Крашевский Иосиф Игнатий - Комедианты

ть граф и порастратился ради графства.

   - А что ж ты, сударь, думаешь? - сказал Слодкевич, оскорбленный шутливым тоном Смолинского. - Нечего подбивать, не задумаюсь!

   - Ой-ли? - покрутив головой, перебил его бывший управляющий. - Разве не знаете вы Дендеров? Им нужны титул, барство и деньги, а на остальное, пожалуй, и не посмотрят.

   - А наружности и денег, думаешь, не довольно? - вскричал Слодкевич, видимо уколотый. - Титул можно купить. А образованность? Кивнул головой, когда говорят, ввернул подчас monsiu, рассмеялся, когда другие смеются, - вот тебе и все. Не святые горшки лепят. Чего мне, спрашивается, уж очень-то недостает? Думаешь, я не знаю, в каком положении твой граф? Лучше тебя, батька. Поместье Сломницкое конфисковано у него, Черемова вышла замуж, племянничек немного подоил его, кредиторы пристают... Такой зять, как я, с кошельком, очень бы им пригодился. Вот что!

   - Ну, так что же? Полость завернувши, и трогай! - крикнул Моренговский. - Ну, как удастся: пан Слодкевич женат на графине! Тут уже и не подступайся!

   Судья надулся и задумался.

   - Шутка шуткой, - сказал он, - а если б только захотел...

   - Уж это без шутки, - перебил Смолинский, хорошо знавший Дендеров, - об этом нечего и думать.

   - А почему же и не думать? - крикнул Слодкевич.

   - Разве не знаете вы, что это за люди; ведь это другой свет. Сами бы не знали, на какую там стать ногу.

   - Ой, ой, другой свет! Другие люди? - начал оскорбленный Слодкевич. - Вот знаток-то! Да что же такое? Что у них по два рта что ли? На четырех ногах что ли ходят? Или летают на крыльях? Разве я не бывал уже раза три на именинах в Дендерове? Или твой дрянной граф не бывал у меня с визитом, когда дело его было в моих руках? Кабы захотел, так женился бы на его дочери, как и всякий другой!

   Смолинский только покачал головой, а Моренговский засмеялся над ним и из политики начал потакать Слодкевичу; в эту минуту хозяин дал знать, что лошади заложены, и приятели расстались; но Слодкевич всю дорогу до Бузова думал о графине.

   Он не был до того ограничен, чтобы не видеть разницы между собою и графом; но для него деньги были всем, он думал, что ими можно засыпать величайшие неровности общественных положений. Гордость, пробужденная в нем службой и богатством, говорила все громче да громче; он чувствовал себя оскорбленным шуточками Смолинского и, приехав домой, так долго ходил и думал, в таких выгодных красках представил себе собственное положение, что наконец сказал потихоньку:

   - Вот, назло же этому старому трутню попытаюсь... А как я захочу, так мне удастся, должно удаться!

   Не откладывая, через два дня пан Слодкевич, принарядившись немного, отправился в Дендерово на рекогносцировку. Это случилось уже по приезде Сильвана с женой, а так как общество разошлось по случаю выезда Сильвана к соседям и болезни Цеси, граф принял гостя у себя во флигеле.

   Он знал очень хорошо Слодкевича по его богатству и решился, как с капиталистом, быть предупредительным, ибо кто может знать: чьи деньги на что пригодятся? Дендера питал к деньгам глубокое, понятное уважение. С посетителем такого рода надо было разыграть полную комедию, и стоило барину только мигнуть - вся дворня надела ливреи, появилось напоказ серебро, церемониал был полный, как в торжественные дни.

   Слодкевич, немного сконфуженный, сначала, принимая этот прием за доказательство уважения к нему, разнежился, сделался смелее и стал даже слишком развязен. Поочередно, однако же, то им овладевал страх, и ему хотелось Поклониться графу, то, припомнив, что было у него в кармане, он надувался и подымал нос. Последовательности и логики в обращении его с графом не было, но Дендера не давал заметить, что видит это, хоть в душе и смеялся над разжившимся выскочкой.

   За завтраком, после водочки, пан Петр пустился уже в рассуждения, начал громко смеяться и становился все бесцеремоннее в отношении к графу; но так как они были без свидетелей, и граф уважал в нем деньги, то позволял все.

   Приятно было Слодкевичу, развалясь, на графском диване и покуривая с графом трубку, толковать на ты; это льстило его гордости; однако же, ради поддержания себя в этом положении, он постоянно должен был повторять про себя: "Если б я захотел, разве у меня всего этого не было бы? Э? Ведь я такой же барин, как он, а, может быть, и получше? Конечно лучше!"

   Граф говорил ему: мой Слодкевич, но судья, не понимая значения этой бесцеремонно-надменной фразы, нисколько не обижался. Дендере очень хотелось спросить его о причине посещения, он не допускал, чтобы такой господин приехал без дела, и не только не догадывался, но не мог подумать, что было в голове у Слодке-вича; на всякий случай, он льстил его гордости и уж пытался, не удастся ли вытянуть у него денег.

   - Если б ты знал, мой любезнейший Слодкевич, - говорил граф судье, - сколько у меня беспокойства. По счастью, избавился от одного - от этого старикашки Фарурея, который прицепился было к дочери; едва-едва отделались мы от него. Но у меня женился сын, приходится принимать эту австрийскую знать.

   - Ха, ха! - засмеялся Слодкевич, понимая весьма немногое.

   - Представь себе, - продолжал граф, - что ведь этот тесть его важная фигура. Двоюродный брат князя Шварценберга, миллионер, кавалер всех орденов, придворный конюший!

   - Ха, ха! - произнес Слодкевич. - Конюший! Ха, ха!

   - Как бы то ни было, дом наш не постыдится и князей удельных, - сказал граф. - Но много мне беспокойства с этими немцами; ведь они прихотливы, привыкли к роскоши, просто не угодишь! А прислуга, а лошади! Знаешь ли, Слодкевич, что Сильван возьмет за ней около трех миллионов, не считая драгоценностей и серебра - одна дочь! Он стоит высоко; получает какое-то значительное место при австрийском дворе.

   - О! О! - воскликнул Слодкевич.

   - Но стоило же мне это, - кончил граф, - ужас! Не поверишь: это ухаживанье, экипажи, балы, ливреи, что только было у меня, все тут положил! Это не так, как у наших польских магнатов! Скажу тебе, что я около пятисот тысяч употребил на это.

   - Ба, ба', - произнес снова судья, - пятьсот... две деревни!

   - И еще как раз перед сроками, заметь себе, Слодкевич! А пока переведу бумаги лондонского банка и векселя на Амстердам, которыми выплачивается приданое, пройдет с полгода!

   - Наверно, - говорил озадаченный судья, притворяясь, что понимает. - Лондон и Амстердам, это где-то далеко!

   - Ну, конечно, у меня с избытком есть на контрактовые дела, - прибавил граф, - но все же мне трудно. Не знаешь ли где небольшой суммы? Я бы взял на короткий срок.

   - Нет, не знаю, - ответил судья, - в землю точно все спряталось. Денег и не видать.

   - Дурной знак, если капиталы скрываются! Капиталы в движении, в движении должны быть!

   - Да, в движении, - подтвердил Слодкевич, - разумеется, в движении, непременно в движении. На то они и капиталы...

   - А у тебя самого нет ничего запасного? Какого-нибудь десятка тысяч рублей? Чего-нибудь в этом роде?

   - Так много нет: человек я только еще поправляющийся, - поспешил объяснить судья в некотором замешательстве, - я все свое уложил, а возвратить трудно, доходы идут тяжело.

   - И хорошо сделал! Это как я, - воскликнул граф, разгорячившись, - что имею, сейчас употребляю на что-нибудь, не люблю лежачих денег.

   Не зная, что сказать, Слодкевич засмеялся; но глуповатый смех его можно было объяснить, как хочешь. Граф опять продолжал:

   - Как думаешь, какие будут контракты?

   - Надеюсь, что зимние, - ответил наивно Слодкевич.

   Дендера наконец стал терять терпение, не зная, чему приписать такое продолжительное и назойливое посещение и не отгадывая его цели.

   "Что это такое? - думал он. - Зачем он приехал, зачем сидит у меня на шее? Может быть, хочет купить которую-нибудь деревню?"

   Начал он о другом, но и тут ему не удалось; а судья, выдержав так графа до сумерек и выслушав терпеливо его хвастовство, уехал наконец, не удовлетворив его любопытство.

   Ближайшее знакомство с Дендеровым, которое должно было оттолкнуть самонадеянного Прометея, придало ему еще более храбрости. Подъезжая к крыльцу, Слодкевич трусил далеко больше, чем выезжая за ворота.

   - Граф любезен, - говорил он самому себе, - очень любезен! И как принимал! И даже, старый, упомянул о дочери, это значит, что раскусил сразу, о чем идет дело. Да уж за коим чертом приехал бы я, если б не свататься? Очевидно, пойдет как по маслу: стоит только захотеть, и женюсь на графине, и покажу этому насмешнику, Смолинскому, что мне пара и такая жена!.. Мошка сошьет фрак, куплю перчатки, шляпа есть неношеная: в шесть лет два раза только надевал ее, чего мне недостает? У Ицки куплю лошадей и поеду, ей-ей, поеду! Пусть же знает Смолинский! Что он думает, что у меня на навощенном паркете язык отнимется? Но, но! Пан Петр Слодкевич!.. Женат на графине Дендера! Судьиха Слодкевич! Вот было бы прекрасно! Ничего себе! А ведь это может быть, ей-Богу, может быть, только бы я захотел! О, мне не откажут! Глупы бы были! Должны отдать! Я это знаю!

   И он мечтал так, едучи домой на нейтычанке, и чем дальше, тем сильнее убеждался тысячью резонами, что он должен и может свататься за графиню. Если б не Смолинский, мысль эта, конечно, не пришла бы ему в голову; теперь он не мог уже выбить ее оттуда.

  

   Цеся, с приезда из Варшавы и особенно с разрыва с Фаруреем, не походила на себя; унижение ее грызло, неудача убивала. Не столько мучила ее печаль, сколько страшная злоба на весь свет.

   Вацлав женат! Она девица! Она для него уже ничто и нет даже надежды отомстить человеку, который смел ее отвергнуть. В заблуждении, она все еще надеялась, в голове у нее было тысяча идей; а принужденная ждать и высматривать, она сильнее воспламенялась желанием поставить на своем. С потерею Фарурея план привлечь двоюродного братца, возбуждая в нем ревность, рушился окончательно; но нельзя разве было найти кого-нибудь другого? Вацлав не мог разве охладеть к Фране? Даже развестись с ней для Цеси?.. Тут была тысяча средств. Следовало только опять сблизиться с ним. С возвращением Сильвана Дендерово стало еще печальнее; так как молодой граф заранее дал знать Вацлаву, чтобы до выздоровления жены он не приезжал, то Вацлав с Франей не спешили с визитом: им так хорошо было в Пальнике. Бжозовская даже, за неимением кладовой, кур, мотовил и своего хозяйства, нашла себе занятия. Она и прежде уже любила несколько лечить своих деревенских знакомых, а теперь стала совершенным врачом. По ее понятиям, ничем нельзя было страдать, кроме желудка; в нем отыскивала она зародыш каждой болезни и более всего старалась о хорошем положении этого хозяина. Она кормила, поила, окуривала, мазала, и так ей было при этом хорошо, что она наконец позволила себе усомниться, нужны ли врачи на свете?

   - Только деньги тянут, - говорила она, набираясь с каждым разом большей смелости, - а столько же понимают в этом деле, сколько коза в перце! Лишь бы желудок был здоров - вот основание! Ей-ей, все пустяки! Стакан мяты или ромашки. Сочинили невесть какие болезни и названия! Чистые бредни, только людей морочат! Пропишет там какого-нибудь дувельдреку, так сделает болезнь, хоть бы ее и не было! Как начнут пичкать этими калумелями, этими мамониаками, разумеется, убавят человеку здоровья. Святая вещь - ромашка и липовый цвет. Отчего мужики здоровы? Потому что не знают ни этих лекарств, ни докторов! Ой, задала бы я им, задала!

   Создав себе, таким образом, новую стихию деятельности, Бжозовская искала в ней занятия и перестала скучать, по временам только ворча на Франю и Вацлава, если только видела их не печальными, а более молчаливыми.

   - Благодарили бы Господа Бога, - говорила она, - коли вам хорошо; и чего вам недостает? Разве птичьего молока! Разве звездочки с неба или изразца из печи захотелось? Ешь, пей, да кушак распускай! Бросьте вы эту глупую тоску!

   Дни проходили в Пальнике однообразно, но счастливо. Счастье должно быть однообразно; оно не понимает, не ищет, не хочет перемены и прячется от нее, как от врага. Не раз малейшее обстоятельство, угрожавшее отнять у них несколько минут, пугало Франю и Вацлава; неудивительно, что их обеспокоил подъехавший к крыльцу экипаж из Дендерова. Это была Цеся, которую привели наконец в Пальник любопытство, раздражение и, может быть, иное какое-нибудь чувство, затаенное в глубине сердца. Вид этого совершенно пересозданного домика, свежего, красивого, изящного, возбудил в ней чувство ревности.

   - И все это, - подумала она, - для одной какой-нибудь Франи, которая не сумеет ни воспользоваться этим, ни оценить этого! Право, Вацлав смешон! И что он тут наделал!

   Еще больше удивилась она, когда вошла в комнаты и увидела эту роскошь, полную художественной отделки, какой не могла себе и представить. В Дендерове все было великолепно, ценно, поражало глаза; здесь величайший комфорт соединялся с неподражаемым вкусом, цвета были подобраны бесподобно, все сливалось в стройное целое, отовсюду глядело искусство, за которым не видно уже было лоскутьев и ремесла. Цеся легко оценила вкус, с каким устроен был домик в Пальнике, и почувствовала, что такой миленький уголок был красивее поддельного Дендеров-ского великолепия. Вместо громадного зеркала, отражающего пустые стены, здесь висели хорошенькие, полные мысли картины; вместо сервизов, фарфора и японских пузатых кукол или китайских болванчиков, стояли премиленькие статуэтки и группы из бронзы.

   - Ах, хорошо быть богатым, как он, - сказала самой себе Цеся. - Счастлива эта Франя, но чувствует ли она это, понимает ли?

   Ошибалась Цеся, думая, что ее светское образование давало ей право сильнее и удачнее понимать искусство. Оно забавляло ее, как ценная игрушка; наивная и возвышенная душа Франи отгадывала лучше мысль художника. Не раз Вацлав удивлялся, как из девственной души этого простого ребенка вырывался живой пламень понятия, как Франя, ничего не зная, умела все почувствовать и инстинктом отделить, сравнить и выбрать прекрасное.

   Вацлав и Франя с приветливым лицом, но с беспокойством в сердце поспешили навстречу гостье. Они застали ее, осматривающей залу.

   - Да как у вас тут мило! - сказала она. - Как заметен везде артист! А сколько цветов, сколько милых безделушек!

   - Я старался, - сказал Вацлав, - чтобы Франя не тосковала у меня о Вульках.

   - Да ведь у меня есть здесь и Вульки! - воскликнула Франя. - О, надо быть Вацлавом, чтобы так помнить обо всем!

   Говоря это, хозяйка повела Цесю, чтобы похвастать ей своей простой комнаткой и еще более привязанностью мужа, который подумал об этом.

   - Какая оригинальная выдумка! - заметила Цеся, закусывая губы и искоса взглянув на Вацлава. - Mais c'est charmant de contraste!

   Цеся осмотрела таким образом незаметно весь дом, говоря самой себе: я могла иметь все это и вдобавок его любовь! Могла... не хотела!

   Бедняжка заблуждалась; вид этого счастья ее соперницы поднимал в ней желчь; она притворялась, однако же, веселою и милою и старалась сблизиться с Франей. Вацлав, который чувствовал в воздухе какую-то опасность, не зевал и не оставлял их ни на минуту. Цеся была с ним дружна, нежна, искренна, кокетлива, так что могла возбудить ревность. Она рассчитала все это заранее, но ей не удалось возмутить спокойствия Франи, которая любила Вацлава, верила ему и не могла заподозрить его в чем-нибудь дурном. Беспокойство в любви есть уже дурной знак; кто сомневается в другом, сомневается в себе; ревность вестник измены. К обществу присоединилась Бжозовская, благоухающая целой аптекой, и поглядела пасмурно на графиню, к которой не чувствовала никакой симпатии. Цеся говорила много, в особенности о Денде-рове, о Сильване, о его жене, о ее болезни, испытывая, какое впечатление произведет это на Вацлава.

   - Знаешь, Франя, какой у тебя опасный муж! Бедной жене Сильвана так вскружил голову, что она не может придти в себя!

   Говоря это, она взглянула на Франю, которая сидела, зарумянившись; но Франя после минутного замешательства отозвалась с улыбкой:

   - По крайней мере, я нисколько не удивляюсь этому!

   - И ты не ревнива?

   - Нет! Была бы ревнива, если б хоть на минуту могла усомниться в Вацлаве; но чем же виноват он, что удивительное сходство натолкнуло его на эту неприятность... на это сострадание?..

   Цеся пожала плечами.

   - Ты слишком добра! О, я на твоем месте была бы очень, очень ревнива. Жена Сильвана хороша, как ангел, а мужчины непостоянны, как дьяволы.

   - Ты не напугаешь меня, - ответила Франя, - но жаль мне, жаль искренно эту несчастную женщину! Она умела так любить.

   - Но в каком же положении она приехала? - спросил Вацлав. - Действительно ли она так опасно больна?

   - Смотри, Франя, какой любопытный! - заметила Цеся. - Шутки в сторону, - прибавила она, - скажу вам под большим секретом, что ей очень худо: она румяна, свежа, весела, на вид здорова, но... совершенно помешана. Никто не знает, но это так! Бедного Сильвана она не узнает... каждый день спрашивает об его брате, каждый день ждет его, и мы каждый день обещаем ей. Франя взглянула с некоторым страхом на мужа.

   - Вообразила себе, что она обвенчалась не с Сильваном, а с ним! - воскликнула Цеся. - Сделайте милость, только не рассказывайте этого никому; отец так старается скрыть от всех наше несчастье!

   Франя и Вацлав задумались.

   - Она счастлива, - прибавила Цеся, - но нам каково с ней! Смотреть на это улыбающееся лицо, весело и постоянно выглядывающее в окно того, кого нет уже на свете; смотреть на Сильвана, на отца, на мать... И какая будущность!..

   - Счастье, что хоть вы недолго будете глядеть на эту печальную картину, - отозвался Вацлав, стараясь переменить разговор. - Ведь приближается срок свадьбы!

   - Чьей? - спросила Цеся, невольно краснея.

   - Вашей, с маршалком?

   - Я замуж не иду! - несколько сердито ответила графиня. - Старый мой жених был так снисходителен, что уволил меня от данного слова... О, да уж и похлопотала же я над этим! Теперь я свободна, как птичка, - прибавила она, смеясь принужденно, - хоть отец и сильно сердился!

   - Извините, что я вспомнил об этом, - отозвался Вацлав, - но право, я ничего не знал.

   - Вы доставили мне большое удовольствие, - ответила Цеся, стараясь казаться веселой, - я бы и сама похвастала этим освобождением. Довольно с меня! На минуту надо было уступить настояниям отца...

   С минуту длилось неприятное молчание; источник разговора исчерпался, только Цеся, не упуская из вида своей цели, кидала тут и там словечко колкое или могущее возбудить беспокойство. Картина этого счастья, этой свободы, этой веселости мучила ее, как угрызения совести.

   - О, как они счастливы! - повторяла она мысленно. - Как Франя сжилась уже с этой атмосферой роскоши и избытком! Никакое горе не может коснуться их! А Вацлав? Негодный! Ни одного воспоминания не осталось в его груди!.. О, подождем, придет и моя очередь; а теперь... надо сдружиться, сблизиться, привязаться к Фране.

   С первого же этого посещения начала она приводить в исполнение свой последний план. Она была нежна с Франей, хороша даже с Бжозовской, которую успела пленить, братски дружна с Вацлавом, таившим в себе какой-то страх, какое-то предчувствие, но стыдящимся в то же время своих подозрений, от которых не мог отделаться. Кинув зерна, которые должны позднее принести плоды, Цеся наконец, осмотрев все, отыскав какой-то приличный повод в скором времени приехать в Пальник, уехала, оставив по себе самое неприятное впечатление. Как ни верила Франя своему мужу, тяжело все-таки было ей подумать, что кто-нибудь другой на свете до помешательства полюбил, если не его самого, по крайней мере, его образ; ее огорчала мысль о разделе. Цеся сумела разными способами возбудить в ее душе беспокойство. Вацлав также опечалился из сожаления, из страха, ибо видел, что ближайшие сношения Цеси с Франею грозят его будущности.

   Он должен был предостеречь Франю и открыть ей страх души своей. Любопытная Бжозовская некстати подслушала его и, не будучи в состоянии выдержать, влетела в комнату.

   - Уж позвольте сказать вам, - отозвалась она, - что вы сами не знаете, отчего боитесь графини! Это такое доброе создание! Какая любезная! Какая веселая! Что же вы заметили в ней?

   - Любезнейшая панна Бжозося, я знаю ее давно, осторожность не помешает.

   - Да полноте! Это хорошо, что она сошлась с нами: иногда, ей-Богу, у нас скучно; она, по крайней мере, привезет с собой свежего воздуха, поболтает, посмеется, пошутит. Чего ее вам бояться! Любопытно знать, что она нам сделает?

   Вацлав рассмеялся, Франя также.

   - Ведь уж вас не поссорит: что ей из этого? Напрасный страх: плюньте и бросьте.

   Не столько убежденные советами Бжозовской, сколько уверенные в своих чувствах, Франя и Вацлав обнялись в молчании, а Бжозося, по обыкновению, захлопала в ладоши этому выражению нежности; она очень любила хорошие отношения между супругами.

   - Вот так, это другое дело! - воскликнула она. - Любопытно знать, кто вам что сделает, если будете любить друг друга? Да я бы тому глаза выцарапала! И откуда это вам показалось, что она зла вам желает? Кто не полюбил Франи и Вацлава, того стоило бы в ад!..

  

   Между тем жизнь идет однообразным порядком в Пальнике и в Дендерове; граф Зигмунд-Август готовится к контрактам, обдумывая, следует ли ему сильно заболеть или нет к приближающемуся сроку; Сильван ищет развлечения в охоте и обновлении старых знакомств в гардеробе графини; Цеся перебирает черную нить прошедшего, а Эвелина высматривает в окно приезд мужа; барон уехал "на некоторое время в Галицию, а графиня Евгения зачитывается романами, которыми в жизни уже не воспользуется; пан судья Слодкевич, не шутя, задумал просить руки Цеси. Он постоянно повторял себе:

   - Что у этого Смолинского в голове? Коли захочу, так и женюсь. У меня тысяча душ! Да, тысяча душ!

   Уверив себя, что это может удаться, судья стал смело готовиться; и хоть неприятно было ему расставаться с деньгами, делать нечего, заглянул в кошелек, отсчитал и начал экипировку.

   Он купил лошадей, колясочку, шоры, нанял лакея и, призвав портного, в продолжение недели обшивался из нового и из старого, уверенный, что явится необыкновенным франтом. Особенно рассчитывал он на один гранатовый фрак с желтыми пуговицами, который называл bon ton, и на гранатовую также венгерку с необыкновенно богатыми вышивками: один прибор стоил до двухсот злотых. Замшевые перчатки были вымыты, сапоги сделаны на месте, но сапожник поклялся, что сошьет их по-варшавски. Одевшись на пробу, Слодкевич, который никогда еще не видал себя таким красавцем, улыбнулся, глядясь в зеркало.

   - Плутяга-молодец, тысяча душ! Посмотрим, - пробормотал он про себя. - Знай нас, пан Смолинский!

   На другой день, собравшись торжественно, он отправился в Де-ндерово; в дороге уже только начал обдумывать он, как начать. Ему предстояло два пути, он не знал, который выбрать: начать ли с барышни или, по-старинному, просить ее руки у графа? Слышал он, что в свете и тем и другим образом это делается.

   - Увижу барышню, на толки людские положиться нельзя. А что как крива? Это случается. Говорят, даже теперь корсетами так подделывают, что и не заметишь; но у меня глаз верен! Ого! Если понравится мне, скажу графу так-таки прямо, ясно, отлично и понятно; что мне таить?

   Приехав во дворец перед самым обедом, Слодкевич застал в зале несколько гостей, графиню, дочь ее и старика Дендеру. Он вошел в комнату, придав себе самый неуклюжий вид, который казался ему приличнейшим к его наряду: голова вверх, чуб вверх, грудь несколько вперед; закругленная левая рука ловко держит обновленную шляпу, ноги несколько назад, на губах улыбка, глазки щурятся, а самоуверенность придавала ему печать такого комизма, что собравшиеся гости чуть не разразились смехом. Сильван, нисколько не стесняясь, тотчас при встрече стал осматривать его со всех сторон, словно какого-нибудь невиданного зверя. Старый Дендера искал причины, которая могла бы принудить его к таким частым посещениям, и так как не был ему ничего должен, то не мог догадаться.

   Слодкевич, хоть и поскользнулся сильно раза два на паркете, раза два уронил шляпу, однако же, сняв зубами перчатки, сел в кресло подле дочери графа.

   Он начал бы даже безотлагательно разговор, кидаясь смело в омут волокитства, если бы пружины кресла, к которым он не привык, не обеспокоили его немного в самом начале. Он оглянулся несколько раз, не строят ли ему каких-нибудь штук; чувствуя, что он подымается, хотел избежать этого удовольствия и, пожав плечами, обратился к Цесе.

   Если б не печаль и досада на душе, Цеся давно выбрала бы неоцененного провинциального оригинала целью своих шуток, но теперь ей было не до того. Она и Сильван только переглянулись, как бы соболезнуя, что дела отца приводят к ним подобные фигуры. Хотя Слодкевич воображал, что с барами легко разговаривать, однако, когда пришлось заговорить с Цесей, он не знал, с чего начать.

   - Для начала весны у нас время ничего! - сказал он, наконец, полагая, что это пойдет дальше.

   - Что? - спросила Цеся.

   Необходимость повторить другой раз это рассуждение смешало Слодкевича; но смело стоя за правду, он высказал свою аксиому вторично.

   - Действительно! - ответила Цеся. - Но разве это уже начало весны?

   Судья, не понимавший жизни без календаря, смутился этим вопросом.

   - А как же? - сказал он. - Да ведь теперь того и жди, что жаворонок запоет.

   Жаворонка он влепил, как существо, могущее навести разговор на поэтическую дорогу.

   "Но, черт ее возьми, как хороша! - подумал он. - Немножко бледна! Ничего, ничего, поправится!"

   - Я думала, что это еще зима, - ответила Цеся, зевая, - у нас зима длится от лета до лета. Так холодно.

   Она вздрогнула.

   Слодкевич не понял.

   "Бредит, - подумал он, - неужто ей не дали воспитания, что она не знает о весне и об осени? Вот удивительная вещь! И по-французски бормочет".

   - Вы, вероятно, занимаетесь садом, хозяйством?

   - Я? Хозяйством? - воскликнула Цеся со смехом. - Это было бы превосходно!

   - То есть хозяйством в саду! - добавил судья.

   - Я люблю цветы, - ответила Цеся, удерживаясь. - А вы?

   - Я также, очень! У меня есть даже на одном фольварке очень красивые астры, которые достались мне за недоимку и не стоят ни гроша... И пионы! Но у меня всегда девчонки рвут.

   - Особенно жаль пионов, - сказала Цеся шутя, - вы, должно быть, их любите?

   - А как же! - возразил Слодкевич. - Хоть мы, хозяева, и не женаты!

   - Так вы не женаты? До сих пор не женаты? - спросила Цеся, будто бы удивленная.

   - Не было времени, - сказал судья. - Изволите видеть, у меня на шее тысяча душ, хозяйство; а как задумаешь жениться, так ведь отымет много времени.

   - У вас тысяча душ?

   - Тысяча одиннадцать мужеска пола, тысяча двадцать три женских; три хорошеньких фольварка, винокурня.

   - Прошу покорно, и до сих пор не женаты! - воскликнула Цеся, подшучивая так серьезно, что Слодкевич, увлеченный ловкостью разговора, и не догадывался, что над ним безжалостно смеются.

   - И уж позвольте доложить вам, - сказал, разнеживаясь, Слодкевич, - с каждым днем чувствую сильнее необходимость отыскать себе неразлучную подругу жизни. Скучно мне; грустно одному. - Он вздохнул, вздохнула и графиня. Судья стал смелее.

   - Если б я только нашел кого, кто бы мне понравился...

   - И кому бы вы понравились, - прибавила Цеся.

   - Да, да! - поправился Слодкевич.

   - Что же? Симпатии бывают обыкновенно взаимные, - говорила безжалостная Цеся.

   - Бывают взаимные, - повторил судья, удивляясь, как идет гладко. - Ну, так я бы сейчас и женился. Дома у меня нет, но это бы сейчас устроилось, и все остальное, - были бы деньги, были бы деньги!

   "Не слишком ли далеко я заехал? - спросил он самого себя мысленно. - Но она, видимо, ободряет меня".

   - Я вас посватаю! - сказала Цеся, которой пришло на мысль предложить ему Бжозовскую.

   Слодкевич рассмеялся, кланяясь; но в эту минуту граф, не без причины опасавшийся, чтобы дочь не слишком далеко зашла в своих шутках, взял судью за руку и увел.

   За обедом нужно было много силы воли, чтобы не засмеяться над несчастным Слодкевичем, который смотрел на кушанья с удивлением и не знал, как быть с ними, до тех пор, пока пример не указывал ему, что надо было делать. В конце, когда подали воду для полоскания, он проглотил целую чашку теплой воды; Сильван фыркнул; но стулья встающих зашумели, и никто этого не заметил. Несчастного увлек запах лимонной корки!

   Курить пошли во флигель. Сильван своих гостей пригласил к себе, а граф, постоянно подозревая еще, что у Слодкевича есть какое-нибудь дело, повел его с собою, с намерением отделаться от него как можно скорее.

   После нескольких рюмок вина судья повеселел, стал далеко смелее и шел с решительным намерением просить у графа руки его дочери. Подали трубки, и Дендера задумался. Слодкевич что-то рассказывал, беспрестанно вспоминая свою тысячу душ; наконец он встал и, нагибаясь на одну ногу, повел речь:

   - Ясновельможный граф, вы позволите мне... то есть.... питая такое уважение к вашему дому... по старому обычаю... сильно убежденный... хотя не скрываю перед собой... было бы для меня это большой честью...

   Слодкевич, обыкновенно речистый и смелый, не знаю, вследствие ли вина или теплой воды, так смешался, что, желая сказать как-то все вдруг, не сказал ничего ровно.

   Граф рассмеялся добродушно: ему льстило замешательство шляхтича перед его лицом; но он не догадывался еще, о чем шло дело.

   - Ну, мой любезный Слодкевич, - сказал он покровительственным тоном, - смелей, смелей. В чем дело?

   - То есть, - начал снова Слодкевич, - я хотел бы жениться.

   - Почему же нет, очень хорошо! - проговорил, засмеявшись, граф.

   - У меня тысяча душ.

   - Тысяча душ - прекрасная вещь!

   - И капитал!

   - И капитал! И это весьма прекрасная вещь!

   - Пора наконец подумать о своей судьбе.

   - Лысина напоминает об этом! - сказал граф, улыбаясь. - Хоть она еще не велика, но теперь-то и пора!

   - Хотелось бы взять из хорошего дома.

   - Конечно, - подтвердил граф, еще не зная, куда судья метит. - Кровь, кровь! Это основание!

   - И если б вы были милостивы, - сказал Слодкевич, - и позволили бы просить руку...

   - Чью? - спросил граф с беспокойством.

   - Графини! - выговорил наконец Слодкевич.

   - Моей дочери, - выкрикнул граф, - моей дочери!

   И лицо, страшно изменившееся на минуту, искривилось насмешливым хохотом, которым граф разразился, падая на кресло и хватаясь за бока.

   - Моей дочери! Пан Слодкевич! Моей дочери! А, это превосходно! Это неподражаемо! Это отлично! Это великолепно!

   Судья стоял в остолбенении, вдруг слетев с третьего этажа.

   Граф смеялся и смеялся, не имея сил остановиться, но в искрящихся глазах его блестел гнев: он удержался, наконец пришел в себя и подошел к Слодкевичу.

   - Мой любезнейший Слодкевич, откуда вам пришла такая мысль? Признайтесь: кто-нибудь подбил вас?

   - Но у меня тысяча душ, - отозвался оскорбленный судья. - Что же? Отчего же бы?.. Чем же я хуже?

   - Мой друг, не хочу выставлять тебя на смех, но это что-то до того странное, что я не знаю, каким образом могло придти вам в голову! Вы судья, Слодкевич, у вас есть тысяча душ, капитал: все это отлично; но жениться на графине Дендера - далеко! Я знаю ваше происхождение (судья покраснел), знаю, как нажили вы деньги; ведь это же смешная претензия, дружок мой, захотеть брататься со мной! Я не скажу никому, что вы сделали такую неловкость; но вы сами видите, что это смешная претензия.

   Пока граф говорил это, Слодкевич имел время и рассердиться, и приготовиться к ответу.

   - Граф, - сказал он, - я шляхтич, у меня есть имение: кажется мне, что, думая о вашей дочери, я нисколько не оскорбил вас.

   - Но, помилуй, рассуди! Тебе породниться с фамилией историческою в настоящую минуту, потому что Дендеры породнились с целой австрийской аристократией.

   - Ну, так и я аристократ, хоть и не австрийский! - воскликнул Слодкевич. - Не слишком-то хлопочу я об этом счастье! Не слишком-то я в этом нуждаюсь!

   Он снял шляпу. Граф сделал шаг к нему.

   - Не сердись же, мой Слодкевич, - сказал он покровительственно, - как порассудишь, сам сознаешься, что сделал глупость. Цеся могла тебе понравиться, ну! Но на твои ноги высоки пороги!

   - Высоки пороги! - пробормотал Слодкевич, вылетая быстро с поклоном за двери. - Высоки пороги! Да! Да! Ну! Ну! Посмотрим, не сумеем ли отесать их! Погоди, старый! Разве умру, тогда прощу тебе! Скотина Смолинский!

   Говоря это, он уехал из Дендерова в страшном гневе.

  

   Граф сидел один и рассчитывал: великий актер до последней минуты не снимал костюма своей роли и, предчувствуя в душе окончание, доигрывал, как начал, с ясным лицом несчастную комедию своей жизни. Все рвалось, уничтожалось в его руках, портилось, исчезало; поздно увидел он, что никого, кроме себя, не удастся ему надуть. Свет еще отдавал ему некоторый почет равнодушно, по обязанности, но уже по взглядам легко было заметить, что в каждом поклоне скрывается насмешка; слушали, когда граф хвастал, но уже ложь его была пустоцветом. Несмотря на рассказы о надеждах на богатство невестки, кредиторы ломились во все двери. Недоставало, наконец, выдумок, новых средств, и Дендера видел, что он, как зверь, припертый к дереву, окруженный собаками, принужден защищаться только по инстинкту, без надежды спастись. Сто раз принимался он за счеты и сто раз приходил к одному и тому же выводу: из всего богатства, трудом расширенного до колоссальных размеров, оставался круглый нуль. При самых счастливых предположениях могло остаться каких-нибудь сто, полтораста тысяч, но что же это значило для Дендеры?

   Все изменило ему: приятели, женитьба сына, Вацлав, дочь и, что хуже всего, собственные расчеты. Он начинал уже лгать самому себе, ради ободрения, но чувствовал, что это не приведет ни к чему.

   Спровадив Слодкевича, граф несколько дней не мог забыть его: он не сказал об этом никому, но оскорблен был чувствительно.

   - Слодкевич и Цеся! - повторял он. - Как же низко должен был я упасть, чтобы этот выскочка, сын казака, осмелился думать о моей дочери! Я падаю жертвой моего добродушия, - прибавлял он, разыгрывая еще комедию перед самим собой, - я не сделал ни одной подлости, и это сгубило меня!.. На свете везет только негодяям: идя прямой дорогой, далеко не уйдешь... Ведь Вацлав, для которого я сделал столько, - говорил самому себе Дендера, уверенный, что он в самом деле сделал много, - должен помочь мне. Наша кровь, у него миллионы, он должен спасти меня: надо сознаться ему, пусть спасает.

   Надумавшись, со стесненным сердцем отправился Сигизмунд-Август в Пальник, где до сих пор не позволяли ему быть разные обстоятельства. И он, при виде тихого счастья посреди довольства, почувствовал то стеснение сердца, какое испытала Цеся, какое не раз испытывал Сильван при мысли о Вацлаве. За любезностью у графа дела не стало, он не потерял ни хорошего расположения, ни присутствия духа: хвалил, восхищался, целовал руки хозяйке; наконец, рассыпав кучу лести на все стороны, увел Вацлава в его комнату.

   - Послушай, - сказал он ему, когда они остались одни, - меня приводит сюда неожиданная необходимость: в твоих руках судьба всего нашего семейства. Не стану лгать, я разорился... спасай... спасай честь нашего рода!

   Вацлав побледнел, атакованный так неожиданно, задумался, но опыт научил его быть осторожным.

   - А приданое жены Сильвана? - спросил он.

   - Выдумка, - сказал Дендера, - ей дана пенсия, а не приданое. Конфискация Сломницкого поместья, неурожаи, спекуляции, в которые втянул меня Смолинский, наконец, мое добродушие и излишек деликатности ставят меня нынче на край пропасти.

   - Но чем же я могу спасти вас, граф? - сказал прямо Вацлав. - Я не в состоянии дать вам имение иначе, как сам отказавшись от него; моя будущность соединена теперь с участью жены, не дозволяет мне жертв, на какие решился бы я, может быть, не имея никаких обязанностей. Сильван и так уже должен мне; что оставалось у меня, я употребил на бумаги, положил в банки или распорядился уже иначе.

   - Я многого не хочу, - сказал граф, - часто один счастливый оборот может поставить человека на ноги. Сильван меня разорил, контракты на носу, а в кармане ни гроша.

   - Чего же вы хотите, граф? - спросил Вацлав.

   - Чрезвычайно мало, - ответил Дендера, - возьмешь у меня Цемерню за двести тысяч...

   - Цемерня, может быть, не стоит этого, но...

   - Помилуй, для тебя стоит!

   - Ну, так я беру Цемерню, - сказал Вацлав, - не глядя и не торгуясь. Эти деньги принадлежат Фране, но что я передержу тут, заплачу ей из своих.

   Граф пожал ему с чувством руку, первый раз в жизни замечая, что, где комедия ни к чему не послужила, там прямой образ действий привел его прямо к цели без труда и происков.

   - И одолжишь мне сто тысяч чистоганом? - прибавил Дендера, замечая, что дело идет с Вацлавом легко.

   - У меня их нет...

   - Нет? Ну, так нечего и толковать; о Цемерне кончим завтра, разнесутся слухи, это поможет нам в делах.

   - Это вещь оконченная.

   Старый франт воротился домой с повеселевшим лицом; снова начал рассчитывать и уже видел, что надежды его подвинулись. В заключение пришла ему счастливая мысль искать имений для Сильвана.

   - Пошлю за Смолинским, - сказал он, - это болтун и дурак; через него разнесется слух, что я хочу купить имение, и ко мне станут набиваться с капиталами, но я ни у кого не возьму! Скажу, что и так не знаю, что делать с деньгами!

   Тот же конный из дворни был послан с запиской к Смолинскому, и бывший управляющий и уполномоченный, любопытствуя узнать, зачем он там понадобился, поспешил к своему патрону.

   - А что, Смола, не знаешь ли каких значительных поместий в продажу?

   Смолинский вытаращил глаза и ушам своим не верил; граф между тем сочинял мысленно самые правдоподобные сказки.

   - Видишь ли, - сказал он тихонько, - с этими Гормейерами ладить, как с жидами; я говорю о тесте Сильвана. Они богачи, миллионами ворочают, но где-то пронюхали, что мои дела несколько повихнулись...

   - Действительно повихнулись немного, - шепнул Смолинский.

   - И не хотят мне дать иначе приданого, как с тем, чтобы я сейчас обеспечил его купленною землею. Видишь, как умны: маху не дадут.

   - Ну, ну, - сказал Смолинский, не совсем доверяя, но соображая мысленно обстоятельства. - А большие имения понадобятся?

   - На полтораста тысяч рублей. Видишь ли, любезный Смолка, они глупы; им только был бы залог, они дадут потом Сильвану полномочие, мы всучим им позволенье вынимать из банка, и я как раз поживлюсь.

   Смолинский, не допуская такого отъявленного, колоссального вранья, взглянул в глаза графу и по старому знакомству хотел прочесть в них, правда ли это; но Дендера так замаскировался, что Смолинский наконец обманулся и почесал голову.

   - Это бы вышла отличная штука! - сказал он.

   - И выйдет, - подхватил граф, - только отыщи мне что-нибудь. Дам тебе по рублю с души; но поскорей и получше.

   Смолинский поклонился, обещание окончательно поразило его.

   - Я сейчас же стану разузнавать, не попадется ли что-нибудь, - сказал он. - Но, но... - он запнулся.

   - Ну, какое там но?

   - Уж коли так, не стану скрывать