Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

все подвыпили, а Заглоба так разошелся, что всюду был первым.

   Начались старинные свадебные обряды. Старые бабы увели Ксению в каморку и там заперлись с нею; они пробыли там долго, а когда вышли, объявили всем, что молодица чиста, как голубка, как лилия. В толпе начались радостные крики: "На славу, на счастье!" Женщины начали хлопать в ладоши и кричать: "А что, не говорили мы?", а парни притопывали ногами, отплясывая с кружками меда, который и выпивали "на славу" перед дверьми каморки. Плясал и пан Заглоба, отличив только свое шляхетское происхождение тем, что выпил перед дверьми каморки не кварту меду, а полгарнца. Потом бондарь с бондарихой и кузнечихой ввели в каморку молодого Дмитрия, а так как у него не было отца, то начали просить Заглобу быть его посаженым отцом; тот согласился и пошел с другими. В избе немного утихло, и лишь солдаты, пившие на дворе перед хатой, шумели, кричали и стреляли из пистолетов. Но настоящее веселье и радость прорвались только тогда, когда родители снова появились в избе.

   Старый бондарь от радости обнимал кузнечиху, а парни подходили к бондарихе и кланялись ей в ноги; бабы хвалили ее, что она так соблюла дочку. Под конец пан Заглоба пустился с ней в пляс. Они встали друг против друга; он защелкал пальцами, пустился в пляску и так подскакивал и бил каблуками о пол, что от него летели щепки и пот ручьями катился по лицу. За ними пошли в пляс и другие, кто - в избе, кто - на дворе. Бондарь выкатывал все новые и новые бочки меду. Наконец все хлынули на двор, зажгли костры из сухих веток, так как была уже ночь; веселье перешло в мертвецкое пьянство; солдаты палили из мушкетов и пистолетов, точно во время битвы.

   Пан Заглоба, красный, потный и еле держащийся на ногах, забыл, где он и что с ним. Он как в тумане видел какие-то лица, но, если бы его даже на кол посадили, не смог бы ответить, кто это. Он помнил лишь то, что он на свадьбе, но на чьей? Должно быть, Скшетуского с княжной! Мысль эта показалась ему наиболее вероподобной и так укрепилась в его голове и исполнила его такой радости, что он кричал как полоумный:

   - Виват! - и осушал все новые и новые бокалы. - За твое здоровье, брат! За здоровье нашего князя! За успех во всем! Дай бог, чтоб минули эти бедствия для нашей отчизны!

   Он залился слезами и, направившись к бочке, споткнулся о множество неподвижных тел, усеявших землю, как поле брани.

   - Боже, - воскликнул Заглоба, - нет уж больше молодцов в этой Речи Посполитой! Умеет пить один только Лащ да пан Заглоба, а остальные - Боже! Боже!

   Он печально поднял глаза к небу. Вдруг ему показалось, что звезды не сияют на небе золотыми точками, а будто дрожат, точно хотят оторваться, другие - кружатся, третьи пляшут казачка; это страшно удивило пана Заглобу, который произнес в изумлении:

   - Неужто во всей вселенной не пьян только я?

   Но вдруг и земля, и звезды закружились в бешеном вихре пляски, и Заглоба растянулся во всю длину.

   Он вскоре заснул, и ему стали сниться страшные сны. Чудилось ему, будто какие-то чудовища уселись у него на груди, давят его и связывают ему руки и ноги. Он слышал крики и выстрелы; какой-то яркий свет до боли резал ему глаза. Он хотел проснуться, открыть глаза и не мог. Чувствовал, что с ним творится что-то небывалое, что голова его свешивается назад, точно его несут за руки и за ноги... Им овладел страх; ему было скверно, очень скверно и тяжело. Мало-помалу возвращалось сознание, но, странное дело, он чувствовал такую слабость, какой никогда в жизни не испытывал.

   Еще раз попробовал пошевельнуться, и когда это удалось, он окончательно проснулся и открыл глаза.

   Взор его встретил чьи-то глаза, которые жадно впились в него. Черные как уголь глаза эти смотрели на него так зловеще, что пан Заглоба, окончательно очнувшийся, подумал сначала, что на него смотрит сам дьявол; он опять зажмурил глаза и быстро открыл их. А глаза смотрели на него с прежним упорством; лицо показалось ему знакомым. Вдруг пан Заглоба вздрогнул, холодный пот выступил на лбу, по телу забегали мурашки.

   Он узнал лицо Богуна.

  

  

   Заглоба лежал привязанный, как палка, к собственной сабле, в той самой избе, где была свадьба; страшный атаман сидел на скамье и тешил свои глаза испугом пленника.

   - Добрый вечер! - сказал он, увидев, что его жертва открыла глаза. Заглоба ничего не ответил, но в ту же минуту так протрезвился, точно

   никогда не брал в рот ни капли вина, и лишь почувствовал, как по всему телу, с ног до головы, пробежали мурашки, а мозг застыл. Говорят, что утопающий в последнюю минуту видит всю свою прошлую жизнь и в то же время отдает себе отчет во всем, что с ним происходит. Той же необычайной ясностью мысли обладал сейчас и пан Заглоба... А последним словом этой ясности был тихий, безмолвный крик: "Ну и задаст же он мне трепку!" А атаман повторил спокойно:

   - Добрый вечер, ваша милость!

   "Брр! - пронеслось в голове у Заглобы. - Я предпочел бы, чтоб он впал в бешенство".

   - Не узнаете меня, пане шляхтич?

   - Мое почтение! Как здоровье?

   - Ничего себе. А о вашем уж я сам позабочусь.

   - Не просил я у Бога такого доктора и сомневаюсь, чтобы ваши лекарства мне помогли, но... да будет воля Господня!

   - Ну ведь ты лечил меня, теперь я тебя отблагодарю. Мы - старые друзья. Помнишь, как ты обвязывал мне голову в Розлогах?

   Глаза Богуна сверкали, как два угля, и усы вытянулись в линию в страшной улыбке.

   - Помню, - ответил Заглоба, - что я мог тогда пырнуть тебя ножом и не пырнул!

   - Да разве я тебя пырнул или собираюсь пырнуть? Ведь ты мой любимец, друг сердечный; я тебя беречь буду как зеницу ока.

   - Я всегда говорил, что ты благородный рыцарь, - сказал Заглоба, делая вид, что принимает слова Богуна за чистую монету, и в то же время в голове его мелькнула мысль: "Видно, он приготовил для меня что-то особенное; не умереть мне попросту".

   - Ты это правильно сказал, - продолжал Богун, - ты тоже благородный рыцарь; мы ведь искали друг друга и вот нашли!

   - Правду говоря, я тебя не искал, но спасибо на добром слове.

   - Скоро ты еще больше будешь благодарить меня, и я тебя поблагодарю за то, что ты привез мне княжну из Розлог в Бар. Я нашел ее там и вот пригласил бы тебя хоть сейчас на свадьбу, да нельзя ее справить ни сегодня, ни завтра, теперь война, а ты человек старый, может, и не доживешь.

   Заглоба, несмотря на весь ужас своего положения, насторожил уши.

   - На свадьбу? - пробормотал он.

   - А ты что думал? - сказал Богун. - Что я, мужик, что ли, чтобы неволить ее без попа, или у меня денег не хватит, чтобы в Киеве повенчаться? Ты ведь привез ее в Бар не для мужика, а для атамана, для гетмана...

   "Ладно!" - подумал Заглоба.

   Потом, повернув голову к Богуну, сказал:

   - Вели развязать меня.

   - Полежи, полежи! Тебе в дорогу ехать, а ты человек старый, тебе отдохнуть надо перед дорогой.

   - Куда ты хочешь меня везти?

   - Ты мне друг, и я свезу тебя к другому своему другу, к Кривоносу. Уж мы оба позаботимся, чтобы тебе было там хорошо.

   - Ну и жарко же мне там будет! - пробормотал шляхтич, и по спине его снова забегали мурашки.

   Наконец он заговорил:

   - Я знаю, что ты сердит на меня, но, видит Бог, напрасно, напрасно! Мы с тобой в Чигирине жили и распили не одну бочку меду; я любил тебя, как отец, за твою рыцарскую удаль, ведь равной ей не найти во всей Украине. Разве я становился у тебя на дороге? Если бы я тогда не поехал с тобою в Розлоги, то мы до сих пор жили бы душа в душу; а из-за чего же я ехал, как не из привязанности к тебе? Не взбесись ты, не убей ты тех несчастных людей, - видит Бог, я не стал бы тебе поперек дороги. Зачем мне мешаться в чужие дела! Я хотел бы, чтоб эта девушка досталась тебе, а не кому-нибудь другому. Но после того, как ты напал на них, словно татарин, во мне заговорила совесть - ведь это шляхетский дом. Ты сам поступил бы не иначе. Ведь для меня лучше было отправить тебя на тот свет, но я не сделал этого. Почему? Потому, что я шляхтич и стыдно бы было мне так поступить. Постыдись и ты! Ведь знаю, ты будешь издеваться надо мной. Девушка уж и так в твоих руках - чего ж ты от меня хочешь? Разве я не берег ее пуще зеницы ока для твоего же добра? Коли ты не обидел ее, значит, и у тебя есть рыцарская честь и совесть. Неужто ты подашь ей руку, запятнанную моей кровью? Как ты посмеешь сказать ей, что замучил человека, который провел ее сквозь толпы черни и татар? Постыдись и освободи меня из неволи, в которую ты взял меня изменой. Ты молод и не знаешь, что может случиться с тобой, а за мою смерть Бог тебя накажет тем, что тебе дороже всего.

   Богун встал со скамьи, бледный от бешенства, и, подойдя к Заглобе, проговорил голосом, глухим от злобы:

   - Свинья паршивая, я надеру ремней из твоей шкуры, буду жечь тебя на медленном огне, прибью тебя гвоздями к столбу, разорву на клочки!

   И в бешенстве он выхватил нож, висевший у пояса, с минуту судорожно сжимал его рукой, лезвие засверкало уже перед глазами Заглобы, но атаман сдержался, снова вложил нож в ножны и крикнул:

   - Эй, молодцы!

   Шестеро запорожцев вбежали в комнату.

   - Взять эту ляшскую падаль и бросить в хлев, но беречь как зеницу ока!

   Двое казаков подхватили Заглобу за руки, двое за ноги, пятый за чуб и понесли его из избы через весь двор и бросили наконец на навоз в хлеву, стоявшем в стороне от двора... Двери захлопнулись, и пленник очутился в совершенной темноте, лишь в щели между бревнами и в дыры в крыше просачивался кое-где бледный ночной свет. Через несколько минут глаза Заглобы уже освоились с темнотой; осмотревшись по сторонам, он увидел, что в хлеву нет ни свиней, ни казаков; разговор последних ясно доносился до него со всех сторон хлева. Видно, его тщательно караулили, но, несмотря на это, Заглоба вздохнул свободнее.

   Во-первых, он жив. Когда Богун замахнулся ножом, он был уверен, что настал его последний час, и вручал уже свою душу Богу, хотя, правду говоря, страшно трусил при этом. Но Богун, видно, решил придумать для него более замысловатую казнь. Он хотел не только отомстить, но и насладиться этой местью над человеком, отнявшим у него красавицу, лишившим его молодецкой славы и выставившим его на посмешище, спеленав как ребенка. Заглобе рисовалась в перспективе печальная участь, но он все-таки радовался, что еще жив; вернее всего, его повезут к Кривоносу и там уже начнут пытать; ему, значит, оставалось жить еще несколько дней; он лежит в хлеву один и может здесь среди ночной темноты придумать какой-нибудь фортель.

   Это была одна, благоприятная, сторона дела, но, когда Заглоба подумал о других, у него по спине опять забегали мурашки.

   Фортель!..

   - Если бы тут, в хлеву, лежал боров или свинья, - бормотал пан Заглоба, - они могли бы придумать фортелей больше, чем я, так как они не были бы, как я, связаны! Будь сам Соломон так связан, и тот оказался бы тут не умнее моих шаровар. О Боже, Боже! За что ты так караешь меня? Из всех, кого я только знаю, я больше всего хотел избегнуть этого злодея, и так уж мне везет, что его-то я и не избегнул. Ну разделает он мне шкуру, как свебодинское сукно. Попадись я к кому-нибудь другому, можно бы сказать, что пристаю к бунту, а потом бежать, хоть и другой-то вряд ли бы поверил, а этот и подавно не поверит. Чувствую, что у меня замирает сердце. И какой черт принес меня сюда! Господи! Господи! Пошевельнуть не могу ни рукой, ни ногой. Боже, Боже!

   Через минуту ему пришла в голову мысль, что если б его руки и ноги были свободны, то ему легче было бы придумать какой-нибудь фортель. "А что, если попробовать? Только бы удалось вытащить из-под колен саблю, остальное пошло бы уж легче. Но как ее тут вытащишь?" Повернулся на бок - плохо... Заглоба задумался.

   Потом он начал раскачиваться на спине все быстрее и быстрее, и каждый раз подвигался вперед на полдюйма. Ему стало жарко, и он вспотел еще больше, чем во время танцев, по временам останавливался, чтобы отдохнуть или прислушаться - порой ему казалось, что кто-то из казаков идет к дверям, - потом снова продолжал свою работу; наконец придвинулся к стене. Тогда он начал уж раскачиваться иначе, с боку на бок, и при каждом движении слегка ударял в стену концом сабли, таким образом она высовывалась из-под колен все больше, перевешиваясь на сторону рукояти.

   Сердце Заглобы запрыгало, он увидел, что этот путь может привести к желанной цели.

   Он продолжал свою работу, стараясь ударять как можно тише и как раз тогда, когда его стук заглушался разговором казаков. Но вот конец сабли оказался на одном уровне с локтем и коленом, и дальнейшие раскачивания уже не могли выталкивать ее. Но зато с другой стороны свешивалась более тяжелая часть - на рукоятке был крестик, на него и рассчитывал Заглоба.

   Он опять стал раскачиваться так, чтобы ногами повернуться к стене. Добившись этого, он начал делать продольные движения. Сабля все еще торчала между коленями и руками, но рукоятка при каждом движении Заглобы задевала за землю; наконец крестик задел сильнее - Заглоба сделал еще одно движение, и радость пригвоздила его на минуту к месту.

   Сабля выдвинулась совсем.

   Шляхтич снял с колен руки и, несмотря на то что они были еще связаны, ухватился ими за саблю и, ногами придерживая ножны, вытащил из них саблю.

   Разрезать веревки на ногах было делом одной минуты. Разрезать веревки на руках было труднее. Ему пришлось упереть саблю в навоз острием вверх и тереть веревками по лезвию до тех пор, пока оно не перерезало их.

   Наконец сделав все это, он оказался не только свободным, но и вооруженным.

   Он вздохнул глубоко, перекрестился и стал благодарить Бога.

   Но до освобождения из рук Богуна было еще далеко.

   "Что же дальше?" - спросил самого себя пан Заглоба.

   - Вижу, что все мое остроумие пригодно разве лишь на смазку сапог, да и то у венгерца на ярмарке можно купить мазь получше. Если Бог не просветит меня какой-нибудь мыслью, то я попаду воронью на жаркое, а если просветит, то я дам обет целомудрия, как пан Лонгин.

   Громкий разговор казаков за стеной прервал его дальнейшие размышления; он подскочил к стене и приложил ухо к щели между бревнами; сухие сосновые бревна отражали звуки не хуже торбана, и потому все слова слышались ясно.

   - А куда мы пойдем отсюда, батько Овсивуй? - спросил один голос.

   - Не знаю, должно, к Каменцу, - отвечал другой.

   - Да ведь кони еле ноги волочат, не дойдут.

   - Мы оттого и стоим - к утру отдохнут.

   Наступило минутное молчание; потом первый голос спросил тише:

   - А мне сдается, батько, что атаман из-под Каменца пойдет за Ямполь. Заглоба затаил дыхание.

   - Молчи, коли тебе жизнь мила! - прозвучал ответ.

   Снова минута молчания; доносился лишь шепот из-за других стен.

   - Всюду, всюду стерегут! - проворчал Заглоба и направился к противоположной стене.

   На этот раз он услышал фырканье лошадей, жевавших овес; они, должно быть, стояли у самой стены, а казаки разговаривали, лежа между ними, так как голоса доносились снизу.

   - Эх, - сказал один, - мы ехали не спали, не ели, лошадей не кормили только затем, чтобы попасть к Ереме на кол.

   - Верно ли, что он здесь?

   - Люди, что бежали из Ярмолинец, видели его вот так, как я тебя. Просто страсти, что они говорят: будто он ростом с сосну, во лбу две головни, а конь под ним - змий!

   - Господи помилуй!

   - Нам бы взять этого ляха с его солдатами, да и бежать!

   - Как бежать? Кони и так подыхают!

   - Плохо, братцы родные! Если бы я был атаманом, то свернул бы этому ляху шею, а сам хоть пешком вернулся б к Каменцу.

   - Мы возьмем его с собой в Каменец. Там с ним наши атаманы поиграют!

   - Прежде с вами черти поиграют! - пробормотал Заглоба. Несмотря на весь свой страх перед Богуном, а может быть, именно

   вследствие страха, Заглоба поклялся, что не дастся в руки живым. Он освободился от веревок, в руках у него сабля - значит, он будет защищаться. Зарубят так зарубят, а живым не возьмут.

   Между тем фырканье и вздохи лошадей, очевидно страшно измученных, заглушили дальнейший разговор, а Заглобу навели на мысль:

   "Вот если бы я мог пробраться через эту стену и вскочить на лошадей! - думал он. - Ночь теперь, и прежде чем они успеют оглянуться, я уже скроюсь с глаз. В этих ярах и лощинах трудно найти и днем, а ночью и подавно. Боже, помоги мне как-нибудь!"

   Но помочь тут было нелегко. Можно бы высадить стену, но для этого нужно было быть паном Подбипентой; можно бы подкопаться под нее, как лисица; но и тогда казаки наверное бы услыхали и схватили бы беглеца за шиворот, прежде чем он успел бы вдеть в стремя ноги.

   В голове пана Заглобы теснились тысячи выдумок, но именно потому, что их было тысячи, ни одна из них не представлялась ему ясно.

   "Не может быть иначе, придется поплатиться шкурой!" - подумал он и направился к третьей стене.

   Вдруг он ударился головой обо что-то твердое и пощупал: это была лесенка. Хлев был не свиной, а коровий, а наверху, под крышей, был устроен склад для соломы и сена. Заглоба недолго думая полез наверх. Потом он сел, передохнул и стал постепенно втягивать за собой лесенку.

   - Ну вот я и в крепости! - проворчал он. - Если они найдут другую лестницу, то все же не скоро доберутся сюда. А коли я не расшибу первую же башку, которая сунется сюда, то позволю из себя окорок сделать! О, черт возьми! - проговорил он вдруг. - Они в самом деле могут не только прокоптить меня, но даже изжарить и сало вытопить! Ну пусть их! Захотят хлев сжечь - пусть! Тем более живым им не дамся, а не все ли равно, съедят ли меня вороны сырым или жареным. Только бы вырваться из этих разбойничьих рук, а об остальном я не беспокоюсь, надеюсь, что все как-нибудь обойдется.

   Пан Заглоба быстро переходил от крайнего отчаяния к надежде. Вдруг такая бодрость вступила в него, точно он находился уже в лагере князя Еремии. А ведь положение его улучшилось немногим. Он сидел на чердаке с саблей в руках и мог, правда, долго защищать к себе подступ. Но это и все. От чердака до освобождения было еще очень далеко, ведь внизу ждали сабли и пики казаков.

   - Как-нибудь обойдется! - пробормотал пан Заглоба и, подойдя к крыше, начал тихонько разбирать ее, чтобы сделать в ней отверстие.

   Эта работа оказалась нетрудной, так как казаки все время разговаривали под стенами, чтобы как-нибудь убить время от скуки, к тому же поднялся довольно сильный ветер и заглушал шумом листьев шелест отрываемой соломы.

   Через несколько времени дыра была уже готова. Заглоба просунул в нее голову и начал оглядываться кругом.

   Ночь кончалась, на востоке загорались первые проблески зари; при бледном их свете пан Заглоба увидел весь двор, заполненный лошадьми; около хаты ряды спящих казаков, вытянувшиеся в длинные и неясные линии, дальше колодезный журавль, где в желобе отсвечивала вода, а около - снова ряд людей и несколько казаков, с саблями наголо, которые прохаживались вдоль этого ряда.

   - Это мои люди связаны, - проворчал шляхтич. - Ба! - прибавил он через минуту. - Будь они мои, они ведь князя Еремии. Недурным вождем я оказался для них, нечего сказать! Завел их прямо в пасть этому псу! Стыдно будет показаться на глаза, если Господь вернет мне свободу! А все из-за чего? Из-за выпивки! Какое мне было дело до того, что хамы женятся? Я так же был там у места, как на собачьей свадьбе. Нет, я отрекаюсь от этого изменника-меда, который ударяет в ноги, а не в голову. Все зло на свете от пьянства; если бы напали на нас трезвых, то, видит бог, я одержал бы победу и сам бы запер в хлев Богуна.

   Взор пана Заглобы снова упал на хату, в которой спал атаман, и остановился на ее дверях.

   - Спи, злодей! - бормотал он. - Спи! Пусть тебе приснится, что с тебя черти кожу сдирают, это и так не минует тебя. Ты хотел из моей шкуры решето сделать, а попробуй-ка теперь влезть ко мне наверх - вот и увидим, не продырявлю ли я твою так, что она и псам на сапоги годиться не будет. Ах, если бы я только мог вырваться отсюда, если бы только мог!.. Но как?

   Действительно, задача эта была почти невыполнима. Весь двор был переполнен людьми и лошадьми, и если бы пану Заглобе и удалось выбраться из хлева и, спустившись с крыши, вскочить на одну из лошадей, которые стояли около хлева, то он никак не успел бы добраться даже до ворот, а уж нечего и говорить о том, чтобы выбраться за ворота!

   А между тем ему казалось, что главная часть задачи была уже решена: он не связан, вооружен и сидит под крышей, точно в крепости.

   "Что за черт! - думал он. - Неужели я только затем освободился от веревок, чтобы повеситься на них?"

   И снова в голове у него стали тесниться тысячи выдумок, но их была такая масса, что нельзя было выбрать ни одной.

   Между тем серело все больше. Предметы, окружавшие избу, стали выступать из мрака, а крыша точно подернулась серебром. Пан Заглоба мог уже ясно различать отдельные группы на дворе; он уже разглядел красные мундиры своих людей, лежавших у колодца, и бараньи кожухи, под которыми спали казаки у хаты.

   Вдруг какая-то фигура поднялась из ряда спящих и медленно направилась через двор, останавливаясь то тут, то там около людей и лошадей, поговорила немного с казаками, караулившими пленников, и, наконец, подошла к хлеву. Пан Заглоба думал сначала, что это Богун, - он заметил, что караульные говорили с ним как подчиненные с начальником.

   - Эх, - пробормотал он, - будь у меня теперь в руках ружье, я бы тебя научил, как вверх тормашками летают!

   В эту минуту человек этот поднял голову вверх, и на лицо его упал серый блеск рассвета; это был не Богун, а сотник Голода, которого пан Заглоба сейчас узнал, ибо отлично знал его еще с тех пор, когда водил компанию с Богуном в Чигирине.

   - Хлопцы, - сказал Голода, - вы не спите?

   - Нет, батько, хоть и спать хочется. Пора бы нас сменить.

   - Сейчас сменят. А вражий сын не бежал?

   - Ой, ой! Разве что душа из него убежала; он даже не двигается.

   - Хитер он, старая лисица! Посмотрите-ка, что с ним, а то он может и сквозь землю провалиться.

   - Сейчас, - ответило несколько молодцов, подходя к дверям хлева.

   - Сбросьте и сена с сеновала. Надо вытереть лошадей. Как солнце встанет, мы в путь.

   - Хорошо, батько.

   Пан Заглоба моментально бросил свой наблюдательный пост у крыши и притаился у входа на сеновал. Одновременно с этим он услышал скрип деревянного затвора и шелест соломы под ногами казаков. Сердце бешено застучало в груди, а рука сжимала рукоять сабли; в душе он повторил обет, что скорее позволит сжечь себя вместе с хлевом или изрубить на куски, чем взять живым. Он думал, что вот-вот казаки поднимут страшный крик, но ошибся. Одно время было слышно, как они все торопливее ходили по всему хлеву; наконец один из них отозвался:

   - Что за черт! Не могу нащупать его! Мы ведь бросили его сюда.

   - Оборотень, что ли? Высеки огня, Василий, темно тут, как в лесу.

   Наступило минутное молчание. Василий, очевидно, искал трут и огниво, а другой казак начал потихоньку звать:

   - Пане шляхтич, отзовись!

   - Поцелуй пса в ухо! - пробормотал Заглоба.

   Вот огниво лязгнуло о кремень; затем посыпался сноп искр и осветил на минуту внутренность хлева и головы казаков в шапках; потом опять воцарилась темнота.

   - Нету, нету! - послышались лихорадочные голоса.

   Один из казаков бросился к дверям.

   - Батько Голода, батько Голода!

   - Что такое? - спросил сотник, показываясь в дверях.

   - Нет ляха!

   - Как нет?

   - Сквозь землю провалился! Нет его нигде! О, господи помилуй! Мы и огонь зажигали, - нет!

   - Не может быть! Ой, и влетит вам от атамана. Убежал он, что ли? Заспались?

   - Нет, батько, мы не спали. Из хлева он не мог выйти в нашу сторону.

   - Тише, не будить атамана! Если не ушел, то должен быть здесь. А вы везде искали его?

   - Везде.

   - А на сеновале?

   - Как же он мог на сеновал влезть, если он был связан?

   - Дурень! Если б он не развязался, то был бы здесь. Поискать на сеновале! Высечь огня!..

   Снова посыпались искры. Известие это сейчас же облетело всю стражу. В хлеву началась давка, которая бывает всегда, когда случится что-нибудь неожиданное: слышались торопливые шаги, торопливые вопросы и ответы, Советы сыпались со всех сторон.

   - На сеновал! На сеновал!

   - Осмотри снаружи!

   - Не будить атамана, не то быть беде!

   - Лестницы нет!

   - Принести другую.

   - Нигде нет!

   - Сбегай в избу, нет ли там.

   - О, лях проклятый!

   - Полезай на крышу по срубам - через крышу пройдешь.

   - Нельзя. Крыша выступает и обшита досками.

   - Принести пики - по ним и взойдем! А, собака! Втащил и лестницу!

   - Принести пики! - загремел голос Голоды.

   Казаки бросились за пиками, а другие, задрав головы, смотрели на крышу. Сквозь открытые двери в хлев проникал утренний свет, а в его неверном освещении виднелось квадратное отверстие сеновала, темное и безмолвное.

   Снизу раздались отдельные голоса:

   - Ну, пане шляхтич! Спусти лестницу и слезай! Все равно не уйдешь! Зачем людей утруждать! Слезай, слезай!

   Тишина.

   - Ты умный человек! Если б это тебе помогло, ты бы сидел там, но ведь это тебе не поможет - и ты слезешь добровольно, ты добрый!

   Тишина.

   - Слезай! А не то мы сдерем тебе шкуру со лба и бросим головой на навоз. Но Заглоба оставался глух как к угрозам, так и к лести и сидел в темноте,

   как барсук в своей норе, приготовляясь к отчаянной борьбе. Он только сильнее сжимал свою саблю, сопел и шептал про себя молитву.

   Между тем принесли пики, связали их по три вместе и поставили острием вверх. Пану Заглобе пришло в голову схватить их и втянуть наверх, но он сообразил, что крыша может оказаться слишком низкой и ему не удастся втянуть их совсем.

   Хлев между тем наполнился казаками: одни светили лучинами, другие принесли кольев, решеток от возов, но так как они были коротки, то наскоро связывали их ремнями. По пикам трудно было взобраться, но охотники нашлись.

   - Я пойду! - отозвалось несколько голосов.

   - Подождите, пока свяжут лестницу! - сказал Голода.

   - А что, батько, если попробовать по пикам?

   - Василий влезет! Он лазит, как кот!

   - Попробуй!

   - Эй, осторожнее! - шутили другие. - У него сабля, он тебе голову снесет, вот увидишь!..

   - Схватит тебя за волосы и отделает, как медведь!

   Но Василий не испугался.

   - Он знает, что коли тронет меня хоть пальцем, то задаст ему перцу атаман, да и вы, братцы, - сказал он.

   Слова эти были предостережением для пана Заглобы, который сидел не шевелясь.

   Казаки, как это часто бывает между солдатами, пришли в веселое настроение духа; все это происшествие начинало забавлять их, и они продолжали подшучивать над Василием:

   - Одним дурнем меньше будет на белом свете!

   - Он не будет раздумывать, как мы ему отплатим за твою голову! Он - смелый молодец!

   - О-го-го! Да ведь это оборотень! Черт его знает, во что он там обернулся! Это колдун! Кто знает, кого ты найдешь там, Василий!

   Василий, который плюнул уже себе на ладони и взялся за пики, вдруг остановился.

   - На ляха пойду, - сказал он, - а на черта не пойду!

   Между тем лестницу связали и приставили ее к отверстию, но и по ней взбираться было трудно, так как она гнулась и тонкие перекладины трещали под ногами. Первым начал влезать вверх Голода, говоря:

   - Ты видишь, пане шляхтич, что это не шутки? Ты уперся и хочешь сидеть наверху - сиди, да только не защищайся, потому что мы тебя достанем, хотя бы пришлось разобрать весь хлев. Не будь же глуп!

   Наконец голова Голоды достигла отверстия и стала уходить в него. Вдруг раздался свист сабли, дикий крик, казак зашатался и упал к своим с разрубленной надвое головой.

   - Коли! Коли! - закричали казаки.

   В хлеву поднялась страшная суматоха и крики, заглушаемые громовым голосом Заглобы:

   - А, злодеи, людоеды, душегубы! Всех вас изрублю, шельмы паршивые! Попробуйте рыцарскую руку! Научу я вас, как нападать по ночам на честных людей! В хлев шляхтича запирать! А, мошенники! Становитесь, становитесь по одному или по два! Только лучше попрячьте ваши башки в навоз, не то отрублю!

   - Коли! Коли его! - кричали казаки.

   - Сожжем хлев!

   - Я сам сожгу его, собачьи дети, только вместе с вами!

   - Лезьте, по нескольку сразу! - закричал старый казак. - Держите лестницу, подпирайте пиками! Обмотайте головы соломой, мы должны достать его!

   И с этими словами он сам полез наверх, а за ним еще двое казаков; перекладины начали ломаться, лестница совсем перегнулась, но двадцать сильных рук подперли ее пиками. Некоторые из казаков просунули в отверстие свои пики, чтобы ослабить сабельные удары.

   Но через минуту на головы стоявших внизу свалились три новых трупа.

   Пан Заглоба, разгоряченный удачей, рычал, как буйвол, и сыпал такие проклятия, каких свет не слыхал и от которых замерли бы даже души казаков, если бы ими не овладело бешенство. Некоторые из них кололи пиками сеновал, другие взбирались наверх, хотя их и ждала там верная смерть. Вдруг у дверей раздался крик, и в хлев ворвался сам Богун.

   Он был без шапки, в одних шароварах и рубахе; в руках у него была обнаженная сабля, глаза сверкали огнем.

   - Через крышу, собачьи дети! - крикнул он. - Сорвать крышу и взять живьем!

   А Заглоба, увидев его, заревел:

   - Только подойди, хам! Я тебе отрежу и нос, и уши, а голову уж пусть палач берет, она его! Что? Струсил? Боишься? Связать мне эту шельму, тогда я вас всех помилую! Ну что же, висельник, кукла жидовская! Сунь-ка сюда голову! Ну-ка, ко мне, я буду рад! Я так тебя попотчую, что потом тебя ни мать, ни отец не узнают!

   Послышался треск стропил. Казаки, видно, забрались на крышу и начали срывать ее. Заглоба слышал это, но страх не убавил его сил. Он словно опьянел от борьбы и крови.

   "Спрячусь в угол и там погибну", - думал он.

   Но в эту минуту на дворе раздались выстрелы, и в хлев вбежало несколько казаков.

   - Батько, батько, - кричали они, - скорее сюда!

   Заглоба в первую минуту не понял, что случилось, и удивился. Взглянул вниз - никого уже не было. Стропила на крыше больше не трещали.

   - Что случилось? - сказал он громко. - А, понимаю! Хотят сжечь хлев и потому стреляют в крышу.

   А на дворе все яснее и яснее слышались страшные крики и лошадиный топот. Выстрелы смешались с воем и звоном оружия.

   "Боже! Неужели битва?" - подумал Заглоба и бросился к дыре, проделанной им в крыше.

   Едва взглянул он, как от радости под ним подогнулись колена.

   На дворе кипела битва, или, вернее, Заглоба увидел страшный погром казаков Богуна. Застигнутые врасплох, они гибли почти без сопротивления под огнем выстрелов, под ударами мечей и натиском конских грудей. Солдаты в красных мундирах беспощадно били и преследовали, не давая им ни выхватить сабли, ни сесть на лошадей. Защищались только отдельные кучки; одни бросались к лошадям и пытались вскочить на них, но гибли, прежде чем нога успевала коснуться стремени; другие, бросив пики и сабли, прятались под плетнем, вязли между кольями, прыгали через забор, кричали и выли нечеловеческими голосами. Несчастным казалось, что на них нежданно, как орел, нагрянул сам князь Ерема со всем своим войском.

   У них не было времени ни прийти в себя, ни оглянуться по сторонам; крики нападающих, свист сабель и гул выстрелов преследовали их, как буря, горячее дыхание лошадей жгло им спины.

   - Спасайтесь, люди! - кричали со всех сторон.

   - Бей! Режь! - кричали нападающие.

   Наконец пан Заглоба увидел маленького Володыевского; он, стоя у ворот с несколькими солдатами, отдавал приказания и словами, и булавою; порой он сам бросался на своем гнедом коне в самую гущу битвы; и где он только ни появлялся, где ни взмахивал саблей, там один за другим падали люди, не успев даже вскрикнуть. О, маленький пан Володыевский был великий мастер своего дела и солдат душой и телом. Не теряя из виду хода битвы, он поправлял, что было надо, словно капельмейстер, который, дирижируя оркестром, иногда заиграет сам, иногда перестанет играть и все наблюдает, чтобы каждый играл, что ему полагается.

   Увидев его, пан Заглоба начал в восторге топать ногами, так что поднял целые облака пыли, хлопать в ладоши и кричать:

   - Бей их, собачьих сынов! Руби, коли, режь, дери с них шкуру! Руби их всех до единого!

   От крика и усилий глаза его налились кровью, так что несколько мгновений он ничего почти не видел, но, когда снова открыл глаза, перед ним открылось прекрасное зрелище: на коне как молния мчался Богун с горстью казаков, без шапки, в одной рубахе и в шароварах, а за ним со своими солдатами мчался маленький Володыевский.

   - Бей! - крикнул Заглоба. - Это - Богун!

   Но голос его не долетел до Володыевского. А Богун перескочил через забор, Володыевский за ним; некоторые из казаков отстали, у других лошади свалились от прыжка. Пан Заглоба взглянул опять и увидел Богуна уже на равнине, Володыевский был там же. Казаки Богуна и солдаты Володыевского рассеялись; началась одиночная борьба. Пан Заглоба замер, глаза его чуть не вылезли из орбит: он видел, что Володыевский совсем уж настиг Богуна, как гончая - кабана; Богун повернул голову и выхватил саблю.

   - Дерутся! - кричит пан Заглоба.

   Еще минута, и Богун падает вместе с лошадью, а Володыевский, смяв его, гонится уже за другими.

   Но Богун еще жив; он вскакивает и бежит к скалам, поросшим кустарником.

   - Держи его, держи! - кричит Заглоба. - Это - Богун!

   Но вот мчится новая ватага казаков; она скрывалась до сих пор под скалами, а теперь, когда ее убежище открыто, ищет другого прикрытия. За ней в нескольких саженях гонятся солдаты. Ватага, догнав Богуна, подхватывает его и увлекает с собой. Наконец она совсем исчезает из глаз, с нею исчезают и солдаты.

   На дворе стало пусто и тихо, даже солдаты пана Заглобы, отбитые Володыевским, вскочив на казацких лошадей, погнались вместе с другими за убегавшим неприятелем.

   Пан Заглоба спустил лестницу, слез вниз и, выйдя из хлева на двор, сказал:

   - Я свободен...

   И начал оглядываться. На дворе лежало множество убитых казаков и несколько солдат. Шляхтич медленно ходил между ними, пристально разглядывая каждого, и, наконец, опустился перед одним на колени. Через минуту он уже поднялся с жестяной фляжкой в руках.

   - Полная! - пробормотал он.

   И, поднесши ее к губам, запрокинул голову.

   - Недурно!

   Потом снова оглянулся и повторил на этот раз уже гораздо тверже:

   - Я свободен...

   Потом пошел к хате - на пороге лежал труп старого бондаря, убитого казаками, - и вошел в нее.

   Когда он вышел, на жупане его, запачканном навозом, блестел пояс Богуна, густо расшитый золотом, за которым был воткнут нож с крупным рубином на рукоятке.

   - Бог награждает мужество! - бормотал Заглоба. - Пояс набит довольно туго! А, разбойник плюгавый! Надеюсь, что он от меня не ускользнет! Но этот маленький Володыевский - каков франтик! Я знал, что он храбрый солдат, но никак не ждал, что он так насядет на Богуна! Такой маленький, а сколько в нем храбрости и духу! Богун мог бы носить его у пояса вместо перочинного ножа. А, чтоб его черти взяли! Или лучше помогай ему Бог! Он, должно быть, не узнал Богуна, а то прикончил бы его. Фу, как здесь пахнет порохом! Даже в носу щекочет! Однако я вывернулся из такой беды, в какой еще никогда не бывал! Слава тебе, Боже наш! Надо будет понаблюдать за этим Володыевским - в нем, должно быть, сидит дьявол.

   И, рассуждая так, пан Заглоба присел на пороге хлева и стал ждать.

   Вдали, на равнине, показались солдаты, которые возвращались с погрома, с Володыевским во главе; Володыевский, увидев пана Заглобу, пришпорил коня и, соскочив на землю, подошел к нему.

   - Вас ли я вижу? - крикнул он издали.

   - Меня, в собственной моей особе! - ответил пан Заглоба. - Да благословит вас Бог за то, что вы пришли мне на помощь!

   - Слава богу, что вовремя! - ответил маленький рыцарь, радостно пожимая руку пана Заглобы.

   - А как вы узнали обо всем, что здесь случилось?

   - Мне дали знать крестьяне с этого хутора.

   - А я думал, что они мне изменили.

   - Нет, это добрые люди. Ушли целыми только молодые, а что сталось с другими, - не знают.

   - Если они не изменники, то их, значит, перебили казаки. Хозяин лежит около хаты. Но дело не в том... Скажите, Богун жив или убежал?

   - А разве это был Богун?

   - Тот, без шапки, в рубахе и шароварах, которого вы повалили вместе с лошадью!

   - Я его ранил в руку. Черт возьми, как же это я не узнал его! А вы? Вы? Мосци-пане Заглоба, что вы натворили?

   - Что я натворил? - повторил Заглоба. - Пойдем, и вы увидите! С этими словами он взял его за руку и повел в хлев.

   - Смотрите! - сказал он.

   Володыевский вошел в хлев и сначала со света ничего не мог разглядеть, но, когда глаза его немного освоились с темнотой, он разглядел кучу мертвых тел, лежавших в навозе.

   - Кто ж это их нарезал столько? - с удивлением спросил он.

   - Я! - ответил пан Заглоба. - Вы спрашиваете, что я сделал, - так вот, смотрите!

   - Ну, ну! - сказал молодой офицер, качая головой. - Каким же это образом?

   - Я защищался там, наверху, а они штурмовали меня снизу и с крыши. Не знаю, долго ли это продолжалось или нет, ведь в битве времени не считаешь. Это был Богун со всей своей шайкой! Попомнит он и вас, и меня! В другой раз я