Крашевский Иосиф Игнатий - Комедианты

ность! Боже, будь милостив к вам! Двое, трое шепчут, чего не смеют сказать в присутствии толпы, потому что на них восстали бы, и этот шепот, не слышный, не слушаемый, составляет единственный голос, заслуживающий внимания.

   Такое-то именно, о каком здесь речь, было общество в Дендерове; большие залы сияли освещенные a giorno, цветы, благоухание, музыка, наряды, говор, бесконечные объятия, скучные учтивости, бездна любезности, поцелуи, вздохи, от которых свечи тухнут, и посреди всего этого в темной комнатке, на пустом диване, в уголке, со сложенными накрест руками, с опущенной на грудь головой один, уединенный, бедняк. Комнатка эта проходная и пустая; в ней Вацлав ожидает приказаний графа.

   Цеся проходит в розовом креповом платье с букетом в руке и сквозь очаровательный полумрак улыбкой приветствует свое личико в зеркале. Вацлав увидел ее, пошевелился, Цеся испугалась.

   - А, - крикнула она, - это вы!

   Она отвернулась, слишком, может быть, была нарядна, чтобы взглянуть на него, и пошла дальше; но будто задумывая что-то на половине дороги, укоротила шаги и кинула на Вацлава долгий, долгий взгляд, который порицал его. Потом вынула ветку резеды и кинула ее, будто потеряла нечаянно на дороге.

   Цеся ушла; в комнате не было никого. Вацлав думал, что она уже далеко от двери, кинулся и поднял эту ветку резеды, как вор, как убийца, хватая свою добычу... Но как испугался он, как побледнел, когда, подняв голову, увидел графиню, подсматривающую у дверей и наблюдающую последствия своего поступка. Едва схватил он эту несчастную ветку, как Цеся, обрадованная, торжествующая, уже не взглянув даже на него, убежала в залу, веселая и довольная... Это было ее первое торжество; она знала теперь, что ее любили, что она может влюбить в себя.

   Вацлав остался полуубитый, недовольный собой за то, что не догадался о хитрости, в отчаянии, что выдал себя, ломая голову, как вывернуться.

   - А, - произнес он с бьющимся сердцем, - станем врать, если врать нужно, если мы живем в мире лжи и обмана! Скажу ей, если спросит, будто я думал, что она потеряла что-то из наряда, колечко, браслетку; а коли спросит о резеде, не признаюсь, о! не признаюсь, что я ношу ее на сердце... Никогда, никогда не узнает она, что я чувствую!..

   Увы, честно, но неверно было это предположение. Цеся, как женщина хитрая, головой и предчувствием старше, чем опытом, поняла, что видела; Вацлав, кидающийся на колени, чтоб поднять потерянную ветку, высказался довольно чистосердечно и не мор скрыть от нее остального.

   В освещенных залах мелькали очаровательные женские фигуры, как царица бала, важно сидела в кресле когда-то прекрасная, нынче только великолепная, графиня Черемова, в бархатном с кружевом платье, в токе с пером, с золотой цепью на зашнурованной груди, с лорнеткой в руке и с презрительным видом, насмешливым вместе и надменным.

   Рядом с ней еще прекрасная графиня Дендерова, меланхолически облокотившаяся на красивую, белую руку, блуждала по зале умышленно отуманенным взором, красуясь перед всеми, рассыпаясь в нежностях и будто не слушая, но слыша, что нашептывал ей пан Повала, бывший ротмистр гвардии, высокий и широкоплечий мужчина, с белеющими усами и черными глазами.

   Далее, рядком, сидели прекрасные барышни и во главе их, веселее обыкновенного, Цеся. Строго говоря, она была миленькая девушка, хотя не красавица, с правильными чертами лица, которым недоставало характера и жизни, хотя и было в них какое-то беспокойство; глаза у нее были маленькие, бойкие, подвижные, носик маленький и красивый, стан стройный, фигура вымученно-надменная, которую переняла она от бабушки и отца. Личико ее покрывала, может быть, и интересная, но болезненная бледность.

   Сильван в черном фраке, белых перчатках, с лорнеткой в руке, так как издавна был уже близорук и очень хотел носить стеклышко, ораторствовал посреди залы о равенстве званий и вопросах социальных. Слушали его одни с двусмысленной улыбкой, другие разиня рот, иные с удивлением, яко гения. Счастливая сторонушка, где довольно сказать несколько слов чужих, звучных и блестящих, чтобы тебя сочли за человека великого, принимали самым лестным образом и оказывали самое горячее сочувствие! Часто нужно только говорить так, чтобы нас не понимали, пышными фразами, и туман, которого напустишь, принимают все за создание гения. Довольно быть не таким, как все, и сделаешься знаменитым.

   Граф с поднятой головой, хотя чело его и омрачала какая-то мысль, обходил по порядку, как хороший хозяин, свое общество и одних трепал по плечу, других по брюху; этих целуя, тех обнимая, иных приветствуя только улыбкой, киванием головы, дружеским пожатием руки, чествовал каждого, сообразно с его званием и вкусом. Сколько мельчайших оттенков было в его словах: пан, государь мой, сердце, любезнейший, сударик, почтеннейший, и уменьшительные имена летели, подобранные соответственно лицам с удивительным искусством и легкостью.

   Несмотря на то, что многочисленное сборище должно было тешить Сигизмунда-Августа Дендеру, день этот был ему не легок; доказательством этому могли служить капли пота на его лице, беспокойный взгляд и по временам задумчивость. Посреди путешествия от столика к столику, от кресла к креслу, графа, по-видимому, кольнула какая-то мысль, и он вдруг направился с выражением глубочайшего уважения к своей теще. Она сидела, словно на троне, на кресле, и белыми пальчиками понюхивала табачок из золотой, осыпанной бриллиантами табакерки с портретом покойника мужа (в камергерском мундире австрийского двора). Надо было видеть Сигизмунда-Августа, как он согнулся, как съежился, как усердно улыбался, целуя ручку, протянутую ему довольно небрежно. Он уже при первой встрече заметил дурное расположение тещи и теперь решил убедиться, было ли это следствием досады, усталости, голода, спазм, минутных капризов или опиралось на более значительные поводы. Очевидная пасмурность, продолжающаяся даже в присутствии сотни особ, утвердила его в предположении, что у графини есть что-то в голове. Действительно" на все поклонения, чувствительные любезности почтенной маменьке, патетические заламывания рук графиня Черемова отвечала только холодной и кислой улыбкой. Дендера, разыграв всю эту прекрасную пантомиму перед почтеннейшей публикой и видя, что все его ухаживания не заслужили даже и слова порядочного, отошел, утешая себя тем, что он разыграл свою роль перед партером! превосходно; но в душе недовольный и проклинающий несносную^ бабу.

   От матери он кинулся к дочери с любезностью молодого мужа; с предупредительностью влюбленного, с намерением показать свету, как любит своего ангела. Здесь жена поддержала его: ее улыбка, ее признательное пожатие руки и сладкие взгляды могли уверить зрителей, что супругов соединяла самая удивительная гармония, что для них до сих пор длился еще медовый месяц.

   От жены граф, путешествуя по зале, очутился подле сына, чтобы повторить с ним обыкновенную сцену о социальных реформах. Надо было слушать, как горячо, как ловко отец помогал сыну в изложении его трансцендентальных понятий об общественной реформе, щеголяя в то же время, для большего контраста, своей аристократическою гордостью и родовым упрямством.

   - Свет, - говорил Сильван горячась, - стремится к совершенству и достигает его.

   - Но, позволь...

   - Прошу меня выслушать; век наш - век прогресса: исчезнет бедность, исчезнет голод, как исчезнут война и моровая язва, человек должен быть счастлив.

   - Что? В коммунизме?

   - Я не вдаюсь в предположения о форме, какую выберет будущность: это, быть может, еще несовершенные попытки и планы, доказывающие сильное желание человечества.

   - И ты хочешь убедить меня, что вам удастся все и всех сравнять!

   - Совершенно; исчезнут касты, существование которых и то уж подкопано разумом.

   - Стой, стой! Это уж до меня не касается, я останусь, чем был. Назови меня, как хочешь, упрямо верю в неравенство людей, в преимущество избранных классов. Я не отрекусь, ради каких-нибудь мечтаний, от традиций веков, от собственного состояния, дорогих памятников моего рода и происхождения и от всего, что получил я в наследство от предков.

   Сильван только пожал плечами, и комедия таким же манером тянулась далее; отец противоречием поощрял сына, возвышал и ставил в выгодном свете; сын не щадил отца, и в одно и то же время оба были довольны, потому что люди говорили: "Однако ж молодой граф недаром ездил за границу; славная голова!.." А другие: "Старик - барин в полном смысле слова!"

   Надо заметить, что у нас славной головой считается тот, кто смело врет, а барином - кто орет о своем происхождении.

   Наконец, оставив сына посреди собрания любопытных слушателей, Сигизмунд-Август отправился к гостям и между ними очень скоро встретил знакомого нам Яцека Курдеша; никого не зная, сконфуженный и растерявшийся, блуждал он в этой толпе со своей выбритой головой, с конфедераткой на сабле, в развевающемся кунтуше, в атласном жупане и золотом поясе, со своими белыми, как молоко, усами.

   - А, любезнейший ротмистр!

   - Ножки целую ясновельможного графа, - ответил шляхтич, униженно сгибаясь, - ножки целую. Позвольте мне принести искреннейшее поздравление с торжественным днем и поблагодарить за ту честь, какую оказал моему бедному домику сын ясновельможного графа, посетив меня в моей хатке.

   Дендера необыкновенно нежно обнял ротмистра, который целовал его все в плечо и не раз хватал за колени; потом, отведя его немножко в сторону, спросил:

   - А что? Не нужно ли тебе твоего капиталика?

   - До срока ведь еще далеко, ясновельможный граф, - отвечал шляхтич уклончиво.

   - Но я желал бы знать это заранее; сумма порядочная!

   - Об этом после, - почтительно отвечал ротмистр, - не будем к сегодняшнему торжеству примешивать разговоров о делах. Ясновельможный граф позволит оставить это до другого случая?

   - Как угодно! - отвечал граф, несколько смущенный; он ожидал совсем иного ответа и просьбы оставить у себя деньги на самый продолжительный срок и ошибся; лицо его еще более омрачилось.

   - Как же там идет хозяйство? - спросил граф, желая расшевелить своего собеседника.

   - Кое-как тащится, прихрамывая.

   - Хлеба уже собраны?

   - Ох, нет еще; а календарь предсказывает дождливую погоду.

   - У меня уже собрано несколько тысяч коп; но еще в поле.

   - И я немножко успел стащить в гумно.

   - Ну, а дома как? Здорова ли дочка?

   - Благодарю вас; слава Богу.

   - Прекрасная, говорят, хозяйка. Сильван расхваливал ужин...

   Старик провел рукою по лысине и улыбнулся. Граф продолжал:

   - Говорят, прехорошенькая девушка?

   - Так, ясновельможный пан, ничего; разумеется, деревенская...

   - Желаю вам много радостей!

   Граф обнял счастливого ротмистра и вышел. Шляхтич подошел к кружку разговаривающих, состоявшему из отборных хозяев, присел на кончике дивана и, cum debita reverentia к такому славному обществу, скучал, зевал и старался сохранять на всякий случай приветливую улыбку.

   Между тем начались танцы и окончательно разделили общество. Сильван, страстный любитель пляски, распоряжался как дома; мать, также страстная танцорка, не уступала сыну, а ротмистр Повала неотступно преследовал ее, так что даже многие обратили внимание, и старуха графиня шепнула дочери, нельзя ли разрознить эту парочку.

   В программе этого вечера значилось, что во время отдыха после танцев графиня Цецилия будет петь каватину Беллини, а аккомпанировать ей будет Вацлав. Граф, гордый музыкальным талантом своего воспитанника, настаивал, чтобы и он явился перед публикой с каким-нибудь соло на фортепиано; музыкант после неудачного сопротивления должен был исполнить желание графа.

   За польским, кадрилями, вальсами и мазуркой наступила пауза. Бедный Вацлав, найденный где-то в темном углу, принужден был аккомпанировать Цецилии. Он повторял эту несчастную каватину несметное число раз, но, скомпрометированный в присутствии молодой графини, опечаленный, он вывел певицу из терпения торопливостью, которая вполне гармонировала с движением крови в его жилах. Суровый взгляд, а потом острое слово, заглушённое рукоплесканиями и шумными поздравлениями (могло ли быть иначе?) окончательно сбили с толку бедного юношу, готового теперь разразиться потоками слез.

   Между тем нужно было играть. Граф важным тоном провозгласил соло своего воспитанника.

   Что ж оставалось делать? Нужно было играть.

   Но что играть перед этой рассеянной толпой? Одни нетерпеливо ждали прерванных танцев, другие, если не думали о кадрили, то и ни о чем не думали. Молодому музыканту следовало бы, подобно всем виртуозам, поставленным в его положение, начать какое-нибудь шумное аллегро, которое могло бы удивить, оглушить. Но с такой музыкой Вацлав не был знаком и как неопытный артист выбрал первый концерт Шопена. Он играл его прекрасно. Но кто же понял, кто его слушал?

   Когда он кончил, в зале раздалось несколько нерешительных рукоплесканий, вызванных сожалением к игравшему, а может быть, и радостью, что кончил, и посыпались поздравления графу: это была награда Вацлаву, который, выбежав из залы, с трудом переводил дыхание, сидя на скамье в саду и глядя в ярко освещенные окна.

   В зале началась новая кадриль. Цецилия, проводив глазами Вацлава, бегущего с арены, пожала плечами и подала руку кавалеру, который отвел ее на место. Пан Силъван опять принялся за выполнение своей приятной обязанности. Между тем кому-то из гостей вздумалось похвалить Вацлава.

   - Да, - холодно отвечал Сильван, - из этого что-нибудь, может быть, и выйдет; хотя для того, кто, как я, слушал Тальберга, Листа и Гензельта, три таких громадных таланта, для того в такой посредственности немного цены. Для вас, конечно, и то хорошо!

   Эти слова, брошенные мимоходом, но довольно громко, убили Вацлава в мнении известного рода обезьян, которые чтят, как оракула, человека, возвратившегося из-за границы, и не смеют поставить рядом с заграничным мнением своего собственного, основанного на собственном размышлении и чувстве.

   Граф между тем ходит по залам, улыбается, говорит, скучает, рассыпает вежливости. Вдруг графиня Черемова поднимается со своего места, делает выразительный знак графу и важным шагом направляется к кабинету, поглядывая свысока на толпу гостей, которые почтительно расступаются и провожают ее низкими поклонами. Хозяин последовал за нею.

   Они вошли в кабинет, освещенный только одной лампой, тем более удобный для интимной беседы, что в соседней комнате, соединенной с ним единственною дверью, танцевали, и потому с этой стороны нельзя было ожидать нашествия. Несколька минут графиня важно молчала, ходя взад и вперед по комнате и понюхивая табачок; она, казалось, обдумывала предмет разговора. Наконец она слегка обратилась к графу, который от нетерпения начинал кусать губы, и медленно проговорила:

   - Извините, граф, что именно сегодня я хочу начать с вами серьезный разговор; завтра мне необходимо ехать, вы, вероятно, будете заняты, а теперь мы можем поговорить; это не отнимет у вас много времени...

   - К вашим услугам, графиня, - сухо отвечал граф.

   - А потому мы можем, хотя мне это не весьма приятно, мы можем и должны объясниться; может быть, вам это будет неприятно...

   - Что прикажете? - еще суше перебил граф, гордо выпрямляясь.

   - Граф, - сказала еще медленнее Черемова, пристально глядя на своего собеседника, - всем известно, что ваши дела весьма плохи; поговорим об этом прямо, откровенно.

   - Я! Мои дела плохи! - воскликнул граф с сильным неудовольствием. - Кто же об этом донес вашему сиятельству?

   - Кто? Об этом говорят все, это общее мнение.

   - Где?

   - Везде; все об этом знают и говорят.

   - Кажется, я прежде всех мог бы знать об этом, - отвечал граф тоном менее почтительным, но более насмешливым.

   - Именно от вас-то я и хотела узнать истину.

   - Не вижу надобности отдавать вам отчет; притом здесь не место и не время. Но позвольте мне, в свою очередь, спросить, на каком основании вы требуете от меня отчета о моем имении? О моем!.. - прибавил граф с ударением.

   Голос и тон, с какими произнесены были эти слова, задели за живое старуху. Неуважение, к которому она не привыкла, глубоко оскорбило ее; она раскраснелась и, подняв голову, гордо сказала:

   - Милостивый государь, это имение принадлежит столько же вам, сколько и моей дочери.

   - Внукам, вы хотели сказать?

   - Однако ж, Самодолы вы взяли за Евгенией.

   - Так, - произнес насмешливо граф, - четыреста душ и четыреста тысяч долгу, тогда как душа там и пятидесяти червонцев не стоит!

   Графиня так была раздражена, что не могла отвечать; она махнула рукой, хотела было перейти в зал, но возвратилась.

   - Ложь! Ложь! - вскрикнула старуха прерывающимся голосом. - На Самодолах, предназначенных для дочери, был только банковый билет покойного мужа.

   - Но мы платим вам проценты.

   - Уже два года я ничего не получала.

   Сигизмунд-Август замолчал.

   - Заплачу, - произнес он после паузы, - но вы, надеюсь, не будете требовать от меня отчетов.

   - Так вам угодно говорить с матерью вашей жены? - спросила графиня с возрастающим негодованием.

   - Я говорю теперь не с матерью моей жены, но с кредитором, который требует от меня отчета, не имея на то никакого права.

   - Милостивый государь!

   - Так, ваше сиятельство.

   - В сторону это, в сторону, - заговорила графиня дрожащим от гнева голосом, - теперь пришло время потребовать от вас другого рода отчета... Моя дочь несчастна с вами!

   - Кто же об этом донес вам?

   - Достаточно взглянуть, чтобы убедиться в этом!

   - Я бы советовал вам спросить о том графиню и не заключать по догадкам; не мешало бы и меня спросить, счастлив ли я.

   - С этим ангелом!.. - воскликнула мать и заломила руки, но спохватившись, что ее могут увидеть, начала махать платком, приняв спокойную наружность.

   - Об ангеле и его крылышках, которые иногда так далеко его заносят, советую расспросить у меня, - сказал граф с насмешкой.

   - Вы клеветник! Вы недостойны, чтоб вас земля носила! - вскрикнула графиня, не в состоянии будучи удерживать гнев.

   - Графиня, на нас начинают смотреть, - отвечал холодно зять по-французски, - не перейти ли нам в залу.

   Говоря это, он подал ей руку и с выражением полной сыновней покорности, с улыбками и комплиментами ввел ее в зал. Старуха, казалось, была совершенно довольна зятем. Через четверть часа под предлогом головной боли графиня ушла в свои покои, сопровождаемая тем же внимательным зятем. Сколько драм покрывает эта головная боль, сколько тайн и грехов! Славная болезнь, которую можно принять и снять с себя по собственному желанию.

   Едва только граф возвратился в зал, лакей шепнул ему на ухо, что в задней комнате ожидает его Смолинский с весьма важным делом.

   Немного добра обещают эти господа, являющиеся с бумагой в руке: редко бумага эта приносит счастье, всего чаще - горе, убытки, заботы, а иногда - неизлечимые удары. Увидев Смолинского с бумагой в руках, граф гневно сказал:

   - Я полагаю, что можно было бы и завтра придти с этим делом, можно было обождать.

   - Ни минуты, - отвечал Смолинский.

   - Что там?

   - Что ж может быть? Разумеется, несчастье.

   Граф задрожал и совершенно растерялся. Еще не зная, что ждет его, он схватился за голову и упал в кресла.

   - Говори же!

   - Абрамсон...

   - Абрамсон обанкротился, и мой залог пропал?

   - Так точно.

   - Не может быть!

   - Форменное объявление и секвестр на Сломницкое поместье. Дендера не сказал ни слова, поглядел бессмысленно на черные

   окна и опустил глаза в землю; губы сжались, лоб наморщился, граф постарел в одно мгновение.

   - Что же мне делать? - спросил Смолинский.

   - Что хочешь.

   - Позвольте вам напомнить, хотя уж теперь и поздно, что я был всегда против этих залогов, я всегда говорил...

   Граф ничего не слышал; он перебирал в голове разные отрывочные мысли.

   Смолинский со свойственной ему наглостью уверял графа во лжи; Абрамсон был ему обязан, что получил залог, за который графу платил по червонцу с души, а Смолинскому по три злота. Теперь, когда Абрамсон объявлен банкротом, он боялся, чтобы граф не вспомнил, как часто он говорил в пользу еврея и залогов, и потому, предупреждая упреки, отказывался от прошлого. Триста душ пропало за шесть тысяч злотых, заплаченных графу, и тысячу, отданную комиссионеру. Еврей между тем, обокрав казну на несколько десятков тысяч, бежал в Броды.

   - Что же мне делать? - повторил Смолинский, косо поглядывая на графа.

   - Ступай, повесься на первой осине, - проговорил граф, мгновенно встав с места и, не сказав более ни слова, возвратился в зал уже веселый и спокойный. Если бы кто-нибудь увидел его, когда он входил в ярко освещенные покои, никто бы не подумал, что он несет с собой тайну, от которой зависит судьба целой семьи. Улыбаясь, граф остановился в двери, увидев пана Яцека Курдеша, и отвел его в сторону.

   - Предстоит мне весьма выгодная спекуляция, не хочешь ли в долю со мною?

   - Что же это такое, если позволите спросить?

   - Отличный, прекрасный случай! Может быть, наверно! Подряд! Сто на сто! Есть у вас двадцать тысяч?

   - Откуда у меня возьмется такая наличная сумма? - спокойно отвечал пан Яцек, решившийся, по-видимому, не уступать перед настоятельностью графа и начинавший уже догадываться. - Нам ли прятать такие капиталы?

   - Жаль. А можно было бы копейку на копейке выиграть.

   - Жаль!

   - А не знаете ли кого-нибудь?

   - Вам, я полагаю, нетрудно собрать такую ничтожную сумму?

   - Но дело не терпит: время бежит, перебьют!

   - Пан ротмистр Повала третьего дня получил от брата пятьдесят тысяч наличными...

   - Так, так! Возьму у него!

   Граф пошел далее. Жена его в это время танцевала с ротмистром, который был теперь в блестящем расположении духа. Ему казалось нетрудным делом победить сердце графини, и он готов был для нее закабалить отца родного, чтоб потом похвалиться перед бывшими товарищами такой прекрасной победой. В антракте между танцами граф дружески ударил его по плечу.

   - Одно слово, - прибавил он в объяснение жеста.

   - Что прикажете? - воскликнул ротмистр, симпатически улыбаясь.

   - Рюмку старого вина.

   - Не откажусь.

   Взявшись под руки, они ушли. Ротмистр смеялся в душе над доверчивостью мужа, граф, в свою очередь, смеялся над ротмистром, который готов был пожертвовать всем. Войдя в комнату, где стоял длинный стол, покрытый бутылками, граф достал заплесневелую бутылку венгерского, которая уже формой доказывала свою древность.

   - Вот, попробуйте-ка, - сказал он, мигнув.

   - Старое токайское!..

   - Восьмидесятилетнее, увидишь!

   - Ваше здоровье.

   - Благодарю! - отвечал граф, весело и добродушно улыбаясь. - Не все меня, однако, так поздравляют.

   - Иные лучше говорят, но, вероятно, не так чистосердечно.

   - Ха, ха! Бывает и то! Меня сегодня очень оригинально поздравляли.

   - Что же такое, граф?

   - Вообрази себе, ротмистр, неотесанного болвана, который год тому назад на коленях выпросил у меня, чтобы я взял его деньжонки на проценты, теперь выбрал день моих именин и пристал ко мне о возврате.

   - Как это глупо!

   - Именно! И конечно, поймал меня совершенно врасплох, неприготовленного. Я взбесился, велел сейчас же Смолинскому хотя у жида взять и сию же минуту удовлетворить этого милого гостя; так это меня взволновало.

   - Какие же это деньжонки? - спросил ротмистр.

   - Пустяки, 30000 дукатов.

   - Если хочешь, граф, я пришлю тебе завтра.

   - Да разве у тебя могут быть свободные деньги? - спросил граф с притворным удивлением и недоверчивостью.

   Ротмистр улыбнулся с некоторою гордостью.

   - Завтра пришлю тебе, граф.

   - За твое здоровье, ротмистр. Очень благодарен тебе за одолжение... Ты избавишь меня от хлопот... Еще рюмочку...

   - Не стоит и говорить об этом.

   Заиграли вальс, и пан Повала, рассыпаясь, полетел к графине, а Сигизмунд-Август, следуя за ним потихоньку, бормотал про себя:

   - У меня тридцать тысяч, завтра беру почтовых и еду в Житково. Отделаюсь, должен отделаться; главнейшая вещь была достать на это деньги. Бедный ротмистр! Какой молодой! И такие усы!

   И он тихонько рассмеялся.

   Во время отдыха от танцев завязывались разговоры, и как широка была зала, как разнообразны лица, как не схожи между собою были гости, так удивительно разнообразны были и разговоры. По счастью, они разлетались в разные стороны, не встречаясь, не сталкиваясь между собою.

   В том самом кабинете, где за минуту граф и теща обменялись десятком неприятных слов, откуда вышли они такие взволнованные, сидели теперь на диване: Сильван, курящий сигару, и граф Вальский, также воспитанный за границей, богаче Сильвана, такой же спортсмен, такой же молодой, также обыноземившийся, но имеющий над ним то превосходство, что сильно испорченный, не растлел еще до сердца. В нем испорчена была только наружная оболочка от прикосновения к гнилью, в остальном сохранилась еще жизнь.

   Вальский не любил Сильвана, Сильван считал необходимостью иметь приятеля напоказ. Не раз бывает нужен нам такой приятель, как украшающая безделка, чтобы похвастать им. Редко выбираем мы их для сердца, очень часто для Глаза. Нам нужен приятель богатый, с громким именем, хорошо образованный, чтобы по нему судили о нас. Вальский скучал и охотно принимал от Сильвана знаки расположения, хоть и не любил его, принимал их для препровождения времени, вследствие английского сплина. Сильван рассыпался перед ним мелким бесом, чтобы иметь право в присутствии посторонних говорить ему: "мой друг", и, взяв его под руку, шептаться и смеяться с ним.

   Когда они сели в сторонку, но так, однако ж, чтобы вся молодежь могла видеть, что граф Сильван о чем-то дружески перешептывается с графом Каролем (в отворенные двери из залы все было видно в кабинете), мимо двери промелькнул старик пан Яцек Курдеш, и граф Вальский очень естественно спросил:

   - Что это за подбритый старый чуб?

   - А! Это великолепнейший шляхтура: именно о нем-то я и хотел поговорить с тобой.

   - О нем?

   - О. нем и не о нем, а так, об его дочери.

   - У него есть дочь? Здесь она?

   - Quelle idée! {Что за идея! (фр.).} Это так себе, простуха-девочка, но хорошенькая, как дикая роза.

   - Сравнение не ново, но цветисто, - заметил Кароль, пуская вверх струйку дыма.

   - Представь себе, - добавил Сильван, - что-то такое невинное, такое простое, такое наивное, будто из романа, будто не с этого света, где двенадцатилетние девочки уже начинают интриговать. Бюст немножко сильный, но весьма красивой формы, личико красивенькое, улыбка чрезвычайно милая.

   - Ого, ты начинаешь горячиться, поэтизируешь; уж не влюбился ли ты, чего доброго, в эту простую девочку?

   - Помилуй! Влюбиться, это уж чересчур! Но кое о чем подумываю...

   - Например?

   - Хочу оставить по себе приятное воспоминание.

   - Каким же это образом, граф?

   - Затеять с ней поскорее роман без последствий!

   - Без последствий! - Вальский рассмеялся со странным выражением какого-то грустного сострадания.

   - А потом? - спросил он.

   - Что же потом? Ничего.

   - Не понимаю такого плана, без последствий!

   - Как? Что ж удивительного? Хороша, молода, оригинальна, дика и проста; занимает меня, забавляет. Я езжу, мы счастливы и потом расстаемся.

   - Как это великолепно придумано! Помни только, любезный Сильван, - прибавил наставительно Вальский, - что со старыми подбритыми чубами подобные планы кончаются или батожьем или венцом.

   - Ха, ха! Он меня за колена обнимает, и сам же непременно хотел показать мне дочь.

   - Дикие, как я вижу, у тебя понятия о людях.

   Сильван улыбнулся с самонадеянностью молодого человека.

   - Я надеюсь, - сказал Вальский, - что все сказанное тобою - шутка.

   - Нет, это план решительный, серьезный, очень серьезный.

   - Позволь же мне посоветовать тебе вовремя.

   - Охотно, с условием - не отсоветовать.

   - Скажу тебе только простую, верную, опытом добытую аксиому.

   - Собственным опытом? - спросил Сильван с насмешкой.

   - Покуда, может быть, только чужим; наконец, каким бы то ни было, но верно то, что опытом.

   - Слушаю внимательно и покорно.

   - Итак, советую тебе и прежде всего: никогда не пускаться в любовные интрижки с намерением разорвать их завтра; ты не знаешь себя, не знаешь женщин и не можешь предвидеть последствий. Всего легче начать, всего труднее покончить и разорвать...

   Сильван засмеялся по-своему.

   - Я немного старше тебя, - сказал Кароль, - слышал много подобных происшествий, хоть сам и не пускался на эти похождения. Мне, как ты знаешь, до сих пор нужны были атласное платье, кружево и благоухания, чтоб я мог влюбиться; идеал мой должен быть наряден, должен быть офранцужен, быть из нашего круга; я не смотрел даже на шляхтянок, потому что у них руки красные и лицо загорелое...

   - Не думаешь ли ты, что моя такова! - воскликнул Сильван. - Ручка как из мрамора...

   - Тем хуже! Слушай дальше. Я знаю не одну подобную историю; они всегда кончаются печально. В наших гостиных игра равная: эти барыни видят отлично и знают, с чем мы являемся к ним, они не рассчитывают на нас более, чем нужно. В ином месте, в сфере низшей, твоя любовь вызывает сейчас мечты о свадьбе и тесной связи - игра неравная; будешь соблазнителем, а роль соблазнителя незавидна. И что же за любовь, оканчивающаяся тривиально криком, шумом, неприятностями и ничего больше?

   - Ты думаешь, я вижу, Кароль, что у меня нет совести. Могу ли соблазнить и бросить, без сострадания, без...

   - А что ж? Ты бы женился?

   - Ну, вот опять! Это другая вещь; но разве нельзя загладить и вознаградить иначе?

   - Вознаградить соблазн, обман, вознаградить разбитое сердце и жизнь?

   - Ты смотришь на это с трагической стороны, которой обыкновенно в подобных связях и не бывает. Мне кажется, что на эти вещи смотрят нынче иначе. Франя моя должна будет узнать с первого разу, что жениться на ней я не намерен.

   - В том-то и вопрос: может быть, она думает именно другое.

   - Ну, ну, довольно! Ты, я вижу, расположен к противоречию.

   - Признаюсь тебе, чуб этого пана Курдеша не обещает ничего хорошего для тебя, а что он обнимает колена - это ничего не значит: разославши ковер, всыплет тебе как следует. Много у него детей? У нее есть еще сестры?

   - Нет, одна одинешенька.

   - Это еще хуже.

   - И шляхтяночка не так-то бедна, как тебе, может быть, кажется. Смолинский говорил, что их двести тысяч у моего отца; кроме того, деревенька без долгов и кое-что еще в шкатулке.

   - Тем хуже и хуже! - прибавил Кароль. - Не советую тебе пускаться; кончишь или женитьбой, или историей.

   - Вот еще! Я не так глуп!

   - Придется тебе остаться или глупцом, или подлецом; выбор, признаюсь тебе, не легкий.

   - На какого же я моралиста попал сегодня! - заметил Сильван, немного смешавшись. - Должно быть, ты сам запутался в каких-нибудь великолепных историях, если такая суровость прошибла тебя в отношении ко мне.

   Кароль только вздохнул и ничего не ответил. Зигмунд-Август, пользуясь фигурой, в которую утащили ротмистра, неотступного кавалера графини, подсел к жене.

   - Ma chérie {Моя дорогая (фр.).}! - сказал он потихоньку.

   - Что прикажешь, Гуця? - спросила графиня, наклоняясь так, чтобы движение ее выказало красивую талию.

   - Скажи мне, сделай милость, что с твоей матерью?

   - С моей матерью?! Кажется, голова у нее болит.

   - Ты ничего не знаешь! Делала мне странные вопросы, чуть не выговоры....

   - Тебе? - спросила жена, с отлично разыгрываемым притворством. - Неужели?

   - Мне кажется, - прибавил с достоинством Зигмунд-Август, - я не заслужил этих выговоров.

   - Какого же рода они были?

   - Разные, и, наконец, и за тебя.

   - За меня? - спросила в полголоса Евгения, смешавшись несколько. - Не понимаю этого.

   - Мне кажется, я не заслужил их.

   - Разве я показала когда-нибудь малейшее неудовольствие?..

   - Было, кажется, время понять меня и оценить!

   - Mon cher {Мой дорогой (фр.).}, я тут ровно ни при чем... Не понимаю ничего...

   Супруги обменялись нежными улыбками; в улыбке графа затаены были нетерпение и досада, в улыбке графини равнодушие, прикрытое нежностью; она смотрела уже в другую сторону.

   - Скажи же твоей матери...

   - Да, разумеется... не беспокойся об этом...

   В это время явился ротмистр, и граф, с намерением, в ту же минуту нарочно встал, посмотрел на жену и, сказав что-то прибывшему, под предлогом какого-то важного занятия, поспешно удалился.

   "Ах, как же он глуп, как глуп!" - подумал ротмистр.

   Графиня с досадой заметила это поспешное удаление: оно говорило ей очень много, и еще больше высказал ей насмешливый, брошенный искоса взгляд графа. Ее поймали и презрительно бросили в руки ротмистра. Первый раз в жизни, может быть, кровь закипела в ней так, что румянец выступил на лице, и какой-то остроумный вопрос, которым разрешился ротмистр, разбился об ее ухо, не услышанный, и полетел в свет без ответа.

   Цеся караулила у дверей, не Вацлава, потому что он был ей только пробой, чем-то в роде трупа, на котором училась она нужной анатомии сердца, но выхода графа Кароля Вальского, сидящего с братом ее в кабинете. Целый вечер уже стреляла она в него и, не видя никаких последствий, была нетерпелива и досадовала. Наконец вышел Кароль, холодный, рассеянный, равнодушный и, окинув взглядом залу, остановился в дверях, неподалеку от Цецилии, которая, как видите, рассчитала очень верно выгоды выбранного ею места. Сильвана, только что он появился, утащили танцевать; граф Вальский остался у порога и должен был уже из одной вежливости сказать что-нибудь Цесе. Она встретила слова его такими красноречивыми улыбкой и взглядом, что Вальский; если б не был так сильно расстроен и опечален, задрожал бы. То были улыбка и взгляд девочки, которой чрезвычайно хочется убедиться, что она вышла из детства; с ними сравниться могли бы только улыбка и взгляд старой кокетки.

   - Разве можно, чтоб вы отдыхали? Разве это хорошо, что вы не танцуете?

   - Я никогда или почти никогда не танцую.

   - Отчего?

   - Надо быть очень молодым, чтобы так весело кружиться.

   - А вы страдаете старостью и байронизмом!

   - Нет, - ответил Кароль, несколько удивленный ее смелостью, - у меня есть болезнь подействительнее, нет нужды сочинять.

   - Что же это за болезнь? Ведь не подагра же, как у пана мундшенка?

   - До сих пор нет, но хуже этого.

   - Неужели лихорадка, с которой возится уже пять лет мисс Люси и не может расстаться?

   - Кое-что хуже даже лихорадки.

   - В самом деле хуже? Решительно не могу догадаться.

   - С чем вас и поздравляю.

   - А! Я не могу догадаться, а вы не хотите мне доверить!

   - Право, ничего любопытного, старая история.

   - Тем лучше, я так люблю старые истории.

   - Моя история вовсе не любопытна: я скучаю. Цеся, ожидавшая объяснения, покраснела с досады.

   - Скверная болезнь, - сказала она с принужденной улыбкой, - но вы знаете, что теперь веруют в гомеопатию, и мисс Люси постоянно толкует мне ее основания. Ей-то я и обязана тем, что знаю. Болезнь в гомеопатии лечится другою, сильнейшею болезнью.

   - Понимаю: вы советуете мне поискать другой, может быть, худшей?

   - Нет, по мне уж лучше остаться при первой.

   Говоря это, Кароль, пораженный неожиданною живостью Це-силии, сел подле нее, посмотрел на нее внимательно, будто видел ее в первый раз, и через минуту прибавил:

   - Подагру желаете вы мне или лихорадку?

   - Предоставляю это вашему выбору; обе приобретаются легко: первая - рюмочкой, вторая - простудой.

   - Нет, уж благодарю! Лучше останусь при скуке.

   - Что касается до меня, - говорила Цеся, - не знаю ничего скучнее человека скучающего; и судя по впечатлению, которое он производит на меня, я догадываюсь, как он, оставаясь постоянно сам собою, должен надоесть себе.

   - Благодарю за комплимент, - сказал, смеясь, Кароль, - и удаляюсь.

   - Можете остаться. Мне редко удается видеть скучающих; для разнообразия не мешает посмотреть и на них.

   Говоря это, она подала руку Каролю, так как в это время ей именно пришла очередь выбрать кавалера и танцевать. Вальский вышел на середину, но, пройдя шагом, вяло, по зале, разговаривая, очень скоро возвратился в угол к болтовне. Цеся продолжала преследовать его взглядами; он выводил ее из терпения. Очень бы ошибся тот, кто подумал бы, что Кароль нравился ей; она хотела только подразнить его и попытать на нем свои силы. Вацлав уже в продолжении нескольких часов был ее торжеством; но ведь бедняку, неизвестному мечтателю разве трудно вскружить голову брошенным свысока взглядом? Но если бы Кароль, Кароль, который объехал весь свет, столько видел, столько прожил и, вероятно, любил, если бы он занялся ею, это было бы ей очень лестно.

   В то время как она кокетничала с Вальским, Вацлав, следивший за каждым ее шагом, терзался