Крашевский Иосиф Игнатий - Комедианты

бы вы при миллионах нашли и подругу проживать их вместе?

   Она сказала это насмешливо, зло.

   - Не знаю, о чем вы говорите, - холодно возразил Вацлав.

   - Как? Так красавица Франя из Вулек еще не обручена с вами?

   - Со мной? Панна Франциска? Мы едва знакомы, - сказал Вацлав с некоторым замешательством.

   - Прошу покорно! А тут разносят такие сплетни! - сказала Цеся. - Я, однако ж, постоянно защищала вас и уверяла, что этого быть не может. Вам нужно кого-нибудь, кто бы понял вас, оценил... - продолжала она с чувством, - кому бы вы могли сыграть хоть "Котика"! - прибавила она с кокетством. - Вы не забыли в продолжение этого времени играть?

   - Нет, но у меня нет еще фортепьяно.

   - Да ведь можно взять одно из наших, - произнесла Цеся с живостью.

   - Благодарю вас; я уже выписал покуда венское из Житкова от Гр... Я поставлю его потом для гостей, а Эрара у себя подле кровати.

   - Как вы свободно уже устраиваете свою будущность даже в мелочных подробностях! - сказала Цеся с незаметным вздохом.

   - Мне кажется, что мы оба поступаем одинаково: и вы, вероятно, также мечтаете. Ведь уже и слово дано!

   Цеся покраснела.

   - О, еще целый год впереди, а год это очень долго!

   И она вдруг ударилась в сентиментальность; хотела его растрогать, понюхала резеду, положила ее на столике, подле него, будто для того, чтобы поправить браслет; в самом же деле для того, чтобы забыть ее тут и издали следить, не возьмет ли ее Вацлав. Но он, уже разочарованный, читал теперь и в ее сердце, и в ее мыслях, и хоть к ней и влекло его прелестью воспоминаний, но он мужественно боролся с этой силой и решил не поддаваться ей.

   - Не сыграете ли вы что-нибудь? Цеся встала и начала ходить по зале.

   - О, охотно, если только вы не заставите меня играть "Котика".

   - Нет, на этот раз увольняю, мне жалко вас... "Котик" останется для кого-нибудь другого, для того, кто только и сможет оценить "Котика"! - прибавила она с ударением. - А для меня... Шопена! Попробуйте, я так люблю этот марш из его сонаты: это словно видение, словно предчувствие смерти!

   - Вы любите Шопена? - спросил Вацлав, садясь за фортепьяно. - Это что-то новое! С каких же это пор?

   - С тех пор, как вы играли его нам так отлично в последний раз, - ответила она без замешательства, идя на приступ, - как певуча, как выразительна вторая часть этого марша!..

   - Но и начало также: кажется, слышится из-под земли! - уже увлекаясь, воскликнул Вацлав.

   - По-моему, вторая часть лучше... Кажется, что ее поет ангел над бледным телом умершего, уносясь в воздухе...

   Но Вацлав уже играл. Цеся ходила по зале, поглядывая то на мать, которая следила за нею, то на отца, который, в свою очередь, кидал на нее любопытные взгляды.

   Между тем окончилась погребальная песнь, замерли очаровательные звуки, и Вацлав, под впечатлением какой-то грустной мысли, которая поднялась в глубине его, недвижимо остался у фортепьяно с опущенными руками и поникшей головой.

   - Кто бы догадался, - сказала Цеся, подходя к нему, - кто бы догадался, взглянув на вас, что вы так недавно получили в наследство миллионы... и фортепьяно Эрара!

   Говоря это, она наклонилась к нему и уставила на него взгляд, холодный, заученный, могущество которого знала. Как было не задрожать ему, когда сквозь этот взор глядели на него первая любовь, пробуждение, ангельский сон, а с ними сладкое воспоминание испитых горестей, с ними и память о темном, но приятном прошедшем, озолоченном молодыми думами?

   Оба молчали, молчали, и два или три раза взгляды их встречались, избегали один другого, опять встречались, наконец Вацлав сказал тихо:

   - Так через год?

   - Что через год?

   - Ваша свадьба! Мне необходимо знать, потому что я приглашен заранее.

   - Через год, да, через год! - ответила желчно Цеся. - Через год и, может быть, прежде. Но я думаю, что вам не придется вести меня к алтарю, придется разве вести только домой?

   - Сомневаюсь! - сказал сухо Вацлав.

   - Об этой Фране говорят, что она так хороша, так наивна!.. - она засмеялась. - Как, должно быть, идет ей, когда она, с овсом в фартучке, сзывает на крыльце цыплят...

   - Знаете ли, - воскликнул Вацлав, обиженный, - действительно она прекрасна посреди этой сельской обстановки, посреди кур и голубей...

   - А, наконец я добилась, что вы признались! Так она прекрасна! Вот это я люблю, это откровенно! - прибавила она желчно, но с волнением. - Опишите же мою будущую кузину.

   - Так далеко я еще не забирался мыслью.

   - Ну, так может быть сердцем! - щебетала графиня. - Но ведь прекрасна, ведь прекрасна! - повторяла она с ударением. - Скажите же мне, блондинка или брюнетка, большая или маленькая?

   - Вы это знаете очень хорошо, потому что видели ее не раз в церкви.

   - Нет, нет, извините, я не имею привычки глазеть по сторонам. И наконец, я не так любопытна.

   - Так зачем же мне ее описывать вам?

   - Вы правы, не стоит!

   Оба опять замолчали на некоторое время. Вацлав небрежно перебирал клавиши; Цеся прошлась раза два по зале и опять подошла к своему прежнему месту.

   Она взяла букет резеды со столика, подержала его с минуту, подошла к фортепьяно и бросила его далеко на деку, так, что он упал оттуда. Вацлав поднял и отдал ей с улыбкой.

   - Мне не надо его, - ответила Цеся, - я кинула его нарочно; резеда мне надоедает; слабый запах, цветок не видный. Не понимаю, зачем сеют его, зачем появляется он в садах и залах. А вы не любите резеды?

   - Я, - сказал Вацлав, - прежде любил, а теперь...

   - Теперь вам, вероятно, нравятся более полевой мак и ноготки!! Ха, ха! - и она стала смеяться так принужденно и неестественно.

   - Может быть.

   На этом разговор прервался, а в залу влетел преследующий Вацлава пан Мавриций Голобок с Целенцевичем. Литератор этот спешил, по собственному его выражению, употребить свое влияние на молодого человека и захватить над ним нравственную власть в пользу подписки на Третьегодник и Двумесячник...

   Поздоровавшись со всеми, он поспешил "отрекомендовать себя" (его собственное выражение, не мое) графу Вацлаву, к которому тотчас же привязался с особенным азартом, выезжая на избитых уже столичных новостях по части музыки. Толковал о Рубини, о Пасте, о концертах, об искусстве его, о Тальберге, о Листе, а далее мало-помалу и о себе и о подписке на свои сочинения.

   Хотелось ему своим враньем внушить о себе высокое мнение; он рассказывал, как пил с Листом, когда выезжал из столицы, как дружески ходил с Рубини, как Гензельт, несмотря на свою гордость, преклонялся перед ним и его музыкальной теорией, какие возвышенные философские статьи он обдумывает; далее пошла речь о "Пустыне" Давида и т. д.

   Все это мешал он быстро, неловко, но эффектно перед Вацлавом, думая пленить его и озадачить. Но, увы! нетрудно отличить настоящее от поддельного, глупость не прикроешь никакими пышными фразами.

   Так и случилось тут. Вацлав слушал, удивляясь только нахальству и многословию и не понимая, из-за чего этот господин хлопочет.

   Всем другим между тем надоел Целенцевич, который в продолжение часа толковал свои теории, когда новый гость увеличил общество.

   Это был старик Курдеш, выбритый, приглаженный, с саблей, покорный, униженно кланяющийся и пересыпающий свою речь всеми возможными учтивостями. При виде его старый граф заметно побледнел; это был именно тот день, когда Курдеш мог спросить свои деньги и затем, собственно, казалось, он и приехал. Приняли его, разумеется, как приятнейшего соседа и приятеля.

   Испуг старого Дендеры увеличился, когда Курдеш после чаю, поклонившись чуть не до колен хозяину, попросил позволения поговорить с ним минутку наедине. Граф охотно согласился, обольщая себя в минуту грозящей ему опасности бесполезной надеждой; в голове его мешались самые дикие мысли, он то отчаивался, то снова мечтал о каких-то невероятных средствах. Но сложивши губы в улыбку, приняв спокойный вид, выказывая старику необычайную нежность и искренность, он отправился с ним в соседнюю комнату.

   - Садитесь же, садитесь, мой дорогой, старый сосед, - сказал граф, дружески обнимая Курдеша, - кто в жизни помыкался по свету столько, тот имеет право на отдых.

   Вот в какие нежности ударился уже должник; ротмистр только склонился униженно, погладил свои седые усы; но, казалось, это не слишком тронуло его и начал так:

   - У меня, граф, есть к вам маленькая просьбочка.

   - Что прикажете, что прикажете, любезнейший, почтеннейший сосед.

   - Небезызвестно вам, ясновельможный граф, - продолжал Курдеш, - что у меня есть дочь, которую мне дал Господь вырастить. Может быть, найдутся люди, хотелось бы выдать ее замуж прежде, чем придется мне закрыть глаза; необходимо, чтобы было видно, что у нее есть и что будет; это важно, все мы люди. Вам, конечно, не сделает никакой разницы, ясновельможный пан, если вы в срок потрудитесь возвратить мой капиталец.

   - От всей души! - воскликнул граф, не показывая ни малейшего удивления, ни замешательства. - Весьма охотно, очень хорошо, очень благодарен, что вы говорите заблаговременно, потому что при больших делах моих вы могли бы захватить меня врасплох.

   Говоря это, граф глотал слюни, но не поморщился, хотя решительно не знал, как заплатить.

   - Буду вам очень благодарен, - сказал Курдеш, - я только что приторговал деревеньку и уже почти порешил в главных условиях.

   - А! Очень рад! Если можно узнать, какая же это деревенька?

   - Это не тайна; я покупаю Цемерники.

   - Цемерники! - сказал граф, поднимая голову. - Цемерники, у Фарусевичей! А! Знаю! Но там, кажется, не без греха.

   Шляхтич, напугать которого было легко, спросил с живостью:

   - Как? Какой же грех?

   - А процесс за наследство с Боголюбами, которые просят на Фарусевичей; что-то, кажется мне, в роде девяти или десяти тысяч рублей...

   - Это известно.

   - Советую, однако ж, остерегаться, - прибавил граф, отходя и ковыряя в зубах, - притом Цемерники - это глина, горы, лесу мало и тот повырублен, воды нет; а почем за душу?

   - По пятидесяти дукатов; дешевле нельзя было, именья поднялись в цене.

   - Это довольно дорого; к тому же понадобится немало на строения, удобрения.

   - А, это уж известно, - сказал Курдеш, вздыхая.

   - Это не особенно выгодная покупка, - начал медленно Дендера.

   - Может быть, но это по соседству, да, наконец, дело уже поконченное.

   - Поконченное! А! В таком случае, очевидно, мне остается только поздравить, не о чем и толковать. Но покупать имения нынче до окончательного устройства инвентарей - значит входить в значительные убытки: имения должны упасть.

   - Бог знает, - сказал спокойно шляхтич. - Бог знает. Упадут, вероятно, с тем чтобы подняться больше.

   - К тому же, - продолжал граф в виде приятельского совета, - для дочери, для будущего зятя, кто знает, может быть, капиталец был бы приятнее.

   Говоря это, он плутовски улыбнулся.

   - А! А! Я должен поздравить вас с дочерью; хоть я и не имел счастия знать ее, но вижу, что она должна быть красивая и милая особа; ведь она и моему Сильвану вскружила голову до того, что он не давал мне покоя...

   - Это большая честь моему дому, - отвечал Курдеш с поклоном, - но ведь это обыкновенная барская фантазия...

   - Кажется мне, что тут что-то посерьезнее фантазии.

   - Слишком низки наши пороги для графского сына, - сказал ротмистр, чтобы прекратить этот разговор и обратиться к делу. - Так я могу надеяться?

   - А как же, как же, - произнес граф громко, - заплачу, заплачу в срок, будьте покойны! Я даже сам хотел послать спросить вас, любезнейший Курдеш, не будут ли нужны вам эти деньги. Я именно собираю все мои капиталы и хочу на будущее время уменьшить свои обороты. Конфискация Сломницкого имения сделала меня осторожным, надо прижаться. Итак, оставлю детям хорошее, чистое состояние, заплачу все долги. Дочери, которая выходит замуж за такого богатого человека, как маршалк Фарурей, приданого не нужно...

   - Так можно поздравить? - кланяясь, спросил шляхтич.

   - Благодарю, благодарю вас, любезнейший ротмистр; и Сильвана тоже должен женить, чтобы остепенился, это шальная голова... Слава Богу, - продолжал он, разгорячаясь, - выхожу из моих спекуляций победителем! Но Сломницкое поместье потеряно - неприятно это мне; но я значительно более нажил, так что, по всей вероятности, куплю себе еще имение, не ранее, впрочем, устройства инвентарий... Да, нынче покупать было бы промахом...

   Граф говорил, а шляхтич упорно отмалчивался, не поддаваясь никаким убеждениям. Напрасно хозяин затрагивал его со всех сторон, он не дался в обман; только покручивал усы, держал себя вежливо и смирно, но от своего не отступал. Граф и не знал, откуда возьмет 200 000; однако, обещал уплатить в срок, рассчитывая или отделаться от уплаты, или подхватить где-нибудь денег... Несколько дней спустя, Сильван, познакомившись поближе с делами отца и сам обремененный долгами по уши, решил, что пора подумать о женитьбе, и смело отправился на охоту за приданым. Было уже чересчур поздно на воды; все, кто побогаче, разъехались по городам. Заняв несколько десятков дукатов у Вацлава, который не отказался услужить по-братски, Сильван нарядил свою прислугу в блестящие ливреи, привел в великолепнейшее положение лошадей и все свое хозяйство и тронулся в Варшаву, разыгрывая роль Волынского магната, рассыпая по дороге рассказы о своих тысячах Душ, дворцах, роскоши, к которой привык, и о семейных великосветских связях.

   Цеся, оставшись дома, занялась охотою другого рода: она силилась привлечь к себе Вацлава, который, как только заметил ее замыслы, стал убегать от нее почти с отвращением. Он не чувствовал в себе отваги и силы к борьбе и решился избегать ее.

   Пальник был так близко от Вулек, что наш герой чаще проводил дни у Курдеша, чем дома, и жизнь так щедро теперь платила ему за перенесенные страдания и заботы! Такое блаженство, такое спокойное счастье светило над головами наших друзей, так быстро проходило время в обществе Вареля, Курдеша, Франи и даже Бжо-зовской, оживляющей своей болтливостью, любопытством и тысячами других смешных слабостей, что богач забыл о богатстве, о свете и желал только, чтобы ни что не прерывало ряда настоящих, ясных дней.

   Взаимная привязанность молодых людей уже не скрывалась ни от чьих глаз; она была так ясна, так очевидна. Курдеш ждал только формального предложения, которое было, по предсказаниям Бжозовской, не далеко.

   Почти каждый день Вацлав приходил из Пальника с книгами, с маленькими подарками, с веселым лицом к Фране, и в ее комнатке в обществе ротмистра и Бжозовской проходили дни. Хотя Вацлава тянули во все стороны, он не желал другого общества, не спешил делать новые связи; он помнил, что те, которые сегодня ухаживают за ним, вчера почти его отталкивали. Как было ему не заподозрить людей в корыстности?

   Единственным занятием его было воспитание Франи, пересоз- f дание ее такою, какою желал он ее видеть. По счастью, она была одним из тех избранных существ, которым Бог дал и прекрасное сердце, и здравый ум, и быстрое понятие, и какое-то предчувствие всего, что хорошо, благородно и возвышенно. Ей наука была как будто знакома, словно все это снилось ей когда-то и теперь стоит только припомнить, и редко кто понимал так быстро и верно, как она. Вацлав не раз дивился этой необыкновенной ясности суждений. Казалось, что она сердцем и чувством угадывает великие истины, которых жаждала уже прежде и считала нужными.

   Ум ее был тем ясней, что он развивался без насилия, свободно, самостоятельно; сильный от природы был приготовлен к принятию всякой пищи с легкостью и с охотой: сердце ему помогало. Сердце участвует везде, и по делу было видно, что оно тут вмешалось.

   В одно утро Вацлав и Франя сидели в маленькой комнатке вели между собой оживленный разговор. Бжозовская вышла на минуту с ключами; вдруг молодой человек встал с места, немного взволнованный, но серьезный, подошел к Фране и, взяв ее за руку, спросил:

   - Панна Франциска! Ведь вы позволите сказать вам одно очень важное слово?

   Девушка догадалась, опустила глазки и молчала.

   - Молчание - позволение, - сказал Вацлав, не выпуская руки, - нет надобности говорить того, что могла ты прочесть в моих глазах: люблю тебя, сильно, искренно, навеки; скажи, хочешь ли ты быть моею?

   Франю так взволновало счастье, хоть давно уже ожидала его, что она ответила только взглядом и пожатием руки; когда любопытная Бжозовская влетела вдруг и увидела, в чем дело, она словно ошпаренная выскочила опять под каким-то предлогом, беспрестанно повторяя:

   - Слава Богу, объяснился! Слава Богу! Ей-Богу, объяснился! Вот как говорила, так и сделалось... сделалось... объяснился...

   Отсыпая так, без всякой связи, фразы, она и не заметила, как нос к носу встретилась со стариком, которого толкнула довольно сильно в плечо.

   - Что это с вами, панна Бжозося? - спросил Курдеш.

   - А, это вы! Уже! Уже! - воскликнула она. - Уже! Уже! Ей-Богу, уже!

   - Что уже?

   - Объяснился.

   - Кто? Что? Кому? О чем?

   - А, да не притворяйтесь, ротмистр, не мучьте меня! Кто же, если не Вацлав.

   - Кому, панна Бжозося?

   - А, ротмистр, да перестаньте! Что вы толкуете! Франя! Франя! Пойдемте, пойдемте!

   И она потащила старика за собой в комнату, словно боялась, что жених опять убежит.

   Ротмистр вошел, почти всунутый Бжозовскою, несколько встревоженный, нашептывая молитвы, что привык он делать при всех важнейших случаях жизни.

   Он застал Франю наклонившеюся над пяльцами, облитую румянцем, взволнованною; Вацлав сидел подле нее и, улыбаясь, целовал протянутую ему руку. Заметив вошедшего старика, Вацлав встал и подошел к нему.

   Бжозовская сунув только голову, боясь своим присутствием испортить формальное объяснение, выскочила назад, встала на карауле у замочной дырки.

   - Почтенный ротмистр! - начал Вацлав. - Позвольте мне поблагодарить вас за ту доверенность, с какою вы приняли меня в дом, как сына, не боясь позволить мне стараться о сердце и любви вашей дочери, этого ангела, поселившегося под вашею счастливой кровлею. Теперь настала решительная минута; с ее позволения прошу у вас ее руки.

   - Благослови Господи, благослови Господи! - воскликнул ротмистр, протягивая руки и рыдая. - Не слеп я! Давно видел, что вы нравились друг другу. Воля Божия!.. Для меня, старика, это великое благословение и награда... Я люблю тебя, Вацлав, как сына, но...

   Он остановился.

   - Везде есть какое-нибудь но, мой дорогой друг, - продолжал старик, вздыхая. - Подумай, подумай хорошенько над тем, что делаешь; ты молод, очень молод; первое, может быть, случайное чувство ты принимаешь за вечное, да и партия эта тебе в настоящее время не приличная. Хотя, благодарение Богу, дворянство наше едва ли не лучше многих других, хоть имя у нас честное, хоть и копейка найдется; но Франка моя простая деревенская девочка, а ты ведь граф, ты миллионер, тебе нужно в другой свет.

   - Мне?

   - Послушай, это осторожность старой головы и любящего вас сердца. Ты должен сблизиться со своими, а она что же станет там делать? Хочешь, чтоб насмехались над ней, чтобы она вечно горела от стыда, не зная ни ваших обычаев, ни света, ни языка?

   - Но, любезный батюшка, какого же общества Франя не будет достойна?

   - Общества в христианском смысле, - сказал шляхтич, - это правда, но, по понятиям света, общество вещь иная; там неуменье поклониться больший грех, чем обида ближнего; не болтать по-французски - преступление страшнее нарушения клятвы. Там прощают все, кроме мелочей, в которые завертываются, как шелковичный червь в свои нити. В этом свете Франя будет чужая.

   - Но для нее я охотно откажусь от этого света! - воскликнул Вацлав.

   - Погоди и послушай, - прервал его Курдеш, - теперь хорошо тебе так говорить, но что будет потом?

   - Нежели вы не верите мне, ротмистр?

   - Ничуть не бывало: и люблю тебя, и верю тебе; но не хотелось бы мне отдать моей дорогой Франи туда, где она будет ниже других; тяжело моему сердцу, что берешь ее ты - богатый, знатный... барин с именем и состоянием...

   - Вы хотели бы лучше видеть меня сиротой Вацлавом?

   - Не скрою, хотел бы этого; миллионы ничего не значат. У кого умеренное, чистое состояние, благородное сердце и голова не заверчена, тому эти сокровища покажутся скорей бременем, чем роскошью: они потянут его в свет обмана, комедии, фиглярства и испорченности.

   - Но, мой любезнейший ротмистр, я уже сказал, что не хочу этого света.

   - Не зная его, - прервал Курдеш. - Это не штука! А я именно хочу, чтобы ты узнал его получше и отказался от него, зная, что теряешь... Хочу, чтобы пришел ко мне просить Франю, уверенный, что туда тебя уже ничто не манит...

   Вацлав и Франя переглянулись с беспокойством.

   - Таково мое желание, такова мысль моя, приказание, наконец, если нужно приказание. Пускай Вацлав поживет, по крайне мере, год в этом свете, испытает свою привязанность, и я соединю вас охотно и радостно.

   - Год, дорогой ротмистр, это век!

   - Минута, любезный Вацлав! Один посев, одно жниво. Тем временем и я приготовлюсь к свадьбе; а если вам так грустно расставаться на год, хотите - обручитесь. К тому же Вацлав будет посещать нас, вы будете видаться; я бы хотел только, чтобы он пустился немного в свет.

   Молодые люди, опечаленные, молчали. Ротмистр, чувствуя, что огорчил их, и, не желая, однако ж, отступиться от своего мнения, стал почти оправдываться и чуть не просить у них извинения.

   - Согласитесь, - говорил он, - исполнить эту фантазию старика, пусть так будет. Разве, сохрани Бог, болен сделаюсь, тогда поторопимся свадьбой.

   - Что ты говоришь, папаша! - заметила с укором Франя.

   - Сделайте, как я прошу, - продолжал старик, - послушайтесь.

   - Мне довольно, что вы этого хотите, - сказал Вацлав, целуя дрожащую руку старика, - я не стану роптать, хотя, не скрываю, что год этот будет для меня длиннейшим в жизни; но если вы этого требуете...

   - Мой дорогой Вацлав, - сказал старик, обнимая его, - я убежден, что это к вашему добру. Нужно, чтобы ты узнал свет, чтобы привязанность твоя усилилась, или, если она окажется только прихотью молодости, огоньком - воля Божия!.. Лучше пусть Франя пострадает год, другой, чем целую жизнь.

   Желание старика, казалось, было непреложно; должно было согласиться; но Бжозовская, которая вошла в эту минуту с шумом, взглянула на Курдеша с таким гневом, с таким укором, словно хотела съесть его, словно его ненавидела. Рванула ключи со стола и вышла, стараясь победить в себе досаду, которую не могла высказать, не признавшись, что подслушивала у дверей. Уходя, она ворчала себе под нос:

   - Вечно надо этому человеку сделать что-нибудь по-своему и вечно не то, что надо. Год велит им ждать! Отлично, хорошо, умно очень делает! Хочет, чтобы это разошлось, тогда как тут надо ловить, как птицу! Но если со мной ни о чем не советуются, не слушают меня: воля ваша, с Богом. Губи себе дитя, ведь оно твое.

   Одна из любопытнейших сцен большой житейской комедии - сцена женитьбы; как разнообразно разыгрывается она, как различно начинается и кончается, каким неожиданным эпилогом завершается она! Кажется мне, что для определения общественного положения достаточно термометра супружеств; статистика браков дает вернейшее понятие о степени народной нравственности. Я понимаю мужика, которому некогда спрашивать сердце, которому нужна работница, жена, мать, пара сильных рук, чтобы замесить хлеб насущный, и он женится на первой встречной на улице; но не понимаю я чудовищных соединений в более достаточных и образованных классах, которым только выгоды и деньги служат благословением. Расчет исключительно руководит теперь большею частью связей, так что из десяти едва ли одна безупречна в этом отношении, все остальные - бесстыднейшая продажа. Это просто торг, на котором продается все: молодость, титул, красота, связи, богатство, образованность, дарование перед глазами целого света и без малейшего стыда.

   В жизненной практике мы никогда не сознаемся в безнравственном убеждении, поступая самым безнравственным образом; напротив, врем сами перед собой и свое преступление прикрываем каким-нибудь достоинством. Так делается и в супружествах, хотя тайным поводом чаще всего служит мерзкий интерес и подлое желание пользоваться чужой копейкой. Кандидаты в супружество умеют хвостом вильнуть: этот жертвует собой для родителей и родных, тот для поправления падающего имения, иной разыгрывает роль влюбленного, другой еще отвергает существование сердца и боготворит рассудок, совершая во имя его подлость; в конце концов, словно в доме помешанных, каждый утверждает, что он один в здравом рассудке, чист, и никто не сознается в вине, хотя отлично видит ее и указывает в других.

   Мы оставили некоторых героев нашей повести готовящимися к супружеству и едва уже не на пороге церкви: прекрасную Франю невестой Вацлава, прекрасную Цесю, имеющую выйти за маршалка Фарурея, и прекрасного Сильвана, мечтающего о тысячах, если не о миллионах будущей супруги, все достоинства которой заключались для него в шкатулке. Сильван при виде страшно запутывающихся обстоятельств с каждым днем задумывался более и более о женитьбе и глубже проникался сознанием потребности продать свою молодость, красоту, опыт, воспитание и имя. Часто по целым дням просиживал он, погруженный в кресло, с погасшей сигарой во рту, против большого зеркала, разбирая сам свои достоинства, и ни одна кавказская невольница, везомая на торг в Константинополь, не рассчитывает так на свои лета, прелесть и вероятность попасть в гарем султана или визиря, как Сильван рассчитывал на миллионы, которые должен был добыть взамен своих личных достоинств, составлявших его гордость...

   - Я молод, кровь с молоком, красив, порядочен, образован; отлично; у меня есть имя, у меня есть звание, у меня есть имение, у меня есть опыт, я умею найтись, не струшу; чего же мне недостает? Я могу хлопотать о руке княжны С..., графини П..., о чьей хочу... не понимаю, чтобы мне смели отказать! Ведь какой-нибудь; X... женился же на двухмиллионной наследнице, хотя не может? равняться со мной ни в каком случае; ведь Ф.... подхватил же в Белоруссии 5 000 душ, без копейки долга, хоть не умел даже говорить хорошо по-французски. А я, а я! На что же я имею право надеяться?

   Таким восклицанием завершались обыкновенно мечтания Сильвана, которые с каждым днем более и более представлялись ему действительностью. Наконец, молодой граф убедился, что ему ос тается взять приличный экипаж и ехать в свет за золотым яблочком, которое само упадет к ногам его... Мы уже говорили, что Сильван, по случаю позднего времени, не мог ехать на воды, а отправился прямо в Варшаву, где слышно было о некоторых богатых наследницах из Волыни и Подолии.

   Сильван, кроме других бесчисленных достоинств, считал себя искусным интриганом, человеком, который, будь что будет, сумеет выполнить раз занявшую его мысль, неудачи в отношении к Фране не вывели его из заблуждения. Простая деревенская девочка, глупая, невинная не шла даже в счет. Сильван считал себя справедливо наказанным за то, что унизился. Там, в этом маленьком свете, его должна была встретить неудача, потому что сфера была ему чуждая, понятия дики, люди казались чужими, но в свете высшем Сильван не сомневался в полной победе, ни один рыцарь не собирался так старательно в крестовый поход, как Сильван на эту охоту за невестами.

   Хладнокровно приготовляясь к победе, он начал с приготовления паспорта, метрики, свидетельства, что не был женат, бумаг, описывающих положение отцовского имения (в них ни о конфискации Сломницкого поместья, ни о выделе Вацлаву Пальника не было и помину); вооружился тысячью дукатов, которые составляли ставку игры, новою венскою колясочкою, взял усатого камердинера с перстнем на пальце, в великолепнейшем наряде, лакея, повара, четверку лучших лошадей, упряжь венскую, купленную у ротмистра Повалы, и т. д., и т. д. Доказательством тому, с какою предупредительностью готовился Сильван ко всему, что могло его встретить, служило то, что даже в выборе дорожной библиотеки он не упустил из вида различные оттенки мнения, с которыми придется ему, может быть, столкнуться в предстоящем деле. Был в ней отдел горячо католический, на случай если бы барышня принадлежала к читательницам "l'Univers" или Лакорде; было несколько образчиков литературы неистовой, если бы встретилась какая-нибудь Кардовиль; были Мишле и Кине для философки, был Ж. Занд для пламенных головок, было и несколько соотечественников, если бы, на что, впрочем, не надеялся Сильван, барышня любила литературу отечественную. Книги эти могли поочередно показываться на его столе и придавать ему колорит, гармонирующий с общим видом дома. И все остальное было также приготовлено и рассчитано; Сильван сказал себе, что должен жениться и что выполнит роль, какая потребуется при этом. Он, однако ж, не говорил никому об этих вспомогательных средствах, чтобы не показать, что не уверен в самом себе и нуждается в помощи; один отец, заметив сборы, улыбнулся про себя и потер руки.

   - Кровь Дендеров не изменяет! Ха, ха! Молодец он у меня, молодец! Не пропадет, ум необыкновенный!

   Отец, однако же, не показал, что он все видит, а только накануне отъезда Сильвана решился уделить ему несколько родительских советов.

   - Мой любезный граф, - сказал он, когда оба они уселись в кабинете, - мы одни, поговорим откровенно, искренно, без обиняков... Ты уже вырос из ребят, мы можем быть не как сын с отцом, а как приятель с приятелем. У меня нет от тебя тайн; не должно их быть и у тебя...

   - Да у меня их и нет, - ответил Сильван, вытягиваясь на диване совершенно по-приятельски, - и я говорю откровенно, что еду жениться, а женюсь не иначе, как на богатой, и возвращусь миллионером!

   - Это главная цель! Не упускай же ее из виду и все посвяти ей! - торжественно, наставительно прибавил старик. - С первого же раза тебе нужно кинуться в самый высший круг, в этом помогут тебе несколько моих знакомств и писем... Не разглашай никак, что ты хочешь жениться: ничто так не вредно, как подобное признание; напротив, говори при удобном случае, что отец противится слишком ранней женитьбе и имеет на тебя свои планы... но не будь расточителен. Называй меня скупцом и дай почувствовать, что и у тебя есть эта слабая струнка...

   - Но, любезнейший граф, - прервал его Сильван в нетерпении, - поверь мне, что я сумею распорядиться... Я не дитя, у меня уже план готов...

   И он улыбнулся, торжествуя заранее.

   - Я не сомневаюсь, что ты сумеешь распорядиться во всяком случае, - сказал старик Дендера, - но ведь и отцовские, доброжелательные предостережения также могут тебе пригодиться на что-нибудь: поверь мне, мой любезнейший!..

   Сильван смолчал, но выражение лица его, казалось, говорило, что никто на свете лучше его самого не может ему посоветовать.

   - Что касается до имения, - продолжал Зигмунд-Август, - надо быть как можно осторожнее... Люди рядятся в фальшивые^! миллионы, как женщины в поддельные бриллианты: не их самих надо спрашивать, а их ювелиров...

   - Найдем и ювелиров, - сказал Сильван, улыбаясь и поглаживая усики.

   - Самое малое, на полмиллиона даю тебе благословение, - прибавил старик, - такой молодой человек, как ты, должен взять далеко более...

   - Да я и не думаю удовольствоваться полумиллионом, разве влюблюсь! - воскликнул Сильван.

   - Не надеюсь, чтобы ты сделал эту глупость, - сказал отец, - отложи это или придержись сентиментальности, где xoчешь, только в супружество ее не мешай!.. Наилучшие браки устраиваются только расчетом, верь мне: хуже всего связывает любовь; это в настоящее время аксиома, взятая из прошлого. Только глупые сентименталисты думают иначе.

   - Были бы деньги! - прибавил молодой человек. - На них можно купить все на нашем испорченном свете,

   - Даже благородство! - сказал старик. - Я знал негодяев, которые разбойничали всю жизнь, но улыбнулось им счастье, и на погребении ставили их примерами доблести и заслуг. Пан X., например, который нажил миллионы подрядами, назывался благодетелем страны, пан Ф., процентами сколотивший себе несколько деревень, - одним из дальнейших людей вашего времени; пан М., пускавший в продажу гнилые сукна своих фабрик, - творцом отечественной промышленности и т. п.

   Сильван не слишком-то слушал, напевал что-то; но отец все-таки продолжал преподавать в том же роде науку нравственности; наконец дошло дело до разных мелочей, и когда оказалось, что Сильван и тут не забыл ничего, что могло послужить ему в пользу при достижении великой цели, старик Зигмунд-Август Дендера радостно обнял своего достойного наследника.

   Наутро экипажи Сильвана уже стояли перед крыльцом: колясочка с иголки, премиленький шарабанчик, лошади как игрушки, упряжь хоть в город; не в чем было упрекнуть, разве только в излишней роскоши. Все выказывало человека богатого, привыкшего к удобствам, не задумывающегося над расходами и умеющего в самой ничтожной вещи выказать врожденный, с молоком всосанный вкус... Сильван улыбался, подумывая о будущности, и торопил людей, чтобы как можно скорее начать погоню за миллионами, которые должны были привести его к желанной цели, к бездеятельной жизни, к излишествам и роскоши, к веселому наслаждению молодостью...

   Уже лошади были запряжены, уже собирались даже прощаться, и графиня Евгения приготовляла слезы, которые должны были брызнуть по ее воле, как почти в одно время на дворе появилось два экипажа.

   В одном из них увидели Вацлава, который хотел проститься с Сильваном; в другом сидел граф Вальский, редкий гость в Дендерове. Вероятно, читательницы наши припоминают его себе по тем наставлениям, какие давал он Сильвану, когда тот с полною еще надеждою вертелся около Франи. Не зная о его тайной женитьбе на панне Стшембовне, Цеся сначала кинула было на Вальского взгляд; но Сильван дал понять и ей, и матери, что все старания тут напрасны. Вследствие этого графа и забыли, да и он, верно, забыл Дендерово, потому что очень давно уже не навещал своих знакомых.

   Оба экипажа почти в одну минуту остановились у флигеля, и двое молодых людей подошли к графу и Сильвану, которые на крыльце распоряжались последними сборами и укладыванием. Вацлав, одолживший несколько сот дукатов на эту дорогу и потом прибавивший еще, чтобы составилась ровно нужная тысяча, имел право благословить брата на дорогу; постоянно вежливый, он приехал сам, не желая расстаться, не простившись, и зная, что Сильван, получив деньги, уже не заедет в Пальник.

   Нежданные гости эти несколько опечалили Сильвана, который сгорал нетерпением поскорее вылететь из родного гнезда на крыльях надежды; но он должен был улыбнуться и Вацлаву, который мог ему понадобиться, и графу Вальскому, с которым следовало поддержать добрые отношения. Весело разговаривая, все отправились в комнаты старого графа, который послал на главную половину за завтраком, собираясь разыгрывать перед Вальским свою вечную комедию барства.

   - Куда же это Сильван собирается? - спросил граф Вальский. - Как видно, тут дело не шуточное, похоже на длинную дорогу.

   - Ничего не знаю! - ответил старый Дендера. - Каприз молодости и прихоть гонят его из родительского дома; хочется познакомиться со светом, покутить, потолкаться между людьми и сыпнуть немного деньгами. Не имею ничего против этого, сам был молод. После свой дом больше понравится!

   - Ты едешь за границу? - спросил Вальский Сильвана.

   - Нет, с паспортом большая возня; я еду только в Варшаву на зиму, а может быть, останусь и дольше, если мне понравится. Там собирается много волынян, украинцев и подолян, составляется очень приятное общество; для молодых людей, как я, есть собрания. Захотелось мне, и отправляюсь.

   - Позволь тебе сказать, - заметил Вальский, - ты, черт знает, как пышно отправляешься в город: лошади, экипажи, люди!..

   - Да ведь без лошадей не могу же я быть, не обойдусь и без, верхового... Ну, необходимо несколько людей...

   - Ну, достанется же твоему карману! - сказал Вальский.

   - Я уже говорил ему это, - сказал добродушно старик Дендера, - но граф хочет кинуть между людьми тысячи две дукатов:, что же с ним делать?.. Наконец, - прибавил он с некоторою гордостью, - на это нас хватит, и я охотно ссужу его.

   Он сказал это так, будто бы за несколько дней перед тем не было занято у Вацлава, как будто бы в доме имелось много лишнего, с видом магната, готового бросить сумму денег для минутной прихоти. Граф Вальский почувствовал неловкость продолжать разговор об этом предмете и искусно отклонил его.

   - Я сделал это замечание Сильвану, - сказал он, - и прошу за него извинения: у кого достает на это, тот должен поддерживать народную промышленность. Завидую тебе, Сильван, потому что ты можешь отлично повеселиться!

   - Надеюсь! - сказал Сильван с улыбкой беззаботности. - Ну, и ты, Вацлав, также отправляешься в город?

   - Может быть! - ответил скромно Вацлав. - Устройство моих дел по наследству, домашние надобности, может быть, также: принудят меня ехать в Варшаву на некоторое время.

   - А это отлично! Я поеду квартирмейстером, и прежде чем; ты приедешь, я уже, вероятно, так познакомлюсь с городом, что буду в состоянии служить тебе за чичероне.

   - Благодарю, - сказал Вацлав, кланяясь. - Но надеюсь, что мы прощаемся ненадолго, до свидания!

   Разговор шел так, прерываясь и переходя с одного предмета на; другой, когда вместо завтрака, который должно было принести,; камердинер доложил, что графиня просит всех к себе.

   Это было дело Цеси, которая увидев Вацлава и боясь, чтобы он не уехал, упросила мать, чтобы завтрак подали у них.

   Последние неудачные маневры ее с Вацлавом не отняли у нее надежды привлечь его. В запасе у нее, на всякий случай, был Фарурей, но она желала лучше кузена и особенно победы над Франей, счастье которой бесило ее. Вацлав был богаче старого соперника, был молод, красив; в сердце ее тлелось какое-то необъяснимое чувство к нему, которое нельзя было, может статься, назвать любовью, но которое было раздражающим желанием, нетерпеливым, беспокойным и страстным. Она рассчитывала на свои прелести, на опытность, на воспоминания прежних лет, на слабость Вацлава, на свою ловкость и счастье, наконец, на время... Она не хотела упустить ни одного удобного случая сблизиться с ним, завлечь его в новые сети и, собираясь в залу, долго и серьезно совещалась с зеркалом. Зато и явилась в полном блеске, с полным кокетством женщины, которая хочет понравиться и отправляется на добычу, со страстным желанием победить, с упрямством молодости...

   При входе в залу все застали мать нарядною не менее дочери, а Цесю подле нее с личиком полупечальным, полунасмешливым и несколько гордым, которое, как думала она, шло ей больше всего. Наряд ее, хоть деревенский, хоть утренний, был стратегически обдуман. Она знала, что Вацлав любил черный цвет; поэтому она надела черный капотик, оживляя его широкой пунцовой лентой на шее, на талии небрежно приколола букет резеды, ручки стянула в узкие перчатки, отчего они казались миниатюрнее, чем были на самом деле и, выставив из-под платья кончик крошечной ножки в прелестнейшем башмачке, села, рассчитав ловко линии, которые обозначали ее фигуру. Старик Дендера, который так хорошо знал свое семейство и детей, что не ошибался ни в одной тайной мысли своего сына или дочери, заметил при самом входе в залу, что у Цеси были какие-то злодейские замыслы. Но на кого? - этого отгадать он не сумел.

   - Плут-девочка! - сказал он про себя. - Верно, думает попробовать Вальского, не вскружит ли ему голову; Фарурей ей не по вкусу, и она рада бы отделаться от него, если б было кем его заменить. Я заметил, что она принималась довольно смело ловить Вальского, когда он был здесь в прошлый раз. Ха, ха! Не дурна была бы и эта партия, хотя я желал бы лучше Фарурея; тот как раз после свадьбы может ноги протянуть, Цеся отдаст мне в управление имение, и дела оправятся!

   В расчете старого Дендеры, который, мечтая о будущем, вертелся около завтрака, было довольно много ума; но граф сильно ошибался, думая, что Цеся поручит ему свои дела. При всей молодости дочь его уже знала цену денег, и удовольствия свободы, и слабости отца, и то, наконец, что могло бы ожидать ее под его управлением.

   Графиня притворялась чрезвычайно искусно печальною по поводу отъезда сына, прибавляя к этому особенный оттенок материнского беспокойства, родительской заботливости, боязни за будущее, тоски по дитяти. Меланхолия ее была серьезна, полна задумчивости, полна, сказал бы иной, молитвы и приготовления к смерти... но