.

   - Или янычары... Они хорошо маршируют. С коня их можно больше нарубить!

   - Сегодня темно для конницы.

   - Теперь слышишь?

   - Тсс!.. Тсс!..

   Лагерь, казалось, был погружен в глубокий сон. Нигде ни малейшего движения, ни света - всюду глухое молчание, прерываемое только шумом мелкого, точно просеиваемого сквозь сито, дождя.

   Но среди этого шума слышался другой шум - тихий, но более отчетливый и мерный, - все ближе и ближе; наконец, шагах в пятидесяти от вала появилась какая-то длинная, сомкнутая масса.

   Солдаты затаили дыхание, только маленький рыцарь щипал за ляжку Скшетуского, точно желая этим способом выразить свое удовольствие.

   Между тем нападающие подошли ко рву и стали спускать в него лестницы, а затем, спустившись по ним, приставили их к валу.

   Вал все молчал, точно за ним и на нем все умерло и настала смертельная тишина.

   Только кое-где, несмотря на все предосторожности подымающихся, ступени лестницы стали скрипеть и трещать...

   "Зададут вам перцу!" - думал Заглоба.

   Володыевский перестал щипать Скшетуского, а пан Лонгин сжал рукоять меча и напряг зрение, так как был ближе всех у вала и надеялся первый ударить.

   Вскоре три пары рук показались на краю вала, а затем медленно и осторожно стали подыматься три шишака все выше и выше.

   "Это турки!" - подумал пан Лонгин.

   В эту минуту раздался страшный гул нескольких тысяч мушкетов; стало светло как днем. Прежде чем свет погас, пан Лонгин замахнулся и нанес такой страшный удар мечом, что воздух завыл под острием.

   Три тела упали в ров, три головы в чалмах покатились к ногам рыцаря.

   Тогда, хотя ад закипел на земле, - небо разверзлось перед паном Лонги-ном, крылья выросли у него за спиной, хоры ангелов запели у него в душе и точно вознесли его на небо. Он сражался как во сне, и удары его меча были как бы благодарственной молитвой.

   И все давно почившие Подбипенты, начиная от предка Стовейки, возрадовались на небе, что таков был последний потомок Сорвикапюшонов-Подбипент.

   Этот штурм, в котором со стороны неприятеля принимали главное участие вспомогательные отряды румелийских и силистрийских турок, гвардия хана и янычары, был энергично отбит поляками с еще большим уроном, чем прежние, и навлек страшную бурю на голову Хмельницкого. Накануне он ручался, что поляки не так яростно будут сражаться с турками и если ему дадут эти отряды, то лагерь будет взят. Теперь он должен был смягчить хана и взбешенных мурз подарками. Хану он дал десять тысяч талеров, Тугай-бею, Корз-Аге, Субагази, Нурадину и Галде по две тысячи. Между тем челядь вытаскивала трупы изо рва, в чем ей не мешали стрельбой из шанцев. Солдаты отдыхали до утра, так как было несомненно, что штурм не повторится. И все спали крепчайшим сном, кроме стражи и пана Лонгина Подбипенты, который всю ночь лежал ничком на мече, благодаря Бога за то, что он позволил ему выполнить обет и стяжать столь великую славу, что имя его переходило из уст в уста, в лагере и в городе. На следующий день его призвал к себе князь-воевода и очень хвалил, а солдаты толпами приходили поздравлять славного рыцаря и осматривать три головы, которые челядь положила у его шатра и которые уже начали чернеть на воздухе. Все немало удивлялись и завидовали, иные не хотели верить собственным глазам, ибо головы были срублены ровно, вместе со стальными цепочками на чалмах, точно их кто-нибудь бритвой срезал.

   - Вы страшный рубака, - говорила шляхта. - Мы знали, что вы бравый кавалер, но такому удару могли бы позавидовать и герои древности, ибо даже самый ловкий палач не сумел бы лучше срубить.

   - Ветер так не сорвет шапок, - говорили иные, - как сняты эти головы.

   И все пожимали руки пана Лонгина, а он стоял с опущенными глазами, сияющий, ласковый, стыдливый, как девушка перед свадьбой, и говорил, точно оправдываясь:

   - Они сами в ряд стали...

   Затем все стали пробовать меч, но никто не мог свободно им действовать, не исключая даже ксендза Жабковского, хотя он ломал подкову, как соломинку.

   Около шатра становилось все шумнее, а пан Заглоба, Скшетуский и Володыевский принимали гостей, угощая их рассказами, так как угощать больше было нечем: в лагере доедали последние сухари, а мяса, кроме вяленой конины, давно уже не было. Но бодрость духа заменяла еду и питье. Под конец, когда некоторые из гостей стали уже расходиться, пришел пан Марк Собесский, староста красноставский со своим поручиком Стемповским. Подбипента выбежал ему навстречу, а Собесский учтиво поздоровался с ним и спросил:

   - У вас сегодня праздник?

   - Конечно, праздник, - ответил Заглоба, - наш друг выполнил обет.

   - Слава Господу Богу! - сказал староста. - Значит, вскоре, братец, мы попируем на вашей свадьбе! А вы уж присмотрели кого-нибудь?

   Пан Подбипента чрезвычайно смутился и покраснел до ушей, а Собесский продолжал:

   - По смущению вашему я догадываюсь, что так и есть. Ваша священная обязанность позаботиться, чтобы такой род не прекратился. Дай бог, чтобы побольше рождалось таких солдат, как вы четверо, Панове!

   Сказав это, он стал пожимать руки пана Лонгина, Скшетуского, Заглобы и маленького рыцаря, а они обрадовались, что из таких уст слышат похвалу, ибо староста красноставский был воплощением мужества, чести и всех рыцарских добродетелей. Это был воплощенный Марс; на него излились все Божьи дары, ибо необыкновенной красотой он превосходил даже младшего брата Яна, впоследствии короля, богатством и знатностью - богатейших магнатов, а его военные способности сам великий Еремия превозносил до небес. Это была звезда необычайной величины на небе Речи Посполитой, но по воле Провидения блеск ее перешел на младшего брата, Яна, а она преждевременно угасла в годину бедствий.

   Рыцари наши были очень польщены похвалой героя, но он не ограничился ею и продолжал:

   - Я очень много слышал о вас от самого князя-воеводы, который любит вас больше всех других. Меня не удивляет, что вы служите ему, несмотря на то, что в коронных войсках скорее могли бы идти ваши повышения.

   - Мы все числимся в гусарском королевском полку, кроме пана Заглобы, который служит из своего врожденного воинского призвания. Служим же под начальством князя-воеводы, во-первых, из любви к его особе, а во-вторых, потому что нам хотелось как можно больше насладиться войной.

   - Если таково было ваше желание, то вы поступили правильно. Наверно, пан Подбипента ни под чьим начальством так скоро не нашел бы своих голов, - заметил староста. - Впрочем, что касается войны, то в настоящее время у всех нас ее по горло.

   - Больше чем чего-нибудь другого, - промолвил Заглоба. - К нам сюда с самого утра приходили с похвалами, но, если бы нас кто-нибудь пригласил перекусить и глотнуть водки, тот бы ублажил лучше всего нас.

   Сказав это, пан Заглоба стал пристально смотреть в глаза старосте красноставскому и беспокойно заморгал глазами. Собесский усмехнулся и промолвил:

   - Со вчерашнего полудня у меня ничего не было во рту, но глоток водки, пожалуй, найдется в каком-нибудь шкапчике. Милости просим, панове!

   Но Скшетуский, маленький рыцарь и пан Лонгин стали отказываться и негодовать на пана Заглобу, который выворачивался, как мог, и оправдывался, как умел.

   - Я не напрашивался, - говорил он, - ибо сам предпочитаю отдать свое, чем тронуть чужое, но если такой достойный рыцарь просит, то с нашей стороны было бы грубостью отказываться.

   - Ну идемте же, - говорил староста. - И мне приятно посидеть в хорошей компании, а пока не стреляют, у нас есть время. На закуску я вас не приглашаю, ведь теперь трудно достать и конины.

   Заглоба сейчас же пришел в прекрасное расположение духа и сказал:

   - Даст бог, его величество король освободит нас от осады, и вот тогда мы доберемся до возов ополченцев. Ой, много они съедобного возят и лучше берегут свое брюхо, чем Речь Посполитую. Я предпочитаю с ними есть, чем воевать, но, быть может, при короле и они будут недурно драться.

   Староста стал серьезен.

   - Как мы поклялись, что ляжем костьми, а не сдадимся, так оно и будет. Мы должны быть готовы к тому, что настанут еще более тяжелые времена. Провианта уже почти нет, но хуже всего то, что и порох на исходе. Другим я бы этого не говорил, но вам можно. Вскоре у нас останутся только храбрость в сердцах, сабли в руках, готовность умереть, - и больше ничего. Дай бог, чтобы как можно скорее подошел король, это последняя надежда. Он воин! Он наверняка не пожалел бы ни трудов, ни здоровья, ни жизни, лишь бы нас освободить, но у него пока слишком мало войска, и он должен ждать, а вы, панове, знаете, как медленно собирается ополчение. Наконец, откуда его величество может знать, при каких условиях мы защищаемся и что мы доедаем последние крохи?

   - Мы уже решили пожертвовать собой, - сказал Скшетуский.

   - А если бы дать знать? - спросил Заглоба.

   - Если бы нашелся кто-нибудь столь доблестный, - проговорил староста, - кто решился бы пробраться к королю, тот при жизни стяжал бы бессмертную славу, был бы спасителем всего войска и отвратил бы бедствие от отчизны. Пусть бы даже ополчение не собралось еще в полном составе - все же возможно, что одно присутствие короля смогло бы рассеять мятежников. Но кто пойдет? Кто возьмется за это, если Хмельницкий так отрезал все дороги и выходы, что мышь не проскользнет из окопов. Такое предприятие грозит явной и неминуемой смертью.

   - А голова на что? - спросил Заглоба. - Мне уже одна мыслишка пришла в голову.

   - Какая? - спросил староста.

   - Да вот мы ежедневно хватаем по нескольку пленных. Быть может, удастся кого-нибудь подкупить. Пусть он притворится, что убежал от нас, а потом отправится к королю.

   - Я переговорю об этом с князем, - сказал староста.

   Пан Лонгин глубоко задумался, так что лоб его покрылся морщинами, и все время сидел молча, потом поднял вдруг голову и проговорил с обычной кротостью:

   - Я берусь пробраться через казацкий лагерь.

   Рыцари, услышав эти слова, вскочили в изумлении со своих мест, пан Заглоба раскрыл рот, Володыевский зашевелил усиками, Скшетуский побледнел, а староста красноставский всплеснул руками и воскликнул:

   - Вы беретесь это сделать?

   - Подумали ли о том, что говорите? - заметил Скшетуский.

   - Я давно все обдумал, - ответил литвин, - ибо не с сегодняшнего дня среди рыцарей поговаривают о том, что надо дать знать королю о нашем положении. А я, слыша это, думал: пусть бы только Всевышний позволил мне выполнить мой обет и я бы сейчас же пошел. Я - ничтожный человек, что я значу? Что за беда, если меня и убьют!

   - И убьют, как бог свят! - воскликнул Заглоба. - Вы ведь слышали, что говорил пан староста: это неизбежная смерть!

   - Ну так что же, братец? - ответил пан Лонгин. - Коли Бог захочет, он проведет, а нет, так наградит на небе.

   - Но сначала тебя схватят, замучат и предадут ужасной смерти. Да у тебя в голове помутилось, что ли? - говорил Заглоба.

   - А я-таки пойду, братец, - кротко ответил литвин.

   - Тут птица не пролетит - ее из луков подстрелят. Нас окружили со всех сторон, как медведя в берлоге.

   - Я пойду! - повторил рыцарь. - Я должен Господа поблагодарить за то, что он мне позволил выполнить обет.

   - Ну смотрите на него, смотрите! - воскликнул, хватаясь за голову, Заглоба. - Так лучше вели отрубить себе голову и зарядить собой пушку, только так ты и можешь пробраться через их лагерь.

   - Нет уж, позвольте, друзья, - промолвил литвин, складывая руки.

   - О нет, ты не пойдешь один, так как и я пойду с тобою, - сказал Скшетуский.

   - И я с вами, - прибавил Володыевский, ударяя рукой по сабле.

   - А чтоб вам провалиться с вашим "и я", "и я"! - крикнул Заглоба, хватаясь за голову. - Видно, вам мало еще крови, мало огня и дыма! Им мало того, что здесь происходит, они ищут, где бы повернее свернуть себе шеи! Идите к черту и оставьте меня в покое! Чтоб вас разорвало!..

   Сказав это, он стал метаться по палатке, точно ошалелый.

   - Бог меня карает, - кричал он, - за то, что я путаюсь с этими ветрогонами, вместо того чтобы жить в компании степенных людей. Поделом мне!

   Еще несколько времени он ходил лихорадочными шагами, наконец остановился перед Скшетуским, заложил руки назад и, глядя ему прямо в глаза, стал грозно сопеть.

   - Что я вам сделал, что вы меня преследуете? - спросил он с упреком.

   - Сохрани нас Бог! - ответил рыцарь. - Как так?

   - Ибо если пан Подбипента выдумывает такие вещи, то я не удивляюсь. Все его остроумие всегда было в кулаке, а с тех пор, как он зарубил трех величайших дураков среди турок, сам стал четвертым...

   - Слушать гадко, - перебил его литвин.

   - И ему я не удивляюсь, - продолжал Заглоба, указывая на Володыевского. - Он вскочит казаку за голенище или прицепится к шароварам, как репей к собачьему хвосту, и скорее нас всех переберется через казацкий лагерь. Их обоих Дух Святой не просветил, но что вы, ваць-пане, вместо того, чтобы удерживать их от безумства, еще науськиваете их тем, что сами идете и хотите всех нас четверых предать неминуемой смерти и мукам, это уж... последнее дело! Черт возьми! Я не ожидал этого от офицера, которого сам князь считал степенным кавалером.

   - Как - четверых? - с удивлением спросил Скшетуский. - Значит, и вы?

   - Да! - кричал, ударяя себя кулаком в грудь, Заглоба. - Пойду и я! Если кто-нибудь из вас или вы все пойдете, пойду и я. Пусть моя кровь падет на ваши головы! Это будет для меня впредь наукой, с кем водить компанию!

   - А, чтоб вас! - воскликнул Скшетуский.

   И три рыцаря бросились обнимать его, но он и на самом деле сердился, сопел, отталкивал их локтями и говорил:

   - Идите вы к черту! Не надо мне ваших иудиных поцелуев!

   Вдруг на валах раздались пушечные и мушкетные выстрелы. Заглоба прислушался и сказал:

   - Вот вам! Идите!

   - Это обыкновенная стрельба, - заметил Скшетуский.

   - Обыкновенная стрельба! - сказал, передразнивая его, шляхтич. - Вот, не угодно ли! Им мало этого. Половина войска растаяла от этой обыкновенной стрельбы, а они уж и ей довольны.

   - Не падайте духом! - проговорил Подбипента.

   - Молчите вы, литовская жердь! - загремел Заглоба. - Вы более всех виновны. Это вы выдумали эту затею, а если она не глупа, то я глуп!

   - А все же я пойду, братец, - сказал пан Лонгин.

   - Пойдете, пойдете! И я знаю, почему! Вы из себя героя не разыгрывайте, вас знают. Вам надо поскорее сбыть с рук свою невинность, и потому вы торопитесь убраться из окопов. Вы худший между рыцарями, а не наилучший; вы просто блудница, которая торгует добродетелью. Грех, да и только! Вас не к королю тянет, а хочется ржать по деревням, как жеребцу на лугу. Вот смотрите: рыцарь, который невинностью торгует! Грех, грех! Ей-богу, грех!

   - Слушать гадко! - воскликнул пан Лонгин, затыкая уши.

   - Перестаньте ссориться! - серьезно заметил Скшетуский. - Лучше подумаем о деле!

   - Постойте, - сказал староста красноставский, который с изумлением слушал Заглобу, - это очень важное дело, и без князя мы ничего не можем решить. Тут нечего спорить. Вы у него на службе и должны повиноваться его приказаниям. Князь, верно, теперь у себя. Пойдем к нему и узнаем, что он скажет на это.

   - То же, что и я! - сказал Заглоба, и надежда прояснила его лицо. - Пойдем скорее!

   Они вышли и пошли через площадь, на которую уже падали пули из казацких окопов. Войска были у валов, которые издали казались ярмарочными будками, так они были увешаны старой пестрой одеждой, тулупами, заставлены возами, остатками шатров и всякого рода вещами, могущими хотя сколько-нибудь защитить от выстрелов, которые не прекращались по целым неделям, ни днем ни ночью. И теперь над этим развешанным тряпьем тянулась длинная полоса голубоватого дыма, а перед ним виднелись ряды лежащих солдат, одетых в красные и желтые мундиры и неутомимо стрелявших в ближайшие позиции неприятеля. Вся площадь была похожа на пепелище: истоптанная лошадьми, она даже нигде не зеленела травой. Кое-где торчали кучи свежевырытой земли, выброшенной при выкапывании колодцев и могил, кое-где лежали остатки разбитых возов, пушек, бочек или груды обглоданных и побелевших на солнце костей. Нигде ни было видно ни одного конского трупа, каждую убитую лошадь сейчас же забирали для пропитания солдат, зато всюду виднелись железные, большей частью заржавевшие, пушечные ядра, которыми неприятель ежедневно осыпал этот кусочек земли. Следы тяжелой войны и голода виднелись на каждом шагу. Нашим рыцарям попадались группы солдат, то несущих из окопов раненых и убитых, то спешащих к валам на помощь слишком утомленным товарищам. Лица у всех почернели, исхудали, обросли, глаза горели, одежда выцвела, изорвалась, у иных на головах вместо шапок и шлемов были какие-то повязки из грязных тряпок. И невольно возникал вопрос: что будет с этой горстью рыцарей, бывших до сих пор победителями, если еще пройдет неделя, другая?..

   - Смотрите, панове, - сказал староста, - пора, пора дать знать королю.

   - Нужда уже скалит зубы, как пес! - заметил маленький рыцарь.

   - А что будет, когда мы съедим лошадей? - спросил Скшетуский.

   Разговаривая так, они дошли до княжеских шатров, находившихся по правой стороне вала; перед ними виднелось несколько всадников, на обязанности которых лежало развозить приказы по лагерю. Их лошади, которых кормили вяленой кониной, то и дело подымались на дыбы, не желая стоять на месте. Так было с лошадьми во всех конных полках, которые теперь, когда бросались на неприятеля, казались стаей грифов или кентавров, несущихся по воздуху, а не по земле.

   - Князь в шатре? - спросил староста одного из всадников.

   - В шатре с генералом Пшиемским, - ответил всадник.

   Староста вошел без доклада, а четыре рыцаря остановились перед шатром. Через минуту полотнище отогнулось, и показалась голова генерала Пшиемского.

   - Князь хочет видеть вас сейчас же, Панове! - сказал он.

   Пан Заглоба вошел в шатер с твердой надеждой, что князь не захочет подвергать почти неминуемой гибели лучших своих рыцарей, но ошибся, так как князь не успел еще ответить на поклон, как сказал:

   - Мне говорил пан староста о вашей готовности выйти из нашего лагеря, и я принимаю ваше предложение. Нет жертвы, которая была бы слишком велика для отчизны.

   - Мы пришли спросить вашего разрешения, - ответил Скшетуский, - ибо наша жизнь в распоряжении вашей светлости.

   - Значит, вы хотите идти вчетвером?

   - Ваша светлость! - сказал Заглоба. - Это они хотят идти, а не я. Бог свидетель, я не пришел сюда ни хвастать, ни напоминать о своих заслугах, и если упомяну о них, то лишь для того, чтобы меня теперь не заподозрили в трусости. Пан Скшетуский, Володыевский и Подбипента из Мышиных Кишек - великие рыцари, но и Бурлай, который пал от моей руки (об иных подвигах я умолчу), тоже был великий воин, стоил Бурдабута, Богуна и трех янычарских голов, - а потому я полагаю, что в рыцарском деле я не хуже других. Но иное дело мужество, иное дело безумие. У нас нет крыльев, а по земле мы не пройдем - это уж верно.

   - Значит, вы не идете? - спросил князь.

   - Я сказал, что не хочу идти, но не сказал, что не иду. Коли Бог уж покарал меня их компанией, мне до самой смерти придется в ней пребывать. Если нам придется здесь туго, сабля Заглобы еще пригодится, но я не знаю, на что пригодится смерть нас четверых, и надеюсь, что ваша светлость не даст разрешения на столь безумное предприятие.

   - Вы хороший товарищ, - ответил князь, - и с вашей стороны благородно, что вы не хотите оставить своих друзей, но в своей уверенности во мне вы ошиблись, так как я принимаю вашу жертву.

   - А, черт! - пробормотал Заглоба, и руки у него опустились. В эту минуту в шатер вошел Фирлей, каштелян бельский.

   - Ваша светлость, - сказал он, - мои люди поймали казака, который говорит, что сегодня ночью будет штурм.

   - Мне уже сообщили об этом, - ответил князь. - Все готово; пусть только поторопятся с постройкой валов.

   - Они почти кончены.

   - Это хорошо! - сказал князь. - К вечеру мы переберемся! Потом он обратился к четырем рыцарям:

   - После штурма, если ночь будет темная, выйти лучше всего.

   - Как так? - спросил Фирлей. - Разве вы, ваша светлость, предполагаете сделать вылазку?

   - Вылазка будет своим чередом, - ответил князь, - и я сам поведу ее, но мы теперь говорим о другом. Эти господа решились пробраться через неприятельский стан и дать знать королю о нашем положении.

   Каштелян от изумления широко раскрыл глаза и по очереди посмотрел на рыцарей.

   На лице князя появилась довольная улыбка. У него была эта слабость, и он любил, чтобы удивлялись его воинам.

   - О господи! - сказал каштелян. - Значит, есть еще на свете такие сердца! Клянусь Богом, не стану я вас, Панове, отговаривать от этого смелого предприятия.

   Пан Заглоба покраснел от злости, но ничего не ответил и лишь сопел, как медведь; князь задумался на минуту и потом промолвил:

   - Но я не хочу даром проливать вашу кровь и не согласен пустить вас всех четверых. Сначала пойдет один; если его убьют, то неприятель не замедлит похвастать этим перед нами, как он хвастал смертью того моего слуги, которого схватили под Львовом. Итак, если убьют первого, пойдет второй, затем, в случае надобности, третий и четвертый. Но, быть может, первый пройдет счастливо, и потому я не хочу подвергать опасности остальных трех.

   - Ваша светлость... - прервал Скшетуский.

   - Такова моя воля и приказ, - с ударением сказал князь. - Но, чтобы примирить вас, я объявляю, что первым пойдет тот, кто первый предложил.

   - Это я! - проговорил Лонгин с сияющим лицом.

   - Сегодня вечером, после штурма, если ночь будет темная, - добавил князь. - Никаких писем к королю я не дам; что вы видите, то и расскажете, а в знак полномочий возьмите этот перстень.

   Подбипента взял перстень и поклонился князю, а он обнял рыцаря и, несколько раз поцеловав в голову, сказал взволнованным голосом:

   - Ты так же близок моему сердцу, как брат... Да ведет тебя и проведет Царь Царей и Царица ангелов, воин Божий!

   - Аминь! - повторили староста красноставский, пан Пшиемский и каштелян бельский.

   У князя были слезы в глазах, - ибо это был истинный отец рыцарей, - остальные присутствующие плакали, а Подбипента дрожал от пыла, и его чистая, смиренная, покорная и геройская душа радовалась близости жертвы.

   - Ваше имя будет внесено в историю! - воскликнул каштелян бельский.

   - Non nobis, non nobis, sed nomini Tuo, Domine {Не нам, не нам, но имени твоему. Господи (лат.).}, - сказал князь.

   Рыцари вышли из шатра.

   - Тьфу, меня что-то сдавило за горло и держит, а во рту так горько, точно после полыни, - говорил Заглоба, - А те все стреляют... чтоб вас молнии перестреляли! - сказал он, указывая на дымящиеся казацкие шанцы. - Ох, тяжело жить на свете! Пане Лонгин, так вы уж непременно пойдете? Ну да хранят вас ангелы... Чтоб зараза передушила это хамье!

   - Я должен с вами проститься, - сказал пан Лонгин.

   - Как так? Куда же вы идете? - спросил Заглоба.

   - К ксендзу Муховецкому, исповедоваться. Надо очистить свою грешную душу, братец.

   Сказав это, пан Лонгин поспешно отправился в замок, а они вернулись к валам. Скшетуский и Володыевский были как убитые и молчали, Заглоба же говорил:

   - Меня все еще что-то держит за горло. Я не думал, что мне будет так жаль, но ведь это самый добродетельный в мире человек!.. Пусть мне кто-нибудь начнет перечить, и я ему дам в морду! О боже, боже! Я думал, что каштелян бельский будет удерживать, а тот еще подлил масла в огонь. Черт принес этого еретика! "В истории, говорит, будут писать о вас!" Пусть о нем самом пишут, но только не на шкуре Лонгина. А почему он сам не идет? У него по шести пальцев на ногах, как у кальвиниста, так ему легче ходить. Повторяю вам, Панове, что на свете все хуже и хуже, и, должно быть, правда то, что отец Жабковский пророчествует о конце света. Посидимте немного здесь, а потом пойдем в замок, чтобы хотя до вечера натешиться обществом нашего друга.

   Но пан Подбипента после исповеди и причастия все время провел в молитве и появился только вечером во время штурма, который был одним из самых ужаснейших, так как казаки ударили именно тогда, когда войска, орудия и возы переходили в новые окопы. Был момент, когда казалось, что ничтожные польские силы падут под напором двухсоттысячного войска неприятеля. Польские полки так смешались с неприятельскими, что не могли отличать своих, - и три раза схватывались так. Хмельницкий напряг все свои силы, так как хан и его собственные полковники заявили ему, что это последний штурм и что с этого времени они только голодом будут морить осажденных. Но через три часа все приступы были отбиты с таким страшным уроном, что потом были вести, будто до сорока тысяч вражеских воинов пало в этом бою. Верно одно, что после сражения польские солдаты сложили к ногам князя целую груду неприятельских знамен и что этот штурм был действительно последним, так как после него неприятель продолжал лишь подкапываться под валы, отбивать возы, стрелять и брать поляков измором.

   Неутомимый Еремия тотчас после штурма повел чуть не падавших от усталости солдат на вылазку, которая закончилась новым поражением неприятеля, - и только потом воцарилась тишина, как в окопах, так и в неприятельском лагере. Ночь была хотя теплая, но пасмурная. Четыре конные фигуры тихо и осторожно двигались к восточному краю валов. Это были пан Лонгин, Заглоба, Скшетуский и Володыевский.

   - Хорошенько прикрой пистолеты, - шептал Скшетуский, чтобы порох не отсырел. Два эскадрона будут стоять наготове целую ночь. Как только ты выстрелишь, мы бросимся на помощь.

   - Темно, хоть глаз выколи! - тихо сказал Заглоба.

   - Это лучше, - ответил Подбипента.

   - Тише! - прервал Володыевский. - Я что-то слышу.

   - Это хрипит какой-то умирающий... Ничего!

   - Лишь бы тебе добраться до дубовой рощи.

   - О боже! Боже! - вздохнул Заглоба, дрожа, как в лихорадке.

   - Через три часа будет светать!

   - Значит, пора! - сказал Скшетуский сдавленным голосом.

   - С Богом! С Богом!

   - Будьте здоровы, братья, и простите мне, если я в чем-нибудь перед вами провинился.

   - Ты провинился? О боже! - воскликнул Заглоба, бросаясь ему на шею.

   Скшетуский и Володыевский обнимали его по очереди. Сдерживаемые рыдания давили им грудь. Один только Лонгин был спокоен, хотя и взволнован.

   - Будьте здоровы! - повторил он еще раз.

   И, подойдя к краю вала, он спустился в ров, через минуту показался на другом берегу, еще раз сделал товарищам знак на прощанье и исчез в темноте.

   Между дорогой в Залощицы и трактом из Вишневиа была роща, пересеченная узкими лугами; она соединялась с громадным, старым, густым бором, уходящим далеко за Залощицы. Туда-то и решил пробраться пан Подбипента.

   Дорога была очень опасная, ибо, чтобы добраться до дубовой рощи, нужно было пройти вдоль всего казацкого лагеря, но пан Лонгин выбрал ее нарочно, так как около табора ночью было больше всего людей и часовые должны были обращать меньше внимания на проходящих. Впрочем, все другие дороги, яры, заросли и тропинки охранялись стражей, которую то и дело проверяли есаулы, сотники, полковники и даже сам Хмельницкий. О дороге через луга и вдоль Гнезны нечего было и думать - там сторожили от сумерек до рассвета татарские конюхи.

   Ночь была пасмурная и такая темная, что в десяти шагах нельзя было заметить не только человека, но даже дерево. Это было очень благоприятное обстоятельство для пана Лонгина, хотя, с другой стороны, он должен был идти очень медленно и осторожно, чтобы не упасть в одну из ям, вырытых поляками и казаками на всем пространстве поля.

   Так он дошел до второго вала, который поляки оставили только сегодня вечером и, перейдя через ров, направился к казацким окопам.

   Он остановился и стал прислушиваться: шанцы были пусты. Вылазка Еремин после штурма вытеснила из них казаков, часть которых пала, часть - скрылась в лагере. Множество тел лежало на склонах и вершинах этих насыпей. Пан Лонгин то и дело спотыкался о трупы, переходил через них и подвигался вперед. Порой какой-нибудь слабый вздох или стон говорили о том, что некоторые из лежащих еще живы.

   За валами обширное пространство, тянувшееся до вторых окопов, построенных еще до прибытия Еремии, тоже было покрыто трупами. Ям и рвов здесь было еще больше, и всюду виднелись земляные укрытия, походившие в темноте на стога. Но и они были пусты. Везде царило глубокое молчание, нигде ни огня, ни человека - никого, кроме павших.

   Пан Лонгин начал молитву за души умерших и направился дальше. Тихий шум польского лагеря, который был слышен до вторых окопов, все затихал, теряясь в отдалении, и наконец замолк. Пан Лонгин остановился и оглянулся в последний раз.

   Теперь он уже почти ничего не мог видеть, так как в лагере не было огней, и лишь в одном окне замка слабо мерцал свет, как звездочка, которую то откроют, то закроют тучи, или как светляк, что попеременно то блестит, то гаснет.

   "Братья мои, увижу ли я вас еще в жизни?" - подумал пан Лонгин.

 &nbs