Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

ify">   - Пойдем вместе.

   Они вышли вместе с Заглобой, Подбипентой и стариком Зацвилихов-ским, который тоже шел в свой полк.

   Неподалеку от палаток драгунского полка Володыевского они встретили пана Лаша, который шел, или, вернее, качался из стороны в сторону, в компании нескольких шляхтичей. Они были совершенно пьяны. Увидев их, пан Заглоба вздохнул. Он подружился с коронным стражником еще под Кон-стантиновом, ибо в некотором отношении они были похожи друг на друга как две капли воды. Пан Лащ был храбрый рыцарь, гроза басурман и в то же время - известный гуляка и игрок, который все свое время, свободное от битв, молитв, наездов и драк, проводил в обществе таких людей, как Заглоба, пил до бесчувствия и любил слушать остроты. Это был ужасный забияка, который учинил столько бесчинств и столько раз преступал законы, что в каждом другом государстве он давно бы уже поплатился за это жизнью; на нем тяготел уже не один приговор, но его они ничуть не беспокоили и в мирное время, а теперь, в военное время, он и совсем забыл о них. К князю он присоединился еще под Росоловцами и оказал немалые услуги под Константиновой; но зато с тех пор, как войска пришли в Збараж для отдыха, он стал невыносим своими скандалами. В то же время никто не мог бы высчитать, сколько вина выпил у него пан Заглоба, и не мог бы описать все те небылицы, которые он наговорил Лащу к его великому удовольствию. Но весть о взятии Бара так опечалила Заглобу, что он стал мрачен и больше уже не посещал пана стражника. Лащ даже думал, что этот весельчак уехал куда-нибудь из лагеря, и вот вдруг увидел его перед собой. Он протянул ему обе руки и сказал:

   - Здравствуйте, ваць-пане, отчего вы не заходите ко мне? Что поделываете?

   - Сопровождаю пана Скшетуского, - мрачно ответил шляхтич.

   Пан стражник не любил Скшетуского за его серьезность, называл его умником, но прекрасно знал о его несчастье, так как был на пиру в Збараже, когда пришла весть, что Бар взят. Но так как от природы он был человек необузданный, а к тому же и пьян теперь, то не сумел уважить чужое горе и, схватив Скшетуского за пуговицу жупана, спросил у него:

   - А вы все еще плачете по панне? А красивая она была?

   - Пустите меня, ваць-пане! - сказал Скшетуский.

   - Постойте!

   - Я иду по делам службы, мне некогда говорить с вами.

   - Постойте! - повторил Лащ с упрямством пьяного. - Это вам по делам службы, а не мне, - мне тут никто не может приказывать!

   Потом, понизив голос, он повторил вопрос:

   - Ну что, красива была? Поручик сдвинул брови и сказал:

   - Я бы вам советовал, ваць-пане, лучше не бередить раны.

   - Чего не бередить? Не беспокойтесь, если она была красива, то, наверное, осталась в живых.

   Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержал себя и сказал:

   - Мосци-пане, не доводите меня до того, чтобы я забыл, с кем говорю... Лащ вытаращил глаза:

   - Что! Вы мне грозите? Вы - мне? Из-за какой-то девчонки!

   - Идите своей дорогой! - крикнул, дрожа от злости, старый Зацвилиховский.

   - Ах вы зайцы серые, прислужники! - кричал пан стражник. - Панове, за сабли! - И, обнажив свою, он бросился на Скшетуского, но в ту же минуту в руках пана Яна свистнуло оружие и вышибло из рук стражника саблю, которая взлетела на воздух как птица, а сам он со всего размаху упал на землю.

   Скшетуский не добивал его. Он стоял бледный как полотно и точно оцепенелый. Поднялся шум. С одной стороны подскочили солдаты стражника, а с другой, как пчелы из улья, драгуны Володыевского. Раздались крики: "Бей их, бей!" Прибежали на шум и другие, не знавшие, в чем дело. Зазвенели сабли, и драка с минуты на минуту грозила перейти в побоище. Но, к счастью, товарищи Лаща, видя, что солдат Вишневецкого прибывает все больше и больше, протрезвились со страха и, подхватив пана стражника, обратились в бегство.

   И наверное, если бы Лащ имел дело с менее дисциплинированным войском, его изрубили бы в куски, но старый Зацвилиховский, опомнившись, крикнул: "Стой!" И в ту же минуту сабли были вложены в ножны.

   Слух об этой драке быстро разнесся по всему лагерю, и отголоски дошли до князя. Кушель, видевший все это, вбежал в комнату, где князь советовался с киевским воеводой, стобницким старостой и Денгофом, и крикнул:

   - Ваша светлость, солдаты дерутся на саблях!

   В ту же минуту в комнату влетел как бомба коронный стражник, бледный и почти потерявший сознание от бешенства.

   - Ваша светлость, я требую справедливости! - кричал он. - В этом лагере точно у Хмельницкого не принимают во внимание ни происхождения, ни звания! Рубят саблями коронных сановников. Если вы, ваша светлость, не учините справедливости и не прикажете казнить обидчика, то я сам расправлюсь с ним!

   Князь вскочил из-за стола.

   - Что случилось? Кто вас обидел?

   - Ваш офицер - Скшетуский.

   На лице князя выразилось неподдельное изумление.

   - Скшетуский?!

   Вдруг двери распахнулись, и в комнату вошел Зацвилиховский.

   - Ваша светлость, я был свидетелем! - сказал он.

   - Я пришел сюда не отчет давать, а требовать наказания! - кричал Лащ. Князь повернулся к нему и посмотрел на него пристально.

   - Тише! Тише! - сказал князь негромко, но с ударением. В его глазах и сдержанном голосе было что-то до того грозное, что стражник, прославившийся своей дерзостью, вдруг умолк, точно потерял дар слова, а окружающие побледнели.

   - Говорите, пане! - обратился князь к Зацвилиховскому.

   Зацвилиховский рассказал, как все было, как неблагородно и недостойно издевался Лащ над горем пана Скшетуского и как набросился на него с саблей, какую сдержанность, поразительную для его лет, выказал наместник, ограничившийся только тем, что выбил из рук пана стражника саблю. Старик закончил свою речь так:

   - Ваша светлость знает, что я, прожив семьдесят лет, никогда не осквернял свои уста ложью и не оскверню и могу под присягой подтвердить свое показание.

   Князь знал, что слово Зацвилиховского - то же золото, к тому же прекрасно знал Лаша; сразу он ничего не ответил, а только взял перо и начал писать; окончив, он обратился к стражнику и сказал:

   - Справедливость будет вам воздана!

   Стражник открыл было рот и хотел что-то сказать, но не нашел слов и только подбоченился, поклонился и вышел из комнаты.

   - Желенский, - сказал князь, - отдай это письмо пану Скшетускому.

   Пан Володыевский, не отходивший от Скшетуского, немного смутился, увидев входящего княжеского слугу; он был уверен, что надо будет сейчас же явиться к князю; между тем слуга, оставив письмо и не сказав ни слова, вышел. Скшетуский, прочитав письмо, передал его приятелю.

   - Читай! - сказал он. Володыевский взглянул и вскрикнул:

   - Назначение поручиком! - и, обняв Скшетуского за шею, поцеловал его в обе щеки.

   Чин полного поручика гусарской хоругви был почти саном в войсковой службе. Ротмистром той хоругви, где служил Скшетуский, был сам князь, а номинальным поручиком - пан Суфчинский из Сенчи, человек уже старый и давно оставивший действительную службу.

   Пан Ян давно уже исправлял de facto {Фактически (лат.).} обе эти должности, что, впрочем, часто случалось в хоругвях, где два первых чина служили только почетным титулом. Ротмистром королевской хоругви был сам король, примасовской - примас, а поручиками обеих числились высшие придворные сановники; в действительности обязанности их исполняли так называемые наместники, которых благодаря этому в обычном разговоре называли поручиками и полковниками. Таким фактическим поручиком, или полковником, был и пан Ян. Но между фактическим исполнением обязанностей, между званием, которое принято было употреблять в разговоре, и фактическим званием все же большая разница. Теперь благодаря этому назначению Скшетуский становился одним из первых офицеров князя - воеводы русского.

   Приятели радостно поздравляли Скшетуского с этой новой честью, но лицо его ни на минуту не изменилось: оно осталось таким же суровым и каменным, как прежде; не было таких почестей на свете, которые могли бы теперь обрадовать его. Но он все же встал и пошел благодарить князя, а маленький Володы-евский ходил между тем по его квартире, потирая руки от удовольствия.

   - Ну, ну, - говорил он, - поручик гусарской хоругви! Такой молодой, и поручик. Это вряд ли случалось с кем-нибудь раньше!

   - Только бы Бог вернул ему счастье! - сказал Заглоба.

   - Но вот что, вот что! Заметили вы, что он даже не дрогнул?

   - Он с удовольствием отказался бы от этого, - сказал пан Лонгин.

   - Мосци-панове! - вздохнул Заглоба. - Что ж тут странного? Вот эту самую руку, которой я отнял знамя, я отдал бы за нее.

   - Да, да!

   - Но пан Суфчинский, значит, умер, - заметил Володыевский.

   - По всей вероятности, умер!

   - А кто же теперь будет наместником? Хорунжий еще молод и только после битвы под Константиновом исполняет эту должность.

   Этот вопрос так и остался неразрешенным. Ответ на него принес сам поручик Скшетуский.

   - Мосци-пане, - сказал он Подбипенте, - князь назначает вас наместником!

   - О боже, боже! - застонал Лонгин, складывая руки, как для молитвы.

   - С тем же успехом князь мог бы назначить и его инфляндскую кобылу, - пробормотал Заглоба.

   - Ну а рекогносцировка? - спросил пан Володыевский.

   - Едем, не мешкая, - ответил Скшетуский.

   - Много людей велел взять князь?

   - Казацкую хоругвь и валахскую, всего пятьсот человек.

   - О, ведь это целый отряд! Если так, то пора ехать.

   - В путь! В путь! - повторял пан Заглоба. - Может быть, с Божьей помощью, мы что-нибудь узнаем.

   Два часа спустя, когда заходило солнце, четверо друзей выезжали из Чолганского Камня к югу; почти в то же время покинул лагерь со своими людьми и пан коронный стражник. На отъезд его смотрело немало рыцарей из разных полков, не скупившихся на насмешки и ругательства. Офицеры толпились около пана Кушеля, который рассказывал им, отчего князь прогнал пана стражника и как все это случилось.

   - Я сам отнес ему приказ князя, - говорил Кушель, - и, скажу я вам, это была рискованная миссия, ибо когда Лащ прочитал его, то взревел, как вол, которого прижгли раскаленным железом, и бросился на меня с кинжалом; странно даже, что он не ударил меня, должно быть, увидел в окно немцев Корыцкого и моих драгун, которые окружили его квартиру. Тогда он начал кричать: "Хорошо, хорошо! Если меня гонят, я уйду. Пойду к князю Доминику, он примет меня любезнее! Не буду, говорит, служить с этими оборванцами! Но отомщу им, кричит, не будь я Лаш! И от этого молокососа потребую удовлетворения". Я думал, что он задохнется от злости - то и дело колол кинжалом стол. И, знаете, я боюсь, как бы со Скшетуским чего-нибудь не случилось. Со стражником шутки плохи: он мстительный и гордый человек, который никому еще ничего не прощал; он храбр и как-никак сановник.

   - Ну а что же может случиться со Скшетуским, раз сам князь ему покровительствует? - сказал один из офицеров. - Да и стражник, хоть он и на все готов, будет считаться с такой силой.

   Между тем поручик, ничего не зная об угрозах стражника, удалялся со своим отрядом все дальше и дальше от лагеря, направляясь к Ожиговцам, в сторону Буга и Медведевки. Сентябрь позолотил уже листья деревьев, однако ночь была погожая и теплая, как в июле; таков уж был тот год, в котором почти совсем не было зимы, а весной все зацвело в такое время, в какое обычно всюду лежал еще глубокий снег. После сырого лета настали сухие и теплые осенние дни со светлыми, лунными ночами. Отряд ехал по хорошей дороге, без особых предосторожностей, так как был слишком близко к лагерю и ему не могла грозить никакая опасность. Ехали быстро. Наместник с несколькими всадниками впереди, за ними Володыевский, Заглоба и пан Лонгин.

   - Взгляните, ваши милости, как луна освещает этот холм, - шептал Заглоба, - совсем как днем. Говорят, что такие ночи бывают только во время войны, чтобы души, покидая тела, не стукались лбами в потемках о деревья, как воробьи о крышу, и легче могли найти дорогу. Сегодня пятница, Спасов день, в который злые духи не выходят из земли и нечистая сила не имеет доступа к человеку. Я чувствую, что мне как-то легко и надежда меня не покидает.

   - Хорошо, что мы уже выехали, придумаем что-нибудь для спасения княжны, а это главное, - сказал Володыевский.

   - Хуже всего сидеть на месте и мучиться, - продолжал Заглоба, - сядешь на коня, начнешь трястись, отчаяние отойдет от сердца, пока его совсем не вытрясешь.

   - Ну я не думаю, - шепнул Володыевский, - чтобы все можно было вытрясти; любовь, например, впивается в сердце, как клещ.

   - Если она искренняя, то сколько ни борись, а ее не одолеешь. - И, сказав это, пан Подбипента вздохнул, точно кузнечный мех, а маленький Володыевский поднял глаза к небу, как бы отыскивая на нем звезду, светившую княжне Варваре.

   Лошади во всей хоругви начали фыркать, а солдаты отвечали им: "На здоровье!"

   Потом все утихло, и только в дальних рядах какой-то грустный голос затянул песню:

   В путь ты дальний едешь, воин, Ждет тебя война!

   Путь твой труден, день твой зноен, Ночь твоя без сна!

   - Старые солдаты говорят, что когда лошади фыркают, то это хорошая примета, - сказал Володыевский.

   - Мне точно кто-то подсказывает, что мы не напрасно едем, - ответил Заглоба.

   - Дай бог, чтобы какая-нибудь надежда оживила сердце поручика, - вздохнул Подбипента.

   Заглоба начал качать и вертеть головой, как человек, который не может отвязаться от назойливой мысли, и, наконец, сказал:

   - У меня из головы не выходит одна мысль, и уж, видно, придется поделиться с вами, Панове. Не заметили ли вы, Панове, что с некоторого времени Скшетуский (не знаю, может быть, он только делает вид) меньше всех думает о спасении этой бедняжки.

   - Какое! - ответил Володыевский. - Это у него такой характер: не хочет показывать другим своего горя, он всегда был таким.

   - Так-то так, но вспомните, когда мы его обнадеживали, как небрежно он говорил нам: "спасибо", точно речь шла о каком-нибудь пустячном деле. Видит Бог, это было бы черной неблагодарностью с его стороны, ибо сколько эта бедняжка натосковалась и наплакалась по нему - трудно даже описать! Я видел это собственными глазами...

   Володыевский покачал головой.

   - Невозможно, чтобы он забыл ее, - сказал он, - хоть правда, что первый раз, когда этот черт увез ее из Розлог, он был в таком отчаянии, что мы боялись за его рассудок, а теперь он относится к этому более спокойно. Но если Бог дал ему силы и спокойствие, тем лучше. Как истинные друзья, мы должны этому только радоваться.

   Сказав это, Володыевский пришпорил коня и подъехал к Скшетускому, а Заглоба некоторое время ехал молча рядом с паном Подбипентой.

   - А не думаете ли вы, что, не будь на свете любви, меньше было бы зла на свете? - спросил Заглоба.

   - Что Бог кому предназначил, того ему не миновать, - ответил литвин.

   - Никогда вы не можете ответить кстати; это две разные вещи. Ну из-за чего же была разрушена Троя? Да разве и эта война не из-за рыжей косы? Захотелось Хмельницкому Чаплинской или Чаплинскому - Хмельницкой, а мы из-за их греховных страстей подставляем свои шеи...

   - Это грешная любовь, но есть и другая, угодная Богу, от коей умножается слава Божия.

   - Ну теперь вы ответили получше. А скоро ли сами вы начнете трудиться на этой ниве? Я слышал, что вас опоясали шарфом.

   - Ах, братец, братец!

   - Все три головы мешают, да?

   - Ах! В том-то и дело!

   - Ну так я вам скажу: размахнитесь хорошенько и сразу срубите три головы - Хмельницкому, хану и Богуну.

   - Да, если бы только они захотели стать в ряд, - грустным голосом произнес Лонгин, подняв глаза к небу.

   Володыевский между тем долго ехал рядом со Скшетуским, молча поглядывая из-под шлема на его безжизненное лицо, наконец, тронул своим стременем его стремя.

   - Ян, - обратился он к нему, - нехорошо тебе так задумываться!

   - Я не задумался, я молюсь, - ответил Скшетуский.

   - Это святое и похвальное дело, но ведь ты не монах, чтобы довольствоваться только молитвой.

   Пан Ян медленно повернул свое измученное лицо к Володыевскому и глухим, полным смертельной тоски голосом спросил:

   - Скажи, Михал, что мне осталось, кроме монашеской рясы?

   - Тебе осталось спасти ее! - ответил Володыевский.

   - Я и буду заботиться об этом до последнего издыхания. Но если я и найду ее живой, то не будет ли это поздно? Сохрани меня Бог! Я могу думать обо всем, только не об этом... Я ничего больше не желаю: вырвать ее из поганых рук, а потом пусть она найдет себе такой же приют, какого буду искать и я. Видно, такова была Божья воля... Дай мне молиться, Михал, и не прикасайся к кровавой ране.

   У Володыевского что-то сдавило сердце; он хотел было утешить Скшетуского, подать ему надежду, но не нашел слов, и они продолжали ехать в глубоком молчании. Губы Скшетуского быстро шептали слова молитвы, которою он, видно, хотел отогнать от себя страшные мысли, и когда Володыевский при лунном свете взглянул в его лицо, оно показалось ему суровым лицом монаха, изнуренного постом и молитвой.

  

  

   Скшетуский подвигался со своим отрядом только ночью, а днем отдыхал в лесах и оврагах, расставляя для безопасности стражу. Подходя к какой-нибудь деревне, он окружал ее так, что из нее никто не мог выйти, забирал припасы и корм для лошадей и прежде всего собирал сведения о неприятеле, а потом уходил, не сделав никому зла; уходя из деревни, он внезапно менял направление, чтобы неприятель не мог узнать, куда именно направился отряд. Целью этого похода было узнать, продолжает ли Кривонос со своими сорока тысячами осаждать Каменец или оставив бесплодную осаду, ушел на помощь Хмельницкому, чтобы вместе с ним принять участие в решительной битве. Затем надо было собрать сведения о том, что делают добруджские татары: перешли ли они Днестр и соединились с Кривоносом или стоят еще по ту сторону реки? Это были важные для польских войск сведения, и главнокомандующие сами должны были бы постараться собрать их, но им, как людям неопытным, это не пришло в голову, и князь-воевода принял эту тяжелую заботу на себя. Если бы оказалось, что Кривонос бросил осаду Каменца и вместе с белгородскими и добруджскими татарами ушел к Хмельницкому, - нужно было немедля ударить на него, пока он еще не соединился с ними. А между тем главнокомандующий, князь Доминик Заславский-Острожский, не торопился, и его ждали в лагере на второй или на третий день после отъезда Скшетуского. Он, видно, по обыкновению пировал по пути; между тем уходило самое удобное время, чтобы усмирить Хмельницкого, и князь Еремия приходил в отчаяние при мысли, что если война будет так продолжаться и дальше, то с Хмельницким смогут соединиться не только Кривонос и заднестровские татары, но и сам хан со всеми перекопскими, ногайсками и азовскими татарами. В лагере были получены известия, что хан уже перешел Днепр и с двухтысячной конницей идет без остановок к западу, а князя Доминика все нет как нет.

   Становилось очевидным, что войска, стоящие под Чолганским Камнем, должны будут столкнуться с войском, которое численностью своей далеко превзойдет их, и что в случае поражения главных военачальников ничто уже не помешает врагу вторгнуться в самое сердце Речи Посполитой - в Краков и Варшаву.

   Кривонос был опасен особенно потому, что в случае вступления польских войск в глубь Украины он мог, направляясь к северу, из-под Каменца на Константинов, расстроить планы поляков и поставить их между двух огней. Поэтому Скшетуский решил не только разузнать все о Кривоносе, но по возможности и задержать его. Сознавая всю важность своего поручения, от исполнения которого зависела отчасти судьба всего войска, Скшетуский не щадил ни своей жизни, ни жизни своих солдат; было бы, конечно, безумием, если бы молодой рыцарь вздумал с пятьюстами своих всадников вступить в бой с сорокатысячным войском Кривоноса, к которому присоединились еще белгородские и добруджские татары, - Скшетуский был слишком опытным воином, чтобы решиться на такой безумный шаг, и знал, что в битве отряд будет уничтожен и по его трупу и по трупам его товарищей пройдет целое море казаков. Он решил поэтому испробовать другие средства. Он распустил слух между своими солдатами, что они составляют передовой отряд грозного князя; тот же слух он распространял по всем хуторам, деревням и местечкам, через которые ему приходилось проезжать. Весть эта с быстротой молнии облетела Збруч, Смотрич, Студеницу, Ушки, Калусики, перешла через Днестр и полетела дальше, точно на крыльях ветра, от самого Каменца до Ягорлыка. Повторяли ее и турецкие паши в Хотине, и запорожцы в Ямполе, и татары в Рашкове. Снова раздался знакомый крик: "Ерема идет!", от которого замирали сердца взбунтовавшегося народа, трепетавшего от ужаса и ожидавшего скорой смерти.

   Никто не сомневался в достоверности этого известия. Коронные войска ударят на Хмельницкого, а Ерема на Кривоноса - это было в порядке вещей. Даже Кривонос верил этому, и у него опустились руки. Что ему было делать? Идти на князя? Ведь под Константиновом дух черни был совсем иной и сил больше, а все же он был разбит, уничтожен и едва спас свою жизнь. Кривонос был уверен, что его казаки будут отчаянно защищаться против любого войска Речи Посполитой, против каждого другого вождя, но при приближении Еремии разлетятся, как стадо лебедей перед орлом, как степной ковыль от ветра. Ждать князя под Каменцем было бы еще хуже. Кривонос решил пойти на восток, к Брацлаву, обойти этого злого духа, князя, и соединиться с Хмельницким; правда, он знал твердо, что, делая такой крюк, он вовремя не поспеет, но по крайней мере вовремя узнает об исходе дела и сможет подумать тогда о собственном спасении.

   Между тем пришло новое известие, что Хмельницкий уже разбит. Слух этот, как и все прежние, пустил Скшетуский. В первую минуту несчастный атаман не знал, что делать.

   Теперь он уже окончательно решил идти на восток, как можно дальше в степи, может быть, он встретит там татар и скроется у них.

   Но прежде всего он хотел убедиться в справедливости слухов; он начал внимательно приглядываться к своим полковникам, думая найти среди них верного человека, который был бы готов на все и которого можно было бы послать на разведку. Но выбор был слишком труден, охотников было мало, в то же время нужно было найти такого человека, который, попадись он в руки неприятеля, ни под какими пытками не выдал бы планов Кривоноса.

   Наконец Кривонос нашел.

   Однажды ночью он позвал к себе Богуна и сказал ему:

   - Слушай, Юрка, друже! На нас идет Ерема с великой силой, нам, несчастным, придется погибнуть.

   - Я тоже слышал, что идет. Мы, батько, уж толковали с тобой о том. Только почему же нам погибать?

   - Не выдержим. С кем другим бы справились, но с Еремой - нет; наши молодцы боятся его.

   - А я его не боюсь. Я на Заднепровье, в Васильевке, разбил целый его полк.

   - Я знаю, что ты не боишься! Твоя молодецкая, казацкая слава не уступит его княжеской славе, но я не могу вступить с ним в бой, потому что казаки не захотят... Вспомни, как на раде они бросались на меня с кистенями и саблями, говоря, будто я веду их на погибель.

   - Тогда пойдем к Хмелю, там нам хватит и крови, и добычи.

   - Говорят, Хмель уже разбит.

   - Я тому не верю. Хмель хитер как лиса и не ударит на ляхов без татар.

   - Я тоже так думаю, но надо наверное узнать... Тогда мы обошли бы этого проклятого Ерему и соединились бы с Хмельницким. Но все это надо узнать. Вот найдись такой человек, который не побоялся бы Еремы и пошел бы на разведку, я дал бы ему полную шапку червонцев.

   - Я пойду, батько, но не червонцев искать, а славы молодецкой, казацкой!

   - Ты после меня второй атаман и хочешь идти? Ты будешь и первым атаманом у казаков, добрых молодцев, потому что не боишься Еремы. Иди же, сокол, а потом проси чего хочешь. И знаешь, если бы ты не пошел, я пошел бы сам, хоть мне и нельзя.

   - Тебе уж совсем нельзя; если бы ушел, батько, казаки стали бы кричать, что ты спасаешь свою голову, и рассыпались бы тогда по белу свету, а если я пойду, они ободрятся.

   - Сколько же тебе дать людей?

   - Много не возьму: с маленьким отрядом можно легче уйти и подойти; дай мне пятьсот добрых молодцев, и я ручаюсь головой, что привезу пленных, да не обозную челядь, а солдат!

   - Ну так поезжай сейчас. В Каменце уж палят из пушек на радость и спасение ляхам, а нам, невинным, на погибель!

   Богун ушел и начал готовиться в путь. Его молодцы, как это всегда бывало в подобных случаях, пили до бесчувствия. "Будем пить, пока нас смерть не приголубит", - говорили они. Он тоже пил с ними, бесновался и, наконец, велел выкатить бочку дегтю и, как был в шелку и бархате, окунулся в нее раз, другой и крикнул:

   - Черен я, как ночь-матушка, и глаза ляхов не увидят меня!

   И, покатавшись потом на персидских коврах, он вскочил на коня и помчался, а за ним ринулись в ночной тьме и верные его казаки, провожаемые криками: "На славу, на счастье!"

   Между тем пан Скшетуский дошел уже до Ярмолинец и, встретив там сопротивление, учинил над горожанами кровавую расправу и объявил, что завтра здесь будет князь Ерема; тут он дал отдохнуть усталым коням и солдатам, потом, собрав своих товарищей на совет, сказал:

   - До сих пор Бог помогал нам. Я вижу по страху, который овладевает мужиками, что они принимают нас за передовой отряд и уверены, что за нами идут все силы князя. Нам надо делать так, чтобы они не догадались о нашем обмане, видя, что всюду ходит один и тот же отряд.

   - А долго мы будем так разъезжать? - спросил пан Заглоба.

   - Пока не узнаем, что решил Кривонос.

   - Вот так так! Но ведь тогда мы не поспеем в лагерь, к битве?

   - Может быть! - ответил Скшетуский.

   - Мне это, мосци-пане, очень неприятно, - ответил шляхтич. - Моя рука наловчилась уже бить мужичье под Константиновом, кое-что мы там и взяли, да ведь это такой пустяк, как муха собаке, а теперь у меня руки чешутся.

   - Здесь вам, быть может, придется сражаться больше, чем вы думаете, - внушительно ответил Скшетуский.

   - То есть как это так? - спросил Заглоба с некоторым беспокойством.

   - Мы в любой день можем наткнуться на неприятеля, и хоть мы здесь не затем, чтобы оружием преграждать ему путь, но все же нам придется защищаться. Но вернемся к делу. Нам надо захватить возможно больший район, чтобы о нас знали в одно время в нескольких местах, кое-где наказать непокорных, чтобы внушить страх, и всюду распространить слухи, будто за нами идет князь; я думаю, что нам поэтому следует разделить отряд.

   - Я тоже так думаю, - сказал Володыевский, - у них будет двоиться в глазах, и те, кто убежит к Кривоносу, будут говорить о сотнях тысяч.

   - Мосци-поручик, вы здесь начальник и можете распоряжаться, - сказал пан Подбипента.

   - Я пойду на Зиньков к Солодковцам, а если возможно будет, то и дальше, - сказал Скшетуский. - Вы, пане наместник, пойдете прямо к Татарискам, ты, Михал, пойдешь в Купин, а пан Заглоба дойдет до Сбруча, около Сатанова.

   - Я? - спросил пан Заглоба.

   - Да. Вы человек многоумный и ловкий; я думаю, что вы охотно возьмете на себя эту обязанность, а если не возьмете, то четвертый отряд я поручу вахмистру Космачу.

   - Да, вы ему поручите, только под моей командой! - воскликнул пан Заглоба, которого вдруг обрадовала мысль, что он будет начальником отдельного отряда. - Если я вас и спросил, то только потому, что мне было жаль расстаться с вами.

   - А опытны ли вы в военном деле? - спросил Володыевский.

   - Опытен ли я? Еще и аисты не думали наградить вами ваших родителей, когда я командовал отрядами побольше этого. Я всю жизнь прослужил в войске и продолжал бы служить и до сих пор, если бы не тот проклятый, заплесневевший сухарь, который застрял у меня в брюхе на целых три года, так что я должен был ехать лечиться в Галату; я когда-нибудь расскажу вам подробно об этом путешествии, а теперь надо торопиться.

   - Ну вот, поезжайте, ваць-пане, и везде распространяйте слухи, что Хмельницкий разбит и что князь миновал уже Проскуров, - сказал ему Скшетуский. - Не берите в плен кого попало, но если встретите отряды из-под Каменца, то постарайтесь взять в плен людей, которые могли бы дать нам какие-нибудь сведения о Кривоносе, потому что те, которых мы уже захватили, дают противоречивые показания.

   - Только бы мне самого Кривоноса встретить. Эх, если бы ему пришла охота со мной повстречаться, задал бы я ему перцу с имбирем! Не бойтесь, Панове, я научу это мужичье не только петь, но и плясать.

   - Через три дня мы снова соединимся в Ярмолинцах, а теперь пусть каждый едет своей дорогой, - сказал пан Скшетуский. - Прошу вас, Панове, берегите людей.

   - Через три дня в Ярмолинцах, - повторили пан Заглоба, Володыевский и Подбипента.

  

  

   Когда пан Заглоба остался один со своим отрядом, ему сразу стало как-то не по себе, им даже овладела жуть, и он бы многое дал за то, чтобы с ним был теперь Скшетуский, Володыевский или Подбипента, перед которыми он преклонялся в душе и с которыми он чувствовал себя в безопасности - так слепо верил он в их мужество и находчивость.

   Он был мрачен, ехал впереди своего отряда, подозрительно поглядывая по сторонам и раздумывая об опасностях, которые могли встретиться у него по пути, и ворчал:

   - Все же было бы лучше, если б был кто-нибудь из них. Каждый должен заниматься тем, для чего он создан Богом, а эти трое должны были родиться оводами, ибо только кровью и живут. Им так же хорошо на войне, как другим за кружкой меда или как рыбам в воде. Им только войны и надо! Животы у них легкие, а руки тяжелые. Скшетуского я уже видел в работе и знаю, каков он. Он так же быстро рубит людей, как монах шепчет молитвы; это ведь разлюбезное для него дело. Тот литвин, у которого нет собственной головы на плечах и который ищет трех чужих, ничем не рискует; меньше всех знаю я этого маленького франтика, да и он, должно быть, оса презлая, судя по тому, что я видел под Константиновом и что мне рассказывал о нем Скшетуский. К счастью, он идет недалеко от меня, и лучше всего будет с ним соединиться. Пусть меня утки затопчут, если я знаю, куда идти.

   Пан Заглоба почувствовал себя таким одиноким, что ему даже сделалось жаль самого себя.

   - Да, да, - ворчал он. - У каждого есть кто-нибудь, а у меня? Ни друга, ни отца, ни матери. Сирота я, и только!

   В эту минуту к нему подъехал вахмистр Космач.

   - Пане начальник, куда мы идем? - спросил он.

   - Куда мы идем? - переспросил пан Заглоба.

   Вдруг он выпрямился в седле и покрутил ус.

   - Да хоть к Каменцу, если будет на то моя воля! Понимаешь?.. - Вахмистр поклонился и молча отъехал к своим рядам, не понимая, отчего он рассердился на него, а пан Заглоба, грозно обозрев еще раз окрестности, успокоился и заворчал:

   - Я позволю дать себе сто ударов палками по пяткам на турецкий манер, если пойду на Каменец. Тьфу, тьфу! Будь при мне кто-нибудь из тех, я был бы смелее. Ну что я буду делать с этой сотней людей? Лучше уж быть совсем одному, тогда по крайней мере можно какой-нибудь фортель придумать. А теперь нас слишком много, чтобы пускаться на хитрости, и слишком мало, чтобы защищаться. И пришло же в голову Скшетускому разделить отряд. Куда я пойду? Я знаю, что за мной, но кто мне скажет, что впереди? Кто мне поручится, что эти черти не устроили какой-нибудь западни? Кривонос и Богун! Хороша парочка, нечего сказать, черт бы их побрал! Боже, спаси меня хоть от Богуна! Скшетуский сам хочет с ним встретиться - услышь же его, Господи! От души того ему желаю, как его приятель! Аминь... Я дойду до Збруча и вернусь в Ярмолинцы, а известий привезу им больше даже, чем они сами хотят. Ведь это не так уж трудно!

   Космач снова подъехал к нему.

   - Пане начальник, за холмом видны какие-то всадники, - сказал он.

   - Пусть едут к чертям! Где они? Где?

   - Вон там, за горой. Я видел знамена.

   - Войско?

   - Сдается, войско.

   - А чтоб их собаки загрызли! Много?

   - Бог весть, они еще далеко. Нам бы укрыться за этими скалами и, когда они будут проезжать, напасть на них врасплох. А если их много, то пан Во-лодыевский недалеко, - услышит выстрелы и прискачет на помощь.

   Храбрость ударила вдруг Заглобе в голову, как вино. Быть может, ему придало мужества отчаяние, а может, и надежда, что недалеко был пан Володыевский. Он взмахнул обнаженной саблей и, страшно заворочав глазами, крикнул:

   - Прятаться за скалы! Мы нападем на них вдруг и покажем этим бездельникам!

   Опытные княжеские солдаты с места повернули за скалы и в одно мгновение стали в боевом порядке, готовые к внезапному нападению.

   Прошел час; наконец раздались приближающиеся звуки человеческих голосов и эхо веселых песен, а через минуту до слуха укрывшихся за скалами долетели звуки скрипки, дудок и бубен. Вахмистр снова подъехал к пану Заглобе и сказал:

   - Это не войско, пане начальник, а свадьба.

   - Свадьба? - сказал Заглоба. - Так пусть подождут, я им сейчас заиграю!

   С этими словами он пришпорил коня, за ним тронулись солдаты и стали в ряд поперек дороги.

   - За мной! - грозно крикнул пан Заглоба.

   Вся линия тронулась рысью, потом галопом и, окружив скалы, остановилась вдруг перед толпой испуганных и встревоженных людей.

   - Стой! Стой! - закричали с обеих сторон.

   Это действительно была мужицкая свадьба. Впереди ехали верхами торба-нист, скрипач и два "довбыша"; они были уже навеселе и лихо играли плясовую. За ними ехала невеста в темном жупане и с распущенными по плечам волосами. Ее окружали подружки, с венками в руках, распевавшие песни; все девушки сидели верхом на лошадях помужски, украшенные полевыми цветами, потому и казалось издали, что это отряд казаков. Во втором ряду ехал жених, окруженный дружками с венками на длинных, точно пики, палках; в легких, выложенных соломою телегах везли бочки с медом, пивом и водкой, в которых соблазнительно булькало от езды по неровной каменистой дороге.

   - Стой! Стой! - закричали с обеих сторон.

   Свадебный поезд переполошился; девушки подняли страшный крик и бросились назад, а крестьяне и шаферы метнулись вперед, чтобы грудью защитить женщин от неожиданного нападения.

   Пан Заглоба наскочил на них и, размахивая саблей перед самым носом испуганных мужиков, орал:

   - Ах вы, сукины дети, песьи хвосты, бунтари! Захотелось вам бунта! Идете к Кривоносу, бездельники! Шпионить ездите! Загораживаете дорогу войскам! Руку поднимаете на шляхту! Покажу я вам, песьи души! Велю вас на дыбы вздернуть и на кол сажать, шельмы, басурмане! Теперь вы поплатитесь за все ваши проделки!

   Старый и седой как лунь сват соскочил с коня, подошел к пану Заглобе и, схватив его за стремя, кланяясь в пояс, начал его умолять:

   - Смилуйся, честной лыцарь, не губи бедных людей. Бог нам свидетель, что мы невинны! Мы не бунтовать идем, мы из церкви, из Гусятина, где кузнеца Дмитрия с дочкой бондаря венчали, Ксенией. Мы со свадьбы с короваем.

   - Это - невинные люди! - шепнул вахмистр.

   - Прочь! Все они - шельмы! Они от Кривоноса на свадьбу! - кричал Заглоба.

   - А чтоб его разорвало! - завопил старик. - Мы его и в глаза не видели. Смилуйся, вельможный пане! Мы никому не делаем зла, позволь нам проехать!

   - На веревке пойдете в Ярмолинцы!

   - Пойдем, куда велишь, пане! Тебе приказывать, нам слушать. Только окажи милость, ясный лыцарь, вели солдатам не делать нам зла, а сам прости нас, мужиков, - бьем тебе челом: выпей с нами за здоровье молодых! Выпей, твоя милость, на радость простым людям, как велит Бог и святое Евангелие.

   - Только не думайте, что коли я выпью, так отпущу вас, - сурово сказал пан Заглоба.

   - Нет, нет, - радостно закричал старик, - мы того и не думаем! Эй, музыканты! - крикнул он. - Сыграйте-ка для ясного лыцаря, он добрый, а вы, молодцы, сбегайте за сладким медом для ясного лыцаря, он бедных людей не обидит. Живей, парни, живей! На здоровье, пане!

   Молодцы кинулись со всех ног к бочкам, а тут уж загудели бубны, лихо запищали скрипки, "дид" надул щеки и начал играть на дуде; шаферы замахали венками, а солдаты стали подъезжать ближе, покручивать усы, усмехаться и переглядываться с молодицами, выглядывавшими из-за спин мужчин. Снова раздались песни, страх прошел, кое-где даже раздавались крики "ура".

   Но лицо пана Заглобы прояснилось не сразу; даже когда ему подали кружку, он все еще продолжал ворчать: "А, шельмы, бездельники!" Он уже поднес кружку к губам, но брови его все еще хмурились; наконец подняв голову, щуря глаза и причмокивая губами, он начал смаковать напиток; вдруг на лице его выразилось удивление и даже негодование.

   - Боже! Что за времена! - пробормотал он. - Хамы пьют такой мед! Боже, ты видишь это и молчишь!

   И с этими словами он откинул голову и осушил кружку до дна.

   А ободрившиеся тем временем мужики стали уже всей толпой просить его не делать им зла и отпустить их. С ними подошла и молодая, Ксения, испуганная, дрожащая, со слезами на глазах, покрасневшая и прелестная, как зорька.

   Подойдя к пану Заглобе, она сложила руки и стала просить:

   - Помилуйте, пане!

   И целовала желтый сапог пана Заглобы.

   Сердце шляхтича сразу растаяло как воск, и, распустив кожаный пояс, он порылся в нем, достал последние червонцы, еще уцелевшие, из тех, которые дал ему князь, и сказал, обращаясь к Ксении:

   - Вот тебе! Благослови тебя Бог, как и всякую невинную душу!

   От волнения он не мог сказать больше ни слова: стройная, чернобровая Ксения напоминала ему княжну, которую Заглоба любил по-своему. "Где она теперь, бедняжка, и хранят ли ее ангелы небесные?" - подумал он и так расчувствовался, что готов был с каждым обниматься и брататься.

   А мужики, увидев его великодушие, стали кричать от радости, петь, толпиться около него и целовать его одежду.

   - Он добрый! - повторяли в толпе. - Золотой лях! Червонцы дает, зла не делает, добрый пан! На славу ему, на счастье!

   Скрипач весь ходуном ходил, выделывая всякие коленца, у дударя глаза чуть на лоб не вылезли, у "довбышей" руки уже уставали. Старый бондарь, до сих пор трусивший, выступил теперь вперед вместе с женой, бондарихой, и старой кузнечихой, матерью молодого, и стал кланяться в пояс пану Заглобе и приглашать его на свадебный пир на хутор, говоря, что он тем окажет им большую честь и принесет счастье новобрачным; потом кланялся молодой, и чернобровая Ксения, которая, несмотря на то что была простая девушка, сразу поняла, что ее просьба значит больше всех. Шаферы кричали, что хутор совсем близко, что не придется даже сворачивать с дороги, что старый бондарь богат и выкатит бочку такого меда, какого свет не видал... Заглоба взглянул на своих солдат, они шевелили усами, предвкушая выпивку и пляску, и только не смели просить его заехать, но пан Заглоба сжалился над ними, и через несколько минут все уже ехали на хутор.

   Хутор действительно оказался недалеко. Старый бондарь был богатеем, а потому свадьба была шумная;