Крашевский Иосиф Игнатий - Комедианты

аф улыбнулся только; он охотно верил отцу, исключая, как это обыкновенно делается, себя из общего правила: никто не применяет к себе общих правил.

   - Все из недоверчивости переходят к неограниченному доверию, из сомнения к слепой вере, словно дети, надо только уметь руководить ими. Кредит мой в настоящую минуту поколебался; стоит мне только не робеть, стоит заплатить кому-нибудь, поторговать какую-нибудь деревеньку, - увидят, что я держусь на ногах, не прошу, не кланяюсь, не падаю, - и завтра же потекут ко мне, как вода, деньги шляхетские. Весь секрет, стало быть, - вера в свои силы до последней минуты и присутствие духа.

   - Но потом?

   - Потом? Манипуляция очень простая, - говорил отец, - занимаю у одного, отдаю другому: простое арифметическое действие, и так постоянно. Притворяюсь огромным спекулятором, говорю о больших делах, держусь на ногах и смеюсь над глупцами, которые мне верят.

   О, зачем не можем мы описать выражения лица, фигуры и голоса, с какими произнесена была эта аксиома! Граф действительно был в эту удивительную минуту настоящим гением.

   - Все это хорошо, - сказал Сильван, - но, очевидно, нам следует ограничить свои расходы, следует переменить род жизни.

   - А это была бы как раз величайшая глупость! - возразил живо старый ментор. - Напротив, все напоказ, роскошь - вот лучшие средства. Если увидят меня в новом экипаже, скажут: не может быть, чтобы он разорился, посмотрите, как живет! А продай я хотя пару старых кляч, сейчас закричат, что мы обеднели. Итак, смело и вперед!

   - Уважаю, граф, твое непоколебимое присутствие духа; но удастся ли так, как предполагается?

   - Должно удаться!

   Граф походил с минуту в размышлении.

   - Главный мой кредитор, - сказал старик, - старик Курдеш, потому что ему я должен больше всех; его бы хотелось мне как-нибудь умаслить: шляхтич хотя и низко кланяется, но на четыре ноги подкован.

   - Так это правда, что мы должны ему двести тысяч?

   - Да!.. Надо подумать: и тут есть средство. Ты ведь был у него?

   - Два раза.

   - Даже два? - спросил отец.

   Сильван, немного смешавшись, замолчал; отец рассмеялся.

   - Кажется, тебе там девочка приглянулась! Ха! Ха! Ничего в этом нет дурного и даже, может быть, пригодится к чему-нибудь. Надо, чтобы ты опять там бывал и, пожалуй, почаще...

   - Я? Но что же из этого выйдет?

   - Надо надуть шляхтича надеждой на замужество дочери, если только он поддастся этой штуке; иногда и эти простые средства, именно своею грубостью, удаются отлично.

   - Как это, батюшка? Я не хорошо понимаю тебя.

   - Вижу, что можно говорить с тобой откровенно. Езди к Кур-дешу и волочись за его дочерью, понимаешь? Я будто бы ничего не знаю об этом. Шляхтич, обольщаемый нашим графством, не станет приставать об уплате долга; я притворюсь слепым; но если бы дошло дело до развязки, у тебя всегда есть отговорка: отец не позволяет жениться, и конец.

   Сильван, как ни был испорчен, почувствовал некоторое отвращение к такому решению: он стыдился роли обманщика, какую приказывали ему разыгрывать, и молчал, искоса поглядывая на отца, который говорил все это с таким хладнокровием и бесстыдством, как будто речь шла о вещи самой естественной и благороднейшей в свете.

   - Можешь себе ездить туда, - прибавил старик, - можешь иногда пожаловаться на мой аристократизм и суровость. Ротмистр будет потворствовать твоим открытым исканиям; об остальном не заботься. Нужно только выиграть время. Барышню можно будет выдать за кого-нибудь замуж, хотя бы за Вацлава; для него это была бы великолепнейшая партия!

   Прекрасное это предположение так заняло графа, что он даже улыбнулся. Сильван стыдился несколько своей роли, но принял ее охотно, потому что она давала ему возможность отмстить шляхте, которая до сих пор осмеливалась сопротивляться.

   После таких откровенностей не о чем было уже и говорить; оба замолчали на минуту. Граф позвонил; Сильван, принимая это за намек, хотел уйти, но отец остановил его.

   - Останься, граф, - сказал он, - увидишь, как обделываются дела; тебе надо привыкать.

   Сильван остался на диване, а отец, услыхав отворяющиеся двери, шаги и кряканье Смолинского, вышел в первую комнату.

   Смолинский был не совсем в веселом положении, потому что возвращение графа застало его в сборах к выезду. Как из разваливающегося дома бегут все, так и Смолинский, почуяв беду, подумывал и собирался улизнуть. Граф знал уже об этом через своих шпионов. По дороге он останавливался в корчме за деревней, по обыкновению расспросил жидка-арендатора обо всем, что делалось, и притворился, однако же, что ничего не знает. Так нужно ему было на этот раз.

   - Ну, что! Добрый вечер, Смола! - сказал граф. - Ты не ждал меня скоро?

   Смолинский, видимо, сконфузился: он потирал бледные уши, ломал себе пальцы, моргал глазами, потоптывал ногами и, сделав наконец усилие улыбнуться, сказал:

   - Что же, ясновельможный граф, хотя и не ждали мы вас, но рады. Что же привезли вы нам хорошего?

   - Прежде скажи мне, спас ли ты, что можно было, из Сломницкого поместья? Конфискацию мне удалось отложить еще на три месяца.

   - Спасаем, но идет плохо.

   - Не понимаю, как это плохо; должно идти.

   Смолинский посмотрел исподлобья. Граф стоял, словно Юпитер, надменный и гордый.

   - Разве нам так нужно разговаривать? Разве вы не знаете, чем пахнет?

   - А чем же пахнет?

   - Да уж из этой каши не вылезем, если бы что и спасли из Сломницкого поместья.

   - Из чего же не вылезем?

   - Да из беды.

   - Что же ты воображаешь, из-за Сломницкого поместья я пропаду?

   Смолинский вытаращил глаза. Граф улыбался с такой самоуверенностью, что Смолинский, хотя и знал его давно, был обманут и встревожен этой улыбкой. Он поколебался.

   - Что же вы думаете, ясновельможный граф?

   - Что думаю? Спасти что можно и по-прежнему идти дальше.

   - Куда? - спросил насмешливо управляющий.

   - Это уже мое дело. Много ли наличных в кассе?

   - За вычетом того, что следует мне...

   - А, так уж ты прежде себе высчитываешь!

   - Мне очень нужно...

   - Об этом после... Сколько денег в кассе?

   - Право, я не считал...

   - Ну, так я, может быть, скажу тебе, сколько должно быть! Смолинский рассердился и пожал плечами.

   - Да что, ваше сиятельство, даром воду толочь? Хотя бы и нашлось что в кассе, да что же это при настоящих обстоятельствах? Есть еще полторы тысячи рублей.

   - Сколько ты взял за лес из Сломницкого поместья?

   - Дали гуртом двадцать тысяч злотых.

   - Прекрасно, это уже тридцать.

   - Но, ясновельможный пан, мне очень нужна моя собственность.

   - Надеюсь, ты тут не первый, - сказал граф с принужденною вежливостью. - Не бойся, твое не пропадет. У меня с собой еще есть 30 000, из которых истрачено очень мало, потому что в Житкове нечего было делать, и я обошелся малым; вместе составляется около 60 000. Этого на первый раз будет довольно; а что делать дальше, подумаем.

   В эту самую минуту в передней поднялся шум; кто-то пробивался к графу, воюя со слугами. Двери с шумом распахнулись, и в комнату влетел Пенчковский, задыхающийся, побагровевший, обеспамятевший. Глаза его были налиты кровью; вся фигура выражала сильнейшее беспокойство и раздражение.

   - Это что за история, любезнейший Пенкося! Как поживаешь! - воскликнул граф. - В такое время! Что же привело тебя?

   Пенчковский холодно поклонился.

   - Вы извините меня, ясновельможный граф, что так неожиданно врываюсь к вам, но, право...

   - Что же случилось, любезный Пенчкося? - спросил граф предупредительно, но гордо и важно.

   - Я так несчастлив, - заговорил Пенчковский в замешательстве, - что должен, хоть и не хотел бы, надоедать ясновельможному графу; но такое обстоятельство...

   - В чем же дело, мой Пенчковский? - спросил медленно граф. - Что такое?

   - Я в таких обстоятельствах, извините меня, ясновельможный граф, но я обременен семейством; выработав в поте лица, я не могу потерять... Мой капиталец мне нужен.

   - Какой капиталец? Как же это? Неужто ты хотел бы уже взять его назад? Да ведь едва прошло несколько недель, как ты дал мне его и взял вексель?

   - Я знаю, что срок еще не прошел; но при таких обстоятельствах... сжальтесь надо мною! Дети, жена без куска хлеба! Не погубите меня!

   Он стал путать и бормотать невнятно, заклинать, грозить, плакать и просить.

   - Что же это так загорелось? - произнес граф. - А, а! Догадываюсь, - прибавил он, хватаясь за бока от смеху, - это конфискация Сломник задала тебе такого страху! Ха! Ха!

   И он вдруг перестал смеяться и гордо, с гневом обратился к задумавшемуся шляхтичу.

   - Знайте, сударь, - сказал он, - что я не желаю и не прошу ни у кого денег, а если у кого возьму, делаю ему одолжение! Сколько ему следует?

   Он взглянул на стоявшего у дверей Смолинского.

   - Сейчас сосчитаю, - сказал тихо управляющий.

   - Прошу сейчас же заплатить этому господину, - произнес Дендера гордо и повелительно. - Сейчас, не откладывая до завтра, сию же минуту! Мое почтение!

   Сказав это, он отвернулся, будто обидясь, напевая и притворяясь сильно разгневанным.

   Пенчковский сам не знал, что с ним делается. Смолинский не двигался с места и только моргал то на Пенчковского, то на графа, весьма недовольный предстоящей уплатой.

   - Но не сердитесь, ясновельможный граф, - выговорил наконец шляхтич, - ведь это добытое в поте лица, накопленное, единственное богатство моих деток...

   - Я ни во что не вхожу, - возразил граф, - вы не доверяете мне, возьмите ваши деньги и ступайте с Богом; но я с этих пор не имею к вам доверенности, и потому поместье, которое вы имеете от меня, прошу сейчас сдать и сейчас же выезжайте!

   - Ясновельможный граф!

   - Ни слова! Смолинский! Прошу принести сейчас сюда деньги! Вексель с вами?

   - Со мной. Но, ясновельможный граф!..

   - Без всякого но! Плачу и мое почтение; даю законное время на сборы и будьте здоровы!

   Смолинский, как ни был недоволен, отправился за деньгами и принес их скоро, - касса была напротив. Граф отсчитал, молча отдал, взял вексель, разорвал его в мелкие куски и надменно кинул в камин.

   Шляхтич так ошалел, одурел, так радовался и беспокоился вместе, что, не имея силы сосчитать деньги (у него в глазах рябило), схватил их только, сунул в карман, хотел раскланяться, но граф стоял к нему спиной, и он вышел потихоньку.

   - Так делаются дела, - сказал Дендера сыну, - плачу ему несколько десятков тысяч, но завтра вдвое и трое больше этого достану, если захочу. Судьба не могла послать мне ничего лучше, как этого переполошившегося Пенчковского. Только бы узнали, что я заплатил по простому векселю, станут давать все, станут просить меня, чтобы я удержал у себя их деньги.

   Он потер руки.

   - Прекрасно, отлично, великолепно удалось мне с ним! Пенчковский кричал бы во все горло и других бы бунтовал; я заткнул ему рот; он должен сознаться, что я заплатил ему до срока. Увидишь, какой это произведет эффект!

   Все рассчитано было у графа, увы, только на эффект! И предположения на этот раз оправдались, потому что первый же Смолинский, хоть и старая лисица, сказал самому себе:

   - Э, такие люди никогда не гибнут! Они словно кошки: сбрось их с какой хочешь высоты - всегда на ноги падают; встают и летят. Должно быть, у графа есть тайные средства и надежды: иначе сбился бы с панталыку, а он держится бойко... Не время еще бежать.

  

   Нужно было умаслить старого Курдеша, чтобы не напоминал о своих двухстах тысячах. Граф подозревал, что ротмистр-конфедерат уже не так верил ему, как прежде, потому он раздумывал, как бы прибрать его к рукам и, желая употребить в дело Сильвана, решился поговорить с ним еще откровеннее и определительнее. Его несколько беспокоило, что на первые намеки сын ничего не ответил ему, он решился узнать намерения Сильвана.

   Не без колебания, однако ж, и несколько пристыженный, приступал он к возобновлению разговора, уже возбужденного однажды и кончившегося ничем; но это было необходимо.

   Он остановился перед сыном, взглянул на него, как бы спрашивая, сумеет ли он исполнить поручение, и начал так:

   - Многое, многое зависит от того, чтобы старый Курдеш не заикался о своих двухстах... Он может расшевелить других, становясь против меня, а двухсот тысяч из песку не совьешь.

   - Тяжело пособить этому. Разве просить?

   - Помилуй, кто же просит? Ты чересчур наивен; я уже говорил тебе о средстве, в котором ты можешь быть мне полезен.

   Сильван молчал.

   - Слушай только внимательно! Я знаю, что тебе приглянулась его дочь.

   При этом замечании молодой граф смешался, полагая, что отцу уже известно его неудачное волокитство, покраснел, но, притворяясь равнодушным, ответил:

   - Так себе, порядочная девочка.

   - И хочется тебе немножко повертеться около нее?

   - А кто ж это вам сказал? - спросил живо Сильван, все-таки в предположении, что граф знает все, хоть на самом деле старик ничего не знал; он отгадывал только; но ободренный успехом, притворился тотчас же всезнающим и подхватил:

   - Кто сказал, тот сказал, а уж верно то, что она приглянулась тебе, и я очень рад этому.

   Сильван пожал плечами.

   - Этого-то мне именно и нужно.

   - Но какое же тут отношение к делу? - спросил несколько недовольный сын. - Надеюсь, вы не намерены женить меня из-за каких-нибудь ничтожных двухсот тысяч!

   - Спаси Бог, что за дикая мысль! Никогда этого не позволю! Но ведь тебе не сделает слишком большой неприятности поволочиться за ней.

   - Это другое дело.

   - Волочись, люби, занимайся ею, бывай у них, а я, когда ты захочешь отделаться (если это увлечет тебя), - явлюсь к тебе на помощь. Старик готов отуманиться надеждой на женитьбу: шляхта в этом отношении чрезвычайно глупа; бывали примеры; он не захочет раздражать меня процессом и будет себе тихонько сидеть со своим долгом. Высмотрев время, я явлюсь разгневанный, будто только теперь узнал обо всем и прикажу тебе прервать все сношения.

   Этот новый урок обмана старик прочел с таким наглым бесстыдством, что даже у рано испорченного Сильвана кровь бросилась в лицо. Оскорбленный мыслью, что его употребляют только как орудие, он хотел сначала воспротивиться, но страсть и пустота шептали в другое ухо: согласись! Трудно было отвечать отцу на такой открытый совет подличать, и Сильван нашел нужным, хоть для виду, возразить:

   - Ведь это будет с моей стороны подлость.

   - Подлость! Пустое слово! Ты впадаешь в ненужный лиризм! Пойми, в чем дело: мы выигрываем время и спасаемся от гибели. Наконец, ведь я не советую тебе обманывать, это было бы подлостью, - я хочу только, чтобы ты поволочился, поселил бы в нем мысль о женитьбе, больше ничего. Можешь ездить в Вульки часто; постарайся сдружиться со стариком. Порой брось нежный взгляд на дочь - вот, о чем я тебя только и прошу. Не увлекайся слишком, испортишь дело; а, впрочем, в крайнем случае, у нас есть Вацлав на подставу.

   - А если мне дверь захлопнут под иосом? - спросил Сильван, припоминая последний прием.

   - Этого быть не может.

   - Это могло бы быть.

   - Нет, нет! Я знаю людей. У Курдеша есть претензия на родовитость, на связи; он не сочтет себя ниже нас, имея возможность дать за дочерью около трехсот тысяч приданого; он наверно думает, что мы ему ровня... А славные деньги триста тысяч!

   - Надеюсь, что ты, граф, не ценишь меня так дешево.

   - С твоим именем, положением, образованием и головой, любезный Сильван, - ласково ответил отец, - ты должен взять, по крайней мере, два миллиона, но это потом... Прежде чем мы приищем тебе помещицу, которая могла бы очистить Дендерово, усыпи этого цербера Курдеша.

   - А, попробую, - пробормотал Сильван, опуская глаза, - но за успех не ручаюсь.

   - Я тебе ручаюсь за него! - произнес весело отец. - Между тем, чтобы унять злые языки в соседстве и показать им, что я еще не гибну, как им бы хотелось, мы отпразднуем великолепнейшим образом день рождения твоей матери, который будет через неделю; приглашаю соседей и родных и даю бал, какого еще не видывали в Дендерове, освещаю сад, устраиваю фейерверк; с конфетами приедет Добжияловский. Пусть же полопаются от досады и зависти!

   - Это хорошая мысль! - сказал Сильван. - Отличная!

   Дендера просиял, улыбнулся и потер руки.

   - Ого, - сказал он, - еще постоим за себя!

  

   В Вульках жизнь текла спокойно: здесь день дню, час часу были родными братьями. Незначительные изменения зависели от времени года, от хозяйственных занятий, от крестного хода в праздники и от редких столкновений с внешним миром. Всякое менее обыкновенное обстоятельство делалось достопамятной эпохой; затем в известные часы приходили неизменно одни и те же занятия. Есть люди, которых подобная жизнь утомляет, делает несчастными, которым необходимы неистовства, суета и шум, с тем чтобы забыть и себя, и будущее. Совершенно другое чувство царствовало между обитателями Вулек: им внешний мир ничего не мог дать, а брал у них много. Ротмистр, чужой среди нынешних людей, получал от них более неприятностей, чем удовольствий; он невольно смеялся над новым поколением, как оно, в свою очередь, смеялось над стариком - остатком другого века, памятником иных убеждений и идей. Его идеи разбивались об их понятия и возвращались к нему в сердце израненные.

   Франя так привыкла к Вулькам и спокойно текущим дням, что не слишком-то желала большего. Со времени первого посещения Сильвана она часто думала о нем, но сердце ее не билось при этом; тут было более беспокойного желания жить, чем особенного чувства. Она была рада ему, как была бы рада и всякому другому молодому человеку, который бы увеличил собой ее обыкновенный мир и развеселил его; но в думах ее он не занимал первого места, во сне не появлялся ей с мечтами. Наконец, деревня и ее тихо протекающая жизнь представляют столько прелести для посвященных в ее таинства, а душа при такой жизни так сродняется с природой, что уже не скучает о постороннем из страха потерять то, что имеет. И Франя не порывалась даже из своего счастливого уголка.

   Одна Бжозовская с некоторого времени была печальнее и беспокойнее других обитателей Вулек; все действия ротмистра казались ей страшнейшею неловкостью; она вздыхала и жаловалась на него и тем сильнее, что Франя не разделяла ее дурного расположения и беспокойства. Она сердилась на ее равнодушие; граф не сходил у нее с языка: о нем она беспрестанно гадала, говорила; снилось ей даже, что он ей руку целовал из любви к Фране, а наяву она требовала, чтобы ей в утешение повторяли почаще: что суждено, того не минуешь.

   Однажды после обеда Бжозовская с чулком в руках стояла на крыльце и, взглянув на дорогу из Дендерова, вдруг заметила на ней облако пыли. Сердце говорило ей, что это граф, но она боялась ошибиться, как уже не раз случалось с нею, ждала, смотрела и наконец, когда уже на повороте убедилась, что это был, действительно, не кто иной, как молодой Сильван, бурей влетела к Фране.

   - А что, а что! Вот и едет! Одевайся скорее! Вы всегда смеетесь надо мной; видите теперь, что уж если я говорю, так не без основания. Ну, вставай же скорей и одевайся; едет, едет, сейчас будет на дворе!

   - Кто?

   - Да кому же быть! Не притворяйся, сделай милость, ты очень хорошо знаешь, кто.

   - Прежде надо сказать отцу.

   - Отец уехал в поле, сегодня засевки; кому же принимать, если не тебе?

   - Без отца я, право, не выйду.

   - Ну, вот тебе раз! Новая глупость! Чего ж ты боишься? Ведь не съест тебя! Право, этот народ подрядился отталкивать счастье, когда оно само в руки идет. О, уж теперь, Богом клянусь, больше ни о чем и знать не хочу!

   - Но, дорогая моя Бжозя! Когда отец очень ясно говорил, что если приедет без него, сказать ему только, что нет отца и не выходить.

   - Говорил! Говорил! Ну, так хорошо! - воскликнула Бжозовская. - Я тебе больше не стану советовать; делайте, что хотите.

   И Бжозовгкая быстро выбежала на крыльцо с намерением сообщить графу эту новость в таких, по крайней мере, выражениях, чтобы она не слишком огорчила его; но на пороге увидела, что в нейтычанке Сильвана сидел и ротмистр.

   - Это другое дело! - воскликнула она и побежала назад к Фране.

   - Вот, слава Богу, и отец! - кричала она, вбегая и хлопая Дверьми. - Я приготовлю тебе платье; одевайся, теперь нет отговорки.

   - Отец тут? - спросила Франя в беспокойстве.

   - Тут, тут, тут, и вместе с ним приехал!

   В эту минуту высадились и гость, и хозяин; старый шляхтич ввел графа в первую комнату и, мигнув Бжозовской, чтобы она заняла его на минуту, сам пошел к дочери.

   - Моя Франя! - сказал он, целуя ее в лоб. - Будем благоразумны, и Господь Бог пошлет нам счастье; приплелся к нам графчик; прошу тебя, хоть бы это было тебе и неприятно, сегодня еще не выходи к нему; я господчика сам займу. Если у него действительно благородные намерения, ну, он должен откровенно сказать мне, если нет, зачем же ты станешь завлекаться и подавать ему дурное мнение обо всех нас?

   - Как прикажете, батюшка.

   - Извини меня, мое дитя, извини; в твоем возрасте отказаться от небольшого удовольствия и не удовлетворить любопытству большая жертва; но как же мне не подумать, что все это барские штучки! Они должны мне двести тысяч, богатство их в подозрительном положении; может быть, им хочется надуть меня, чтобы только я не напоминал о своих деньгах. Все говорит мне, что это с их стороны только расчет какой-то. Выдержим... Или, знаешь, что, - прибавил старик, возвращаясь от двери, - приходи на минуту к полднику, оставайся недолго, говори немного и воротись скорей к себе.

   Франя молча приняла совет отца, который обнял ее нежно и поспешно ушел.

   Вбежала освободившаяся Бжозовская, проясневшая радостью и задыхающаяся от удовольствия.

   - Видела его, болтала с ним, - начала она громко, суетясь по комнате, - одевайся же! Красивый, прелестный, учтивый... спрашивал о тебе. Вот уж, что называется, молодой человек, не чета нашим шляхтичам; пахнет около него, точно в цветнике сидишь. Как вынул носовой платок, я чуть не упала, такой разошелся запах; а сапоги словно зеркало; одевайся же и выходи скорей

   - Я выйду только к полднику, - ответила тихонько Франя.

   - А, уж опять кое-что новое! Ну, вижу уж, что старик был тут и шепнул свое. Наказание Божие! Больно тонко что-то тянете и маслите. Отец не слишком-то много понимает в этом деле; ему нужно бы было с женщинами посоветоваться. Но пусть себе делает, что хочет: я от всего умываю руки! Однако же, - прибавила она через минуту, - одевалась бы ты, Франя.

   - Поспею еще причесать волосы.

   - И не наденешь нового шелкового платья?

   - Нет, милая Бжозя; ты же сама говорила, что мне хорошо и в этом.

   - Тебе, моя душечка, во всем хорошо. Но, впрочем, делайте себе, что вам нравится. Я ни во что не вмешиваюсь: потому что, что бы я ни посоветовала, все вам нехорошо... Как себе хотите...

   И она уселась на сундучок, тяжело вздыхая.

   Между тем в другой комнате старый ротмистр занимал, как мог, побасенками Сильвана, который, не упоминая уже о лошади, спросил раза два о Фране, за что получил покорнейшую благодарность, и вертелся, как ошпаренный, не видя ее до сих пор, как надеялся.

   Нелегко было им обоим провести добрый час до полдника, когда наконец явилась Франя; веселая, владея собой, и очаровательно простая: она пришла исполнить обязанность хозяйки.

   Сильван кинулся с заметной предупредительностью и излишнею вежливостью, при виде которой шляхтич только покручивал усы; Бжозовская радостно улыбалась. Ротмистр нисколько не мешал ближайшему знакомству молодых людей, но не спускал с них глаз; когда же окончился полдник и убрали со стола, а Франя исчезла довольно быстро, ротмистр, оставшись один на один с Сильваном, поправил свой белый пояс, потер чуб и, подумав предварительно, повел по-старинному речь таким образом:

   - Большую честь приносят мне посещения ясновельможного графа, - начал он весьма торжественно, - но несчастье в том, что между низшим и высшим, особенно при таких, при каких мы с вами находимся, условиях времени, расположения, внимания люди различным образом могут толковать о снисходительном внимании ясновельможного графа ко мне.

   Сильван так смешался при этом жестком слове, что решительно потерял язык и предоставил шляхтичу продолжать речь.

   - Ясновельможный граф извинит старопольской откровенности, с какою я выражаюсь. Извините, ясновельможный граф, но, имея единственную дочь, я должен, volens nolens {Хочешь не хочешь (фр.).}, входить в намерения молодого человека, который начинает чаще посещать дом мой.

   Сильван, собравшись с духом, стал улыбаться.

   - Легко может быть, что ясновельможный граф не думал и взглянуть на нее, - заключил старик, - потому что предмет для него слишком низок; но люди могут болтать.

   - А, помилуйте, ротмистр, что же могут сказать?

   - Есть злые языки, ваше сиятельство; извините же меня, что я для выяснения наших отношений считаю долгом спросить: обязан ли я честью видеть вас у себя вашему снисходительному вниманию к моей убогой старости или же...

   Сильван, припертый к стене, хотел ловко вывернуться и отвечал:

   - Но, почтенный ротмистр, я, может быть, именно и хотел ближе узнать' вашу достойную дочь, а уж из ближайшего знакомства могла бы родиться мысль...

   - Ваше сиятельство, - подхватил безжалостный шляхтич, - когда родится эта мысль, она может в то же время родиться и у Франи; девчонкам легко вскружить голову, а если из этой мысли никогда и ничего не может выйти...

   - Почему? - спросил Сильван несмело.

   - Хоть я по предкам не плохой шляхтич, хоть благородными связями, пожалуй, и королевской кровью могу похвастать не только польских князей...

   Сильван улыбнулся незаметно.

   - Но знаю и то, что бедность наша, воспитание, упадок фамилии ставят нас далеко ниже ваших сиятельств. Не льщу себя, чтобы ваше семейство когда-нибудь могло позволить...

   Он взглянул в глаза Сильвана, который закусил губы.

   - Я думаю... - начал он.

   - Но ведь вы, граф, не говорили почтенному отцу вашему о своих посещениях?

   - Признаюсь, я не считал нужным. Отец мой выше всего ставит наше счастье.

   - В том-то именно и беда, что каждый понимает счастье по-своему, - прервал снова Курдеш, - и я, прежде чем решусь принять честь ваших посещений ради внимания вашего к моей дочери, желал бы знать...

   Сильван, окончательно выведенный из терпения, краснел, рвал перчатки, не знал, что ответить, и сердился, что опять остался побежденным; наконец, решившись отделываться, сколько возможно, молчанием, пробормотал несколько непонятных слов, завертелся и простился.

   Все это до такой степени волновало и мучило его, что он с большим удовольствием готов был бы отличнейшим образом выругать шляхтича и покончить с ним на веки веков; но дела отца, хорошенькие глазки Франи и надежда перехитрить эту излишнюю осторожность удержали его в границах.

   - А, - сказал он, садясь в нейтычанку, - старая, хитрая лиса! Чтоб тебя черти взяли! Шагу не даешь мне ступить, но я должен, однако ж, перехитрить тебя. Я ответил ему на прощанье ни то, ни се, будто давая понять, что отец мой знает обо всем и все может мне позволить; кажется, должен бы успокоиться.

   Действительно, уже на крыльце Сильван собрался сказать эти несколько слов, которые взвешивал и развешивал потом Курдеш.

   - Отец мой рассудителен, я знаю его; люди несправедливо осуждают его за гордость. Если бы мне пришла решительная мысль сделать важный шаг в жизни, я уверен, он не захотел бы и не мог бы мне противиться.

   Долго размышлял Курдеш над этими словами и, сообразив хорошенько, нашел, что они ветром подбиты и нисколько не успокоительны.

   - Старого воробья на мякине не поймаешь! - сказал он, садясь на крыльце. - Все это одни штуки. Господчик не такого сорта, чтобы мог очень расчувствоваться; по глазам видно, что он должен быть сорванец и нет у него сердца ни на грош. Я не намерен рисковать Франей для воображаемого графства. Довольно ясно высказался он мне; посмотрим, что будет дальше.

   Таким образом, спокойно сидя в Вульках, но постоянно настороже, чтобы быть всегда дома в случае приезда гостя, ротмистр в молчании и задумчивости провел неделю. В конце недели приехал Сильван; он был принят очень вежливо. Франя вышла к нему, и они провели время довольно свободно. Когда через два дня Сильван приехал снова, и намерения его высказались довольно ясно и опре-делительно, Курдеш в одно прекрасное утро выбрил голову и бороду и, одевшись в новое платье, подпоясал саблю, вынул из сундука бархатную конфедератку и красные сафьяновые сапоги и приказал заложить в зеленую бричку на рессорах четверку гнедых лошадей.

   Так как это случилось в будничный день, нигде не было ни именин,, ни съезда, все в доме удивлялись и делали различные догадки. Бжозовская беспокоилась больше всех, стараясь узнать, куда едет ротмистр; но никто не знал этого. Курдеш, уже одетый, стоял на крыльце, лошади были запряжены, и ни одна живая душа не догадывалась, зачем и куда он отправляется.

   Дочь не смела его спрашивать, замечая, что он не расположен говорить об этом; люди и подавно. Бжозовская подъезжала со всех сторон, но напрасно. Он смеялся только сухо и насильно, отвечая:

   - О, какая любопытная! А вот еду в город, в суд.

   - В красных сапогах, при сабле, и без всякого дела!

   - Мне нужно быть у маршалка {Предводитель дворянства.}.

   - У маршалка вы бываете в сером кафтане.

   Сбитый с уверток, ротмистр только улыбнулся, завернулся от пыли в полотняный китель, взял на дорогу соломенную шляпу и, поцеловав Франю в голову, сошел с крыльца.

   - Когда же ты воротишься, батюшка? - спросила она его.

   - Вероятно, сегодня, дитя мое.

   Оставив всех, и больше всех Бжозовскую, в пароксизме раздраженного любопытства, старик отправился, как легко угадывает каждый, в Дендерово.

   Приезд Курдеша, когда доложили о нем, смешал несколько графа; он думал, что дело идет о деньгах, и вышел навстречу к приезжему с обыкновенным радушием, то есть приветствуя его руками и языком, хотя, видимо, обеспокоенный.

   - А, почтеннейший, любезнейший, драгоценнейший наш ротмистр! - восклицал он. - Сто лет, как мы не видались; совсем забыл нас!

   - Ясновельможный граф! - сказал шляхтич, сгибаясь до колен по обыкновению. - Деревенский житель за пашнями глядит, трудно время терять; хозяйство, словно ревнивая жена, за полы Держит.

   - Вам бы уж пора немножко и отдохнуть, любезный ротмистр...

   - Пока кое-как служат силы, отчего не работать, ясновельможный граф!

   Облобызав Курдеша и прикидываясь веселым, граф приказал подать завтрак и не без внутреннего беспокойства усадил шляхтича подле себя на диван. Курдеш присел только на уголок, поговорил немного о погоде и о засевах, встал и, поклонясь, так начал ех abrupto:

   - Ясновельможный граф позволит мне поговорить с ним наедине...

   Граф побледнел, облобызал шляхтича еще и еще и, смеясь, хотя дрожал и сердился, сказал громко:

   - От всей души! Что прикажешь, ротмистр?

   - Весьма щекотливое дело приводит меня к вам, - сказал старик, .- прошу заранее извинения, что должен обеспокоить вас не слишком, может быть, приятною просьбою!

   "Без всякого сомнения, о деньгах!" - подумал Дендера, бледнея.

   - Вам, конечно, известно, - сказал Курдеш, - что у меня есть единственная дочь, мое богатство, единственное мое богатство, какое осталось мне по смерти моей жены, царство ей небесное. Это утешение и будущая подпора моей старости, и на все, что до нее касается, я хладнокровно смотреть не умею. Я человек благородный и ничего, ни даже высоких почестей и счастья не желаю добывать заискиванием и подлостью. С некоторого времени сын ваш стал частенько похаживать ко мне в дом, и не остается никакого сомнения, что он обратил внимание на мою дочь. Не думаю, чтобы вы, ясновельможный граф, согласились на неравную связь, и не льщу себя...

   Тут граф перебил его потоком нежностей, потому что пойманный так ловко, не знал, что делать; и хоть в душе страшно злился на прозорливость шляхтича, которая испортила все его планы, притворился довольным и признательным и вертелся, словно в кипятке. Он радовался, что не было речи о деньгах, и боялся, чтобы не дошла очередь и до этого.

   - Но, любезнейший ротмистр, - заговорил он, - благодарю тебя, благодарю душевно; сын мой, в самом деле, чересчур еще молод, и, не обижая тебя, я не думаю, чтобы он так рано захотел отказаться от света.

   - Именно так и я думал и потому-то и просил бы вас остановить его отцовскими убеждениями; завяжется, может быть, любовь, для обоих будет это горем; надо этого избежать. Мой совет, - прибавил шляхтич, - отправить бы куда-нибудь молодого человека; он бы забыл все.

   Не сумеем описать, что чувствовал граф, видя, как кто-то простым, откровенным благородством разрушил все его расчеты; но он должен был притвориться довольным и благодарить. Шляхтич и не вспоминал о деньгах, это также беспокоило Дендеру; он был ласков, предупредителен, сладок и врал о своих делах, чтобы, при настоящих обстоятельствах, представить их в самых блестящих красках. Ротмистр, однако ж, по поводу денег упрямо молчал.

   Наконец граф, выведенный из терпения, хоть с немалым страхом, должен был коснуться этого щекотливого предмета.

   - Вам известно, дела мои, благодаря Бога, идут хорошо, и я совершенно спокоен; но все-таки нужно распорядиться заблаговременно; надо бы заблаговременно знать, что думаете вы сделать с вашим капиталом?

   - Да ведь до срока еще далеко, - отвечал уклончиво Курдеш.

   - Так; но какие у вас намерения?

   - Я думаю купить землю.

   - Стало быть, вам понадобится ваш капитал? - спросил граф мрачно.

   - В. срок буду просить вас.

   - А, очень хорошо, очень хорошо! - произнес Дендера важно и холодно, но сильно встревоженный. - Что же, если позволите спросить, принуждает вас к этому?

   - А что же, ясновельможный граф, человек стареет, кто знает - много ли и жить осталось? Хотелось бы оставить дитяти чистое и спокойное состояньице.

   - Против этого ни слова, но землю?

   - Земля все-таки что-нибудь, - заметил ротмистр, - и, признаюсь вам, что для моей девочки лучше, если состояние ее определится ясно. Может быть, Бог даст выдать ее замуж, так купленное-то именьице и отдам ей в приданое, а сам домаюсь в Вульках.

   Нечего было отвечать на это.

   - Вы не боитесь покупки, хлопот, устройства нового хозяйства и так высоко поднявшихся цен на имения?

   - Уж это, как Бог даст; но намерение мое давно обдумано и непременно.

   Граф, чтобы не подать виду, что он слишком занят своим делом, должен был замолчать и переменить разговор. Не желая показать, как огорчили его оба объяснения ротмистра, он притворялся и веселым, и не обращающим внимания на эти мелочи. Шляхтич держал себя, как обыкновенно, в почтительном отдалении, с уважением к графу, постоянно вежливо, униженно, по-видимому, вполне доверяя всему, что угодно было рассказать его сиятельству, но не позволяя, однако ж, поймать себя ни на какую удочку.

   Дендера попробовал все способы, но наконец устал; когда ротмистр взялся за конфедератку, он не упрашивал уже его остаться на обед и задумчиво простился с ним.

   - А затем вы не забудете моей просьбы? - сказал при отъезде Курдеш.

   - Что касается Сильвана?

   - Да-с. Лучше бы его куда-нибудь отправить, потому что, для спокойствия моей Франи, мне бы пришлось, хотя с сожалением и стыдом, уйти из собственного дома. Извините меня, ясновельможный граф, но всякому дорого спокойствие.

   - Разумеется, разумеется, пан ротмистр!

   И таким образом они расстались.

   Все великолепные планы рушились. Сильван, позванный тотчас же к отцу, вошел с борзыми собаками на смычке, потому что собирался на охоту, а оттуда располагал заехать в Вульки. Он ничего не знал о посещении ротмистра; но по лицу отца в ту же минуту догадался, что ему предстоит услышать что-нибудь неприятное.

   Граф, не видя надобности притворяться, сидел с опущенною головой, с нахмуренными бровями, бледный, мрачный и сердитый.

   - Славно нам удастся! - сказал он сыну.

   - Что же, граф?

   - Знаешь ли, кто у меня был сию минуту?

   - Нет, не знаю даже, был ли кто-нибудь.

   - Отгадай!

   - О, напрасный труд! Совершенно не умею отгадывать.

   - Ну, так прямо скажу тебе: старый Курдеш.

   - Зачем? - спросил Сильван с любопытством.

   - За разрешением очень простого вопроса: позволю ли тебе жениться на его дочери?

   - Он, - подхватил Сильван, - с ума сошел что ли! Он осмелился!

   - Самым спокойным образом, просто и чрезвычайно вежливо предостерег меня, что ты бываешь у него...

   - Что же ты ему ответил?

   - Разумеется, что я не позволю тебе больше.

   - Так! - и Сильван улыбнулся кисло.

   - А как же я могу поступить иначе?

   Сын постоял с минуту, подумал и, отталкивая от себя сердито собаку, воскликнул:

   - Старый безумец! Что у этой шляхты в голове! Извольте посмотреть, какой заботливый о своей чести, будто у них есть честь! Какая-нибудь дрянь, пан Курдеш! Ха! Ха!

   - Должно отдать ему справедливость, - сказал старый граф, - он хоть и не видный, но чрезвычайно умный человек, в придачу привез и мне закуску - хочет взять свой капитал.

   - О, это хуже! - заметил насмешливо Сильван. - Что мне там его дочь! - прибавил он, стараясь подавить внутренний гнев. - Гусыня, глупая гусыня, теленок!.. Велико с