Крашевский Иосиф Игнатий - Комедианты

...

   - Что ж у тебя там за тайна за пазухой?

   - Вы знаете Слодкевича? - сказал, немного погодя, бывший управляющий.

   - Знаю немного.

   - Не знаю, что он там имеет против вас, граф. Дендера начал смеяться.

   - Что имеет, то имеет: это уж мне знать. А что же?

   - Этот негодяй злоумышляет против вас.

   - Он! Как?

   - Да ведь он скупает долги на Дендерове и поклялся, что доведет до продажи с аукциона!

   Граф побледнел.

   - Долги на Дендерове! - воскликнул он. - Я плачу всякому, кто пожелает! У меня в кассе сто тысяч, к контрактам Вацлав дал мне вексель к своему банкиру без ограничения: кто же смеет передавать мои долги!

   - Все передают...

   Граф смешался еще более.

   - Как же, он уже скупил?

   - С лишком на полтораста; сегодня поехали в Пальник...

   - Как? К Вацлаву?

   - Да, хотят купить и эти двести тысяч.

   - Это уже дело решенное: я отдал ему Цемерию.

   - В двухстах? - спросил Смолинский, улыбаясь.

   - А как бы ты думал: взял в двухстах и еще поблагодарил! Глуп, капитально глуп, надо только знать, как говорить с ним!

   - Ей-Богу, - воскликнул бывший управляющий, - с вами, граф, не пропадешь! Сто раз было круто, вы всегда станете на ноги!

   Дендера ударил себя в лоб.

   - Потому что голова есть! - сказал он надменно. - Но скажи ты мне об этом проклятом Слодкевиче... Нельзя ли употребить с ним какое-нибудь средство... Это негодяй... Это меня сильно беспокоит: он может мне помешать... Я заплачу ему, разумеется, но все-таки это составит для меня разницу... Нельзя ли?..

   - Ничего нельзя, - возразил Смолинский, - поклялся, что поставит на своем, хотя пришлось бы потерять несколько десятков тысяч рублей.

   - Чего же он хочет? - спросил граф, мешаясь все сильнее.

   - Разве я знаю? - шепнул Смолинский, пожимая плечами.

   Дендера стал быстро прохаживаться по комнате, чтобы скрыть овладевшее им беспокойство.

   - Послушай, - сказал он Смолинскому. - Ты знаешь в чем дело...

   Смолинский рассмеялся и закрыл рот.

   - А, франт, ты знал обо всем!

   - И предсказал, что из этого выйдет...

   626

   - Но ведь твой Слодкевич меня не понял; рассердился, полетел... Послушай, - продолжал он тише, подходя к нему, - скажи ты ему, чтобы он заехал ко мне, может быть, и поладим, потолкуем... что-нибудь... А теперь прощай, Смола, - кончил Дендера, чувствуя, что долее не скроет своего волнения, - не забудь о чем просил тебя... не забудь...

   Бывший управляющий тихо вышел за двери.

   Только что вышел он, Дендера упал на диван, сил уже недоставало у него к борьбе. Панический страх, какой-то страх предчувствия овладел им; он схватился за голову, стиснул зубы и неподвижно, как прикованный, оставался в немом отчаянии. Прошло несколько часов, пока он пришел наконец в себя. Ему, графу Дендере, быть принужденным толковать со Слодкевичем, мужику позволить ухаживать за дочерью! Страху разорения пожертвовать родовой гордостью и аристократическими притязаниями! Этого не мог перенести граф; он чувствовал себя до того униженным, стесненным, что пожелал смерти.

   - Да творится воля Божия! - воскликнул он, собирая остаток сил. - Не я первый, не я последний должен решиться на это... Пусть осел ухаживает, укрощу его, но прежде умру, чем позволю, чтобы подобный мужик достиг руки Цеси! Не понимаю, что за несчастье вмешалось в нашу судьбу: станем пить до дна чашу, хоть и незаслуженную.

   На другой день подтвердилась новость, сообщенная Смолинским; граф послал от себя узнать о перекупке и убедился, что, пользуясь временем, судья покупал самых безопасных кредиторов. Зловещая тишина царствовала над Дендеровым: никто не надоедал, но грозный призрак Слодкевича с обязательствами в руках постоянно стоял перед глазами графа и во сне, и наяву. Он нетерпеливо ожидал последствия совещаний со Смолинским, прибытия неприятеля, но не видно было ничего... Наконец после нескольких недель ожидания явился бывший управляющий, но один. Граф был в таком нетерпении, до того потерял свою обычную осторожность, что выбежал к нему навстречу в сени.

   - А что, Смола? - спросил он, удерживаясь и начиная с менее важного. - Есть какое-нибудь имение?

   - Именье найдется, были бы деньги, - ответил Смолинский.

   - Есть что-нибудь?

   - Будет Тулайковчизна, 800 душ; Пшеренбы, душ 500; Семеновка...

   - Но все это мало! - крикнул граф, ожидая, не скажет ли Смолинский чего-нибудь о Слодкевиче; но видя, что тот молчит, сам спросил, наконец: - Ну, а Слодкевич? Видел его?

   - Да, видел! - тихо ответил Смолинский.

   - Когда же он приедет?

   - Он и не думает приехать, - сказал тихо бывший управляющий.

   - Как это? Почему?

   Неприятно, видно, было Смолинскому объясняться: он скривился и почесался.

   - То есть, и слушать не хочет! - произнес он, наконец.

   - Просить надо пана Слодкевича! - воскликнул граф с досадой. - И он не удостаивает... Ха! Ха!

   - Он глуп! - сказал Смолинский.

   - Это видно, нечего и говорить; но не стесняйся, расскажи мне, как это было?

   - А что ж, ясновельможный граф, - отозвался старый проныра, - поехал я из Дендерова прямо к нему, желая, как и всегда, услужить вам; сразу не хотелось мне подать ему повод ломаться и начал так, издалека, желая допытаться, что он думает. Но и не говори с ним: жаль языка... Заартачился, заклялся... Уж он, слышно, на 40 000 рублей скупил.

   - С ума он сошел! - крикнул граф. - Не законно!

   - О, он формы знает. Взял законные передачи и говорит, что если в срок не получит денег, начнет процесс и доведет Дендерово до продажи.

   Граф рассмеялся, но тихо, неискусно, остатком сил. Смолинский взглянул только и прочел на его лице разорение.

   - Скажи же ему, если увидишься с ним, мой любезный Смола, - сказал граф, приходя в себя, - что я смеюсь над ним и просил тебя сказать ему это.

  

   Между тем как эта буря собирается над Дендеровым, жизнь в нем не изменилась нисколько, наружная роскошь не уменьшилась; а для людей, глядевших издали, граф постоянно был тем же большим барином, который давал балы и затмевал великолепием все соседство. Для гостей лицо у него было весело, в зале казался миллионером, говорил о деньгах с презрением и строил отдаленные планы, не будучи уверен в завтрашнем дне. Соседи, любопытствуя увидать молодую графиню, съезжались толпами, им показывали ее иногда, но с необыкновенным искусством и заботливостью, чтобы не обнаружить перед ними ее помешательства. Сильван обыкновенно искал повода не быть в зале. Эвелину старались привести в хорошее расположение духа, а когда она заговаривала о муже, всем могло казаться, что она вспоминает о Сильване. Наконец, Цеся и графиня так перетолковывали ее слова, что никто не видел в них ничего непонятного и не догадывался, сколько счастье это скрывало в себе слез и проклятий, страданья и горя. Молодые люди завидовали, что у Сильвана такая хорошенькая и богатая жена, восхищались ее воспитанием и отменным великосветским тактом; никто не заподозрил, что вся эта наружность была поддельная!

   Сильван разыгрывал эту комедию, как и другие, стыдился, что был обманут, и притворялся счастливцем, точно так же, как Цеся рассказывала, что она чувствует себя свободною только с того времени, когда отделалась от Фару рея, точно так, как граф покупал имения.

   Но когда расходились из залы, когда глаза посторонних не тяготели над ними, сколько слез проливал каждый из них, проклиная судьбу, тогда как должен был проклинать только себя! Ни одна сердечная связь не соединяла их между собою, ни один из них не поделился с другим откровенностью: каждый нес свой крест отдельно.

   Один о другом знал не много; ни сын о делах отца, ни отец о поступках сына не заботился. Они встречались холодно, расставались равнодушно, не стараясь узнать, что кого мучило, не думая помочь.. Разорение висело над Дендеровым, а Сильван не имел понятия об угрожающей опасности. Воспитанный во лжи и притворстве, он считал себя большим барином, жил соответственно этому; несколько денег, перехваченных им у Гормейера, сделали ему кредит, и он жил им, не заботясь о завтрашнем дне.

   Наконец наступили контракты. Граф раздумывал долго: заболеть ли ему или нет? Что делать? Не хотелось ему лежать в кровати; он не поехал, не послал никого и остался дома, посмеиваясь над бурею. Правда, что теперь тяжело было от нее увернуться, потому что приходилось иметь дело почти с одним Слодкевичем, который так распорядился, что имел у себя в кармане почти все графские долги.

   - Пусть же вызывает, - сказал самому себе граф, - война, так война; буду отделываться. С год продолжится процесс, я могу кричать, заплачу; протяну, и умен будет, если через три года дождется продажи.

   Он говорил так, но уже видно было, что он дошел до крайности: он, который до сих пор заставлял просить себя о принятии денег, с таким искусством охотился на них, теперь должен был скрываться, таскаться по судам и признаться в несостоятельности.

   В такой каше, которую заварил себе несчастный Дендера, каждый день предвидя худший конец, дождался он возвращения барона Гормейера. У графа был еще последний луч надежды, слабый, правда, но утопающий хватается и за бритву. С бароном еще, с чужим, можно было играть свою роль. Дендера встретил его печальный и как раз с его прибытия сделался необыкновенно нежен к невестке, которую несколько месяцев не видел. Но барон, узнав от окружающих ее лиц, какую жизнь вела она в доме мужа, не дал обмануть себя наружным видом заботливости и привязанности.

   Через несколько дней встретились с глазу на глаз два бойца: граф, гордый и самоуверенный, и барон, холодный и скромный. Дендера начал ему описанием преследования, жертвой которого пал он; сделав из этого трагическую историю, подкрасил ее, прибавил и после получасового рассказа, который Гормейер выслушал терпеливо, заключил просьбой о помощи: просил только полмиллиона.

   Немец не дрогнул, не удивился и ничем не выказал о своих чувствах. Он помолчал, подумал и наконец открыл рот:

   - Граф, - сказал он, - женитьба вашего сына не дает ему ни малейшего права на мой карман. Договор наш, по несчастному стечению обстоятельств, должен уничтожиться. Дочь моя не нашла ни в нем, ни в вас сердца и сострадания, которые встретила бы она даже у посторонних. За что же вы заставляете меня платить?

   - За имя, которое носите! - сказал лаконически граф, с гордостью, полною величия.

   Барон пожал плечами.

   - Мы не хлопотали об этой чести и не добивались союза.

   - Вы думаете, государь мой, - сказал граф, разгорячаясь, - что я не знаю, кто вы?

   - Знаете, конечно, что я родом из Линска, что отец был бриллиантщиком, что жена моя была дочь банкира, а дочь - вдова князя. Позволяю объявить это всем, если вам угодно.

   - А зачем же притворялись вы не тем, что вы есть?

   - Мы были тем же, чем и теперь, ничего больше; и сверх того, мне приятно назвать себя вашим покорнейшим слугою.

   Барон поклонился и вышел, а Дендера мог преследовать его только проклятиями.

   В тот же день Гормейер приказал своим людям готовиться в дорогу; весть эта потрясла сильно все Дендерово. Не говоря уже о потере доходов невестки, дело шло о том, как объяснить перед людьми ее исчезновение.

   Сильвана не было дома. Тотчас же казак полетел к нему со словесным поручением - позвать его безотлагательно по самонужнейшему делу. Не привыкший к исполнению чьих бы то ни было приказаний, молодой граф на этот раз, как бы предчувствуя необходимость возвращения, сел в экипаж и поспешил домой.

   Он застал отца, который, по своему обыкновению, после первого волнения уже отыскивал средства воспользоваться угрожающим им происшествием.

   - Послушай, Сильван, - воскликнул Дендера на пороге, - мы не должны скрывать друг от друга своих огорчений; надо посоветоваться и действовать заодно! Барон Гормейер увозит твою жену.

   - Пусть себе увозит! - равнодушно заметил Сильван. - Что мне до этого?

   - Что ты говоришь? Мы разорились на эту женитьбу, которая не дала нам ни гроша: если милостивой государыне вздумается умереть, и умрет она у нас, ты получишь после нее законное наследство, седьмую и четвертую части. Из седьмой не поживишься, но четвертая - из драгоценностей и серебра - может поддержать нас. Сверх того, пока они тут, мы имеем право на ее доходы, а признаюсь, это необходимо; дела наши плохи, очень плохи. Мы должны удержать ее. Пусть барон едет себе к ста чертям... но не она, не она.

   Сильван был поражен практическим взглядом отца на последствия отъезда и в первый, может быть, раз согласился исполнить его желание. Они отправились оба к барону, который, не обращая ни на что внимания, присматривал за сборами в дорогу.

   Молча, любезно принял их Гормейер, но не пикнул ни слова.

   Граф первый начал ораторствовать.

   - Барон, - сказал он, - я говорил вам и повторяю теперь вместе с сыном, что, не связывая вашей свободы и желания отправиться в дорогу, невестке уехать мы позволить не можем.

   - Я жену не пущу, - прибавил Сильван.

   - Ты хочешь, чтобы она умерла, покинутая здесь, под вашей бессострадательной, негостеприимной кровлей?.. - отозвался барон взволнованным голосом. - Что же вы за люди, где же ваши сердца? Разве вы жалели ее? Не удивляюсь я старшим, но ты...

   - Что ж, вы хотите, чтобы я с помешанной сидел! - возразил Сильван.

   - Уважь волю Божию, которая посетила тебя и меня! Мы не обманывали тебя, не привлекали, напротив, отказывали, согласились неохотно: кто же мог предвидеть, как кончится это печально!

   - А если кончилось так печально, - прибавил граф, - тут уж не время плакать и разнеживаться. Сильван не пускает своей жены и, хотя он не может неотступно сидеть подле нее, барон, вы не можете, однако же, упрекнуть его в недостатке сердца. Именно потому-то он и не может сидеть подле нее, что грустный вид этот мучит его и огорчает. Но это еще не важно: у меня, как у отца семейства, есть другой вопрос. Мы разорились на этот брак и разорвать его не можем; вы увезете дочь, а мы останемся с убытком, какой понесли?

   Барон поднял глаза от чемодана, в который укладывал какие-то бумаги, и печальная улыбка покривила ему губы.

   - Зачем столько слов? Станем говорить яснее, может быть, и поймем друг друга.

   - Денежные потери наши огромны, - начал граф. - Сильван меня разорил.

   - Не надо было корчить богатых! - воскликнул барон, горько улыбаясь.

   - Наконец, - воскликнул граф, - если женщине, не имеющей ни имени, ни положения, дается благородное имя на прикрытие прошлого, почтеннейший барон, это чего-нибудь да стоит!

   - Мы начали торг, кончим его, - сказал барон. - Сколько вы, господа, потеряли? Что стоит честь ношения вашего имени? Сколько за квартиру? Что за стол? Я заплачу по счету!

   Дендера подумал.

   - Государь мой, - сказал он, - это выражения, которые должны быть смыты кровью!

   - Чем вам угодно, граф! Об этом после, а теперь, уезжая, я прошу счет!

   Граф смешался.

   - Не так должно говорить с такими людьми, как мы! - воскликнул он. - Сильван должен уважать вас, как тестя; я, хозяин, гостя в вас вижу.

   - Гостя! Вы приняли меня с истинным славянским гостеприимством, - отозвался барон, спокойно укладывая бумаги. - Но мне пора ехать.

   - Моя жена не поедет, хотя бы мне пришлось употребить помощь законной власти.

   - Мне не хотелось бы делать скандала и неприятности, - прибавил граф. - Но предостерегаю вас, барон, что я послал за чиновником и буду жаловаться.

   - Господи! - крикнул Гормейер, теряя терпение. - У меня нет времени разыгрывать с вами разные сцены: понимаю, к чему это клонится; мы начали торг, оканчивайте его. Сколько хотите? Коротко и скоро!

   - Честь не позволяет мне разговаривать таким образом! - сказал граф. - Вы, сударь, обижаете меня каждую минуту!

   Барон потерял терпение.

   - Граф, - сказал он, развертывая бумагу, - вот мое рекомендательное письмо к нашему посольству и консулам. Видите, как говорят обо мне. Мы в нескольких милях от одного из представителей моего монарха: я обращусь к нему и уеду, когда захочу и как захочу. Если я торгуюсь с вами, это по доброй воле, чтобы на мое бедное, дорогое дитя никто не смел сетовать.

   Оба графа переглянулись между собою. Сильван, по данному отцом знаку, вышел в другую комнату.

   - Говорите, говорите, но поскорей, сколько хотите за ваше графство, сколько за открытый обман, сколько за издержки на сватовство и свадьбу? Дам, что буду в состоянии; заплачу вам, граф, заплачу.

   - Потери мои громадны! - воскликнул граф.

   - Все можно сосчитать.

   - Сильван спустил на эту несчастную поездку несколько тысяч дукатов.

   Барон пожал нетерпеливо плечами, видя, что к концу не дойдет, топнул нетерпеливо ногою и сказал:

   - Говорите, сколько вы хотите, чтобы нас выпустить? Говорите, сколько вы хотите?

   Граф, уже не церемонясь, только раздумывал.

   Предосудительно было ему запросить много и потом уступить; с другой стороны, боялся он потерять, если барон ценил дороже свой выкуп: им овладела страшная нерешительность!

   - Барон, - сказал он нежнее, желая окончить дело иначе, - разве мы так, мы, мы, дети которых соединились священнейшим союзом, должны говорить друг с другом?

   Гормейер пожал плечами.

   - А, жестоко и тяжело вы меня судите! - прибавил граф. - Я все перенес от вас и прощаю растерзанному, родительскому сердцу, чего не простил бы никому. Подадим друг другу руки.

   Барон поклонился, но отдернул руку.

   - Я не достоин этой чести, - сказал он насмешливо.

   - Мне бы следовало жаловаться и сердиться, а не вам, - говорил граф, - опомнитесь, расстанемся дружно.

   - Станем говорить о деле, - перебил его нетерпеливо барон.

   - За кого же вы меня принимаете? - воскликнул Дендера. - За барышника, который всем торгует? Вы видите расходы и убытки, старайтесь вознаградить их. Я не хочу ничего более того, что свято и справедливо.

   Гормейер смеялся неприятно и болезненно; он достал из кармана приготовленную пачку бумажек и молча подал ее графу, который, взяв, даже не взглянул на нее. Письма к послу и консулам, видимо, подействовали.

   В одно мгновение ока, по звону колокольчика, вбежала прислуга барона, пришла обрадованная Эвелина, а отец, взяв ее под руку, молча, не кивнув никому головою, отвел ее к экипажу.

   Сильван поглядывал на отца, который дал ему знак, чтобы он молчал. Они пошли, не говоря ни слова, за отъезжающими, до самого крыльца: экипажи были уже готовы. Барон посадил дочь, сам сел подле нее, и лошади тронулись со двора Дендеровского дворца.

  

   Вацлава не было дома, когда Цеся, посещавшая теперь Пальник чаще и чаще, приехала к Фране уже вечером. В дверях, узнав, что брата нет дома, она будто обрадовалась этому, и побежала поспешно в комнату, где обыкновенно, в воспоминание прежнего времени, сидела Франя с Бжозовской. Но на этот раз не было и Бжозовской: она отправилась с ромашкой неподалеку, в избу, лечить человека, который два дня упорно притворялся здоровым, но по лицу которого Бжозовская угадала несомненную болезнь.

   Искусно пользуясь счастливым случаем, графиня сделалась на этот раз такая простенькая, милая, любезная и искренняя и такая отчего-то печальная, что успела пленить Франю. Разговор сразу стал разговором сестер, и Цеся, вызывая на откровенность, сама стала, по-видимому, откровеннейшим образом рассказывать свои тайны.

   - Какая ты счастливая, - говорила графиня Фране, - как тебе тут хорошо! Но ты этого и стоишь, моя дорогая!

   - Ах, сделай милость, - ответила жена Вацлава, - не говори мне этого: я чувствую, что вовсе не заслужила того, что Бог дал мне по своей милости; скажу тебе откровенно, мое счастье пугает меня.

   - Каждое счастье страшно! - прибавила Цеся. - В страдании надеемся облегчения, в счастье должны бояться неожиданных ударов! Да, человеческой жизни нечего завидовать! У каждого в чаше есть по капле горечи, которая раньше или позже должна коснуться уст его.

   - Это святая правда, - заметила Франя. - Иногда посреди этого спокойствия, каким я наслаждаюсь, как молния пробегает предо мною необъяснимый страх, и я прячусь под крыло к Вацлаву.

   Цеся улыбнулась.

   - Ах, дай Боже, - сказала она медленно, - чтобы эти крылья прикрывали тебя всегда одинаково заботливо и нежно. Мужчины, мужчины, это порода изменников!

   - О, и мы-то не лучше, - перебила Франя.

   - Мы далеко лучше, - прибавила Цеся. - Ни одна из нас, хотя бы не могла любить, не оттолкнет ногой того, кто за минуту был ее божеством; они, переставая любить, ненавидят, будто хотят отмстить за минуты слабости и минуты счастья.

   - Мне кажется, что ты предубеждена! - воскликнула Франя. - Люди бывают разные, но, так, вообще...

   - Вообще, вообще, о всех можно это сказать, исключения нет!

   - Позволь одно, - сказала Франя.

   - Не на одно не могу согласиться! О, ты не знаешь мужчин, ты не знаешь... даже его! - прибавила она тихонько

   - Я его не знаю!? - с удивлением вскрикнула Франя. - Да кто же знает его лучше меня?

   - Кое-кто! - шепнула таинственно графиня.

   - Ты меня пугаешь.

   - Я бы хотела только предостеречь тебя и оградить.

   У Франи полились слезы из глаз, но она незаметно отерла их. Цеся видела их и притворилась, что не видит.

   - Скажи себе заранее, что Вацлав не может любить тебя всегда, - продолжала она.

   - Когда он перестанет, я умру, - отозвалась Франя.

   - Он перестанет, ты перетерпишь и будешь жить: немножко скучней будет тебе на свете, немножко разочаруешься, поплачешь и выйдешь из этого испытания с большими силами.

   - Разве это испытание необходимо?

   - Особенно с Вацлавом, - прибавила Цеся, - я его знаю прежде и лучше: он легко привязывается, но скоро остывает!

   Франя с любопытством смотрела на оживленную Цесю, которая, прохаживаясь по комнате, казалось, открывала ей с величайшею искренностью всю свою душу.

   - Прежде чем Вацлав полюбил тебя, он был влюблен в меня до безумия, - кончила графиня. - О, сердце мое знает его.

   - Но ты была безжалостна к нему!

   - Не хотела, чтобы он страдал выше сил: спасла его и себя. А эти интрижки в Варшаве...

   - Какие? - спросила Франя.

   - С женой Сильвана.

   - Скажи, сделай милость, чем же он виноват?

   - О, для тебя он всегда не виноват! Зачем же, давши слово не бывать там больше, он ездил с бароном, играл ей на фортепьяно! Если б не Сильван, он увлекся бы, и кто знает, что вышло бы из этого?.. Сильван его просто насильно выпроводил из Варшавы.

   Обе, занятые этим разговором, они не заметили и не услышали, как на пороге явился Вацлав, остановился и невольно выслушал слова Цеси. Лицо его изменилось, словно под угрозой смерти: он задрожал и, видя слезы Франи, закипел гневом.

   - Сударыня, - сказал он вдруг, подходя к Цесе, - в чем провинились мы, что вы хотите отравить и уничтожить наше счастье, что сеете недоверие и беспокойство под кровлей, где их не знали?

   Цеся, бледная и испуганная, отодвинулась.

   - Разве хорошо, под личиной дружбы, приходить поджигать и убивать? Не довольно еще терпел я через вас и для вас? Не довольно делал для тех, кому я ничего не должен, кроме презрения?

   - Вацлав, - воскликнула Цеся, приходя в себя и стараясь дать разговору другой оборот. - Как же вы принимаете то, что я говорила? Так нельзя!

   - Кузина, я опытен, не могу ошибиться. Бедная Франя приняла бы это, может быть, за искреннюю заботливость о ее судьбе. А я знаю вас хорошо и не поверю этому. Как я ни непостоянен, память у меня хорошая.

   - Я привыкла к тому, - отозвалась Цеся, притворяясь рассерженной, - что мои поступки всегда перетолковываются в другую сторону.

   Вацлав не говорил уже ничего и, еще взволнованный, сел подле Франи; Цеся схватила шляпку и исчезла. Никто не проводил ее до двери, никто и не думал упрашивать ее и вернуть: она в замешательстве села в ожидавший ее экипаж и воротилась в Дендерово.

   Это был ее последний визит в Пальник.

   Слезы Франи осушить было легко; Вацлав успокоил испуганную жену откровенным рассказом о целой своей жизни. Сердце так желает верить и так легко уверить его в том, что оно захочет! Эта неприятная минута имела то хорошее и счастливое последствие, что Цеся уже не осмеливалась сближаться с Франей и Вацлавом: все сношения между Дендеровом и Пальником прекратились, и невозмутимое спокойствие окружило счастливое гнездышко.

  

   Завершим наконец эту драму, такую длинную и такую печальную, одним только еще взглядом на главных лиц нашей повести. Легко отгадать последствия комедии, разыгрываемой с таким дарованием: она могла возбудить минутные рукоплескания, но никого не обманула. Напрасно старались комедианты: раньше или позже маска должна была упасть и открыть побледневшее и измученное лицо.

   В несколько лет после описанных нами происшествий Дендерово изменилось так, что нельзя было его и узнать, а люди, некогда жившие там, разбрелись по свету. На великолепных строениях, величественных гербах, каменных оградах обваливалась уже штукатурка, окна были заставлены досками: разрушение, которое нигде, может быть, не поражает так скоро произведения рук человеческих, как у нас, клонило все к упадку.

   Мы уже видели, какое пустое, по-видимому, обстоятельство нанесло последний удар богатству графа; как из неудачного сватовства Слодкевича выросли ненависть и то, что Сигизмунд-Август называл преследованием. На его погибель соединились вместе - сначала желание мести, а потом желание выгоды. Перекупив большую часть долгов довольно счастливо, пан Слодкевич сосчитал все и заметил, что мщение, на которое он решался даже с потерей, могло превратиться в весьма счастливую для него спекуляцию; так как он любил деньгу и ради каких-то пустых предрассудков не намерен был от нее отказываться, то принялся за работу от всей души.

   Начался процесс, и так как граф против своего преследователя не мог употребить никаких других средств, кроме стараний о проволочке, кроме указаний на неформальность, а судья имел связи маленькие и сильные, то дела Дендеры находились в самом плохом положении, и Сигизмунд-Август, проигравший дело, стал банкротом. Сначала он еще держался в имении, уплачивая все казенные повинности деньгами, взятыми у барона; наконец дело дошло и до продажи имения. Главную часть с несколькими деревнями взял Слодкевич, пару деревень захватил Смолинский, а одна досталась Моренговскому. Вацлав, уговариваемый графом купить эти поместья, не поехал на торги, опасаясь, чтобы его не заподозрили в каком-нибудь заговоре. По уплате всех долгов Дендерам осталось еще до тридцати тысяч рублей серебром на все семейство и на жидовские должки, частные или не предъявленные. Это было меньше, чем ничто. Граф толковал об отъезде в Галицию, но поселившись в местечке, ежедневно собираясь в эту дорогу, ежедневно ее откладывал и никогда не собрался.

   Вы думаете, что после падения он перестал играть свою роль? Сильно ошибаетесь, любезные читательницы: наряд актерский, раз человек его надел на себя, прирастает к телу.

   Граф поселился в городке, в доме, который сумел прикрасить очень нарядно остатками своего величия и принял на себя роль жертвы.

   Нужно было послушать, как прикрашивал он свое несчастье! Падение его, по теории Дендеры, было следствием двух главных причин: его безупречной честности и заговора людей, ненавидевших последнего потомка знатного и могущественного рода.

   - Я упал, - говорил граф ежедневно своим гостям, - (хотя упадок мой только наружный), потому что не хотел употребить против моих врагов средства, какие употребляли они против меня: подкупы, измены, обман и низости. Меня утешает то, что я могу смело смотреть всем в глаза.

   Сигизмунд-Август ежедневно выступал, драпируясь в эту тогу, чуть не каждый час сочиняя новые проекты возвратить богатство, которое перешло уже в чужие руки. Он подавал прошения, выставляя себя невинною жертвою преследования; писал письма и обманывал себя, напрасно ожидая ответа.

   Жена его, у которой уцелела часть имущества, из стыда кинула мужа, будто бы на время, но, как оказалось, уже не собиралась возвратиться. Цеся оставалась некоторое время при отце, питая надежду поймать кого-нибудь в городке своими прелестями, умом и именем; но и при скромнейших уже требованиях никто решительно не попался. Восхищались ее умом, воспитанием, даже прелестями, которые выиграли от развития, но и самый плохой из ее поклонников не решался выбрать себе жену такую искусную и ловкую. Она объяснялась менее смелым несколько раз сама, ради испытания, но и те удалялись. Она предположила, что перемена места поможет. Переехала к матери, потом к бабке. Здесь, после довольно гласной интриги, рассорив супружество, только что собралась выйти за разведенного замуж, за два дня до свадьбы потеряла его и, по смерти его, снова воротилась к отцу. Никто уже не совался к ней, и она должна была потешаться злословием, отыскивая пятна на людях и указывая их, чтобы не одной казаться посреди их пестрой.

   Ее боялись как огня, и довольно было показаться графине, чтобы все разговоры прекратились, чтобы все нежные пары разошлись и лица прикрылись холоднейшим равнодушием. Цеся играла теперь роль Charitatis Romanae: она ухаживала за отцом, смотрела за ним, была жертвой детской привязанности и умела явиться иногда в обществе, как героиня, привязанная к отцу, готовая посвятить ему жизнь, как посвятила прошедшее, судьбу, блестящие партии и т. п. Комедия, как видите, продолжалась до конца.

   Сильван сначала держался отца, но когда они поспорили за деньги, данные бароном на выкуп, которых старик Дендера не хотел отдать сыну, несмотря на его неотступные требования, молодой граф разорвал сношения с Сигизмундом-Августом, занял отдельную квартиру и отделился совершенно. Граф никогда не говорил о нем (перед посторонними, разумеется) без вздоха.

   - Несчастный! - восклицал он. - Эта женитьба сгубила его! Отчаяния в нем незаметно, но это и страшнее всего! Я бы желал лучше, чтобы он плакал и руки ломал, чем видеть, как он притворяется равнодушным и веселым. Я все прощаю ему, так сочувствую его несчастью! Не слушал моего совета, сердце его увлекло...

   Сильвана спасали сношения с богатыми сынками знатных фамилий, в обществе которых он занимал двусмысленное место близкого приятеля и исполнителя разных поручений. Он играл с ними, ел, пил, занимал, а потому держал себя как равный. Игра наконец сделалась его страстью, а через несколько лет и средством жизни. С остатком экипажей, лошадей, прислуги, разной утвари и денег он переехал в большой городок и там поселился, открыв холостой дом, довольно парадный. Каждый день собирались у него толпами люди наиразличнейших званий: бездельники, утаптыватели мостовой, а иногда и бедные рабы страсти к игре. Играли от полудня до раннего утра на шести, иногда на десяти столах, и, таким образом, один доход с карт, который не отдавался прислуге, поддерживал дом и был достаточен на обстановку.

   Маршалек Фарурей утверждал, может быть, по злобе к Дендерам, что проезжая Вену, он видел графиню Эвелину в ложе, в театре, и давал тем понять, что родные прежнего ее возлюбленного, обеспеченные теперь ее замужеством, не препятствовали теперь ее связи с князем. Шептали, что графиня платит какую-то пенсию мужу, но это была, вероятно, клевета.

   Пан Слодкевич, приобретя разоренное и поступившее в администрацию Дендерово, вошел в тулупе во дворец, осматриваясь в залах и кивая головой на знаки, оставшиеся от картин, библиотеки и зеркал. "Что я буду с этим делать? - говорил он самому себе. - Ведь уж жить я тут не могу. Сараи! И за коим чертом стану я себя морозить... а стены еще порядочные".

   Думал, думал и отдал дворец в наем еврею под суконную фабрику; флигели пошли в придачу.

   Приобретя новое имение, положив, что имел, в банке, пан Слодкевич подумал об избрании неразлучной подруги жизни. На зло Смолинскому, который считал графиню недоступною, он выискал себе княжну.

   Да, ни меньше, ни больше.

   По соседству, в маленькой деревне, жил старик шляхтич, происходивший от татарских князей; у него были и бумаги, доказывавшие, что он имел право на корону, но не пользовался ею, тяжела была она его голове. Он был владетелем четырех мужиков и так упал, что судья, намереваясь жениться на его дочери, сам должен был сделать выправки и купить бумаги. Взял он красивую деву и, хоть и с титулом, но такую же, как сам, хозяйку: у этих князьков случалось, что сама барышня носила свиньям корм. Они прилежно хозяйничали, и все шло у них очень хорошо; только любовницы Пана Слодкевича, которыми начал увлекаться он опять через год после свадьбы, отравляли несколько домашнее спокойствие и задергивали тучами небо супружества. Жена была ревнива, муж не слишком-то смотрел на это: они ссорились, мирились и, вздыхая, несли бремя жизни.

   Маршалек Фарурей женился на прекрасной Галине и, скоро овдовев, уехал в Париж, где лоретки оставили в его сердце и кармане неизгладимые воспоминания. По дороге пробовала поймать его Цеся, будто бы забывая и великодушно прощая преступления прошедшего; но старый любезник в другой раз не дался в обман: поклонился, улыбнулся и поехал дальше.

   В заключение нам остается еще сказать о Вацлаве; но что же скажем мы о нем и о Фране? Разве то, что они были счастливы, что у них было много детей, которых качала Бжозовская, ворча, если им не давали есть, сколько они хотели; что они стареют, истинно счастливые в спокойствии и согласии, чего желаем и вам, если не станете играть комедии.